В погоне за провокаторами

Я ему ответил, что я — эмигрант, только что приехавший из-за границы, и что у меня паспорта нет. Коридорный, кому, очевидно, таких ответов никогда не приходилось слышать, выразил крайнее недоумение.

В гостинице я пробыл до 10 часов утра. Полиция не приходила меня арестовывать. Из гостиницы я вышел на Невский проспект и сейчас же увидел за собой усиленную слежку. На одной из улиц я завернул за угол, а затем быстро возвратился назад, так, чтобы лицом к лицу встретиться со следовавшими за мной сыщиками. Я подошел к одному из них и сказал: «Мерзавец!» Он отошел от меня, не сказав ничего.

Слежки за собой я в этот день более не видел.

Целых полтора-два месяца я продолжал жить в той же гостинице без паспорта.

Однажды утром, спускаясь с лестницы, я встретил околоточного надзирателя. Он очень вежливо сказал мне:

— Ведь у Вас нет паспорта, господин Бурцев?

Смеясь, я ему ответил, что я не торговый человек, а литератор и что паспорта мне не нужно, что со времени побега из Сибири у меня не было паспорта. Он возразил мне на это, что в России жить без паспорта нельзя и что мне необходимо выправить паспорт. Тогда я сказал ему:

— Так выдайте мне паспорт!

— А когда Вы можете прийти к нам? — спросил он.

Я ему ответил:

— Хоть теперь же!

И мы вместе пошли в участок. Там я продиктовал ему сведения о себе, и он выдал мне паспорт. Он понимал, что выдает паспорт под мою диктовку, так сказать, «на веру», без всяких документов. Он запнулся только в том параграфе, где надо было ответить на вопрос, холост я или женат. Я ему продиктовал: холост. Он несколько смущенно сказал:

— Так как же я могу Вам выдать такого рода удостоверение? Ведь всяко бывает… Вопрос деликатный…

Подумав, он написал: «Заявил, что холост».

По этому паспорту я потом продолжал жить в Петербурге и по нему же летом того же года получил заграничный паспорт.

…Во главе правительства в начале 1906 г. стоял Витте[76]. Как я потом узнал, он внимательно следил за моей деятельностью. В частном письме на его имя я снова повторил то же, о чем я ему писал до революции в Париже. Я снова предлагал ему открыто выступить против продолжавшегося террористического движения и защищать честный легализм, если он уверен, что правительство откажется от белого террора, и открыто вступить на путь реформ. Ответа от Витте не было, но мне недавно рассказали, как внимательно отнесся тогда Витте к этому моему письму.

Глава одиннадцатая

Основание «Былого» в Петербурге — Моя переписка с Зубатовым — Встреча с Тихомировым — Борьба с провокацией

С моим приездом в Россию в конце 1905 г. для меня открылась впервые широкая возможность легальной литературной и издательской деятельности.

…Было решено начать издавать в Петербурге журнал «Былое».

…Благодаря «Былому» у меня завязались сношения с различными лицами, имевшими прямое отношение к департаменту полиции и к охранным отделениям. Одни, как Лопухин[77], приходили к нам явно, другие — тайно. Они давали мне чрезвычайно важные сведения и материалы.

В «Былом» была между прочим помещена статья М. Р. Гоца[78], где он сказал несколько жестких слов о Зубатове, с кем он юношей сталкивался как с революционером, и кто потом, как творец «зубатовщины», стоял во главе всего политического сыска.

Зубатов прислал письмо в редакцию «Былого» с разъяснениями и возражениями Гоцу. Я воспользовался этим письмом и завязал переписку с Зубатовым.

В своих письмах к Зубатову я, как редактор «Былого», убеждал его писать воспоминания и собирать материалы.

Конечно, через голову Зубатова я говорил со многими другими. Я знал, что мои к нему письма, во-первых, перехватывает полиция, а затем, что он сам докладывает о них кому нужно. Говорят, наша переписка была даже напечатана в ограниченном количестве для руководящих сфер. Мне хотелось всех причастных к департаменту полиции приучить к тому, что я, как редактор «Былого», для изучения истории революционно-общественного движения имею право обращаться за материалами ко всем и даже к ним — нашим врагам. Мне это надо было для того, чтобы создать нужную мне атмосферу для предпринятой мной борьбы с департаментом полиции и для того, чтобы удобнее было собирать материалы для «Былого».

Из своих сношений с Зубатовым я, конечно, ни от кого не делал никакой тайны. Мои товарищи отговаривали меня от этой переписки и тем, что Зубатовы мне могут дать ложные сведения, и тем, что, поняв цель этой моей переписки, полиция меня арестует и т. д. Но эти предостережения меня не останавливали, и я продолжал свою переписку с Зубатовым.

В департаменте полиции вскоре заинтересовались моей перепиской с Зубатовым, и во Владимир к нему был послан специальный чиновник для его допроса. Зубатов этим был сильно встревожен, и ему тогда пришлось пережить немало неприятностей в связи с перепиской со мной. В своем последнем письме, когда я еще был в Петербурге, присланном с особыми предосторожностями, чтобы оно не попало жандармам, Зубатов умолял меня перестать писать ему. «Не губите меня и не губите себя», — писал он мне. В ответ на это я писал Зубатову:

«Вот какие, с божьей помощью, наступили теперь времена: Зубатов боится, чтобы Бурцев не скомпрометировал его своей перепиской!»

Но я не оставил в покое Зубатова и тогда, когда уехал за границу. Я и оттуда писал ему письма, и он мне иногда отвечал, хотя чуть не в каждом письме умолял прекратить переписку, чтобы не губить его. Часть этой переписки, представляющей, несомненно, большой интерес, я еще до революции опубликовал в «Былом».

В 1916 году, приехав в Москву, я явился на квартиру к Зубатову, но не застал его дома. Видел, кажется, его сына и просил сказать ему, что хочу повидать и буду телефонировать. Вечером я ему телефонировал. Зубатов мне ответил:

— Поймите, Владимир Львович, что я видеться с вами не могу! Это опасно и для меня, и для вас!

Так я его и не видел. При первых известиях о революции в марте 1917 г., чтобы не отдаться в руки революционеров, Зубатов застрелился.

…Приехав однажды в Москву, я написал письмо Л. А. Тихомирову и попросил с ним свидания. Я у него бывал несколько раз. Он поразил меня и своей религиозностью, и своим ханжеством. За едой он крестился чуть ли не при каждом куске, который клал в рот.

В разговоре со мной Тихомиров ответил мне на многие вопросы о Народной Воле, которые меня занимали. Я ему между прочим поставил вопрос о том, какое участие принимал в составлении письма ЦК партии Народной Воли к Александру III в 1881 г. Михайловский[79] и не он ли писал это письмо?

Тихомиров, тогдашний монархист, глубоко религиозный человек, один из главных сотрудников «Московских Ведомостей»[80], очевидно, не хотел делить этой чести с Михайловским. Несколько заикаясь, он категорически сказал мне, что все это письмо писал он, а что Михайловский только прослушал его и внес в него несколько отдельных изменений, но в общем был вполне доволен письмом.

Тихомиров с глубочайшим уважением говорил, как о замечательнейшем русском человеке, какого он только встречал, об одном из первых организаторов Народной Воли — Александре Михайлове[81]. Он сказал мне, что считает своим долгом написать о нем воспоминания, и со временем обещал мне их дать. Но я их не получил. Он тогда же дал мне рукопись для «Былого» — показания Дегаева, данные ему в Париже. В них я увидел как раз те самые строки о Геккельмане-Ландезене и Ч., которые в 1884 г. мне дала Салова для передачи Якубовичу.

Эти свидания с Тихомировым произвели на меня очень сильное впечатление, как свидания с человеком когда-то близким, а в то время жившим в совершенно чуждом для меня мире.

В 1916 году я хотел еще раз повидаться с Тихомировым и несколько раз писал ему, но ответа от него не получил. Знаю, что он, как и Зубатов, боялся ответить мне.

«Былое» дало мне возможность заняться в России в легальных условиях тем, чем я отчасти занимался еще и за границей.

Еще за границей я кое-что напечатал о департаменте полиции и об охранных отделениях. Я занимался разоблачением их деятельности и настаивал на борьбе с ними.

Я и тогда считал, что основа русской реакции и главная ее сила заключалась в ее политической полиции. Поэтому-то борьба с ней у меня и стояла на первом плане.

Начиная издание «Былого», я, разумеется, особенное внимание стал обращать на материалы об охранниках. Я старался везде, где только мог, завязывать сношения с агентами департамента полиции, хотя и понимал прекрасно всю опасность этих знакомств. Если бы департамент полиции узнал о них, то, конечно, он моментально свел бы со мной свои старые большие счеты.

Была и другого рода опасность.

Забираясь в эту темную область политической полиции, я принужден был действовать при очень конспиративных условиях. Получаемые сведения мне было трудно проверять. Следовательно, возможно было: или впасть в роковые ошибки, или быть обманутым.

Я понимал это, и каждое подобное знакомство всегда завязывал с замиранием сердца, как будто мне приходилось ходить по краю пропасти Малейшая неудача — и я мог бы поплатиться за нее не только свободой, но и чем-то большим — своим именем.

Мои друзья, посвященные в эту мою деятельность, видимо, страшно беспокоились за меня. Однажды, после одного особенно рискованного моего свидания, Боїучарский[82] сказал мне:

— Итак, Владимир Львович, Вы поставили над собой крест! Сегодня-завтра вы будете в Петропавловской крепости. Вы знаете, что Вас уж, конечно, никогда оттуда не выпустят!

— Может быть, — ответил я ему. — Что делать! Начиная борьбу с департаментом полиции, я взвесил все. Я готов на все и не считаю себя вправе отказаться от такого дела, которое у меня на руках и которого никто из вас не хочет делать.

— Итак, Вы, значит, порешили с «Былым»? Значит, «Былого» не будет? — сказал он мне в другой раз.

Мне самому было ясно, что в случае моего ареста, это прежде всего отзовется на «Былом», но когда я это услышал от другого лица, мне это стало особенно тяжело. Но я категорически заявил своим товарищам, что от борьбы с департаментом полиции я отказаться не моїу.

Когда начиналось «Былое», чтобы излишне не дразнить цензуру, мое имя не было выставлено, как редактора. В журнале было только сказано, что он издается при моем ближайшем участии.

Я предложил своим соредакторам снять и это заявление и формально совершенно уйти от редакции. Но этого я не сделал, и не потому, что меня уговаривали этого не делать, а потому, что это все равно не достигало бы цели. Я принял другого рода меры. В случае моего ареста эти меры сняли бы ответственность за мои сношения с департаментом полиции с редакции.

Глава двенадцатая

Встреча с Бакаем — Указания на провокацию среди эсэров — Провокатор «Раскин» — Бакай о польских провокаторах и о социал-демократической динамитной мастерской в Финляндии — Передача полякам сведений об их провокаторах

В мае 1906 года ко мне в Петербурге в редакцию «Былого» пришел молодой человек, лет 27–28, и заявил, что желает поговорить со мной наедине по одному очень важному делу. Когда мы остались с глазу на глаз, он мне сказал:

— Вы — Владимир Львович Бурцев? Я Вас знаю очень хорошо. Вот Ваша карточка, я ее взял в департаменте полиции, по этой карточке Вас разыскивали.

Я еще не произнес ни слова, и мой собеседник после некоторой паузы сказал:

— По своим убеждениям я — эсэр, а служу в департаменте полиции чиновником особых поручений при охранном отделении.

— Что же Вам от меня нужно? — спросил я.

— Скажу Вам прямо: не могу ли я быть чем-нибудь полезным освободительному движению?

Я пристально посмотрел ему в глаза. В голове у меня пронеслись роем десятки разных предположений… Вопрос был поставлен прямо… Я почувствовал, что передо мной стоял человек, который, очевидно, выговорил то, что долго лежало у него на душе и что он сотни раз обдумывал, прежде чем переступить мой порог.

Я ответил, что очень рад познакомиться и обстоятельно поговорить и что для изучения освободительного движения может быть полезен каждый человек, а особенно служащий в департаменте полиции, если только он хочет искренне откликнуться на наш призыв.

Мой собеседник стал говорить, что он мог бы быть полезным в некоторых эсэровских практических делах, но я его остановил словами:

— Я — литератор, занимаюсь изучением истории освободительного движения, ни к каким партиям не принадлежу, и лично я буду с Вами говорить только о том, что связано с вопросами изучения истории освободительного движения и вопросами, так сказать, гигиенического характера: выяснением провокаторства и в прошлом и в настоящем.

Мой собеседник, очевидно, не ожидал, что я сведу разговор на такие как будто безобидные темы, и мне пришлось очень долго ему объяснять, что его услуги, как человека, служащего в департаменте полиции, могут иметь огромное значение для изучения истории освободительного движения и для агитации на современные политические темы. Мои надежды на агитацию и на Думу особенно его изумляли. Он твердил, что Думу через месяц-полтора разгонят, что жандармские силы мобилизуются всюду, что вероятию военных, крестьянских и рабочих восстаний не придают никакого значения, что предстоит жестокая реакция и т. д. Он никак не ожидал, чтобы я возлагал такие надежды на литературу и заботам о ней отводил столько места в наших переговорах.

Мой новый знакомый во время первой же встречи хотел рассказать свою биографию, но я его остановил, сказав, что это пока для меня не нужно, так как я буду говорить с ним только на литературные темы. Он отрекомендовался мне «Михайловский», и я лишь через несколько месяцев узнал, что это был Михаил Ефимович Бакай.

Меня, конечно, занял вопрос о мотивах, которые привели Бакая ко мне, и я его спросил об этом. Он ответил мне, что на службу в департамент полиции он поступил случайно, всегда там чувствовал себя чуждым человеком, так как характер службы был ему ясен, служил там по инерции, пока события последнего времени не раскрыли ему глаз, и что далее оставаться на службе не было сил. Еще в 1905 г. он делал попытки переговорить с революционерами, но ничего из этого не выходило. Ему не поверили. Он сказал мне, что к решению прийти ко мне его привело одно лишь желание быть полезным освободительному движению и что он не имеет в виду каких-либо личных интересов: в денежном отношении он обеспечен прекрасно и бюрократическая карьера у него обеспечена, если бы он желал продолжать службу. Он сам упомянул о возможности провала, но сказал, что это его не останавливает и что оставаться на службе ни в коем случае не считает более возможным.

Когда Бакай говорил об охранном отделении и в ярких красках рисовал, что скрывалось там за его стенами, я часто прерывал его словами:

— Да, да, мы знаем все это!

На это он мне десятки раз повторял:

— Нет, Вы всего этого не знаете, Вы даже не подозреваете, какие ужасы творятся там!

Он говорил тоном искреннего человека, — я и тогда уже не сомневался в том, что он пришел ко мне без задней мысли (как не раз тогда приходили другие), а с желанием выйти на новую дорогу. Впоследствии я в этом убедился вполне, но вначале быть уверенным я не мог… Наша встреча была так необычайна: сошлись представители двух различных миров, говорившие еще вчера на различных языках, и мы говорили в Петербурге, в пределах «досягаемости» для департамента полиции.

Во время следующих наших свиданий мы говорили целыми часами. Предо мной действительно открывался совершенно новый мир — с иными нравами, иной логикой, иными интересами, иной терминологией. Между прочим, я долго не мог усвоить, что «сотрудник» означает «провокатор».

Мне не без труда постепенно удавалось усваивать себе то, что я слышал от Бакая.

Мы виделись с Бакаем раз-два в месяц, а с его переездом в Петербург наши свидания стали еще чаще.

С самого начала нашего знакомства я стал убеждать Бакая писать свои воспоминания, и он редкий раз приходил ко мне без какого-нибудь нового наброска из прошлого. Много интересного для меня он рассказал и о текущих делах.

Иногда рассказы и предупреждения Бакая заставляли меня придавать им особое значение.

— Так, однажды Бакай сообщил мне:

Вчера закончился съезд эсэров в Таммерфорсе[83], приняты такие-то резолюции.

От партийных эсэров я раньше слышал, что съезд эсэров должен был тайно состояться, но не имел ни малейшего понятия о том, что он начался.

— Откуда Вы знаете это? — спросил я Бакая.

— Был у заведующего агентурой по Боевой Организации социал-революционеров «Они» уже получили сведения о съезде.

Через несколько дней этими своими сведениями я поделился с эсэром, чекистом, Крафтом[84], приходившим ко мне в редакцию «Былого».

— Да, съезд кончился именно в такой-то день, — сказал он. — Но откуда Вы узнали об этом?

— Прямо из департамента полиции! — отвечал я и, не называя никаких имен, объяснил, как я это узнал. Крафт изумился моим сообщением, и для него, как и для меня, стало тогда ясно, что департамент полиции в центре партии эсэров имеет очень хорошего осведомителя.

Я просил его сообщить об этом кому следует.

Но с каким доверием после нескольких месяцев знакомства с Бакаем я ни относился к его сведениям, я все-таки иногда бывал озадачен ими и задавал себе вопрос: да не обманывают ли его охранники, догадавшись о наших с ним сношениях, и не рассчитывают ли они через него ввести меня в заблуждение и на этом поймать меня.

Однажды Бакай пришел в редакцию «Былого» и рассказал мне следующее.

На улице он случайно встретил одного молодого девятнадцатилетнего юношу Бродского, брата известных польских революционеров, служившего тайным агентом-осведомителем в варшавском охранном отделении. Бродский рассказал Бакаю, как своему человеку, если хотите, как своему начальнику, что он имеет дело с революционерами-террористами, устраивающими динамитную мастерскую в Финляндии, и посвящен в их дело. Вот точная запись тогдашнего разговора Бакая с Бродским.

— Я теперь уже — член боевой организации большевиков и служу в охранном отделении, — говорил Бродский Бакаю. — Познакомился со студентом Александром Нейманом, сошелся с ним и теперь являюсь его помощником в обучении рабочих за Нарвской заставой боевым делам. Нейман читает им лекции о приготовлении разрывных снарядов.

— Он теперь в Питере?

— Нет, в Финляндии; он там находится в лаборатории.

— Охранное отделение обо всем этом знает?

— Да, конечно! Нейман теперь взят под наблюдение и место нахождения лаборатории точно установлено. Теперь остается выяснить еще некоторые районы, и тогда произведут аресты. Склад винтовок и револьверов также известен.

— Знаете ли что, — сказал мне Бродский, — зайдемте в одну квартиру здесь недалеко, и я Вам кое-что покажу. Там никого нету, комната в полном моем распоряжении, а жалеть не будете.

Мы пошли в дом № 3, кв. 27 по Бармалеевой улице, дверь отворила какая-то женщина и беспрепятственно пропустила нас в комнату.

— Это комната Неймана, — сказал Бродский, — она предоставлена в полное мое распоряжение.

Потом Бродский достал из кармана ключ, открыл ящики стола и вынул оттуда свертки, в которых оказались динамит, запасы и более десяток форм для бомб.

— Охранное отделение и об этом также знает?

— Конечно, знает. Я даже кое-что носил на конспиративную квартиру. Думают сделать так: когда установят связи Неймана в Финляндии, и когда он будет возвращаться, то его на вокзале арестуют, в Финляндии найдут лабораторию, а здесь материалы для бомб.