Ни кола ни двора

Толик почесал синюю богородицу на груди.

— Ну, да. Читал там всякое.

Он постучал пальцем по голове.

— Не для средних умов.

Мама сказала:

— Толик, так что там с тобой случилось?

— А, — сказал Толик. — Алечка, такая со мной случилась херня.

Он всегда так нежно, так отчаянно называл маму Алечкой. Алечка-лялечка. Он знал мою маму, как никто на свете. В этом кукольном имени было все самое важное о ней.

А тогда я поняла — он ее любил, или даже любит. Почему-то это меня порадовало, я к Толику как-то прониклась.

А Толик взмахнул блестящими от вишневого сиропа пальцами, пальцами, будто в крови, и сказал:

— Короче, меня головою так сильно там приложили. Курочки бы ща, да? Голодный, слов нет ваще никаких. Слушай, слушай, меня так сильно по голове отхерачили, что я стал, воистину, другим человеком!

— Но ты не стал, — сказал папа. Он вертел в руках нож, глядя на Толика, смолившего сигарету. Папа давным-давно бросил курить, и сигарета взволновала его впервые на моей памяти. А ведь мама при нем постоянно курила.

— Да я стал, — сказал Толик безо всякой обиды, махнув рукой, мол, не понимаешь ты ничего. — Витек, я ваще теперь не такой, как был раньше. Это все из-за удара по голове. Вот, да, а вы говорите ударился в религию. Ударился, ну да! Ударился!

Он засмеялся, потом закашлялся, сильно, отрывисто и отчаянно. Некоторое время он кашлял совершенно сухо, потом неожиданно сплюнул мокроту, втянул носом воздух. Кашляя, Толик водил рукой по горлу и груди, как будто искал прореху, сквозь которую смог бы дышать.

Я подумала: Толя Тубло.

А потом подумала: тубло это, видимо, то же самое, что и тубик.

И, наконец, подумала: тубик — это туберкулез.

Вспомнилась мне во всех тактильных подробностях недалеко ушедшая в прошлое сцена — Толик Тубло крепко меня обнимает.

Я посмотрела на маму в отчаянии. Мама тут же замахала рукой, словно отгоняла невидимую муху.

— Нет-нет-нет, он всегда такой был. Да, Толик? Толик, у тебя же нет настоящего туберкулеза?

Слово "настоящего" мама выделила невидимым, но очень красным маркером. Толик сказал:

— Неа, нету.

Он повернулся ко мне, снова так красиво, так нежно мне улыбнулся, будто я была хорошеньким животным, щенком или котенком.

— Это у меня с молодости легкие больные. Из-за шахт. Хотя я там мало совсем проработал.

Он закурил новую сигарету, я продолжала смотреть на него.

— Че?

— Из-за шахт, — сказала я.

Толик кивнул, страдальчески прикрыв глаза, и глубоко-глубоко затянулся, выпустил дым через нос.

Он спросил:

— Хочешь историю? Вообще, вот вы, хотите историю?

— О нет, — сказала я. Толик пожал плечами.

— Значит, никакой истории.

И мне сразу стало любопытно, что он хотел рассказать.

— Ладно, Толик, — сказала мама. — Давай историю.

Мама говорила с ним очень милостиво, как королева с рыцарем, мечтающим только о пряди ее волос. Все это с образом моей милой, смешной мамы совсем не вязалось.

— Лады, — сказал Толик. — Ритуля, заткни ушки тогда, раз не хочешь слушать.

Но я уже хотела.

Толик сказал:

— Жила была одна дура. Нет, сначала был Бог. Бог насоздавал всякого, но оно было нормальное. Ну и закатился отдохнуть малька. Вот, и оставил за старшую как раз дуру. Хотя звали ее София, мудрость то есть, а? Типа как философия, да? Ну и вот, дура решила, что она не хуже Бога и захерачила такое существо, типа как мини-Бог. Все такие посмотрели на него и такие: бл… бли-и-ин. Ну, вернулся Бог, всем вкатил по самые помидоры, соответственно, существо это, вновь захераченное, выгнал в пустоту. Оно там с ума сошло, помимо того, что страшное, и создало наш мир. Конец!

Толик почесал плохо выбритую щеку и добавил:

— Начало!

Папа сказал:

— Чего?

Толик пожал плечами.

— Вот такая история. Тоже думаю, что есть в ней какие-то несостыковочки.

— Так ты, Толик, сектант?

— Нет, Алечка, — сказал Толик. — Я истинно верующий во все на свете.

Он вздохнул, с очевидным трудом, повозил корочкой пирога по плевку мокроты, потом отодвинул тарелку.

— Все, наелся. Думал, буду сладкое жрать, как не в себя, а так я отвык. Тоска зеленая!

Мама с папой молчали, папа тоже отодвинул тарелку, мама неестественно долго пила чай.

Я сказала:

— Так что с вами случилось, Анатолий?

— Анатолия — это провинция. А я житель как-то был столичный. Короче, вмазали мне, я и просветился, просветлился. Свет, короче, да? Мне теперь хорошо жить с этим. Я живу, как у Христа за пазухой, в натуре. На дураке с зоны не выехал, но зато у меня с тех пор в груди всегда тепло. Там, где сердце.

Было совершенно очевидно, что Толик сошел с ума. Может быть, удар по голове здесь был совершенно ни при чем, может, чокнулся он от неволи и тоски, от холода, от того, что был совсем один в месте, где никому не нужен.

Но он чокнулся, вот что было однозначно. Толик закурил еще одну сигарету, отмахнулся от ее дыма.

— Ну, что мы все обо мне да обо мне? Э, Витек, ты теперь крутой барыга, а?

Толик коснулся блестящего на груди нательного крестика, сжал его и отпустил, будто птичку. Мне казалось, что от сигаретного дыма стало уже душно и вязко, но мама с папой почему-то не собирались останавливать Толика. Папа поднялся и открыл окно, впустил в комнату кусачий ночной воздух. Запахло хорошо, почему-то ночными цветами, хотя все они отцвели.

— Потихоньку делаем дела, — сказал папа, вернувшись на место.

— Поспешишь — людей насмешишь, — напевно заметил Толик. Папа сказал:

— Не без этого.

Вдруг Толик осклабился и подался к папе почти через весь стол.

— Витек, как же мне вас всех не хватало.

— Всех? — спросила мама.

— Ну, Эдьки, Антохи, Коляна и того, ну, мусора.

— Костя.

— Ну. Хотя, наверное, по нему не особо-то я и скучаю. По тебе, Витек, скучал. А ты, Алечка, про тебя страдал я сердцем всем, в рот оно все…

— Крепись! — сказала мама, подняв большой палец.

— Ну, да, — кивнул Толик, явно смутившись. Он снова повернулся ко мне, покачался на стуле. Под его взглядом мне было странно. Я почему-то подумала, что он представляет меня голой. Или без кожи. Или просто очень откровенной, способной с ним поговорить.

— Алечка, — сказал он. — Дочка такая у тебя чудесная. Когда меня закрыли, ей сколько было?

— Почти семь.

Он задумчиво кивнул, потом вытащил из-под стола сумку, раскрыл ее.

— Во. Подарок. Но ты, наверное, в куклы уже не играешь.

Он выудил из спортивной сумки, старой-старой, намного старше меня, фарфоровую куклу, невероятно и неожиданно красивую. В длинном атласном платье, с рыжими кудрями, стеклянными, зеленющими, как бутылочное стекло, глазами, с тонко и красиво очерченными губами и мягкими ресницами, нежным носиком, она даже напомнила мне живую девочку. Из шляпки торчали пушистые перья, на тоненьких руках были длинные перчатки. Молочная белизна кукольного лица разбавлялась клубничным, температурным румянцем. Не кукла, а произведение искусства — такой точный излом бровей, что можно сказать: дамочка эта с характером.

— Это очень красиво! — сказала я совершенно искренне. — Где вы такую нашли?

— На рынке, — сказал Толик. Я бы не удивилась, если бы он сказал, что заказал такую куклу специально для меня у какого-нибудь именитого мастера, у Вермеера от кукольных дел. Что-то Вермееровское в ее облике было. И что-то мое. Не портретное сходство, нет, кукла была похожа на меня совсем по-другому, словно лица моего Толик не помнил, но пронес сквозь все эти годы что-то более важное.

А я ведь совсем его забыла. Почему-то стало стыдно.

— Толик, это так красиво!

— Вкуса нет, считай калека, — сказал папа. — Красотку какую ты нам притащил.

Толик болезненно дернул плечом, как-то слишком резко, снова широко заулыбался.

— Спасибо, братуха. А уж тебе, Алечка. А ты че еще скажешь, Ритка?

Я провела пальцем по холодным, пыльно-розовым кукольным губам.

— Назову ее Вероникой.

— Это для шмары имя, — сказал Толик. Судя по всему, он обиделся. Я сказала:

— Ладно, как-то по-другому.

— Алечка, что-то я так оголодал.

— Я тебе еще что-нибудь принесу.

Мне показалось, что Толик оголодал в каком-то другом смысле, и что это касалось мамы и даже меня. А еще мне показалось, что папе тоже так показалось. И хотя на лице у папы играла улыбка, радушная, даже ласковая, он все равно выглядел напряженным.

Толик втянул носом воздух, снова царапнул себя по груди.

— Ритуля, — сказал он. — У меня же тоже сестра умерла маленькой. Утонула, когда купала куклу в ванной. Это я виноват. Не досмотрел ее.

Он беззащитно и открыто улыбнулся, так, словно предлагал мне посмеяться над этой историей. Или ударить его.

— Толик, — начала я.

— Толик-алкоголик, — сказал он. — Алечка, а водки ты мне принесешь?

— Я хотела сказать, можно мне вас так называть? Или Анатолий? Или по имени-отчеству?

— Хоть горшком назови, только в печку не ставь.

Толик проводил взглядом маму, скрывшуюся на кухне. Папа сказал:

— И какие у тебя планы на жизнь, Тубик?

— Никаких, — Толик пожал плечами. — Буду жить, как птица небесная, или типа того.

Папа сказал:

— Я бы мог тебе помочь с работой.

А Толик сказал: