Ни кола ни двора

— Не хочу работать.

— Не особо-то ты и изменился.

Толик пропустил его слова мимо ушей, а потом вдруг сказал:

— Я люблю тебя.

— Че? — спросил папа совершенно незнакомым мне тоном.

— Люблю тебя, — сказал Толик. — Я об этом много думал на зоне.

Папа почесал в затылке, а Толик стал насвистывать какую-то старую песенку, о существовании которой я догадывалась, но истинного смысла которой не знала, не помнила ни слова, только мотив.

Исчезновение мамы сделало ситуацию еще более комичной, совсем уж киношной. Папа с Толиком казались художественно сведенными в повествовании противоположностями — тощий, жутковатый и в то же время нелепый, раскрашенный синим Толик, у которого за душой, видимо, была только старая сумка, и мой папа — такой богатый и такой красивый, спортивный, здоровый, имеющий дом и семью.

Забавно было смотреть на них, но в то же время и грустно, и печально, и тоскливо — два таких разных финала одной судьбы.

Я поймала папин взгляд, папа мне улыбнулся той обезоруживающей, спокойной улыбкой, которая означала, что он объяснит мне все, только очень потом, а сейчас надо собраться с силами и потерпеть.

Толик смотрел то ли на папу, то ли в темнейшую в моей жизни ночь. Мне показалось, что если я подойду к окну и высуну руку, она вся испачкается в черноте.

— Поживешь у нас? — спросил папа.

— Поживу, — сказал Толик. — Че ж не пожить-то. А вы еще детей не нажили?

Папа покачал головой.

— А, ну да. Алечка все больна?

— У нее хроническое.

— Такая она хорошая, добрая, и косяков за ней не водится никаких, а болеет так сильно, — сказал Толик. — Ну как так-то? А мусор жив вообще?

— Жив, — сказал папа. — Говорит, нагадали ему, что проживет до ста тринадцати лет.

— Мощно. Не люблю я мусоров все-таки.

— Понимаю, — сказал папа. А Толик сказал:

— Хотя надо любить. Мусор — такое же белковое образование, как все другие. Ты знаешь, что люди из белка состоят? Как яичница.

— Вопрос дискуссионный.

— О че умеем теперь! — Толик засмеялся, но как-то беззлобно, обнажил свои золотые клычки.

— Жизнь научит.

Между ними протянулась как бы электрическая линия, казалось, засверкает сейчас. Но я не могла понять, рад папа Толику или наоборот. Толик вот явно был искреннее счастлив.

Мама принесла бутылку водки "Абсолют" и колбасу.

Я сказала:

— О, вечер перестает быть томным.

Мне очень хотелось, чтобы на меня обратили внимание. Я чувствовала себя, как призрак, только наоборот. Призрак — это прошлое в будущем, а я была будущим в прошлом.

Толик сказал:

— Все-все-все, ща подбухнем, вспомним старое! Алечка, вспомним мы старое?

Мама сказала:

— Кто старое помянет, тому глаз вон.

— Какой-то день пословиц и поговорок, — засмеялся папа. Он плеснул себе в рюмку водки и быстро выпил. В тот момент папа показался мне незнакомым человеком. Толик тоже выпил, занюхал водку колбасой, положил ее на язык, торопливо прожевал. Мама подлила мне еще чаю.

Мне кажется, родители правда хотели мне что-то объяснить. Про себя, про свою жизнь. Думаю, они считали, что назрел какой-то разговор, но какой — не понимали, а тут этот Толик.

— Слушай, так это все странно, — сказал папа. Я увидела в небе единственную звезду, может быть, небо было туманным, и только ее свет, ярчайший свет, пробился сквозь пелену.

Толик сказал:

— Странно. Вообще, как жизнь поворачивается, это странно. Неисповедимы пути, все такое.

— Да, — сказала мама. — Толик, дай закурить.

Толик выплюнул в тарелку почти догоревшую сигарету, подкурил новую и протянул маме. Моя брезгливая мама взяла эту сигарету не думая.

— Живете вы, конечно, у черта на куличиках, — сказал Толик, снова закуривая. Огонек зажигалки осветил его лицо и пальцы живым, адским оранжево-красным.

— Да, — сказала мама. — Так удобнее. Работа, опять же.

— Бойня у тебя, да? — спросил Толик. — Я верно понял?

— Мясокомбинат, — сказал папа, и оба они вдруг засмеялись, оглушительно, так, как смеются плохо воспитанные и очень злые мужики.

Я спросила:

— А почему это смешно?

Оба посмотрели на меня странно, мне стало неловко.

— Да, — сказала мама. — И правда, почему?

В этот момент вся столовая показалась мне разделенной на мужскую и женскую половины, каждая — со своими тайнами.

Толик снова шмыгнул носом.

— А ты совсем никуда не выходишь? — спросил он вдруг у меня.

— В смысле? — спросила я. — Это намек? Чтобы я ушла?

Толик засмеялся, показав мне зубы.

— Не. Не-не-не-не. Просто тебе типа восемнадцать. Тусовое время. Бацалки, все дела.

Он странно дернулся, улыбнулся шире.

— Что?

— Танцы, — сказал папа.

— А. Нет, не люблю танцы.

— А что любишь?

Я чуть было не сказала:

— Ничего.

Или:

— Спать.

В итоге сказала:

— Не знаю.

— Это нормально в восемнадцать. Залюбили тебя из-за Жорки.

Он бросил это как бы между делом. Никто на моей памяти так про Жорика не говорил. Родители не то что стерпели, казалось, они с Толиком согласились. Я думала, что Жорик — табу, что слова о нем все равно что удары.

Кроме того, я разозлилась. Как у себя дома, еще и диагноз мне поставил.

— Все, — сказала я. — Пойду спать.

— Во! — сказал Толик. — Воспитали!

Я хотела одним махом опустошить чашку, но совсем позабыла, что мама подлила мне горячего чая. Ужасно-преужасно обожглась, выронила чашку, разбила ее, ойкнула. Толик сказал:

— Бедняжка.

— Цветочек, ты в порядке?

— Да пап, — сказала я, едва-едва удержалась, чтобы не ткнуть под нос Толику средний палец. Толик опять, в который, Господи, раз закурил.

— Вы не умрете? — спросила я.

— Умру, это точно, — ответил он.

— Если встретишь Люсю, — сказала мама. — Пусть осколки подметет.

— Эксплуатация человека человеком. А люди должны быть свободными, я так думаю.

Кому интересно, что ты думаешь? Так подумала я. Ушла злая, нелюбопытная, но уже в комнате о решении своем пожалела. Надо было остаться и послушать. Хотя, может быть, родители при мне и не разговорились бы. Может, они так хотели что-то со своим Толиком обсудить, а я им только мешала.

Куклу я забрала с собой, даже заметила это не сразу, ходила с ней по комнате, будто она стала моей неотъемлемой частью. Взглянув на куклу, я физически ощутила, как отступает обида. Будто тошнота.

Красивая кукла, а Толик — он просто ненормальный. И где он нашел такую прекрасную, такую удивительную штуку, на каком рынке он ее отрыл?

Может, подумала я, при всех своих недостатках, Толик так умеет видеть красоту. Это похвально.

Я уложила куклу в свою постель и накрыла ее одеялом.

Если он будет тут жить, придется с ним ладить.

Курить мне не хотелось, запах табака стоял в носу, хотелось, вот, кашлять.

Я погладила куклу по волосам.

— Ты такая красивая.

Даже нос с крошечной и очень живой горбинкой. Настоящий ребенок.

Я решила почитать, не смогла, потом написала пост в дайри, мол, к нам приехал Т. и возомнил о себе непонятно что, человек из папиного прошлого, динозавр.

Пост я о нем написала большой и искрящийся, очень злой.

Где-то к середине поста я решила в Толика влюбиться. А что? Я еще никогда ни в кого не влюблялась. Пора бы познать и эту сторону жизни. Тем более, других мужчин, с которыми меня не связывали родственные связи и не разделяли культурные разрывы, вокруг не было.

Влюбиться в Толика, подумала я, будет очень сложно, но это необходимо для моего правильного развития.

Я еще немножко почитала в интернете про деперсонализацию и решила, что у меня она. Значит, я тоже сумасшедшая, и мы с Толиком просто отличная пара.

Даже после того, как я отзлилась, отмечталась и выключила свет, заснуть не получалось. Что-то мне мешало, я не сразу поняла, что.

Я слышала шаги, довольно громкие. Кто-то расхаживал по комнате нервно, как зверь в клетке. Сначала мне казалось, что прямо здесь, прямо передо мной, потом я поняла — снизу. Толик, видимо, заселился прямо под моей комнатой.

Я подумала, что скоро он успокоится. Наверняка устал, пока сюда добирался. Под веками перекатывались песчинки, хотелось закапать в глаза водой — все от желания уснуть.

Толик все ходил и ходил, туда и обратно.

Никак не мог остановиться, или не хотел.

Я представляла его, тощего, покрытого синюшными татуировками, надсадно кашляющего, с сигаретой в зубах и с золотыми-золотыми клыками.

— Я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя, — прошептала я.