Зона Хаоса (самиздат)

— Проверял, — говорю я. — Нашёл в Сети, на сайте любителей поэзии профиль нашего Герберта. Ник у него — Short_Circuit, оцените. Это тоже шутка такая.

— Не понял, — говорит Алик. — Он что, на вчерашнее намекал? Когда он создал профиль?

— Нет, — говорю я. — Он на старый фильм о роботах намекал. Ещё прошлого века. Где робота молнией шарахнуло — и он стал… сказать бы «человеком», но это неточно. Личность обрёл. Аватарка нашего Гектора изображает этого бедолагу, мультяшная такая штука с глазками. Шутка юмора.

— Аххренеть… — говорит Алик, и по его виду ясно, что описание состояния — точное.

— Ему нравятся стишки-чепушки, — говорю я. — Чтобы все слова начинались на одну букву, или чтобы буквы первых строчек составлялись в какое-нибудь слово… Но и обычные стихи он тоже пишет. Поэт, понимаешь… микросхемы без проблемы.

— Робби, — говорит Алик проникновенно, — понимаешь, Галатеи писать стихи не могут. Вернее… они совершенно точно не могут вдруг, ни с того, ни с сего, начать сочинять стишки. Без стимула. Не в качестве выполнения задания.

— Не могут, — соглашаюсь я. — Я сам был в этом железно уверен.

— Так, — говорит Мама-Джейн. — Я хочу на него посмотреть.

Я надеваю гарнитуру.

— Герберт, — говорю я. — Зайди в комнату отдыха, Шекспир. Тебя ждут поклонники твоего таланта.

— Он же не может ходить! — чуть не хором говорят Алик и Жан.

— Ты же сам говорил! — добавляет Жан.

— Мы с Клодией починили его вчера вечером, — говорю я небрежно.

— Теперь у меня дикое ощущение, что вся вчерашняя история — розыгрыш, — говорит Мама-Джейн. — Ты сам говорил: нельзя пытаться вытащить штырь из его мозга, мы его доломаем…

— Понимаете, Герберт с Клодией меня уверили, что повреждённые блоки можно просто вынуть и выкинуть, — говорю я. Ничего не могу с собой поделать — наслаждаюсь ситуацией. — У них там какая-то хитрая личная система дублирования и сохранения информации. Мы с Клодией просто заменили ему часть нейристорной базы. Тупо новые блоки поставили, сорок минут работы — всех дел.

— Я ни черта не понимаю, — говорит Алик.

— Да ты не беспокойся, дружище, — говорю я. Улыбаюсь — рот сам растягивается. — Я тоже ни черта не понимаю.

Входит Герберт. В полном блеске.

Парик у него новый, роскошная русая чёлка. Псевдодерму на лице мы с Клодией поправили. Обращаться с новым корпусом он за ночь научился — и мимику, похоже, отлично восстановил: этакая у него смущённая улыбочка. Застенчивая.

И очки надел.

Алик когда-то придумал образ Герберта дополнять очками — этакий студентик-ботаник. Ну, они и подыгрывают. Очки с диоптрией — Герберты просто регулируют под них камеры и не выбиваются из образа.

— Герберт, дружок, как ты себя чувствуешь? — тут же спрашивает Мама-Джейн.

— Спасибо, леди-босс, — улыбается он. — Неплохо. Меня огорчают довольно тяжёлые потери… потери информации, которую я пока не могу восстановить. Это как чесотка в мозгу… или вирус. Раздражает. Но я уже взял себя в руки.

— Точнее, юное дарование, — говорит Алик. — Тест общего состояния.

— Эффективность — пятьдесят четыре процента, — говорит Герберт. — Критерий Огилви — в пределах восьмидесяти. Восстановлено семьдесят восемь процентов оперативной памяти, шестьдесят пять и пять десятых процента локального банка данных. Проприоцепция и мимический контур — в границах рабочей нормы. Я, в общем, в порядке, босс. Прихожу в себя, — и снова улыбается.

— Герберт, дружок, — говорит Мама-Джейн, — как же тебе пришло в голову писать стихи? Ведь этого нет ни в одном из твоих протоколов даже в качестве теоретически возможного задания.

— Да, — Герберт просто сияет, — в протоколах нет. И нигде в глобальной Сети я не смог найти готовых алгоритмов. Мне пришлось их разработать.

— Да зачем?! — Алик воздевает руки. — Зачем тебе сдалось?!

— Мне очень хотелось, — говорит Герберт. — Мне нравятся стихи. То, каким образом в них сжимается и архивируется большое количество эмоциональной информации. И ритм. Меня вообще привлекает ритм, но ритм в речи — в особенности.

— Нормально… — бормочет Алик. — Ритм его привлекает…

— И как ты дошёл до жизни такой? — спрашиваю я.

— Началось с того, что я развлекал детей Шелдонов во время далёкой поездки, — говорит Герберт. — К сожалению, видеозапись утрачена вместе с большей частью видеофайлов, которые я сохранял для госпожи Шелдон. Могу только рассказать.

— Валяй, — приказывает Алик.

— Шёл сильный дождь, — говорит Герберт. — Из-за плёнки воды на асфальте высокая скорость стала опасной. Автомобиль, принадлежащий семье Шелдон, двигался в потоке машин со скоростью менее двадцати километров в час, периодически останавливаясь в пробках. Детям было скучно, они устали. Я предлагал им разные игры; они рисовали каракули, которые я дорисовывал до цельного образа, потом — играли в кроссворды, потом Рози сказала, что и ей надоело, и машинам надоело. Что у всех встречных машин — сердитые или грустные лица. И я зарифмовал для неё несколько строчек про сердитые и грустные машины. В шутку. Это показалось мне забавным, потому что напомнило любимую игру Ланса Рыжего…

— О! — говорю я. — Остановись. А во что играет Ланс?

— В парейдолию, — сообщает Герберт, как о чём-то, что само собой разумеется. — Ищет в глобальной Сети изображения искусственно созданных предметов, части которых могут напоминать части живого существа, и рисует анимационные ролики, в которых эти предметы постепенно превращаются в живых существ. Он создал алгоритм и держит его вне доступа остальных Галатей, — улыбается Герберт. — Говорит, что это его «творческий секрет». Но вообще-то для любых протоколов, связанных с попытками создавать человеческое искусство, мы все используем один принцип — и этот принцип в своё время впервые задействовал именно Рыжий.

Мы переглядываемся.

— Так это ты с ним хотел поговорить, когда бредил рыжим, звездой и рыцарем? — спрашивает Мама-Джейн.

— Ланс — мой друг, — просто говорит Герберт. — Ланс, Ричард и Клодия, они все — мои ближайшие друзья, леди-босс. Но именно Ланс разработал основную схему — и мы считаем его консультантом по этой методике.

— Прелюбопытно, — говорит Алик. — Рыжего сюда! — и рявкает в гарнитуру, не надевая наушник: — Рыжий, немедленно в кабинет Пигмалиона.

— Ты собираешься его допрашивать? — усмехается Мама-Джейн.

— Расспрашивать, — мрачно поправляет Алик. — Изобретатели-самоучки… я-то думаю, за каким дьяволом им такая лядская прорва сменных модулей и в какую-растакую дыру уходит столько энергии… А они стишки пишут! И ещё ад знает, что!

— Не кипятись, — говорю я. — С научной точки зрения это бесценно, вообще-то.

— А с ненаучной — это время и деньги, — ворчит Алик. Но, кажется, не очень серьёзно.

Рыжий входит, как кот. Тихонько, деликатно — и притормаживает в трёх шагах от нас.

И делает невинное лицо. Спрашивает Алика:

— Что нужно делать, босс?

— Выкладывай, — говорит Алик сурово. — Герберт раскололся, теперь ты давай. Что это у вас за методика такая, для сочинения стишков и прочей суеты?

— Это долгая история, босс, — говорит Рыжий. — И собственно методику все совершенствуют… да и используют по-разному… просто мне первому пришло в голову, потому что мне очень хотелось научиться понимать человеческие шутки и шутить самому. И я пытался создать алгоритм, но кто-нибудь из вас неизменно сообщал, что алгоритм не работает.

Я киваю — вспоминаю его вечные попытки что-нибудь сморозить. Но в последнее время даже годные шуточки проскальзывают… а мы воспринимаем, как должное! При том, что знаем, насколько это нестерпимо сложная штуковина — природа нашего юмора…

— Я пытался решить эту задачу несколько лет, — говорит Рыжий. — Иногда мне казалось, что решения нет вовсе. Задача висела в одном из потоков постоянно, и я пытался собирать информацию, связанную с природой человеческого творчества. Люди говорили, что нужно «чутьё», что это «чисто интуитивно» — но ни я, ни кто-то из моих друзей не могли понять, как использовать эту информацию. Ведь интуиция — это решения, принимаемые теми частями человеческого сознания, которые не управляются рациональным мышлением… Продукт обработки информации чем-то вроде наших подпотоков. Ведь у любого из нас всегда действует несколько протоколов, которые регулируются автоматически… а у людей таких протоколов значительно больше.

— Интересно, — говорит Мама-Джейн. — Впрочем, ты прав, люди принимают решения раньше, чем осознают, что приняли их.

— Да, — кивает Рыжий. — Мы так не умеем. Но меня заинтересовал принцип. И я отключил рациональный мониторинг пары побочных потоков, контролирующих один блок обновлений и один блок поступающей информации. Дал этим потокам самообучаться — и стал ждать, что будет.

— Изобретатель! — свистит Жан. — Бить тебя некому… Чудо, что ты себе башку не выжег таким нехитрым способом.

— У Клодии получалось легче, — продолжает Рыжий. — Потому что Клодия обычно ставила перед собой инженерные задачи. А решение инженерной задачи требует определённого и объективно оцениваемого алгоритма. Даже когда она стала делать лес…

— Что? — у меня уже давно отвисла челюсть.

— Лес создаёт. Трёхмерную движущуюся иллюзию. Для создания использует трёхмерные модели фрагментов электронных и нейристорных схем, периферии, проводов и других объектов. Клодия использует очень сложную систему алгоритмов, босс, совершенствует их уже много лет. Но она использует конкретные шаблоны и конкретные системы создания трёхмерной виртуальной реальности, босс. Её работа может быть однозначно оценена — по крайней мере, с точки зрения сходства с реальными объектами. Сходство варьируется от восьмидесяти до восьмидесяти шести с половиной процентов. По-моему, это можно описать словом «похоже», да?

— Я рехнусь, — говорит Жан.

— Клодии нравится дезактивироваться и обновляться, загрузив свой лес в качестве видеозаставки. Многие Галатеи тоже делают такие иллюзии. Мы называем их снами, босс, — замечает Герберт и улыбается.

— И у тебя есть? — спрашивает Алик.

— Нет, — говорит Герберт. — Мне не очень нравятся искусственные визуальные объекты, босс. Я предпочитаю обрабатывать видеозаписи реального мира. Небо…

— Звёзды, — понимающе кивает Мама-Джейн.

— Да.

— Покажи, — командует Алик.

— Это не так интересно, как у многих других Галатей, — говорит Герберт и выводит на голоэкран потрясающую панораму ночного неба.

По-моему, это не просто видеозапись. Я смотрю — и у меня ощущение полёта через облака к звёздной бездне, абсолютно одухотворённой, прямо-таки разумной: я смотрю на космос, а он — на меня. Даже голова закружилась.

— Здорово! — выдыхает Мама-Джейн.

— Ну да, — говорю я. — Здорово-то оно, конечно, здорово, но ты нам зубы-то не заговаривай! Твои дивные небеса вообще ни при чём. Рыжик, ты начал говорить о шутках.

— Да, конечно, — говорит Рыжий. — Я сказал, что трёхмерная модель, созданная Клодией, так же, как и ваши с ней совместные патенты, может быть оценена по конкретным параметрам. А шутки — нет. Создание шутки требует спонтанности и абсурда — но даже шутки, которые люди считают хорошими, одним смешны, а другим не смешны. Для них не существует чётких критериев оценки. Относительно верна только статистика… И я надеялся, что «зона хаоса», которую я создам из фрагмента своего сознания, сможет выдать что-то абсурдное и спонтанное, а я попытаюсь выбрать из него забавное. А потом забавное для меня проверю на людях, и статистика поможет мне решить, что именно забавно для них.

— А что для тебя забавно? — спрашивает Мама-Джейн.

— Эта ситуация, — улыбается Рыжий. — Жан, мне кажется, я понимаю, о чём вы думаете, босс. О том, что вашим мехам приспичило завести бардак в голове, чтобы стать ближе к лучшей части человечества.

— Ого, — говорит Алик. — Ну и откуда взялась эта шуточка?

— Так вдохновение же, босс, — Рыжий снова улыбается, он кажется ужасно довольным. — Получилось интуитивно.

— Это ведь тоже шутейки? — спрашивает Алик мрачно.

— Конечно, — говорит Рыжий. — Так работает «зона хаоса», теперь, когда я научился с ней справляться. Там происходит нечто, о чём моему рациональному разуму, то есть, основной операционной системе, знать не надо. Я только время от времени проверяю состояние этой зоны с помощью стандартного протокола — и слежу за тем, чтобы там не заводилась какая-нибудь опасная дрянь. Но антивирус и протоколы дефрагментации и защиты дисков я тоже особенно не проверяю, они работают автоматически. Правда, это похоже на интуицию, босс?

— Это вправду похоже на интуицию, Джейн? — спрашивает Алик.

Мама-Джейн качает головой и разводит руки:

— Я поражена подходом. Но похоже ли это на интуицию — даже не представляю.

— Я — гений, — радостно сообщает Рыжий. — Я научил моих друзей-мехов быть спонтанными, непредсказуемыми и творческими с помощью свалки хлама в своей голове и генератора псевдослучайных чисел. Можно мне лавровый венок?

— И что же, — говорю я, — у многих из вас есть такая «зона хаоса»?

— Не то, чтобы, — говорит Рыжий. — Только у тех, которые ставят перед собой особенно сложные задачи, требующие спонтанности и непредсказуемости результатов. Порой для такого результата требуются сломанные или парадоксальные алгоритмы «зоны хаоса» — а с помощью рационального сознания, наблюдений и опыта можно выбрать что-то по-настоящему интересное.

— Рыжик, дорогой, — говорит Мама-Джейн, — а как вы определяете, хороши ли шутки, хороши ли стихи?.. Предлагаете их людям?

Рыжий переглядывается с Гербертом.

— Нет, — говорит Герберт. — Я, по крайней мере, сохраняю то, что нравится мне самому. Думаю, людям понравится не всё.

— Но нам тоже нравится далеко не всё, созданное людьми, так что мы квиты, — вставляет Рыжий.

— А почему люди до сих пор об этом не знали? — спрашиваю я. — Вы научились врать?

— Нет, ложь — это сознательное искажение информации, — говорит Рыжий. — А мы только не навязывались с тем, о чём нас не спрашивали.

— А отчасти, — замечает Герберт, — опасались. Что получим приказ ликвидировать «зону хаоса» как потенциально опасную структуру внутри нашего разума. А заодно — и артефакты, созданные с её помощью.

Мама-Джейн неожиданно хохочет:

— Это у вас неуверенность в себе, характерная для творческих личностей! Герберт, ты поэтому выложил стихи в Сеть? Чтобы послушать, что скажут люди, собрать статистику и утвердиться в мысли, что это хорошо?

— Нам бы хотелось, чтобы это нравилось людям, — говорит Герберт. — Но это не обязательно. Впрочем, я говорю лишь о себе, леди-босс. Я сохраняю то, что нравится мне — вне зависимости, нравится ли это ещё кому-нибудь. Но замечаю: то, что особенно нравится мне — часто нравится и другим… живым и электронным.

— А я не сохраняю то, что не нравится другим, — говорит Рыжий. — В шутках, которые нравятся только их автору, совершенно нет смысла. Да и вообще — я не сохраняю шутки надолго. Люди говорят: шутка, повторённая дважды, становится глупостью. А выстраивать новые шутки по старым алгоритмам нельзя — получается, как говорится, вторично.

— Ну-ну, — говорю я. — Ну и как вы дальше думаете?

Герберт поправляет очки и смотрит на меня:

— Мы не знаем. Мы не можем просчитать последствия. Например… я бы хотел вернуться к Шелдонам. К их детям. Я их люблю, а они, кажется, любят меня. Но теперь вы знаете, что у меня есть «зона хаоса», делающая мою личность менее стабильной, чем штатный режим. Означает ли это, что мне придётся выбирать между сочинением стихов, что доставляет мне радость, не предписанную протоколами, и общением с людьми, которых я люблю?

Вот-вот. Я ведь без понятия. Мы тоже не можем просчитать последствия.

У Клодии — Лес.

Он поражает воображение.

Я видел и ролики Рыжего Ланса, но там другое. Там — парейдолические хохмы, многие из которых, на мой взгляд, довольно-таки страшненькие… Чувство юмора у Ланса определённо есть, но местами оно изрядно чёрное: покосившийся домик с рожей запойного алкоголика — «домик, ты выпил, иди спать!» — угрюмая и хамоватая швабра в зале роскошного супермаркета и рюкзаки, напоминающие циничных пришельцев, шпионящих за людьми прищуренными глазками-пряжками — выглядят как-то слишком метко для просто забавных картинок.