Навстречу солнцу (полная)

В саду Нескучном; на горе

… Иосие–тян, внучка Мирои, племянницы адмирала, — на всю жизнь запомнившегося маме, — рассказывала: Хейхациро обласкан был императором Иосихито, возведен был им в Национальные Герои… Вот, как и вы, Додин–сан сегодня… — Она поклонилась мне… — Обрёл Графское Достоинство. И приглашен был занять самое почётное место в иерархии — должность воспитателя родившегося четырьмя годами прежде, 29 апреля 1901 года, сына Иосихито — будущего императора Хирохито. Воспитателем был он отменным. Формально, обязанности свои исполнял аж до 1926 года — до кончины Иосихито и занятия престола своим воспитанником. Однако продолжал оставаться на этом посту до своих последних дней — до 1934 года…

… Вот в такие вот «исторические дебри» завело меня лицезрение беззащитных домиков старого токийского района Сугинами у станции метро Синкоенджи близ одной из Центральных мэрий города — Синджуки…

Анна Васильевна Тимирёва, подруга Александра Васильевича, — я о том писал, — после своего самоареста вместе с адмиралом в 1920 году и до освобождения после 1958 года проведшая в тюрьмах, лагерях и ссылках.

— Приветствую вас на земле города, вот уже более полутораста лет гостеприимно встречающего друзей со всего света! Но если бы даже он никого никогда и ни за что не принимал — вас, дорогой Додин–сан, он принимает как самого верного друга всего нашего народа!' -

Но что–то его все же, сглазило.

Между тем, мы были приглашены в дом.

… Но! Не здесь, не здесь, и даже не в «мамино время» — не в начале века — а уже в «моё» все произошло. Однако, всё, что случилось тогда и что обрушилось на меня вот сейчас, — всё было связано с этим домом, где я вот теперь оказался!…

Мы «летим» в Киото!… В само начало — в само утро судьбы мамы.

За низенькой дверью, распахнутой одним из преображенцев, тёмный коридорчик. И крутая лестница наверх… Один из провожающих нас «офицеров» помигал фонариком. Сверху ответили. «Офицер» попросил нас представиться. Мы все сообщили ему наши имена, фамилии и… «звания». Жестом он пригласил нас следовать за ним, высвечивая ступени… Мы поднялись.

Твой сын научен понимать

Он поднялся… Невероятный шум площади умолк… Он обнял меня… И вокруг тишина взорвалась…

Ещё я увидел: и у Макико с Юри, как и у всех, в чьих домах мне пришлось быть, в шкафчиках накапливались увеличивающиеся со дня на день вороха газет и журналов с моими интервью и изображениями. В первые дни это обилие макулатуры не раздражало. Наоборот, вызывало прежде незнакомое чувство этакой приподнятости. Однако печатная продукция напирала. И я пожаловался Макико…

Было шествие на Интернациональное кладбище Инаса. Возложение венков к могилам коллег и сподвижников мамы, скончавшихся в Японии от ран, полученных еще в Порт—Артуре. Церемония поминовения русских солдат и матросов, погибших в той войне. Экипажей кораблей Второй Тихоокеанской эскадры, расстрелянной у Цусимы.

Апокалипсисов вороха,

И Марфиньки Майер, молоденькой кузины мамы — сестры милосердия лазарета Великого князя Бориса Владимировича, павшей в Бою у Ляояна 20 августа 1904 года…

… При посещении нами ресторана «Харбин» устроители встречи сделали всё, чтобы приблизить обстановку его к той, что бытовала неукоснительно в годы Гражданской войны и после, когда чекисты из кожи лезли, чтобы и в Японии достать героев русского сопротивления. «Конспирация» была отменной, «бдительность» — также. Да и удовольствие, обретённое всеми участниками действа от «прохождения через кухню», как «тогда», было всеобщим. Договорились встречи проводить регулярно — раз в два года: кое–кто из участников были уже весьма пожилыми людьми. Боялись, что до следующей не доживут…

— Не перед вами, смертный вы человек, и не сам я преклоняю свою седую голову, но народ Японии отдаёт честь и любовь бессмертной памяти Матери вашей…

Шепчу во сне: о младшем сыне

В кошеве, на развале шуб, медвежьей полостью окутанный кто–то лежал. Неяркий, трепетный отсвет «мыши» выхватил в распахе необъятного ворота отсвет… оренбургской шали… Женщина?!…

Но, внезапно, Ветрища Горние

У входа, прикуривая один у другого… двое. На них форма — очень знакомая! Да ведь это… Это полевой офицерский наряд преображенцев! Как же оказались они здесь, на окраине японского города? И почему в этой трагически знаменитой форме?… Ничего не понимаю! И спросить некого — не Мотошиму же…

— Я Марта—Мария… Вы не можете меня знать… Не вспоминайте. Но вы были другом моего отца… Магнуса… — И заплакала беззвучно… Успокоившись, сказала: — Понимаете, я уверенна, что вы — это вы. Я очень долго искала вас. И было бы страшно, если, вдруг, это… не вы, Додин… Но это вы, вы! Отец вернулся к нам в 1956 году. Он понимал, что вам в вашей истерзанной большевиками стране тяжко… И если вы еще живы, — нет, нет, — отец убеждён был, что вы живы! Потому искал вас повсюду… Вы рассказывали ему, что у вас родные в США где–то, так он и там, в Америке, вас искал… И вот, не дожил до сегодняшнего счастливого дня ровно шести месяцев… Больно… Обидно… Но я дожила увидеть Вас! Дожила!

Великий Человек. И Великий Учёный.

Что ни серей и ни рыжей -

Цветные блики светофоров;

— Ты чо, парень.? — Тычкинским голосом пугающе громыхнула тайга…

Десертных вилок и ножей

Конечно, Того–сан понимал, что не на все события может он влиять, не всё, что считает губительным для престижа государства способен предотвратить… Так, в 1931 году ему не удалось преодолеть бешеного напора военных, нацелившихся на Манчжурию. И он не сумел пресечь подготовленную армией оккупацию страны, общественность которой была дружески расположена к Японии. Думаю, — я, Додин–сан, не политик, но психиатр и психолог, и если не всегда понимаю следствие поступков людей, то уж их самих вижу насквозь!, и причину тех или иных их решений распознаю точно… Так вот, думаю, что Хейхациро, будь он к 1937 году жив, был бы категорическим и стойким противником вторжения в Континентальный Китай, в страну, которой Япония приговорена Провидением быть союзником. И достижение этой цели и было самой сокровенной мечтой адмирала.

И всё это — мне, для меня?… Не понимаю, почему такая честь, такое внимание. И однажды, не вытерпев удушающего чувства неловкости за все эти совершенно не заслуженные мною знаки внимания, я — снова, как в Токио — жалуюсь теперь уже всюду сопровождающему меня Мотошиме…

Представляешь, — они привезли меня на Инаса — на интернациональное кладбище. И там, в голландском его секторе, подвели к гранитной плите–надгробию. Не веря своим глазам, я прочла на камне: «Могила № 27. Симер Шиппер. Инженер–капитан корвета «Геде». Август 11 1855 года.»;…

Не слишком ли много шумихи? В конце концов, я частное лицо. И мне бы встретиться с моими друзьями. Обещано. «Но позднее!» — сказал Найто–сан. Зато вечер был чуден: мы провели его в семье Макико Окуда и Юри Якимине. Маленький, в два этажа, домик на тихой улочке старого Токио. Район традиционных "'отдохновений», маленьких харчевен, уютных ресторанчиков, небольших — «не знатных» — синдуистских кумирен и миниатюрных кладбищ в тенистых парках, плотно заставленных совершенно разными, но удивительно соразмерными — хоть и всевозможных стилей — саркофагами–надгробиями…

— Простите! Но… меня зовут Матуе Матсуо…

Баюкает меня, метельный…

Ненароком вспомнились лица давно ушедших в иной мир моих коллег — ветеранов Второй мировой войны. До самого их конца эти когда–то большие военачальники, — до моей лаборатории «начинжи» корпусов, армий и даже фронтов, а потом начальники инженерных управлений округов и самого Министерства обороны, — они искренне верили, что были участниками «великой отечественной войны» /«шутниками» из ПУРККА облаянной… аббревиатурой «ВОВ» — ВОВ! ВОВ!/. И победили Гитлера кутузовской стратегией Верховного и суворовской тактикой маршалов, завалив немца трупами миллионов русских мужиков. При этом глубоко были убеждены, что победили Гитлера ОНИ, но ни в коем случае, не «союзнички». И так отошли в мир иной, не узнав, кто именно, и как одержал за них победу в 1945–м.

Мама… Судьба её известна.

что помогут рассеяться злобе

С Анной. Васильевной встреча была тяжкой: неподъёмного горя за множество лет с часа расставанья её с любимым и единственным поднакопились горы! И разом выплакать пережитое не получалось. Да и днём сегодняшним она не жила — вся была с Александром Васильевичем в Никко, — что примерно в 120 километрах севернее Токио /Теперь это центр Никко Национального парка/.

А позднее чуть — за столом -

По лаю — весёлому, радостному — свой кто–то. Раздул угли в каменке, «летучую мышь» засветил. Вышел с нею в воющую метельную стужу. Меж тесно сбитых стволов лиственниц, — схлёстывающиеся с моими, — черно–белые лайки Тычкина — знаменитый и надёжный его «хедер»;… Погодя немного, из чёрной тьмы непроглядного подлеска вихрями вынеслись–вылетели на свет Аркашины «Сивки—Бурки» — да прямо на меня! На фонарь! И как всегда… будто на что налетели — враз присев передо мною под аркашиными жесткими вожжами и поднявшись на дыбки, как в сказке: «став передо мной, как лист перед травой»!…

А ещё через несколько часов, полулёжа в удивительно удобных креслах экспресса «Шун Кансен», почти засыпая, — ночь–то прошла без сна, и какая ночь, — через панорамные окна вагона всматриваемся как мимо разгоняющегося вагона отлетают назад сперва городские кварталы Нагасаки. Потом зелёные массивы пригородных его парков. Потом прозелень возделанных садов и полей — вот только что мелькавших разноцветьем осенней палитры… А теперь, — когда скорость стала уже незаметной и поезд «набрал» свои 250 километров в час, — застывших непрерывающимися цветными проблесками…

…Там нас встретили.

Да, хорошо, что был–жил Володя Максимов, оставивший повесть об Анне и Александре «Заглянуть в бездну». В бездну, а бездна, — она рядом была! В марте 1917 года Анна Васильевна отправила шестилетнего Славика к маме своей на Северный Кавказ, в Кисловодск… И всё… И всё…

В завершении, навалив вагонами

Но несколькими днями прежде случилось вот что:

Что бы Хейхациро посоветовал Хирохито, повторюсь, я знать не могу. А если всё же предполагаю, то это уже будет нечто от пресловутой сослагательности, против чего выступают все учёные. И, тем не менее, я готова иногда играть в эту игру: думаю, Хейхациро не допустил бы Перл Харбора.

… Проводы участников встречи в «Харбине» заняли день. Принесли они одни только волнения и слёзы. Никого посторонних не было. Прессы тоже. Как не допущена она была на мою встречу с местом в океане, в проливе между островами Цусимы и Ики у юго–западной оконечности Японского острова Кюсю, где 14 – 15 мая 1905 года ушли на дно моряки 29 кораблей Второй Тихоокеанской эскадры Российского флота, разгромленной адмиралом Хейхациро Того. Среди погибших тогда офицеров были и близкие мне люди. Но помянуть только их я не мог…

утонувшем в лиловом сугробе,

В этот же день началась массовая повсеместная сдача в плен немецких частей, уцелевших за пределами «обработанной зоны» Рура, попавших в гигантский котёл между Северной и Южной колоннами американских армий, обтекавших эту пустыню правобережья Рейна…

Хороводы ведьм завились!

«… Мы уедем в Японию… Я уже попросил отставки…», говорил он ей. «Да, да, в Японию!«… «Мне временно надо побыть в стороне, собраться с мыслями… Анна, я не шучу, кроме вашей поддержки, мне действительно ничего не нужно!… Запереться где–нибудь на краю земли… и заниматься наукой, одной только наукой. Если б вы знали, Анна Васильевна, сколько драгоценного материала накопилось у меня после моих северных экспедиций, всё описать, жизни не хватит!».

Трагические фигуры XX века! Трагические и бессмертные, как оказалось.

Сродненный с горечью и болью

Досточтимый Йошияку, между тем, возил меня по окрестностям Нагасаки и очень дотошно знакомил с судьбою его и с жизнью бесчисленных храмов, возникших здесь много веков назад…

И дом, и смех, и звон приборов,

«… Они всю жизнь друг друга ожидали.

У входа на низенькую террасу нас ожидала маленькая старушка в коричневом кимоно. Мы поклонились ей. Она — нам. Представилась мне: — Иосие–тян. Шедшие за нами Ясуо Найто и Йошияку Кицу, тоже склонившись, почтительно её приветствовали. А опередившие нас Кейсуке Табата с ассистентами сцену эту снимали…

— Матсуо?!… Вы?!…

в зимовье залетел Гонец…

И из «Сфер» — нежданно, негаданно -

— Нам с тобою, сын, навестить надо Анну Васильевну…

на проклятую память, лихую судьбу…

— Широта 35° 56' 13» северная, долгота 135° 10' восточная!…

Он глядел мимо глаз внимательно.

… Медленно движется в тайге время. Тайга спешки не терпит. Потому, переживая заново нашу с мамой жизнь, мне казалось, что время бесконечно. И что тихие наши разговоры — монологи о прожитом будут вечны и никогда отныне не кончатся. Главное, — и о том не только вслух, при маме, но и про себя подумать нельзя, чтоб не сглазить — что это и есть наше с нею заработанное нами счастье…

по себе не оставив ни строчки…

А встретившись, друг друга не узнали…»

Напротив нашего стола на стене, — в центре, — в венке из чайных роз, писаный маслом портрет человека с трагическими глазами… Колчак! Справа от адмирала, в белой раме, Анна Васильевна Тимирёва, а в белой раме слева — мама моя!… Под ними до огромных размеров увеличенная фотография, обошедшая Японию и мировые СМИ, и опубликованная в газетах страны в день посещения нами дома Иосие–тян. На ней четверо русских сестёр милосердия, в 1905 году квартировавших в том же доме, только у Мирои–тян, у племянницы «того» адмирала: княжна Леночка Шаховская, княгиня Вера Львовна Оболенская, мама, Дина Ноевна Заржевская—Баранова…;

— Они счастливые! Их дом почти в самом центре города, в нескольких минутах пешего хода от метро, и еще в десяти езды до Сунджуки!…

Радостью полнились дни и ночи нашей двухмесячной близости, ничем тогда ещё не омрачаемой, созерцанием друг друга, спокойными — впервые во взрослой жизни моей — разговорами с мамою. Рассказами о жизни, — о тех её важных, единственных и неповторимых фрагментах, которые нельзя, которые грех было упустить и не передать их заступающему её сыну. Вот, в одну из ночей, сидя в постели напротив раскалённой каменки, опершись о подушки у стены и завернувшись в доху, вспомнила мама о таком же уютном, «как твой», домике у «Русской деревни» в Нагасаки.

Вот для этой компании и зафрахтован был двойник «Спального экспресса».

и… рванул на доклад в «Верха»…

Да рождённый, видать, без сорочки,

«Дела» — то все — у них, У НИХ — не у меня. Подняли бы, почитали /Через 24 года выяснилось: читали! И ещё как! Больно серьёзными оказались истинные интересанты. Вернитесь к соответствующим станицам повести… Убедитесь…

«…Санкционировавшие эти налёты /на Дрезден, в частности. В. Д./ были слишком далеки от суровой реальности военных действий, чтобы хотя бы частично уяснить себе чудовищную разрушительную силу воздушных бомбёжек, начавшихся весенними ночами 1943 года и приведших к концу 1944 к гибели более двухсот тысяч человек гражданского населения в каждом из массовых налётов…»

Надо мной будут вечно цвести и гнить

… Цветы! Стена цветов! Платформа, истекающая цветами…

Мне рассказывают, походя, о тех, чей пепел покоится в крохотных урнах, увитых плющом и ветвистыми лианами. Всё вместе — имею в виду интерьер кладбищ — сказочно. Но ощущения «Града могил» нет. А есть реалия скверика, созданного Природой и… облагороженного влюблённым в Неё Человеком… И через скверик — улочка, — пешеходная дорожка… к станции метро…

Вкусивший хлеб с водой и солью,

… От Шин Ивакуни, где появилась Матсуо–тян, и до платформы в Нагасаки, к которой в 9.00 утра подошел наш поезд, все мы — все до единого, кто были моими попутчиками в «Правительственном» двойнике нашего «Спального экспресса» — собрались в салоне, и слушали подругу моего покойного товарища, «имевшую» что мне, да и всем им, рассказать…

Седые липы в серебре;

О счастье материнской ласки…

Четверть века назад попала мне в руки книга Девида Эрвинга «Разрушение Дрездена» /Американское Издательство Холт, Райнгардт и Уинстон. Нью—Йорк, 1964 г./. И теперь, двигаясь по улочке обречённого города, вижу не череду домиков, но бесконечный, как сам Токио, Погребальный Костёр, заполненный миллионами ещё живых, ещё не знающих, что их ждёт людей. «Я глубоко сожалею, — пишет в предисловии к книге Маршал Сондби, генерал–американец, — что бомбардировочная авиация США и Великобритании при налёте убила 135 тысяч жителей Дрездена…» Что же, европейцев следует и пожалеть. Не то с азиатами. «В ночь на 9 марта 1945 года при налёте на Токио тяжелых американских бомбардировщиков, сбросивших зажигательные и фугасные бомбы, погибло сто восемьдесят три тысячи семьсот девяносто три человека… Атомная бомба, сброшенная на Хиросиму, убила семьдесят одну тысячу триста семьдесят девять человек…» Так–то вот…

Со мною почти не говорили — чтобы не беспокоить. Отпаивали какими–то декохтами из корешков и травок — разваривали, остужали и поили микроскопическими дозами через каждые полтора–два часа. Но пришло время выздоравливать. И вот тогда они меня и разговорили. Им же хотелось знать: кто я, зачем на войне, и, вообще, с какой стати ввязалась в вовсе не женское дело?

Мастер разгадывать «азиатские хитрости», дядька — сам до мозга костей азиат — легко раскусил бы сталинский «ход», как всегда у этого чудовища двойной: нейтрализовать на своём Востоке нас, и втянуть Америку в войну против Гитлера на Западе… Но уже давно не было разгадчика загадок. Что бы он посоветовал императору в то непростое время, я знать не могу. Могу лишь предположить: по–прежнему сидеть тихо на островах и ждать развязки — азиаты–то, чего–чего, ждать умеют!…

Действительно, ход, сделанный Сталиным, гениален: в дни, когда разгром России был неминуем, придумать такое и заставить наших ослов, не чуявших беды, сломя голову, кинуться в омут! Как же это так?! Этого историки не знают до сегодня, хотя им доступны все документы тех лет…

И в сумерках дорогу к дому -

Пожалуй, пользоваться ныне…

Жизнь, не похожую на сказки.

Дом забит всевозможной бытовой и видео–аудио техникой. Маленькому Такааки разрешается «пользоваться» ею как ему вздумается. Очень важное место в японском доме занимает кухня. Я испытал это на себе…

Самое удивительное: взволнованы были и мои провожатые!

… Портреты объединены стеклянным саркофагом на стене… Это — к вопросу о свальной ксенофобии белогвардейцев. Оказалось: стоило Дине Ноевне и маме «не пойти куда все», в комиссары, а в спасители, и россияне отличили их, и помнят почти век, разыграв передо мною эту «оптимистическую трагедию»' не на сцене, а в жизни. И не просто украсили этот удивительный спектакль портретами Корнилова, Кутепова, Врангеля, других героев отечества Российского, а собою — потомками их, прибывшими в Нагасаки со всего света, чтобы познакомиться со мною, сыном «Доктора Фанни», и рассказать мне, что рассказали им о ней их отцы и деды. Да и к себе пригласить — к ним домой, в страны, куда раскидала их судьба…

— С кем ещё–то? —

поколенья лесов Оймолонской Гривы…

… Хорошо–то как, — жил–был Человек Володя Максимов, друг по вечной памяти о двух любящих людях, по моему какому–никакому знанию о них, друг из–за того, что вот уже более шестидесяти лет будучи в твёрдой памяти и растущем уважении к этим несчастным людям, храню в себе их образы, и даже пытаюсь рассказывать неравнодушным в своей истории о их судьбах.

… Телерепортёры работали в поте лиц. Фотографы посверкивали блицами. И моряки корвета в заливе салютовали памяти своего коллеги Шиппера одиннадцатью залпами!

Совершенно иные чувства рождаются прогулками по «улицам» меж домов. Сперва кажется, что — тоже — движешься по удивительному, смастерённому гномиками игрушечному городку. И ты, естественно, восхищаешься изобретательностью японских троллей, сотворивших это чудо. Да и как не любоваться маленькими аккуратными домиками, собранными из не очень понятных, но, безусловно, деревянных конструкций. Аккуратными окнами их с жалюзи, обязательно обрамлёнными удивительных расцветок вьющимися растениями, неизвестными мне совершенно. Покрытые чешуйчатыми «фартучками» цоколи, защищенные этим нехитрым приспособлением от проносящихся по узким улочкам потоков ливневой воды при нескончаемых тайфунах и грозах. Украшенные водостоками, снабженными распылителями, чтобы прохожий в водяное ненастье не попал бы под водопад… И ветвистые деревья, многих из которых не знаю и назвать не могу, создают — вкупе с чешуёю домиков — совершенно волшебную атмосферу защищённости живущего в этом городе Человека! Защищённости от зноя, от холода, от дождей, от ураганов, наконец, от постоянных трясений Земли! Что самое страшное землетрясение может сделать с домиком из брусков, обрамлённым деревянными щитами и начинённым промасленной бумагой или самодельной васей перегородками–ширмами? Да ничего, ровным счётом. Вот, что значит оберегаемая тысячелетия традиция… хотя бы, возведения жилища!

Я, конечно, попыталась всё им объяснить. И надо было тому случиться, вспомнила совершенно случайно, что в моём роду я не первая, кто бросился спасать раненых. В 1899 году дядька мой, врач, отправился на Англо—Бурскую войну в Южную Африку. И там погиб. А за 54 года до того родной брат моего деда инженер Симер Шиппер, старпом командира фрегата Военно–морских Королевских сил Голландии, пришел в Нагасаки на помощь охваченному эпидемией чумы городу. Сделал для японцев всё, что было в его силах. И, сам заболев, умер… Таково семейное предание. И, если мне не изменяет память, похоронили его не в океане, как моряка, а в самом городе, потому, что на этом настояли благодарные его жители…

В мой «юбилей» очередной,

… Легко сказать: «навестить». Тимирёва — в Енисейской ссылке. До городка по одноименной реке, — если напрямки, сквозь тайгу и горы, — километров четыреста. Не расстояние, вроде. Для Сибири тем более. Только… это будет уже другой район края. А выход за границу «моего», Удерейского района, — : арест, суд, 25 лет каторжных лагерей — сам в предупреждении расписывался!