Навстречу солнцу (полная)

По лесенкам, анфиладами забитых «имуществом» комнатёнок, пробираемся к резиденции посла. Интересно: ни в одной из них никого нет! Точно, как в конторах Иерусалима в «рабочее» время. Ментальность…

… Да, Тычкин и Соседов — люди. А Нина… Она и вовсе святая…

И тут–то, на центральной улице города, у муниципального Дворца, поднял его над завоёванной им землёю взрыв…

Я узнал об этом, посетив в 1993 году свою Удерею, хотя кое–что стало известно мне сразу по возвращении, в Иерусалиме. Дней за пять перед отлётом домой, в конце ноября, снова навестил моего старика. Тогда–то он и сказал: — Я хочу её видеть, Додин–сан.

— Что сталось с той девушкой?

Но это — потом, потом…

Мне остаётся сказать: за своего сына, и за умершего у себя, в Японии, его друга это сделал отец Соошио Хироси. Сделал широко и щедро, счастливо развернув судьбы многих моих друзей, товарищей и просто знакомых мне таёжников. Тех даже, кто только знал о беглецах, но не удосужился, или не догадался им помочь, но не предал… Главное, не предал…

Подойдя, он остановился. Тёмные глаза его под мощными дугами надбровий в упор глядели в мои… Я почему–то подумал: он вышел из древней фрески, и лицо его впитало всё, что по моим понятиям определяло классический японский тип… Да, — он из глубин веков — лоб стеною, причёска…

— Вам–то они зачем? Тем более, никакого счёта у неё нет!

Сплавили старика за тридевять земель и бросили в «тюряге» посольства. Чтобы не мельтешил перед глазами. Чтобы не напоминал, что, — какой ни какой, — брат всё же самого Леви…

— Додин–сан! Что же вы молчите?!

— Она решила не ехать: не с кем было оставить трёх наших внуков. Их родители довольно благополучно вживаются в новую для них жизнь. Но им нужно заниматься языком, — для них совершенно незнакомым. Ну… И работать… Без языка, естественно, и… не по их специальности. Это отнимает время даже у сна и детей. Словом, Нина и в Иерусалиме НИНА. Она — человек долга. На таких людях, как Нина, держится мир…

- - Ивасаки–сан замолк. Стиснул пальцы рук. Замер… — Я все знаю о ней. Только, вот о её происхождении ничего толком не слышал… Я хочу знать подробности… —

Не потому ли вырвались у меня… тоже слова: «истинными друзьями», «верными товарищами», «искренне любящими». Точными их понятиями с младенчества проверял я истинность, верность и искренность человеческую. И не ошибался. Потому как рано понял мироразрушительную подлость Четвёртой заповеди: «Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле…» Тычкин, Соседов, вообще, все, кто по–человечески почитал Хироси и Усиро, спасая их, — не отцов своих и даже не матерей, — они стоимость услуг по почитанию японцев с продлением дней своих не соотносили. Не потому, конечно, что не тряслись годами над священным писанием, и из–за этого не знали ни самой «божественной» рекомендации почитать родителей своих за мзду «продления дней», ни, тем более что сие — гнусность. Но почитали и спасали чужих им бедствующих людей по изначальному, от своих родителей унаследованному добросердечию. Чего, между прочим, у авторов заповеди никак не получилось бы за отсутствием такого наследства… У них иная информация передаётся от отца к сыну. Иные ценности переполняют генетические коды детородного их семени…

— Я отец Хироси Кобаяси… — Слова–эти мгновенно повторяет Ясуо… И шепотом — тихо: — капитан конвоя императора…

Серия церемонных поклонов…

— Так же думаю о ней и я… О ней рассказывал, светлой памяти, Хироси Ямамото… Я знаю, что сделала эта замечательная девушка для сына стоявшего передо мною человека. Знаю и то, что стоили ей ночи и дни — месяцами — у постели растерзанного зверем моего Соошио…

… Беседа с гостеприимнымстариком внезапно прерывается факсом из Москвы: статья «Заготовил ли Израиль…» в какой–то заштатной русской газетёночке. Автор, Яков Сусленский, сообщает:

Потом Ясуо сознался: захотелось ему спросить «его превосходительство»: не из Москвы ли приказ, выполняя который опозорил он себя и страну, которую представляет? И что будет ему за исполнительность? «Знак почёта»? Приглашение внукам в Высшую школу КГБ для «детишек» зарубежных Партайгеноссе? Само собой разумеется, за счёт обираемого российского налогоплательщика. Вот ведь уже с полстолетия приглашают особо отличивпшхся и из Израиля… Или не из Москвы команда, — из иерусалимского МИД, от прямого и непосредственного начальства? О котором — не только что на столичном рынке, — во всех газетах мира треплются, что оно — сплошь кагебешная агентура?… Не спросил — меня постеснялся… И подумал: такого, и — послом в Японию!…

* * *

Найто–сан с удовольствием, слово в слово, переводит: и ему приятно отхлестать старика… Но… это уже становится очень неприятным мне: каким бы в моих глазах, и в глазах моих друзей–японцев, ни был бы он подонком, — он — Нахум Эшколь — гражданин моей страны! Со своей собственной, естественно, манерой поведения, но и с присущими нам всем — евреям — особенностями зоопсихологии, что ли…

— Для меня — это увидеть вашу Нину… — И тогда уже уйти…

Между тем, были у этих добросердечных людей собственные свои заботы. Куда как более близкие им, очень не лёгкие, и безотлагательные совершено: тяжкий, по двенадцать часов, труд на лесосеке, на дальних шурфах, а после — добыча пищи, воды, топлива, тепла, — заботы выживания. Да ещё при том, что их добросердечие чревато было для каждого из них яростным и злобным преследованием преступной властью. Неотвратимой угрозой благополучию, так дорого, с таким усилием доставшемуся. Потерей свободы, имущества, самой жизни…

И тесненькая лестничка, по которой встретивший нас первый секретарь Амос Радиан выводит меня, Ясуо, Катакура–сан, теле-и пресс–репортёров в его кабинетик–закуток. Сходу — попытка секретаря извиниться за «дурацкие фантазии» шефа. Делаю вид, что понятия не имею, об чём речь. Понимает. Доволен. Ясуо переводит. Замечает: — А представителей СМИ Израиля нет! — Амос молчит. Выручает подсекретарь: — Его превосходительство…

Сели. Расположились за столиком, — тоже неопрятным и неубранным… Явно неубираемым столиком. Тут представилось, — и почему–то с болью, — не нужен никому этот неухоженный и, верно, третируемый чиновной шушерой несчастный старик. Потому некому стряхнуть перхоть с его плеч. Некому вытереть пыль и убрать мусор с его столика. И, безусловно, некому было из «советников» отсоветовать звонить моим друзьям и выяснять у них цвет моего белья. Точно! — некому было… даже ЗВОНИТЬ им!

Часть 2

… Повторяя и повторяя бесконечно имена погибших товарищей моих, звучавшие горным эхом, словно припев к Песне Ночи, досточтимый Окане–сан трубным голосом, истекающим будто из Недр Земных, сопровождал соло Накамару… И было, как флейта с гобоем, под шелест ветра в макушках чёрных сосен… А всё вместе — Божественно прекрасная Церемония Скорби, уносящая ещё живых в Мир Покоя и Тишины.;

… Непозволительно забежал вперёд!

Отставлен я давным–давно.

… Где–то я уже писал: никогда никому не рассказывал, что мы с нею пережили, встретившись у избы моей в ту декабрьскую ночь после четвертьвековой разлуки. И не расскажу никогда. Кому интересно — пусть вспомнит поэта:

Наконец, долгожданная встреча с легендарным «оператором Императора» Кейсуке Табата из «Центра теленовостей Киодо ньюс», другом Акахито, главой Цеха операторов–документалистов Японии! Встреча короткая: с завтрашнего дня и до последней минуты на земле Японии мы с ним не расстанемся.

И Хитоши Мотошима, — этот «сухарь», как называли мэра мои репортёры, — обнял меня, и сказал: вот теперь мы с тобою, друг, породнились окончательно…

Маленькая, и, видно, пожилая женщина около офицера конвоя умоляюще и просительно смотрит на меня. В глазах слёзы. Руки у горла…

И я искал его, моего сердечного друга Ясунори… Как искал сотни других исчезнувших… Пропавших без вести… Я и сейчас их ищу — людей, которых ждут. До сегодня! Несмотря ни на что ждут!… И буду их искать! И помнить буду до смерти своей имена их — детей человеческих из Швеции, Швейцарии, Великобритании, Эстонии, Латвии, Чехии, США… Имена детей всех народов и конфессий, пропавших без вести… И «пусть отсохнут наши правые руки», если мы позволим себе подлость копаться в пропавших, отбирая их по крови или по вере!… «Пусть отсохнут!«…

Замельтешили хари черные!

— Ты чо? — Слышным чуть эхом будто переспросила голосом Тычкина:… — Ты часом не свихнулси? — снова его голос… из избы уже… — Фонарь вот утерял!… Засвети чё нить!… Я жа маму тибе привёз…

* * *

про «Дела» мои, … костолом…

Постояли так малость. Он голову опустил, поджал «полено». Ушел…

Без извинительных экивоков и фальшивых сожалений.

Я сплю… Не песней колыбельной -

Тоска и грусть неодолимы,

И не здесь, не здесь…

На первом этаже дома холл, большая ванная комната, где кроме всего прочего есть прямоугольный высокий «бассейн». И в нём, после купания в обыкновенной ванне, семья «балдеет» в… кипятке. Как я — в «Сакура»!

И к утру всё ж таки соорудил про всякий случай собственную, своим только понятную подорожную ксиву…

Каким же это было счастьем!

допросил, жуя обстоятельно,

Посоветовав–приказав гнать не по старому продснабовскому санному пути по вдоль Ангары через Стрелку и там по Енисею… А напрямки — по целику, без дороги — меньше любопытных…

А в 1947 году начальник конвоя Бородин Иван, человек добрый, «признается» ей… Но пусть о том скажет Володя Максимов, но только не я. Не я.

«Петух» времени не прокукарекал — под большевистский нож пошла страна, которую хотел он уберечь от смуты; под пули в затылок ушли сами большевики; сошли в расстрельные подвалы прибывшие за адмиралом в Нижнеудинск чекисты; в голову организатора разбоя вошел, сокрушая, ледоруб; танки ворвались на площади чешских городов, на полстолетия остановив историю «Жемчужины Богемии» и сломав жизнь миллионов ее граждан.

Так вот, если бы только Гриша пришел. Ан нет, — Зенин привёл с собою прокурорского(?) посланца из самой столицы! Для чего же притащил его сюда, непривычного к таким путешествиям — за четыреста с лишком вёрст от Мотыгина, куда тот прилетел «незамедлительно снять с меня показания» по моим делам 1941–1944 годов?

Чай заменяющий вино,

напишу, не однажды, такие стихи,

Журнал «Новое время», орган МИД России. № 1, январь 1944 года:

Мы остановились в центре маленького квартальчика, уставленного домиками «традиционного» стиля. В открывшуюся перед нами глухую калитку ажурной чугунной ограды одного из них и провёл меня Хитоши.

… Сорок лет, как умерла мама. Чуть больше времени прошло с тех пор, когда она рассказала мне о встрече в доме Мирои–тян. А я все ещё помню застывшее в глазах её эхо потрясения, испытанного ею — боже — 90 лет назад…

Я поднял фонарь…Увидал смутный рисунок провалов глазниц, — бликов света в них не было… Или зрение моё, вдруг, помутилось?… Только молотками сердце заколотилось, заметалось, стиснулось болью… Горло перехватило… Рука выпустила что–то — это фонарь выпал, нырнул в снег… Потух… И тьма взрывом сгустилась шибче ещё… Только — сквозь наледь — мутный проблеск из окошка…

Получалось, что выбирались мы «домой», к Мирои–тян, не чаще раза в неделю. И только там я засыпала каким–то дёрганным, не дающим успокоиться, сном–обмороком…

Между прочим, и «Рурская» операция 11 – 22 марта 1945 года американских Военно—Воздушных сил, проведенная по команде Дуайта Эйзенхауэра для сокрушения противника, сыграла ещё и роль отрезвляющего душа для разгорячённых «берлинской викторией» голов советских военачальников во главе с их генералиссимусом. Эти стратеги взаправду убедили и себя и свой народ, что именно они, а не союзники, победили Гитлера. Победили, уложив для того, — в не нужной и совершенно бессмысленной баталии за УЖЕ поверженную германскую столицу, превращенную в руины, окруженную и беспомощную, — 372 тысячи всё тех же несчастных российских солдат и офицеров. И в наступательном раже вознамерились было неожиданной для союзников: «молниеносной атакой осуществить освобождение всех народов всей Европы»!

Но возвращается хозяйка. С нею двое в преображенской форме — но не те, что встретили нас у входа. Она извиняется передо… мною! Она взволнованно извиняется… Но почему? Из–за чего? Оказывается… «Нас уже ожидают». Кто? Где?… Встаём и идём за нею, сопровождаемые преображенцами…

И то, что мы были одни, и никто не мог мешать нам, спасло нас. Как и молчание тайги, обступившей нас и остерегающей медленно обретаемый нами покой. Ещё день, ещё ночь, — цепочка ночей и дней, вместе проведенных, приближали нас друг к другу. И, однажды, мы оба проснулись с ощущением, — успели слава Богу, проснуться и ощутить, — что мы — мать и сын…

… Потом была моя, в Нагасаки, резиденция «Хонсю». Посещение с Хитоши Мотошимой охранителя Храма Гошинджи досточтимого Иошияку Кицу — духовника Императора Акихито Цугониями — Дай Ниппон Тэйкоку Тэнно… И моего братского кровника. Визит к мэру Мотошима–сан в его муниципальную резиденцию. Поездка с ним на смотровую площадку над городом, откуда раскрывается панорама Нагасаки — замечательной, одной из самых удобных и красивых гаваней в Азии… И долины, где 9–го августа 1945 года взлетел и сжег город атомный гриб…

«Библиотечки Золотой».

С того часа, когда узнал в неуютной светёлке Анны Васильевны в Енисейске о судьбе её Ростислава, о судьбе её потерянного сына, силился гнать от себя страшную мысль: ведь судьба её, это и мамы судьба. И моя — тоже. Я потерял её пятилетним младенцем и давным–давно забыл бы и её саму, и лицо её, не сохрани Бабушка маминых изображений и не напоминая постоянно о маме. А мама оберегала память обо мне еженощной молитвой о спасении нас с братом, и представляя меня ребенком, — таким, каким видела на хранимом папой снимке, сделанном в 1929 году их другом Наппельбаумом. Ещё она «знала» меня по фотографии 1937 года, привезенной всё тою же Бабушкой — прабабкой моей — к ней, на Колыму (ЯКОБЫ!), когда сорвалась туда по «делу» своего племянника Юрия Розенфельда, сердцем рвясь и предчувствуя даже, что свидится с мамой.

Страшная судьба выпала Анне Васильевне. И всё — за несколько месяцев счастья с её, и только её, Колчаком, — героем её мечтаний, грёз и солдатского быта. За эфемерную надежду пусть на кратенькую, пусть с любыми последствиями, тихую жизнь вдвоём…

Не побоюсь сказать и такое: живи Хейхациро Того в 1941 году, он ни в коем случае не допустил бы осуществления «Провокации Века», в результате которой «сам» император решил начать Пёрл Харбором войну с Соединёнными Штатами Америки!

С волненьем вспоминаю я:

И в снах моих иные зимы

И однажды я поняла, что заболеваю…

Словом, верил во что угодно, только не в чей–то интерес ко мне.

От роскоши далекой этой

«… Верил свято, что здесь, в зимовье, до стрехи

Спалит в печке одну половину

И «нам с тобою навестить нужно Анну Васильевну».

Он чувствовал! Он знал! Он уверен был!: «если не он, если не такие, как он…»

«Дело» с грифом: «Вечно хранить!«…

Было посещение Монастыря Инаса, где после Цусимского сражения несколько месяцев работала мама. Впервые увидел я её портрет в Святилище Храма и принадлежавшие ей записи и бумаги, ставшие «священными реликвиями»… музея…

Мороз — из детских сказок гном

… Вот, когда всё прояснилось, когда всё встало на своё место!…

в пастораль мою ворвались!

Там же, от моего Йошияку Кицу, узнал, что истоком уважения, а потом и почитания мамы в Японии явилось деятельное ее участие в «выхаживании и выздоровлении» близкого родственника Хирохито, раненого у Цусимы.

«Александр Васильевич увёз меня в Никко, в горы /там и вулкан одноимённый!/. Это старый город храмов, куда идут толпы паломников со всей Японии, все в белом, с циновками–постелями за плечами. Тут я поняла, что значит — возьми одр свой и ходи: одр — это просто циновка. Везде бамбуковые водопроводы на весу, всюду шелест струящейся воды. Александр Васильевич смеялся: «Мы удалились под сень струй…»

Вечерних улиц суету,

Мне кажется, — только японцы могли сделать мне такой подарок Памяти.

Нас приветствует хозяйка(?) заведения, женщина пожилая, в длинном чёрном платье под цыганской шалью, — очень похожая на Русланову или — нет — на Плевицкую дородностью, статью, улыбкой. Движением открывшейся в разрезах широкого рукава полной, красивой руки, она приглашает нас к свободному отдельно стоящему столику, по–праздничному накрытому. Мы идём к нему и рассаживаемся… Оркестр тихо исполняет восточную мелодию… Японцы–официанты подносят ледяную воду и карты с меню… Из кухни слышатся звуки разбираемой посуды и доносятся многообещающие запахи жаровень…

А вечером следующего дня мэр Нагасаки привёз меня вновь на Инаса. Там встретил нас мой добрый Иошияку Кицу. Мы молились в его храме На Горе, и после молитвы пришли к могиле моего пращура Симера Шиппера. Так, через 86 лет после его свидания с мамой, навестить моего моряка на голландское кладбище пришел и я.

Вера Оболенская, застрелившаяся при эвакуации Новороссийска в 1920 г.

— Бэн!, — он меня в Братске так называл после своего спасения, — Бэн! Мы — в доме… Здесь, восемьдесят шесть лет назад, жила несколько месяцев, твоя мама…

Только «молниеносный» же демарш Василевского и Рокоссовского пресёк эту так долго и тщательно вынашиваемую химеру, за которую, однажды, — а именно 22 июня 1941 года, — всех их — нещадно и позорно — выпорол Гитлер.

Открытая кухонная дверь. Мы проходим мимо великолепной кухонной техники — мимо плит, печей, газовых и электрических очагов, мимо стоек со сверкающими сталью и медью кастрюлями и сковородами, мимо поставцов, наполненных яркими овощами, мимо ванн с переливающимися морскими чудищами, мимо аквариумов со скопищем невиданных рыб…

Когда я поднялась, и мне разрешили ходить, — ноги–то, раны–то на ногах ещё не зажили, — неожиданно явились… премьер–министр Японии Таро Кацура в сопровождении мэра Нагасаки Иосуе Норимото. За чаем они поблагодарили меня за труд в операционных Киото и здесь, в лазарете монастыря и храма Хошинджи, опекаемого самим Императором, «дядю которого Сейно Тенно вы заставили выжить и стать на ноги»'. Так же, как и мои добрые хозяйка и её служанки, и они расспрашивали меня о моей семье, вспоминать о которой «на ходу» мне не хотелось. Потом предложили пройтись немного по Нагасаки. Я с радостью согласилась, так как «пройтись» предполагалось в открытом автомобиле… Где уж они меня возили — не знаю: я же в Нагасаки только работала и времени, тем более сил, у меня для знакомства с городом не было. А тут ещё и автомобиль!

… Дом Макико–тян и Юри оказался типичным и традиционным. Дядя Макико Джотару Конеко сказал:

Вскоре мы с Ясуо Найто и Хаджиме Озака, «местоблюстителем» «Киодо ньюс сервис», побывали в гостях у Наоми Родриг, представительницы «Идиот ахронот» в Японии. Мы отпустили машину и прошлись пешком по удивительно уютному району Токио Йотсуя, где среди зелени великолепных парков вкраплениями каменных драгоценностей виднелись церкви множества конфессий. Мимо нас мчались велосипедисты — сотни, быть может, тысячи…

…На рассвете, придя в Фукуока, мы облетали Цусимские острова, ощетинившиеся хвойными лесами. А потом отдыхали в резиденции мэра на тоже укрытом тайгою острове Накадаришима…

Двигаться не могла. Лежала тихо, очень чётко ощущая всё, что видела и слышала. Мирои и две её служанки ухаживали за мною, как за ребёнком. — А ты и есть ребёнок, — смеялись. — Тебе лет–то всего ничего и такое приходится видеть… И переживать…

Кто ещё–то помянет «проигравших»?…

Убеждён, книги, подобные «Разрушению Дрездена», заставили бы задуматься моих ветеранов. Возможно, что–то раскрыл бы им город–кострище. Вот только… зачем? Счастлив, кто ушел, уверенный в своей правоте…

«Ровно через тридцать лет сердобольный вертухай на Карагандинском лагпункте расскажет ей, как ссученные урки забивали сына её насмерть в лагерной бане, как кричал он и рвался из–под их звериного нахрапа, как с номерной биркой на ноге сброшен был в общую яму за зоной, и она горько пожалеет тогда, что не сгинул он в самом начале…»

… Мне Хитоши Мотошима сделал воистину незабываемый подарок.

В ночь предполагавшегося форсирования Рейна — 28 марта 1945 года — одиннадцать тысяч тяжелых американских «Летающих крепостей» и английских «Ланкастеров» смели на всю отмеченную глубину и ширину фронта все завалы и всё живое, что могло появиться на этой территории за сутки после одиннадцатидневной «обработки». Сопротивляться наступлению англо–американских войск с Запада было некому. Солдаты 3–й, 8–й и 11–й американских воздушно–десантных армий, сброшенных для «подавления противника» в «обработанную зону» Рура на парашютах и планерах, не встретили ни одного живого человека, и им отдана была команда: сложить парашюты и ждать грузовиков. Танковые части 1–й, 3–й и 9–й американских армий со скоростью 40 км в час двигались мимо них через мёртвый Рур на Восток.