Навстречу солнцу (полная)

… Снова встречи в «Сакура». Снова пресс–конференция: представление прессе и телевидению Программы моего пребывания в Японии. Посещение Миссии отдела Найто–сан в «Синкей шимвун». В: гостях: у Морихиде Секи — великого мастера хроники. Он — постоянный глава «Киодо Телевижн», что днём и ночью сопровождает меня «по поручению Правительства Японии» — сказали…

Занятно! Но ведь те же самые слова услыхал я совсем в другом месте и вовсе не «от японца с фресок», как назвал для себя этого удивительного человека. Услыхал от шведки — дочери моего лагерного друга Магнуса Стерка, которого вечность назад несколькими «порциями» своей крови вытащил из мёртвых. Осенью 1942 года он умирал на Безымянке. Моя кровь, кусочки полугнилой рыбы, ломтики хлеба от моей пайки, — это всё, чем я мог спасти его. В то время я один способен был помочь выжить лишь одному человеку. Только! И вот, на конгрессе по строительству на Севере, ко мне подошла пожилая женщина, посмотрела в глаза, дотронулась до моей руки:

Нас усадили. Подали чай. Сладости и солёности на блюдечках. Всё, как и во всех семьях, где меня принимали. Вот только какое–то настороженно–почтительное молчание несколько смущало. Заставляло ожидать некоего, — в эти необыкновенные дни, — особенного сюрприза. Он последовал. Йошияку Кицу, отставив чашечку с чаем, призвал к молчанию. И, взглянув мельком на меня, сказал, — будто «между прочим», — сложив руки на груди:

— Тогда лады. Маме привет…

Но Хитоши, взяв меня под локоть, проводит мимо них — тоже «взявших под козырёк» — в скромный холл. Идущие за нами мои сопровождающие молча проходят вслед. Уютный зал — татами традиционного ресторанчика, за которыми ужинают японцы. На стенах тоже традиционные панно. Традиционные фонарики на столах. Традиционные светильники–кенкеты в стенных нишах… Всё это я когда–то уже видел… Только в несколько ином одеянии… В другом зале, с другими столиками и другими светильниками под Шалями… С другими плотного шелка абажурами с потолочных плафонов… Но… волнуюсь почему–то…

И вашим бедам будет конец!»

Под ветра свист и вьюги вой

Из Донесения разведки штаба 1–го Белорусского фронта. 1 мая 1945 года. Арх. Г. С. Иссерсона. АГШ Вооруженных Сил СССР. ЦАМО. Ф.8. ГШ. Оп. 29126, д. 162. Л.92.:

Казалось бы, «какой–то» двоюродный дед; времени прошло, слава Богу, полстолетия. И место — «по другую сторону» Земли… Но я расплакалась…

Я быстро накинул кимоно, вышел в холл вагона…

А ведь волк…

И вот, ночь напролёт сидим мы за столом старого — ему далеко за 70 лет — ресторана «Харбин», в некогда тайном прибежище ареопага Белой Гвардии… Лампы, накрытые шалями, шелковые глухие абажуры с потолка, и столешницы, заваленные по русской традиции русской снедью.

Я снова улёгся. Засыпая, «читал'' - будто написанные на чём–то, стихи, что Толя Клещенко в последний приход ко мне оставил загодя, слушая — уже сквозь сон — пронзительно–жалобный, с присвистом, вой близкой пурги…

Разбойным свистом за окном

… В полночь с 9 на 10 октября 1991 года в точке похорон капитана 1–го ранга Юнга, командира броненосца «Орёл», с борта эскадренного миноносца «Акебоно», мы — с командиром его капитан–лейтенантом Кейсуке Ноги — сбросили венки от ушедших — от Катерины Гельцер, Густава Маннергейма и от четы Стаси Фани и Залмана. И от здравствующих — от Иосифа, от Нины, от меня, от Александра и от Фани… Венки опустились медленно в воды Корейского пролива… Над их мёртвой священной тишиной ударил Одинокий Пушечный выстрел, перекрывая возглас–ориентир дежурного офицера:

В разговорах, разглядывании проплывавших мимо окон поезда конечно же совершенно необычных для меня пейзажей окончился день, После ужина мои спутники, оставившие меня днём один–на–один с величественной природой, внутри которой летел вагон, вновь принялись за меня: их интересовала моя жизнь, но только не детали «дружбы и юности» в ГУЛАГе, а меня… — Сетонаикаи Национальный парк, сказочные острова которого уносились в ночь…

измытарюсь, истлею в казённом гробу,

… Он протянул мне руку… Поклонился… И вдруг опустился на колени и произнёс глухо и печально:

Но где же?…

Рокоссовский и Василевский оказались не менее догадливыми, чем Император Японии…

… Дни проходили стремительно. Позади яркие, «в традиционном стиле», приветствия граждан Нагасаки — выступления спортсменов, пантомимы, исполненные школьниками, парады национальных оркестров…

Весь следующий день просидел я у окна, вглядываясь в фермы, деревни, города Кобе, Химеджи, Окаяму, Фукуяма, Куре, Хирошима… И в волны проливов меж островами Хоншю — мы ехали по его южному берегу — и Шикоку. А в меня в это время вглядывались объективы камер… Но ночь брала своё.

— Так ведь такого на моей памяти ещё не было, — явления к нам в Японию человека, которого бы так любил, которым бы искренне, а не из–за моды или рекламы, так восхищался весь народ! — запротестовала она. — Уж это–то вы, Бэна–сан, должны понять!

Что тут скажешь… Или по японским меркам я вправду что–то значу?

Больше она мальчика не видела. Никогда.

И первого мужа мамы — Мишеля Вильнёв, нейрохирурга лазарета Стесселя в Порт—Артуре, погибшего 2 декабря 1904 года при взрыве «Второго Форта»…

Не плачь, моя Святая Мать.

Японцами безоговорочная капитуляция подписана была тотчас после бомбёжек 6–го августа 1945 года Хиросимы и 9–го августа — Нагасаки. Конечно, это были воздушные атаки не миллионами фугасок, сброшенных на Германию с весны 1943 по весну 1945 и покончивших с нею. Японии же хватило и двух ударов всего лишь только двумя атомными бомбами, чтобы Хирохито немедля распорядился прекратить все военные действия армии и флота: он «догадался»: бомбы — не последние и не самые страшные…

Я разучился арсеналом

Кого снова несёт? Ко мне, по–доброму–то, гости раз в год приходят.

Печальных песен февраля

И ужин, тающий во рту…

… Надежда на порядочность Гриши Зенина; оправдалась: он настоящий и смелый друг! Сказал только:

Дина Заржевская—Баранова, после ГУЛАГа /1929 – 1941/ убитая украинскими полицаями в 1941 году в Крыму…

Теперь милы. Довольный малым,

Наша Вторая Тихоокеанская эскадра была уничтожена. Десятки тысяч раненых моряков, подобранных победителями, ожидали днями и ночами врачей, совершенно обессиленных изнуряющим стоянием над месивом из костей, из плоти, из крови… Ужас! Я не просто не высыпалась, я галлюцинировалась сном, думала только о сне, но когда падала на циновку сон не приходил…

Вострубил: — «Мне задание задано!

И она рядом с ним… в тридцатипятилетней каторге…

Распихает бродяга угли кочергой…

Мэр Мотошимо–сан, человек предельно молчаливый, так же молча, как и до сих пор провожая меня в дорогие ему уголки его Нагасаки, повез теперь на северо–запад города, — на высокий лесистый склон бухты, изрезанной бесчисленными фиордами, окаймлёнными буйствующей субтропической зеленью. В центре этого сине–голубого великолепия, окольцованного цепью гор, ощетинился собственными хвойными лесами остров Катабоко. Весь — как есть — двойник Валаама, когда утренней зарёю подходишь к нему с юго–востока Ладоги.

Понимал. Но… привыкнуть так и не сумел.

Проводив их, всё ещё под впечатлением собственного недоумения, я даже стихами разразился — имелась у меня такая реакция на всяческие странности, сваливающиеся — нет–нет — на бедную голову мою:

То ли это была тропическая лихорадка, то ли какое–то: неизвестное моим врачам нервное наваждение… Говорили: «ходит» эпидемия «тропического туберкулёза», возбудители которого проникают в организм через ранки на коже. А ноги мои были сплошной раной: от непрерывного стояния на непрерывных операциях они у меня затекали и мне затягивали их портянками до колен, и обливали кипящей настойкой какой–то местной травы… Кожа лопалась… Словом, вот он путь инфекции…

А на другой день, в лазарете, прямо у операционного стола, я услышала «новость»: вчера в Нагасаки был «с визитом» человек, расстрелявший в Цусимском проливе Второй Российский Тихоокеанский флот и тысячи русских матросов и офицеров огромной эскадры… адмирал Хейхациро Того…

— Но если не я, не такие, как я, тогда кто же?»

Всё…

И в 16.00 отбытие «Ночным спальным экспрессом» в Нагасаки. Сопровождают меня группа Ясуо Найто; телевизионные группы Морихидо Секи из «Фуджи телевижн»; «корпус» Кейсуке Табата; руководители Отделов внутренних новостей Хироши Имаи, прилетевший из Бонна для первого интервью в Западной Японии /Нагасаки/ потому, что первым в Москве увидел меня и говорил со мною; Тсуоми Сайто — московский корреспондент Синкей шимвун»; Шин Токива — главный редактор «Синкей шимвун»; Калев Накашима, руководитель Библийского семинара в Токио и Иерусалиме; Кейсуке Митцумото, руководитель группы фотографов и Юджи Накава, директор «Синкей шимвун».

430 километров, без заезжих и зимовий в пути, «пробежали» аркашиными чудо Сивками—Бурками меньше чем за четверо суток. Ночевали у костров–складней — мама на кошеве в дохах. Мы с Аркашей на лапнике в дохах тоже. А складень костёр — это из расколотых «по–вдоль» и притёртых, горящих не шибко, лесин, до которого друг мой был большим мастером.

Народ знал: рядом с его сувереном человек, который ему нелицеприятный советчик во всём, что касается жизни всех японцев, учитель всему, что в те годы относилось к военно–политической сфере, и… нянька, потому, что император о себе никогда не думал, заботясь только о благе страны.

Ещё приём у Юджи Накайя — руководителя «Киодо ньюс сервис». И, когда я почти помирал от голода — Официальный обед в Древнем японском ресторане–клубе! Прощание с сопровождавшими меня токийцами…

Домой, в резиденцию Мирои–тян, возвратились мы после растянувшегося за полночь ужина, очень дружеского, будто с друзьями из далёкого детства. А встретила нас не сама: хозяйка, а её дядя — тот самый адмирал. Был он не «по–японски» высок. Не по годам строен. Красив. Серебрённые сединою виски. Серебряная бородка. Светлые, цвета морской воды, глаза. Повседневный мундир без каких бы то ни было регалий сидел на его атлетической фигуре, и вправду говорят, «будто отлитый». Словом, эдакий морской волк — сердцеед. Только веяло от этого человека вовсе не моряцким пижонством, а волей. Железной волей. И затаённая грусть пряталась в крупных, за гильотинными веками, тоже не очень японских глазах. Я даже пожалела его, океанского скитальца.

«Мелочь», а приятно было…

— Да! Я — жена… Нет… Нет… Я вдова Ясунори Матсуо, вашего лагерного друга… Он не дожил до этой счастливой минуты… Он не дожил одиннадцати месяцев!… Додин–сан. — Она заплакала навзрыд, со стоном, задыхаясь… — Он искал вас сорок лет! Он ездил вас искать и в Братск, и в Москву!… Сорок лет он искал вас, Додин–сан! Сорок лет!… А вот теперь нашла вас я…

… Только что проводил неожиданного и нежданного «гостя»;, порядком меня озадачившего. В тайное это моё укрывище привёл его Гриша Зенин;;. И если бы Гриша Зенин один пришел, — из райцентра бугор, — всё бы ничего: за зиму бывает дважды — охотой по чернотропу с собаками, и по насту, без лаек. Тем 190 километровым ходом должен он и «Балтику» мою «проверитъ» — бессонными ночами «вражьих голосов» наслушаться на моём батарейном приёмнике, словив кайф вдали от красноярских глушилок и приисковых соседей, что «заложат прежде, чем позывные прокукарекают». Не посмотрят, что начальник рай-МГБ.

Уютнейшая европейская квартира на третьем этаже. Тяжелая итальянская мебель. По стенам — Монэ, Дега, Кандинский… Ещё кто–то. Акварели Ясеневой /?!/, — «штучки», вообще–то, редчайшие даже в России. Вазочки. Вазы… Орешки с вином. Водичка с газом. Чай — очень умело заваренный. Сама хозяйка «вся из себя». Пустой разговор. С попыткой, однако, уяснить: кто же таки я такой? Объяснил — кто. Понял — не поверила: кем–то прочно накачана. Очень мило попрощалась. Проводила, вызвав нашу машину с атлетами, которые и… скучали и у дверей её: квартиры, и внизу в подземном гараже.

И, спохватившись, «одной лишь снисходительной усмешкой перечеркнул сказанное ИЗВЕЧНЫМ:

… Её такое нежданно–счастливое появление в моей жизни в зимовье у Вечного Ключа должно было наполнить наши дни и ночи радостью узнавания.

В нескольких милях от него — тогда в «дачной» части берега — стеною стояла роща огромных пиний. Теперь это была деталь мегаполиса.

Очень приглушенно, почти неслышно, — тихая музыка — марши российских полков, и вальсы «На сопках Манчжурии», «Прощание славянки»…

Второй этаж. Здесь расположены две большие комнаты и маленький балкон. Если необходимо, холл внизу перегораживается и превращается в две комнаты. Площадь их можно увеличить, раздвинув стены коридора.

… Но не радость узнавания раскрылась нам с мамою, а мука попыток хотя бы вспомнить друг друга. Сколько времени было уворовано у нас с нею на ту казнь… Сколько душевных сил, и без того выпотрошенных из нас судьбою. Однако… Однако… Спокойное течение жизни в зимовье, мир вокруг, и даже визиты Волчины, вносившего в пропахшее травами и напоённое смолистым теплом наше прибежище дух звериного отторжения от людей — будто все они исчезли, — всё, всё это утихомирило наши взорванные внезапным свиданием души…

Но целью нашей поездки был не он.

— Смотри, парень, — права не имею без приказа края командировать тебя в Енисейск; попадёшься, мне тебя вынимать из петли несподручно… Ладно! С Богом… И переспросил только, — с Аркашей побежите?

— Познакомьтесь, Додан–сан, — тихо произнёс Ясуо Найто. — Познакомьтесь: мэр Нагасаки: господин Хитоши Мотошима…

… — Дом стоял в чудесном саду — совершенно японском, — по пейзажу, по духу, по мастерству, по дотошности, с которой его создавали, — так рассказывала хозяйка Мирои–тян, племянница какого–то военного, говорили даже адмирала! Тогда работали мы сутками, меняя друг друга в операционной для получасовой «отлёжки» пластом на татами в какой–нибудь палате.

… Не хочу разбавлять волнующими меня впечатлениями очень серьёзные «мероприятия'', проводимые в те дни на земле Нагасаки Масарой Ибуки — встречи с его друзьями–промышленниками… Приводили подобные сборища к неуклонному наполнению кассы маминого «Спасения» — щедрому, и, кажется, необратимому. И ещё — к решению, — раз и навсегда, — всех проблем, связанных с публикацией моих рукописей в Японии, и не только.

Цитировавшееся выше введение в книгу «Разрушение Дрездена»:

Прибежав из студии, Макико за двадцать минут наготовила Бог знает сколько блюд. Ей помогала мама Хироко. Конечно, на столе появилась жаровня с непременным скияки. Ну и… ставшая моим любимым блюдом китайская лапша с креветочным, грибным, мясным, — и с чем–то ещё, совершенно потрясным по аромату и вкусу, — супом… Ел бы, ел бы…

… Уже начало светать. Покой наплывал синим светом ламп. Покой шел от заглушаемого добротной изоляцией перестука колёс. И я засыпаю, тотчас убегая во сне, как от конвоя, от красных точек у нацеленных в лицо камер–стволов… Но… ведь это люди Кейсуке Табата снимают фильм о нашей поездке, и мешать им нельзя… Вечером, перед постелью, я, — устав за долгий день от их съёмок, — сказал ему: — Не надо, Кейсуке… Это никому не нужно — все: это пустое мельтешение… Не надо… Бога ради!

«Утопивший утоплен будет! Закон Возмездия…»

Её Степаныч; организовал, выдернув меня из Таганки.

Тихая улочка «старого» Нагасаки. Редкие прохожие. Свет уличных фонарей освещает тротуары и фасады невысоких домов до уровня бельэтажей. Остальное — во мраке. Тонкий запах каких–то неярких цветов на стриженых кустарниках–ограждениях. Обычный двухэтажный дом; матовый свет витрин внизу, наглухо закрытые жалюзи и потому тёмные окна верхнего этажа…

— Надо! — После недолгой паузы ответил он. — Это нужно! Это стоит дороже всех самых красивых и важных эпизодов с кем угодно!… Главное же — вовсе не мы смотрим на вас:… Это Япония всматривается в ваше лицо. Ей необходимо увидеть его своими глазами! —

В это время Таро Кацура представил адмирала: Хейхациро Того. Имя его я как–то пропустила мимо ушей — все же рядом были и сам премьер страны, и мэр огромного города; и фамилия адмирала меня… не насторожила, что ли… Уж очень по–домашнему, по–родственному встретил он меня, и обнял. Да и с племянницей своею обращался, как с самым близким и дорогим существом. Кроме того, — я вспомнила, — как сама Мирои–тян отзывалась о своём дядюшке, в сущности, вырастившим и воспитавшим её с четырёх лет, как… саму меня вырастила и воспитала твоя прабабка…

И украшать ее мечтой

«… 1. /…/ За 11 суток — с 11–го по 22–е марта 1945 года — американская авиация выполнила около тридцати девяти тысяч самолёто–вылетов тяжелых бомбардировщиков, двадцати семи тысяч средних бомбардировщиков и восьмидесяти семи тысяч истребителей /на подавление действий потенциально сохранившейся ПВО, малых подвижных и живых целей/. В результате на правобережьи Рейна погибли, до того неизвестно как сохранившиеся, 2,3 миллиона солдат и гражданских лиц, были доразрушены все промышленные предприятия, а также уже числящиеся пораженными оборонительные сооружения на глубину 150 – 210 километров и более 280 километров по фронту.

Хранить будут вечно могилы–архивы

Гости попрощались, когда уже была ночь. Я с подругами — своими коллегами — ушла «к себе». Мы уже ложились, когда к нам постучался отъезжавший «на эскадру» Того–сан. Он пожелал нам доброй ночи. Поцеловал всех в лоб… Ушел, оставив по себе чуть уловимый запах угля…

… Где было мне знать, что в эти самые часы Колокол моей Судьбы отбил склянки. Потому, устав от гостей, спать улёгся, благо по часам было уже скоро вставать. Сверчки, успокоившись, снова завели песни. И тотчас Волчина мой поскрёбся снаружи. Израстая, он последнее время тосковал сильно: пару искал. Да только где она здесь — пара эта? В таких дебрях, да в таких немыслимых снегах… Вот и мечется он из дома в тайгу, из тайги — в дом. И после полутора лет в бегах снова я ему вроде мамки…

Мы направлялись, в расположенный напротив пригород Иноса, прежде, — при маме, — да и теперь, как я понял, именующийся «Русской деревней». Когда–то, годах в восьмидесятых XVIII-го века, Россия арендовала несколько участков расположенного здесь селения. И место это стало подобием «Гостиного двора» для русских путешественников и моряков.

Дом небольшой, деревянный. Его стены, окна и двери раздвижные. Под массивными коврами во всех помещениях лежат татами — плотные толстые циновки из рисовой соломы, предохраняющие от «излишней» влажности, которая в период дождей поднимается до девяноста с лишком процентов!

Не слабо!

— Япония отдаёт свой неоплатный долг вашей матери… И благодарит, как может, вас, Додин–сан, за всё, что вы в страшные годы сталинского террора сумели сделать для японских мучеников… Разве жалкие наши попытки отблагодарить вас вниманием нашего народа могут быть сравнимы с вашим подвигом?…

… И чтобы осмыслить моё состояние… А жизнь моя — она не просто состоит из таких вот состояний, — она и есть эти самые состояния, скованные в цепь моей судьбы… Чтобы осмыслить его нужно возвратиться в 1953–й год… На тридцать восемь лет назад. В таёжную глушь Тунгусок, где в глубине приенисейских урманов, у подножья Оймолона, теплятся угли каменки в моём зимовье. От которого — через безлюдье горных лесов — две тысячи вёрст декабрьских непролазных снегов до железной дороги. До единственного реального пути в уже забытый мною мир…

Елена Шаховская, погибшая при подавлении в 1921 году Кронштадтского восстания.

Недели две, а то и три, спустя, — это я точно не помню, — заговорив со мною о своих ушедших друзьях, и помянув Александра Васильевича Колчака, мама, вдруг, — без присловий и вступлений, — сказала:

Лыжню по насту снеговому

И стол, застеленный газетой -

Накинув доху, выхожу к нему. Зову в избу — не идёт. Кладу руку ему на голову. Под ласкою он замирает, прикрыв глаза.

Прямой, суровый и… неожиданно искренний человек, мэр оборачивается в сторону города, — отсюда, с балкона, огромный мегаполис как на ладони, — и говорит тихо:

бесполезной бумаги, оклеив другой

… Это — к вам… как будто, Додин–сан… Додин–сан! Она — будто бы к вам… — Я просыпаюсь, только–только заснув… — Ясуо трясёт меня за плечо. — Додин–сан! Это она к вам, возможно… — Кто? — Какая–то женщина, Додин–сан. — … Окончательно проснувшись, слышу тоненький женский голос… Но в вагоне только мужчины. Откуда женщина?… — Додин–сан! — повторяет Ясуо. — Додин–сан! Она к вам! Женщина требует, чтобы её пропустили к вам. Но её имени нет в Программе… Она говорит, что знает вас! Но начальник охраны… У него инструкции!…

… Толпа встречавших раздвинулась, пропуская вперёд среднего роста коренастого человека:

«… Кончился 1943 год, который войдёт ярчайшей главой в летопись великой борьбы свободолюбивых (мне это напоминает ВАРЕНЬЕ ЛЮБИМЫХ!) народов против немецко–фашистских захватчиков… В истекшем году не только немецко–фашистские головорезы на фронте, но и население Германии почувствовало на своей собственной шкуре обжигающее дыхание современной войны. Бомбёжка промышленных центров Германии англо–американской авиацией достигла небывалой силы. Немцы у себя дома увидели то, что с сатанинской злобой готовили и принесли миролюбивым народам Европы: сметённые плотины гидростанций, и водохранилищ, освободившие всеразрушающие моря воды, превращенные в груды камня и арматуры предприятия, дымящиеся развалины городов, огонь и смерть…»

… Только уснул — собаки разбудили!…

Только мне страшно.

О Тимирёвой наслышан я был от Бабушки, хорошо её знавшей. Бабушка рассказывала мне об этой милой, застенчивой и очень открытой женщине, ставшей, однажды, любовью, сподвижником и другом адмирала. Другом верным, верность которой проверена была, не только её «самоарестом». Когда, предавшие его чехи продали его за часть золотого запаса «группе захвата» в Нижнеудинске. И она явилась в ЧК чтобы, как ей представлялось, быть рядом с любимым человеком пусть в камере смертника. Не только… Не только… Но, главным образом, 35–ю годами непрерывных арестов с тюрьмами, зонами лагерей, глухоманью ссылок…

Через пять часов после приказа Монтгомери генерал–адмиралу германских войск Фридебургу и генерал–лейтенанту Кинцелю немедленно подписать безоговорочную капитуляцию, американские армии достигли условной границы на линии Висмар—Шверин, к которой с Востока выходили войска 1–го Белорусского фронта…»

Так, или иначе, я заболела.

он взмахнул крылами–погонами