Помоги проекту - поделись книгой:
— Можно потише? — не оборачиваясь, попросил Барбер, листая телефонную книгу.
В ответ долетела недовольная басистая невнятица, уже через пару секунд снова переросшая в молодецкий хмельной смех.
— Потише можно?! — гаркнул Барбер, уже нажав кнопку вызова.
— Ты чего такой серьёзный? — донеслось от расплывшихся в кривых улыбках пришельцев.
Зелёный пластиковый совочек в очередной раз уверенно вгрызся в песок и, преисполнившись, выпрыгнул оттуда, возвещая о своей победе жёлтым сыпучим фонтанчиком. Стенки крохотного котлованчика бессовестно осыпались, но «генподрядчик» старался быть прилежным и раз за разом возвращал примитив детского орудия в ямку. Казалось, ещё чуть-чуть и глубина будет ровно на полную длину совочка. Но тут отец одёрнул, как-то неестественно улыбнулся, бросил коротко: «Ваня, пойдём домой».
Перебирая неуверенными ножками, малыш всё же с глубочайшим сожалением оглянулся на безвременно оставленный «объект». За нещадным бортиком песочницы его было совсем не видно. Зато на детский ясный взгляд попались двое дяденек. Один кручинно держался за голову, чуть раскачиваясь из стороны в сторону, грозясь упасть со скамейки. Второй полулежал, неестественно развалившись в шушукающейся жужалке и сплёвывал красное и тягучее.
— А чего они? — пролепетал Ваня, задрав вверх крохотную мордашку, уставившись на отца требующим ответов озёрным взглядом.
— Устали, — не оборачиваясь в направлении оттопыренного детского пальчика, пояснил Барбер. — Просто устали…
Тёмный балкон давил своей обшарпанной камерностью, а сигаретный дым снова вползал в лёгкие, пока супруга, под лепет двухгодовалого малыша, меняла миниатюрный непромокаемый комбинезончик на домашнюю, столь же крохотную, лёгкую одежонку. Так было всегда. Пока мать переодевала Ваню после прогулок, тот старался во всех подробностях поделится тем, что было и что будет, если мама вдруг захочет в следующий раз присоединиться. Но она не хотела. Почти никогда.
Сигарета недовольно уткнулась краснеющим рыльцем в чернь старой пепельницы. Последние струйки дыма шумно вырвались из лёгких, взобрались на пролетающие мимо невидимые потоки и, безжалостно теряя кудлатость, устремились в неизведанные дали.
— Ты что, совсем охренел?! — раздалось сзади холодно, даже жестоко.
— Ты о чём? — не оборачивать, вопросил Барбер, со вздохом потянувшись за новой сигаретой.
В последние пару лет задушевность разговоров с женой сводилась к хладности осыпающихся на бесчувственный камень упрёков, колкой ядовитости замечаний, опостылевшей пресности констатаций, из ряда: «Мы не можем себе этого позволить…» Барбер никогда не думал, что Оксана, его кроткая Оксана, его «солнечная девочка», воплотится карикатурностью самых пошлых старых анекдотов про семейную жизнь. Грустных анекдотов. Такие, как показала жизнь, тоже бывают.
— О том! — хрипло, с отчётливой ссутулившейся ненавистью отозвалась жена. — Ты что!? Ты драку там устроил?! На детской площадке! Ну, ты и мразь… При сыне-то. Хочешь, чтобы он таким же уродом, как и ты вырос?! Да, если бы…
— Рот закрой! — сквозь зубы, чуть осипше прошипел Барбер.
Хотя, конечно, было бы неимоверно наивно полагать, что наказ будет воспринят, как нечто большее, чем просто набор звуков. Оксана осыпала его голову чем-то горьким и дурнопахнущим. Кажется, даже проклятиями. И это несмотря на то, что чемоданы были собраны, гостиница оплачена, а загодя купленные билеты лишь ждали вечера, чтобы прыгнуть в равнодушные руки проводницы. Абхазия уже простиралась приморским нетерпением и готова была раскинуть тёплые объятия на целых две недели. И, тем не менее. Тем не менее…
Барбер давно научился пропускать всю скверну мимо ушей. Оставалась лишь она — некогда столь нежная Оксана, с перекошенным в презрительной злобе лицом. Длинные прямые светло-русые волосы раскачивались словно маятник, когда та, выплёвывала очередную струю жгучего, но бессмысленного яда. Раньше, казавшиеся большими и бездонными, серые глаза, то глумливо щурились, то распахивались непозволительно широко, словно истерика и злоба вот-вот выдавит их из орбит. Тонкий, чуть задранный в концу носик то и дело брезгливо морщился, а чуть бледноватые губы вытягивались в тонкую бесчувственную линию — словно рисуя кардиограмму того, что некогда ошибочно называлось любовью.
Всё это уже успело породить унылую привычку — Барбер никогда, возвращаясь домой, сразу не раздевался. Так было удобнее. Ведь, накинуть куртку и нырнуть в обувь — это так скоро. Вот и теперь, преследуемый вязко тянущимися упрёками и оскорблениями, что семенили сзади по бетонным подъездным ступеням, в сознании ютилась столь упрямая мысль — скоро нелюбовь заберёт всю душу, оставив в пустоте лишь иллюзорность фантазий. Иллюзорность того, что даже у тех, кто скрепил свои судьбы глупостью почти детских решений, может что-то получится. Хотя, маленькое чудо, что ещё десять минут назад ковырялось в песочнице, ошибкой вовсе не казалось. И, всё же. Всё же…
Несколько худосочных пачек небольших листовок, звонко шлёпнув, распластались на столешнице. Белизну шапки каждого листка венчала намеренная наляпистость темноты чернил, стекающаяся в слово «сопротивление». Ниже бежали ровные многоножки строчек помельче. Среди прочих, аккурат посреди листка, выделялась чернеющим жиром цитата: «Если бы люди знали и поняли, как работает банковская система — революция наступила бы раньше завтрашнего дня. Генри Форд».
Тонкие, но цепкие пальцы ослабили хватку на термозажиме, бережно отложили «паяльник» в сторону. Теперь горло пластиковой бездушности небольшого пакета было вовек передавлено и бурая жижа перекатывалась в упаковке, без права на досрочное освобождение. Только по звонку. Только по решению судьи…
— Жалко малого… — уже, в который раз, вздохнул Шарик.
— Жалко, — послушно согласился Бэкхем. — Хорошо, что мы его почти не знали. Было бы вообще тошно. А так, вроде бы как, и не здесь и не с нами…
— Да… Хотя, даже стыдно почему-то.
— Оттого что не жалко?
— Да жалко, конечно, но, отчего-то больше Лидса. Хотя… — Шарик умолк, казалось, в желании как можно точнее сформировать мысль, но так и оставил в воздухе многозначность троеточия.
— Ну, что? — с ухмылкой глянул Бэкхем на верного товарища, обрывая связь тяжёлых размышлений, и чуть подбросил вверх «заготовку». — Тест-драйв?
Шарик равнодушно пожал плечами и пополз в карман угомонить вновь задребезжавший телефон. Бэкхем ухмыльнулся ещё шире и заскользил в ванную. Встал на шаткую табуретку, заглянул сверху за ширму, выставил вперёд руку, мягко разжал пальцы. Пакет обидчивой пощёчиной ударил эмаль, крохотным, но буйным цунами окрасив белое багряным. Мелкие брызги весело стрельнули в кафель и занавеску. Пара долетела до искажённого зловещей благостностью молодого аристократического лица.
— Круто… — прошептал Бэкхем, соскакивая с табурета. — Круто! — повторил уже в голос, возвещая товарища о явном успехе эксперимента.
— Харю утри, — бесцветно откликнулся Шарик, пряча мобильный. — Егор опять звонил.
— Барбер? Чего хотел?
— Ко мне идёт. Пивка попить.
— Опять со своей собачился? — предположил Бэкхем, смотрясь в зеркало и вполне бесхитростно растирая по щеке кровавые капли.
— Не знаю. Наверное, — спокойно признался Шарик.
— Так, ты ему не сказал, что у меня?
— Нет. Зачем ему всё это видеть? — кивнул он на листовки и несколько пакетов, словно тайком выкраденных из центра переливания крови. — Кстати, на фига тебе это надо? Мог бы краску разбадяжить с водой — то же самое было бы.
— Краска — не то. Всё должно быть по-честному! — не отрываясь от созерцания самого себя, пространно пояснил Бэкхем.
— Ага! По-честному… — фыркнул Шарик. — Вот, на меня сегодня на рынке очень по-честному, как на идиота смотрели, когда искал где кровь купить.
— Ну, тебе же по пути было, — не слишком искренне пытался оправдаться Бэкхем.
— По пути, — признался приятель, поднимаясь во весь немалый рост и разминая могучие плечи. — Только в следующий раз сам ходи.
— Замётано, — легко согласился визави. — Может, всё-таки с нами? — коротко кивнул на листовки.
— Нет, Слав. Я не думаю, что мне это нужно.
— А когда со скинами тёрся, нужно было?
— Тогда была хоть какая-то идея, — чуть печально ухмыльнулся Шарик. — Я бы и сейчас тёрся. Да только извелось всё. Достоинство, честь, чистота… Один у азеров работает, другой по вене дерьмо Афганское пускает, третий по беспределу пошёл, а остальные… Не, — уверенно двинул здоровяк увесистой челюстью. — В нашем городе на дерьмо изошёл весь правый движ. Не осталось идеи. Так, херня одна…
— Так, я тебе предлагаю идею! — коротко, но сильно впечатал Бэкхем твердь костяшек в монохромность агиток. — Разве бороться за то, чтобы не быть дойным скотом — плохая идея?
— Я же говорю, — Шарик мягко потрепал за плечо напористого товарища, — я не уверен, что мне это нужно.
— А тут не в нужности дело! — блеснул Бекхем ясностью горящих холодной целеустремлённостью глаз. — Доктор должен лечить! Пожарный тушить! А еврейский мальчик Мойша — играть на скрипочке! Каждый должен делать то, к чему есть талант. Это долг перед миром, если хочешь. Наше ремесло — насилие. Мы ничего больше не умеем. Неужели ты откажешь себе в удовольствии сделать мир лучше?
— Я пойду, — вместо ответа, протянул Шарик распахнутую лапищу, — скоро Барбер притопает.
— Иди, утешай… — грустно улыбнулся Бэкхем и тонкая, но крепкая ладонь утонула объятии железных пальцев. — Но, ты подумай.
— Каждый раз меня агитируешь… — усмехнулся здоровяк, ныряя в кроссовки и накидывая штормовку.
— А ты каждый раз обещаешь подумать.
— Это я из вежливости!
— Вали уже, вежливый… — чуть подтолкнул Бэкхем широкую спину, прежде чем захлопнуть дверь и остаться один на один с чёрно-белым запалом листовок и, старательно запаянной в пакеты, символичностью алой обличительности.
Минутная стрелка едва успела дважды описать полный круг, как «заготовки» выпрыгнули из рюкзака и, словно продрогшие щенки, спрятались за пазухами просторных курток. Листовки уютно улеглись в заднике карманы и трое молодых людей двинулись к безропотно внимающей толпе, облепившей вымощенное мраморной плиткой крыльцо.
— Расходимся врассыпную, — буркнул Бэкхем, расправляя и натягивая на нос сморщившуюся на шее полумаску. Двое кивнули, последовали примеру и разошлись в разные стороны.
Пестрота беззаботности воздушных шаров корпоративного цвета приковывала взгляды ребятни, невесть откуда согнанной на пахнущее безмерной алчностью мероприятие. Длинноногие девицы дарили окружающим мраморные улыбки и услужливо держали бархатную подушечку с цыганщиной позолоченных ножниц. Лощёные и раскормленные лица «тёмных пиджаков», что по очереди лили в микрофон пафос избитой до полусмерти лживой банальности, излучали лучистое удовлетворение.
— Это, юбилейное сотое отделение нашего банка в этом городе, символизирует тот факт, что степень доверия граждан с каждым днём только растёт! — задорно распинался лысеющий мужчина в тёмно синем дорогом костюме. — Это говорит о том, что мы работаем эффективно и качественно! Работаем с городом, — приветливо протянул он руку в сторону мэра, застывшего довольным садовым гномиком, — работаем с горожанами! — распахнутая ладонь поплыла, словно разливая бесплатную благостность полукругом, чтобы досталось всем и каждому в послушно внемлющей толпе. — Мы верим, что вместе, мы сделаем жизнь удобнее, качественнее и сможем добиться процветания всех и каждого! Мы верим…
Вылить весь заготовленный пафос он не успел. Над головой задорно пронеслось нечто, звонко ударившее в нарядность витрины лавки, по продаже столь желанного многими ярма. Свиная кровь хлёсткими струями брызнула в стороны. Потом ещё раз и ещё. Первый женский визг не успел распороть брюхо повседневной занятой обыденности, как в воздух, сразу с трёх окраин любопытствующей и отчасти насильно согнанной толпы, взвились чёрно-белые птицы листовок.
— Вот ваша настоящая суть! — раздался молодой чуть хрипловатый и злой возглас. — Выпить побольше людской крови, сукины дети! На хуй глобализацию! На хуй финансовое рабство! Очнитесь, народ!
Возможно, преисполненный своей собственной правдой, голос звучал бы дольше, но знающая дело цепкость пальцев чуть запоздало сжала ткань крепкой ветровки, потянула на себя. Человек в сером и форменном тащил, пытался вцепиться и второй пятернёй. Но пружинистость молодости почти неуловимо ответила вёртким и быстрым движением. Жадность хватки куснула воздух, а сама «серая туша» ошарашено повалилась наземь, скошенная упругостью резкого удара в подёрнутую жиром челюсть.
— Вот вам! — выпрыгнули из кулаков, бесстыдно устремившиеся в небо, средние пальцы.
Слева и справа уже напирало «серое». Человек шесть. Бэкхем успел облизнуть мелкую растресканность губ, стрельнуть ввысь ещё одним салютом агиток, перед тем как броситься через дорогу, сквозь поток ползущих в почти вечной пробке машин. Он бежал, растворяясь в собственной улыбке, в ласкающем чувстве торжества дерзкой, хоть и столь скоро гибнущей правды. Хотя, сейчас она будет вдыхать полный оторопелого негодования воздух чуть дольше. Ведь теперь хищные пасти телекамер усладятся не пресной бесцветностью официальной церемонии открытия очередного филиала по выдаче незримых поводков. Они вкусят столь приторную желтизну скандала.
Залитые кровью дорогие пиджаки… Непонимающие глаза тех, кто привык дёргать жизнь за загривок и пропихивать упрямый блуд все глубже в глотку … Однозначность монохрома листовок… Сопротивление!
Сопротивление тому, что так ненавязчиво скрючило весь мир на девяносто градусов и устремилось внутрь циничной пошлостью, которую принято называть прогрессивным человечеством. Сопротивление живо! Сопротивление питается огнём поющей молодости, а потому никогда до конца не умрёт. Губы знали это, а потому, сокрытые от случайных взглядов чёрным, смеялись, обнажали плотоядные зубы. Проходные дворы это чувствовали, а потому улыбались в ответ, раскрывая мрачные объятия и сокрывая своей гнетущей тенью ото всех, кому этот день мог показаться безрадостным.
Приглушённый облаками и чуть подёрнувшийся понуростью свет холодно падал на не в меру большой, для столь скромной компании, кухонный стол. Кому и когда взбрело в голову загромоздить этим, кажущимся в данном антураже исполином, чуть ли не половину пространства — на ум решительно не приходило.
Редкие блюдца со скромной закуской казались потерянными на бескрайних просторах Сибири разрозненными одинокими деревеньками. Вот деревня Грибная, отливает своими маслянистыми шляпками. Вот Колбасино, розовеет болезненно бледным срезом. Вот село Хлебное, стремится выползти за пределы своей окружности и теряет крошки, словно хороня почивших жителей где-то на отшибе. Особняком возвышается над всеми Водкино, поглядывая на приземистых собратьев со своей башни-каланчи.
Но вот Водкино склонилось и чуть оскудело. Один раз, потом ещё. Будто, и впрямь, русская деревня, что с каждым годом разжимает чумазые, но ласковые пальцы, отпуская, кого помоложе — в город, кого постарше — в сыру землю.
— Ну, что? — поднял Барбер небольшую пузатую рюмочку. — Помянем малого… — то ли спросил, то ли просто обозначил и, не чокаясь, влил спиртное в жаркий рот.
Шарик лишь согласно кивнул. Тоже выпил. Он прекрасно понимал, что привело Барбера вовсе не желание выпить за упокой едва знакомого мальчишки, но послушно сохранял тишину. Вразрез с бытующим мнением о себе, Шарик хорошо чувствовал деликатность момента и знал, когда следует промолчать, а когда начинать ковыряться в чужих ранах.
— Ты и сюда повесил? — кивнул Барбер на странного вида карту, что распласталась, словно распятая, на стене над холодильником.
— Там обои отклеились. Закрывает, — небрежно махнул Шарик в сторону интересующего товарища предмета.
— А подклеить?
— Пробовал. Потому и карта висит.
— Что, порвал?
— Порвал, — виновато кивнул Шарик.
— И, всё-таки, сколько тебя знаю, не перестаю удивляться, — начислил гость ещё понемногу в рюмочки, прищурился и откинулся на спинку стула. — Ты, и правда, в это веришь или всё это время стебёшься? — небрежно кивнул он на карту.
Шарик, невидимо улыбнулся, и лишь устало развёл руками. Его мало кто понимал, а он и не стремился растолковывать. Почти каждый, кто видел вывешенные на стенах скромной квартирки карты, обращал на них внимание. От обычных и привычных всем они отличались тем, что материки и океаны изображались не снятой с апельсина и расправленной в правильный прямоугольник коркой, а кругом. Словно глобус смяли каким-то особым образом. В центре гнездился Северный полюс, от которого во все стороны расползались известные всем континенты. И лишь один — Антарктида, представлялся совсем иначе, в виде кольца, опоясывающего весь диск.
— Нет, ты ответь! — не отставал Барбер. — Мы уже не первый год знакомы, но я так до сих пор и не понял — у тебя просто хреновое чувство юмора или ты забавный городской сумасшедший?
— Чего сразу сумасшедший-то? — чуть насупился Шарик, понимая, что, на этот раз, просто отмахнутся от любопытствующей настырности не получится. — Просто я привык всегда верить только своим глазам. Точнее, не верить никому, пока сам не проверю. А если не могу проверить, то почему я должен отвергать одну теорию и слепо верить другой?
— То есть, ты реально допускаешь, что наша земля плоская?
— А почему нет, Егор?
— Блядь, да потому что это ещё до царя Гороха доказали! Ты что, в школу не ходил? Или у вас там в деревне какая-то особая программа для чудиков?
— Ходил, — ничуть не смутился Шарик. — Но, ведь заблуждаться могут все. Каждый день какие-то теории превращаются в пшик. Чем эта хуже? Тем, что нам это усиленно вбивают в головы с самого детства?
— А зачем?! — задорно хлопнул по столешнице Барбер, поднял разволновавшуюся рюмочку и резво опустошил. — Зачем кому-то брехать, да ещё и по такому поводу? Какой смысл?
— Смысл? — загадочно улыбнулся Шарик, выпил, отправил следом маринованный грибок, удовлетворённо откинулся на стену. — А в самом главном! — уверенно продолжил он. — Если земля — лишь планета, которых многие миллиарды во вселенной — то каждый из нас, да и все мы вместе взятые — ничего не стоим. Мы — просто песчинка. От нас ничего не зависит. Даже не от каждого в отдельности, но и от всех сразу. Просто пыль. Ничто. А, значит, и смысла жизни никакого нет. Нет предназначения!
— О, как! — ядовито хохотнул гость. — Ну-ну… А если земля плоская?
— А если плоская — то и космоса нет. А, значит, мы кому-то нужны. Значит, сквозь купол за нами кто-то наблюдает. Кто-то чего-то ждёт. Это даёт смысл познания самих себя и своего предназначения.
— Блин, Вова, это всё дурная корявая философия! Какой на хрен купол?! Какое предназначение?! А как же полёты в космос? Как, фотографии Земли?
— А что полёты? Прогулки пиндосов по Луне сняли в Голливуде, это дураку понятно. Так, кто даст гарантию, что и остальное тоже не подделка? Ты глянь на фотки нашей родимой. Сколько на орбите спутников, по идее? Многие тысячи! Так, и где они все на фотках этих? Самолёты где, которых тоже тысячи постоянно летают? На многих фотографиях облаков вообще нет. Куда они делись? Так что, слабые доказательства…
— Слушай, ты меня убиваешь! — хохотнул Барбер, с набитым колбасой ртом. — А Солнце — яблоко и его прячет в карман северный великан!
— Да, почему? Солнце и есть Солнце. Только, согласно «теории для чудиков», — с укором глянул Шарик на гостя, — не такое большое, как нам говорят. Чуть больше Луны. И оба светила вертятся по экватору, по кругу, а не вокруг. Вот, прикинь — это нормально, что одна планета будет ровно во столько раз больше другой, во сколько раз она отдалена он нас, чтобы они казались нам одинаковыми? Не кажется странным?
— Ты мне кажешься странным! — отмахнутся Барбер, почесал бороду, чуть задумался. — Хорошо, даже если отбросить всё, чему тебя, дурака, учили в школе, скажи — почему корабли скрываются за горизонтом? Может, всё-таки… — он сложил ладонь лодочкой и обрисовал в воздухе дугу. — А?
— А кто тебе сказал, что они скрываются? Посмотри в хорошую оптику — никто ни за какой горизонт не уплывает. Хотя я вовсе не отрицаю, что всё именно так, как учат в школе. Может я, реально, чего-то не понимаю, — загадочно потупил взгляд хозяин квартиры и снова незримо для всех улыбнулся.
— Очень удобная позиция, — усмехнулся гость.
— Ладно, — вяло отмахнутся Шарик, пропуская язвительность мимо ушей, — давай закроем этот «базар». Лучше скажи, как дома дела?
— Дома? — деланно удивился Барбер. — Дома всё нормально. Всё хорошо дома…
Глава 3. Молодёжка
Стянутые эластичными бинтами кулаки выбивали в коже продолговатой упругой груши рельефные кратеры неправильной формы. Каждый звонкий удар словно поджигал коротенький фитиль, через мгновение взрывающий крохотную бомбу, где-то там, в далеких кладовых памяти. Воспоминание вспыхивало небывалыми красками, но уже через миг блекло, покрывалось паутинкой трещин, словно рассохшееся полотно картины.
Левый хук, и вот Миша и Лёша Ларионовы позируют для новогодней фотографии. Лидс старается сделать не по-детски взрослое лицо, младший брат улыбается широко, да так искреннее…
Поделиться книгой: