Карты мира снов [СИ] (полная)

Мелкая бухта Рыбацкого лежала зеркалом, в отлив зеркало разбивалось на несколько огромных зеркал, подернутых рябью, и они сверкали то яростно, то совсем нежно, если раннее утро или самое начало вечера. Глубина начиналась так далеко, что рыбацкие ялы уходили сыпать-выбирать сети не от поселка, а чуть ли не за километр от него, влево. Там край бухты заворачивался плавным дымчатым холмом, на нем, как на размытой картинке виднелись далекие коробочки коровника, а поверху — мачты радиовышек. Этот край всегда был в дымке и всегда без ярких красок. Особенно по сравнению с блеском водяной глади на мелководье у длинного пляжа. Правая сторона — совсем другая. В воду спускался каменный мыс, тяжелый и грубый, от него в сторону поселка торчали из трав отдельные глыбищи, будто какой великан пнул железной ногой по мысу и раскатились от него обломки. Летом солнце вылезало из-за скал, они становились черными, чернущими — держали на себе ночь, не отпускали. А потом начинали пылать яростным, почти белым цветом. Солнце поднималось совсем высоко, скалы играли тенями, пряча их в разных местах, удлиняя и укорачивая. И к закату загорались красивым желтым оттенком, совсем не каменным, а вроде как один сплошной кусок золота.

Ну, не совсем уж золото, поправлял себя Андрейка, уходя за пределы поселка, подбираясь к крутому изгибу мыса, создающему тихий затон перед скалами, не совсем они золотые, но точно — не камень.

Много всякого он воображал, бредя зимой по тугому подмороженному песку, а летом — по щиколотку в засыпающей воде. И как приедут искатели, раскопают в камнях ямы, и окажется, что под замшелой, испачканной глиной и травами поверхностью — чистое золото, большущими кусками. И что в самой скале на конце мыса есть тайная пещера, в которой живут… русалки, может, а может сам капитан Немо. Или странные подземные звери, которые питаются светом, что пролезает в дыры.

И однажды, стоя рядом с тихим затоном, оторвал глаза от позлащенных солнцем скал и увидел странное. Не придуманное, а на самом деле. Глаза его смотрели на линию горизонта. И видели. Там, точно напротив, привычную линию горизонта, поднятую мелкими равномерными гребешочками, разрывала возвышенность, дымчатая, почти незаметная по высоте, но она была — и чайки вились именно над ней. Висело повыше пухлое облачко, одно, без толпы. Андрейка смотрел изо всех сил, досадуя, что в глаза натекают слезы. Вроде видел, а вроде и нет. Бинокль бы, но за ним нужно возвращаться. Может, там умер кит? Лежит огромная туша, и чайки-пиратки над ней. Но думать о бедном ките было грустно, и он продолжил думать про остров. Вдруг он вышел из воды? Поднялся ночью, стряхивая с боков струи, и встал, ждет, когда его высушит осеннее солнце.

Андрейка постоял еще, вспомнил, что обещал маме натаскать воды из колодца в огород. И быстро ушел, обещая себе вернуться завтра, уже с биноклем. Отец был в рейсе, а то он спросил бы его. Других спрашивать не хотелось. Андрейка привык к тому, что детские вопросы вызывали смех или полное невнимание, а тут еще — про какой-то остров. Если тот, правда, поднялся из воды, печально понимал он, весь поселок гудел бы. Рыбаки и там ходят, не только в сторону заката. А если вчера его не было, а сейчас вдруг есть, получится, что сам Андрейка растрещал о волшебном событии, и все про него узнают, ломанутся туда на ялах и байдах. Его, конечно, не возьмут.

Совсем вечером, складывая тетрадки в сумку, он вдруг понял еще одну вещь. Он не возьмет бинокль. Вдруг тайна сразу исчезнет. А ему хотелось, чтоб побыла еще.

Остров не исчезал совсем. И остался только его тайной, потому что рыбаки, уходя к горизонту в лодках, что напоминали черные бусины на одной веревочке, проплывали его, считай, насквозь, но в поселке никаких разговоров и никаких после лова новостей. Может быть, так показывало море, понимал Андрейка, испарения всякие, и низкие облака. Над меляком, например. Но раньше не было — это раз. И все время одинаковое. В плохую погоду не видно, в хорошую — затянуто дымкой, в сырую, когда все четкое, будто нарисовано острым карандашом, — казалось, можно пробежать по воде, заскочить на пологий берег, кинуться к плавному горбу середины, и там скатиться на другую сторону.

Теперь он ходил навещать свой остров почти каждый день. А по вечерам, когда ложился спать, намеревался, наконец, придумать, кто там живет, и какие там приключения. Но оказалось, ему ничего не нужно было, только твердое и спокойное знание, что остров есть. Из всех так и не придуманных приключений осталось с ним только одно. Летя по воздуху, просто перемещаясь плашмя над знакомыми местами, такими странными сверху, он опускает лицо и видит под собой, далеко внизу — уверенную кляксу земной тверди, почти круглую, но со множеством заливчиков и выступающих мысов, как морская звезда. И вниз, в сторону Рыбацкого, тянутся два мыса побольше, длинные, изогнутые, как ручки. Внутри, с холодком по спине знал он, в полукруге, вернее, в длинном почти замкнутом овале рук-берегов — таится озеро с морской водой, чистой и тихой, как будто это бассейн. Или, нет, это — лагуна, так назвал такие морские озера Николай Максимович, учитель.

Слово уверенно укладывалось в пределы рук-берегов, и согретый этой уверенностью, Андрейка засыпал.

Он как раз думал об этой лагуне, радуясь, что остров сегодня хорошо виден, и вздрогнул, быстро поворачиваясь на голос Гришки.

— Шо? Блядуху свою ждешь, да?

От страха и неожиданности Андрейка вообще не понял, о чем вопрос, и не видел почти ничего, только вывернутые дырки гришкиного носа. Да за мощной фигурой врага — еще силуэты, на лица которых он не посмотрел. Шагнул назад, у щиколоток хлюпнуло, вода застудила ноги, забираясь вверх по старым шерстяным брюкам.

— Зассал, бздун, — заорал Гришка, подступая и тесня Андрейку дальше в зимнюю воду, — зассал, сарите, пацаны, в воде стоит и уже ссытся! Ссытся!

Андрейка нагнул голову и молча шагнул вбок. По воде. Гришка осклабился и, вытягивая руку в скрипучем рукаве турецкой кожанки, сильно пихнул его в грудь. За его спиной заблеяли, засмеялись, откашливаясь и харкаясь под ноги.

— Землю жрать щас, — пообещал Гришка, — будешь у нас. У меня.

— Тут песок, — угрюмо сказал Андрейка.

— Чего?

— Не земля.

Он как-то удержался на ногах, хотя через секунду уже пожалел об этом. Нужно было упасть, поплыть, колотя сапогами, они бы… не стали… в воду.

Мысли дергались в такт ударам, хорошо — смягченным зимней курткой, старый уже пуховик, но толстый, даже удар ботинком не казался взрывом между ребер. Только лицу не повезло, кто-то, пока Гришка приговаривал, неумолимо сажая удары в бок, в тощую задницу, в худое бедро, вцепился в волосы и возил, повизгивая, тыкал носом в тот самый песок.

— Жри песок, жри песок, — повторял монотонно, с нарастающей сладостью в голосе, — жри песок, блядь, жри курва, жри песок.

Устав возиться внаклонку, видимо, выпрямился, дыша тяжело, с тем же подвизгиванием.

— В воду его, пацаны, — распорядился вверху Гришка, — пусть его поблядуха ловит, Танька его… — и выругался смачно, грубо, совсем по-взрослому.

Нельзя в воду, в панике подумал Андрей, очень быстро подумал, и как оно успелось, резко выворачиваясь, сел, спиной к врагам, упираясь в мелкий прибой зимними сапогами и растопыренными пальцами. Куртка, она ж не высохнет, тяжелая. В чем завтра в шк…

Спину сотряс удар, песок под ним подался, Андрейка проехал ближе к воде, уже окуная в нее голенища и давно мокрые штанины. Открыл глаза, один уже заплывал, смотрел с трудом. И отчаянно уставился на мягкую полоску острова. На самом горизонте, таком далеком. В один миг представилось ему совсем по-настоящему: взмывает ракетой, держа руки вразлет, вместо бухты и кучки Гришкиных шавок под ним — яркая клякса острова с протянутыми берегами. Несется навстречу, принимая и радуясь. И там — только он. Ныряет с разлету в нестерпимо синюю воду лагуны.

— Гришка! Курвеныш, выблядок мелкий!

От крайних домов летел голос, бил в уши так же, как била недавно по ребрам тяжелая гришкина нога.

Андрейка не встал, так и остался сидеть, нагнул только голову, морщась, и зажмурился, будто это поможет ему не слышать, как приближается Гришкин батя, явно тяжело и очень зло пьяный, от деда Надюхи, и будет сейчас то, из-за чего Гришка еще сильнее возненавидит свидетелей.

— Ты! — крик понижался, переходя в шипение, — ахх, ты…

Месиво слов прерывалось топтанием и редкими ударами, Гришка уворачивался, но не уходил вслед за бежавшими с поля битвы дружками.

— Чего, — говорил угрюмо, а после умолкал, и слышался звук удара, скрип шагов и пыхтение, — ну, чо ты?

— Ты уроки… с-де-лал? Па-а-скуда та-а-ака-я!

— Та сделал.

— Врешь, сука.

— Пап…

— Пиздо тебе пап!

Голоса удалялись, временами, с тяжелым хрипом, отец выхаркивал грязное слово, видно, стараясь достать сына таким же тяжелым, еще тяжелее — взрослым кулачищем. А тот в ответ снова кричал с тоскливой злостью:

— Пап!..

Андрейка повернулся, опираясь рукой. Постоял на коленках, сплевывая на песок красную длинную слюну, она никак не хотела отрываться от губ, мотнул головой, прилипла к распухшему подбородку. Поднялся, качаясь, и заплакал, бредя наискось мимо завалившегося набок домишка деда Надюхи. Дальше, туда, где после пустырика, огороженного разбитым забором, торчал заброшенный дом, зияя пустыми окнами.

Солнце плавно усаживалось за левый пологий склон бухты, темнило знакомую картинку с коровником и тонкими ажурными мачтами. Как всегда, позолотило скалы, совсем близкие, но на них Андрейка не смотрел, огибая дом и тяжело, как старик, усаживаясь на длинную зыбкую доску, рядом с которой — кострище, окруженное большими камнями, выломанными из стены летней разваленной кухни. И на остров смотреть не стал, было почему-то ужасно стыдно. Как будто остров сам смотрел на него и видел, какой Андрейка трус и слабак, не смог подраться с врагом, а только лежал, защищая живот и лицо, и даже когда попросил, отчаянно пожелав, то не силы драться, а силы — убежать, улететь от гадов.

Он еще немного поплакал, ощупывая бока и куртку. Шмыгнул, прерывисто дыша, и вяло обрадовался — куртка не намокла почти, только рукав в налипшем песке, да у плеча треснула, но это можно зашить. Вот рожу не починишь быстро, мать увидит, заплачет, начнет причитать. Так и ляжет в слезах, рассказывая, как ей тяжело одной со всем справляться, и ты еще тут, и папка твой непонятно, приедет ли к новому году.

От слез его кинуло в дрожь. Вокруг уже совсем стемнело, Андрейка обхватил себя руками, стиснул ноги, пытаясь согреться. Подумал, может, посидеть тут, пока мама не ляжет спать. Но она не ляжет, еще часа три будет крутиться по дому, и конечно, начнет тревожиться, накинет пальто, побежит по соседям, выйдет на берег, кричать. Да и как просидишь три часа, если уже колотун, среди развалин свистит ледяной ветер.

Он встал и направился к дому. Не выходя на пляж, шел вдоль заборов, беспокоя цепных собак, те передавали идущего от одного двора к другому, замолкали, исполнив сторожевой долг.

В доме светило одно окно. Не кухонное. Андрейка в стеклянной веранде тихо стащил мокрые сапоги, решив — заберет потом, ночью, поставит к печке. И медленно пошел мимо распахнутой в гостиную двери, где на бархатном стуле сидела мама, смотрела в какую-то бумажку, разложенную на бархатной же скатерти.

— Мам. Я пришел, — он старался говорить внятно, хотя губы шлепали, как после кабинета зубного врача, и старался не ступать в полосу света, падающего в темный коридор, — я есть не хочу.

— Да, — сказала Марина. И не подняла головы.

Он шагнул дальше и встал, встревоженный. Может быть, гришкина мать уже прибегала и орала тут? У нее бывает, вопит, как ее сыночку обидели. Чаще всего, когда Гришка кого изобьет. Мама сказала, она специально, чтоб заране отвертеться, если родители затеют жаловаться или возмущаться.

— Мам?

Мать быстро встала, подошла к белой двери, что распахнулась в обе стороны, их и называют так — распашонки. В опущенной руке держала за уголок квадратик бумаги.

— Папка твой… — она подняла руку, снова опустила, чуть ли не пряча за спину, и вдруг засмеялась растерянно, — ушел от нас папка, сына. Телеграмму вот прислал.

— Куда? — глупо спросил Андрейка, по-прежнему прячась в полумраке коридора. И вдруг с тоской понял, даже если выйдет под люстру, задирая к свету избитое лицо, мать не заметит.

— Куда? А нашел себе. Повариху на пароходе. Вот знала я! Знала, когда из семьи уводила, отольются кошке мышкины слезки!

Смех прервался всхлипыванием.

— Иди, — сказала, сдерживая плач, — иди спать, сына. Тебе в школу завтра. Я посижу.

— Хочешь, я чаю тебе. Мам.

— Иди! — Марина закричала, комкая в руке листок, — глаза бы мои не видели! Лезешь тут. И эта еще, видела я ее. Печати негде поставить! Всю команду ублажала. Последняя…

И тут, к ужасу Андрейки, мать выругалась так же, как ругался сегодня Гришка, а потом харкал грязными словами его отец.

Он отвернулся и пошел, в три шага одолел коридор, заперся в комнате, где был его шкаф-шифоньер, полки с книгами и коллекцией трансформеров, кровать, на которой спал с самого ясельного детства. И висел на люстре пластмассовый самолет с серебристыми крыльями. Клеили вместе с отцом, в прошлом году.

Глава 4

Ночь стояла и стояла. Так странно, подумал Андрей, осторожно поворачиваясь на спину под тускло белеющим низким потолком, с которого свешивалась у самой двери штанина джинсов, что валялись на верхней полке. Наверняка я не сам. Она делает это со мной, и вот, вместо того, чтоб предаться вполне логичным во сне удовольствиям, еще бы — почти полгода без женщины, с одной кокшей Надеждой на двадцать человек экипажа… Вместо этого я лежу смирно, рассказывая такой же смирной девушке, вот она дышит тихонько, овевая теплым дыханием локоть, о далеком детстве и острове, которого не было. Или, все же он был?

— Отец… Да, не девять лет, это мне уже было одиннадцать тогда. Девять, нет десять, когда я нашел свой остров. Я перескакиваю. И это было давно. Двадцать лет назад. Ты замечала, некоторые годы полны всего и когда вспоминаешь, стараешься растрясти события. Равномерно как-то их раскидать.

Он сделал паузу, но девушка у его плеча молчала. Андрей понял, нужно закончить рассказ.

— Он не ушел. Я точно не знаю всего, помню, мать оставила меня с соседкой и уехала, через неделю вернулась. Бегала к тете Марусе звонить, у нас тогда не работал телефон, а мобильников не было. Потом тетя Маруся приходила, вдвоем они долго сидели, шептались, мама плакала. Я заходил — молчали. Школу прогуливал почти месяц, все равно до меня дела не было.

Он усмехнулся. Погружаться в то прошлое было неприятно, как нырять в стылую воду, без надобности. Но одновременно очень нужно это все рассказать. В полумраке — небрежно кинутая занавеска пропускала рассеянный свет матовой настенной блямбы — видел, как Неллет, поднимая руки, изгибает пальцы, будто играет воздухом в задумчивости, рассеянно. Сводит указательные, как-то располагает большие и мизинцы, и в воздухе парит изящное сплетение светлых линий, они меняются в такт его словам и его настроению.

— Школа в другом поселке была, — объяснил на всякий случай, — пять километров по грунтовке, в степи. А отец…

Она бросила показывать свои странные знаки и повернулась, нависая над ним внимательным лицом. Тогда он, наконец, сказал:

— Он вернулся. Под самый Новый год, после пары месяцев всей этой суматохи. Я потом узнал, уже взрослым, мать ездила в порт, в управление, писала там что-то. По людям ходила, в-общем. Знал бы, возненавидел бы ее тогда. Хорошо, что не знал. Понимаешь, я теперь не знаю, сам ли он вернулся. Или, как говорят «под давлением обстоятельств». А тогда была радость, да. И мысли о матери с упреком, навешала на него собак, а он — вот он. Такой виноватый, смущенный, как мужики после бани, когда вдруг похожи на младенцев — чистые, беззащитные такие. И одновременно я на него злился, конечно. За те материны слезы.

Пришел с берега, а он сидит. Еще в кителе, как гость, боком у стола. На полкомнаты коробки: пакеты с одеялами плюшевыми, телевизор новый, цацки кухонные, миксер какой-то. Меня увидел, встал. И вроде ко мне, и тут же ворочает коробищу, толкает, чтоб помог поднять. Привез компьютер, как я мечтал. И маме мобильник.

Тут уже Андрей поднял руки, сплетая пальцы, в неосознанной надежде как-то уложить в пределы логики те события и свои мысли о них.

— Двойное все. Мать жалко и злился на нее, за то, как в глаза ему заглядывала. Суетилась, и боялась, видно. Вдруг встанет и убежит. Отцу радовался и на подарки эти злился, до ненависти, получается, вдруг я подаркам радуюсь. И радовался им. До этого, понимаешь, все чувства были отдельны. Вот Гришка, его — ненавижу. Вот мама — люблю. Дед Надюха — презираю. Компьютер — мечтаю, конечно, кто из пацанов не мечтал тогда? А с того дня все стало переплетаться. Даже дурацкий тот дед, кличка к нему прилипла, потому что, как выпьет, жену-покойницу звал, орал «Надюха»! и других слов не было у него. А еще была во мне обида. Что никогда и никто со мной про такое не говорил. Про еду, пожалуйста, про оценки в школе, и всякое-такое. А что нужно презренного алкаша пожалеть и что самые близкие могут ошибок наделать, и нет среди них правого и виноватого — я сам дошел. Доходил. Было это больно. Мучительно. Очень хотелось обратно.

Неллет. Ты же просила об острове! А я тебе биографию свою рассказываю.

Он опустил руки, повернулся на бок, обнимая и чувствуя, какая нежная под его локтем кожа, и — дышит.

— Переплелось, — возразила она, — это тоже остров.

— Наверное. Точно. Я стал его рисовать. Не картинками, а картой. Так, как видел, когда летел вверху. И он рисовался, не придумываясь. Мне нужно было только точно перенести на бумагу. Он менял цвета. Иногда был ярко-коричневым, с белыми скалами. В другие времена почти весь зеленый. Или — светло-желтый. Только вода в лагуне всегда была праздничной такой. Зеленая с бирюзой, в каемке белого маленького прибоя. А еще в самом центре была такая точка… я все время думал, что там?

— Точка? — Неллет села, положила руку на густые волосы Андрея.

— Угу. Где вершина, на ней — точка. Белая. Разглядеть не мог, я же высоко летел всегда. Поверишь, боялся спускаться. Как в начале, с самим островом. Думал, пусть подольше, пусть все тянется. Успею, когда привыкну уже. Когда надоест. А не надоедало…

Он говорил с трудом, делал паузы, они становились длиннее. Неллет бережно проводила рукой по волосам, путая в прядях тонкие пальцы, высвобождала их аккуратно, чтоб не потревожить.

— Танька, — уже совсем засыпая, Андрей засмеялся, — мы ж с той драки стали дружить. Вернее, Танька. Она. Со мной. Тетя Маруся говорила про Таньку «у-у-у, здаровая кобылища…». А мне нравились худенькие девочки, нежные. Танька не кобылища. Спортивная только. Волейбол. Плавание. Может, я потому Ирку заметил, похожа была? Вернее, Ирка меня заметила. Как в Рыбацком — Танька.

Веки опускались, дыхание выравнивалось. В коридоре кто-то мягко прошел, и вдруг остановился, постукал костяшками пальцев:

— Димыч? Ты не спишь, что ль? Ты там чего?

Андрей не ответил, захваченный сном, в котором длинная Танька, на полголовы его выше, показывала, как правильно целоваться. Говорила снисходительно «начнется лето, девки понаедут, а ты и скадрить не сумеешь, донжуан лопердесский», и сама хохотала придуманному слову, хлопала себя по коленкам, повторяя «лопердесский»!

В коридоре еще постояли, прислушиваясь к бормотанию. И ушли, шурша тапочными шагами.

Неллет, не обращая внимания на попытку визита, склонялась над мирным лицом, по которому блуждали тени прошлого, меняя легчайшие оттенки выражений — то чуть сойдутся брови, то улыбка тронет краешки губ, то крепче зажмурятся спящие глаза.

Прислушалась к ровному медленному дыханию и легла рядом, навзничь, посмотрела на низкий потолок. И улыбаясь, скользнула в сон, в котором ее улыбка уже светила советнику Даэду, он сидел, неудобно согнувшись, держал в жестких ладонях слабую, почти безжизненную руку. И вспоминал.

* * *

Даэд родился в Башне, на ее сорок втором витке, где рождались все мальчики и девочки, и после первой недели, полной детского плача, материнского молока и терпеливой заботы нянек, переселялись на жилые уровни, в свои семьи. Но хотя жил он в нормальной семье, еще с двумя сестрами и тремя мальчишками, родителей видел мало. Сначала мать отводила его в ясли, вернее, переносила на руках, по внутренней лестнице, всего два витка вниз, целовала, и до позднего вечера он с братьями и сестренками снова оказывался под присмотром нянек и воспитательниц. Когда стал постарше, уже сам уходил в школу. Школы располагались выше, но до десяти лет Даэд, как прочие мальчики, рожденные в год парной Луны, не имел права пользоваться подъемником, и по утрам брал свою сумку, с другими бежал по спирали внутренней лестницы, тренируя ноги и дыхание. Мать и отец работали ниже, но пять витков до овощных плантаций и семь до платформ с механикой — это было совсем рядом, и им всю жизнь не было нужды использовать подъемник, хотя оба умели, ведь праздники и торжественные службы проходили очень высоко.

В десять лет в классе появился высокий человек в богатых одеждах.

— Элле Немерос, — уважительно представила его наставница ненья Герия, — научит вас подниматься туда, куда лестницами идти слишком долго.

И склонилась в ритуальном поклоне, сплетая пальцы в знаке неллет, охраняющем от ошибок и зла. Класс встал, повторяя поклон и так же сплетая пальцы.

Элле Немерос оглядел два десятка голов — стриженых мальчишеских и девичьих — с туго убранными назад волосами. Кивнул, благодаря за уважение и добрые пожелания.

— Сначала вы получите доступ к наружной спирали. Это не так быстро, как подъемник, но без внешней лестницы вы ничего не сумеете. Ненья Герия, постройте детей и выведите их к западному крылу.

Неллет вздохнула, рука дрогнула в ладонях, Даэд нагнулся ниже, надеясь услышать слова. Но принцесса спала, как и положено принцессе в первую ночь своей очередной весны.

К чему перебирать воспоминания, в которых ее еще нет? А разве нет? С рождения и все детство Даэд повторял славословия Неллет, благодарности Неллет, клятвы Неллет в спорах с другими мальчишками. Ни разу не задумываясь, чем Неллет отличается от луны, солнца или стремительного урагана с северной пустоты.

Что такое Неллет, он задумался именно в тот день, когда элле Немерос распахнул круглую створку и вывел притихших детей на лестницу без перил, прилепленную к стене Башни. Это был запад. В облачную пустоту садилось огромное багровое солнце, небо над ним играло яростными оттенками алого, почти черного, золотого и прочерчивалось ветреными белыми прядями. Кто-то вскрикнул, разводя руки. Задние напирали изнутри, и тем, кто уже был снаружи, пришлось подниматься и спускаться на несколько ступеней, прилипая к стене всем телом, обмирая от ужаса. Мир воздуха оказался огромным. Огромнее игровых полей на детских витках Башни, огромнее бескрайних плантаций на витках продовольствия.

— Тише! — прикрикнул элле Немерос, а ветер сорвал возглас с губ, унес в пустоту, заполоскал свисающие рукава плаща, — как вы собираетесь предстать перед глазами спящей Неллет, если боитесь сделать шаг по ступенькам?

Ночью Даэд вышел из детской и прокрался в спальню родителей. Потянул край одеяла, обнажая локоть и плечо матери. Та, мгновенно проснувшись, села, поправляя рубашку.

— Ненья… а где живет Неллет?