Карты мира снов [СИ] (полная)

В толпе девушек кто-то судорожно вздохнул. Одна вышла, тихо ступая, направилась к передающему, пока остальные не знали, то ли смотреть на нарушение правил, то ли зажмуриться и закрыться руками.

Ей было лет пятнадцать, русые волосы блестели под рассеянным светом высокого купола, круглое лицо раскраснелось, прикушенная губа сделала его сердитым и решительным. Подойдя к мальчику, она размахнулась и сильно смазала его по затылку жесткой ладошкой. Тот дернул головой, в глаза вернулось осмысленное выражение.

— Она… — прошептал мальчик, моргнув и снова раскрывая черные глаза очень широко, — она же…

Девочка молча снова отвесила ему подзатыльник. И рот парня захлопнулся. Она покачала головой, без слов запрещая продолжать. И быстро вернулась к толпе.

За светлыми шторами светлело чистейшими простынями наново застеленное просторное ложе, полное подушек больших и маленьких, цветных и с вышивками. Даэд нагнулся, бережно укладывая принцессу на мягкие подушки. Поправил неподвижные ноги, вытянул их, нежно касаясь коленей и щиколоток, продлевая каждое касание на один-единственный лишний миг. Застыл, казалось, не сумеет распрямиться, так и останется полусогнутым над слабым телом, белеющим даже на белых складках шелковой ткани. Неллет сама коснулась рукой его локтя, уперла ладонь в парчовую грудь. Но другой рукой притянула к лицу голову советника, тронула губами ухо. Прошептала еле слышно, будто просто тихонько дышала:

— Нет, мой прекрасный Даэд. Ты знаешь, что нет.

Он глотнул. Но не успел ответить, да и не смог бы, его мужская глотка не умела шептать неслышимое обученным писцам.

— Я запрещаю. Умирать там, внизу.

Отпустила его и откинулась на подушки, лицо побелело, теряя краски, которые так нежно осветили тонкую кожу в теплой воде бассейна.

С закрытыми глазами сказала, четко разделяя слова:

— Новая весна пришла к людям Неллет, живущим в Башне Неллет, под небесами, луной и солнцем Неллет. И новые в ней законы.

— Новые в ней законы…

«Новые в ней…»

Над этими словами не было нужны ставить знаки, их смысл полностью совпадал с их же сутью.

— Советник Даэд, страж третьего после заката часа, останется в спальне принцессы до следующего полудня. Мой первый сон новой весны — в руках советника Даэда.

Через несколько ударов сердца она спала, будто случайно забыв вынуть руку из пальцев сидящего рядом советника. Занавеси шатра внутри купола тихо и мерно колыхались, покачивая тонкий запах цветов, аромат душистой воды в купальнях и бассейне, с тревожной ноткой свежих чернил и шершавым запахом исписанных бумажных свитков, уложенных в сумку мальчика-писца, который не ушел вместе с девушками. Остался. Он да второй, спасенный русоволосой круглолицей девчонкой, что двумя затрещинами заткнула рот, готовый выкрикнуть внезапные знания, которые могли бы его уничтожить.

Мальчики постояли, переминаясь с ноги на ногу, потом переглянулись и сели на пол, обмениваясь жестами. Я не буду спать, показал писец товарищу, а ты, палец уставился в сторону друга, ты поспи, я тебя разбужу.

Тот отрицательно покачал головой. Разве можно уснуть, в ночь, которая никогда не повторится? И могла оказаться последней для него ночью в покоях принцессы. Но так властно и нежно наплывал со всех сторон аромат цветов, так значительно плыла луна, отлепляясь от ажурного проема и трогая выпуклым боком колонну, что оказалось, тут, в спальне, спать — самое правильное дело.

«Она не может ходить», мысль все же пришла, упрямая, проникла в голову, которая не могла сопротивляться, наполненная сном, как водой, «она совсем слабая, еле держит голову и с трудом поднимает руки. Врали, что прошла мимо, обнаженная. Советники носят ее на руках»…

Глава 3

Яичница. Настоящая, с аккуратно вылитыми на поджаренный лук солнышками желтков. Шипела, выдувая в белке прозрачные, быстро мутнеющие пузырьки, масло по краям тоже пузырилось, румяня неровные края.

— Видишь? Чтоб нормально прожарилось, нужно между желтками чуть-чуть помешать, тогда будет вкусно и полная красота. Мама держала кур, да почти все время, я помню, маленький был, страшно боялся петуха. Звали, конечно, Петя. Полный дурак, но такой красавец! Гребень набок свесит, и как заорет, мама аж роняла ножик в летней кухне, ругалась. А меня посылала искать, где снеслись. Одна курица, черная, лохматая, вечно выбирала дурные места. Как услышу квохчет, бегу во двор, все облазию, и опа, за ящиком у стола отцовского, где инструменты, в старом крыжовнике — лежит, белеется. Вечно руки царапал, пока вытащу.

Андрей поддел лопаткой краешек яичницы, проверяя, не подгорает ли. Оглянулся, смеясь. Неллет сидела на повернутом стуле, положив руки на спинку и на них подбородок. Внимательно слушала, шевеля губами, — повторяла слова.

— Квохчет… — в повторе прозвучал вопрос. Светло-зеленые глаза расширились, тонкие брови, отчеркнутые тонкой серебряной линией из сверкающих точек, приподнялись, собирая на гладком лбу еле видные морщинки.

Лопатка легла на подставку. Андрей поднял плечи, дергая согнутыми локтями, завел, тараща глаз и клоня голову:

— Кво-ох-квох-квох, куд-кудах-тах-тах!

Неллет выпрямилась, открывая рот. И рассмеялась, делая вытянутой рукой знак из сложенных пальцев.

Через мгновение смеялись вместе. «Аякс» качнуло, лопатка звонко съехала на пластик кухонного стола.

— Хватит, — через смех с небольшим испугом попросила девушка, — я увидела, хватит. А то станешь этой, как ты сказал? Курица черная лохматая.

— Не стану.

— Станешь. Если я увижу совсем хорошо.

Андрей перестал смеяться. В глазах девушки кроме веселья и правда, был страх. Пока небольшой. Кивнул, беря лопатку и тряпку.

— Давай тарелку. Нагрузим и в каюту, а то вдруг кто заглянет. Что я скажу?

— Скажешь, ты захотел есть, — безмятежно ответила Неллет, покачиваясь рядом с тарелкой в руках, — меня не увидят. Никто. Пока ты не захочешь.

Андрей кивнул, добавляя на край тарелки ломтей белого хлеба. А что ему оставалось делать. Если он, после недолгих объятий с галлюцинацией в качающейся узкой койке, услышал от нее — галлюцинации, что она хочет есть, того, что вы едите, я хочу вашей еды. И вместе они прокрались на камбуз, жарили оставленные в холодильнике яйца, и теперь понесут их обратно в каюту. Вместе. Вдвоем. С несуществующей, такой реальной Неллет, которая чуть выше его плеча, тонкая, с зелеными неяркими глазами, светлым лицом и волосами цвета бледного золота, которые она так и не распустила.

А еще от нее пахнет — цветами и морской водой. И еще чем-то, непонятным, тревожащим, но кажется, приятным.

— Это мерель, — Неллет оглянулась, подходя к запертой каюте, — его приносят ксииты, когда улетают за облака западного края небес. Мерель растет только там, где ксииты пестуют детенышей. И пахнет он, потому что без ксиитов его одолевает тоска. Когда ксииты возвращаются обратно, мы отдаем мерель. Кто его сохранил.

Они вошли, поставили на столик тарелки. Андрей, слушая, вытащил из рундука бутылку газированной воды. Оглянулся на снова запертую дверь. Неллет уже сидела, на том самом месте, где он впервые увидел ее. В маленьком пространстве резко пахло яичницей и жареным луком. И совсем нежно — мерелем от волос и шеи девушки.

— Вот, — она тронула тонкую цепочку, уходящую в вырез платья, потянула, вытаскивая на свет прозрачную каплю, коснулась пальцем ее верхушки.

Андрей нагнулся к подставленному пальцу. Мокрый кончик исходил нежным и мучительным ароматом, от него пересыхало в горле и хотелось выкинуть ужин в иллюминатор, отнести Неллет в постель. Увидеть, наконец, как выглядят ее волосы без гребней и шпилек.

— Да, — она кивнула, сунула кончик пальца в рот, засмеялась и спрятала кулон снова, — видишь, его нелегко сохранить. Но кто выдерживает, тот становится другом ксиитов, и его никогда не покусают. А кусаются они очень больно.

— Нелегко сохранить?

— Девушки приманивают мерелем возлюбленных. А старики пытаются удержать мужскую силу. Но это неинтересно. Как ты сказал? Яичница. С луком.

Ели молча, Андрей внимательно следил, как Неллет внимательно ела. Как в первый раз, удивился. Но вспомнил ее спокойный рассказ о тоскующем без ксиитов мереле и мысленно кивнул, ну конечно, у нас тут яичница, а у них где-то там — мерель для приманивания любви. Я тоже сидел, раскрыв рот, слушал. Внимательно.

— А ты, Неллет? Ты сохраняешь свой мерель?

— Да. — она сначала прожевала, прикрыв глаза и прислушиваясь ко вкусу, потом кивнула. Вытерла губы салфеткой.

— Мне назначены мужья, я никогда не остаюсь без любви. Ее больше, чем нужно одной спящей Неллет, мой народ складывает легенды, мальчики видят меня во сне. Мечтают умереть за свою принцессу. Потом они становятся стариками. И просят у ксиитов мерель, чтоб быть по-прежнему в круге внимания Неллет. Они думают, во мне он тоже что-то меняет. Как в обычной женщине любого витка Башни.

— Это не так? — Андрей налил в стакан газировки, свет настенной лампы запутался в крошечных пузырьках. От них щипало во рту.

Неллет покачала головой. С вилкой, на которой наколот кусочек, выглядела, как школьница в столовой. Только волосы девочки так не убирают.

— Мерель приснился мне, и он не изменяет меня саму. Мне для изменений нужны внешние, настоящие вещи. Те, что я могу забрать сюда, — она коснулась пальцем виска, — и сделать из них что-то полезное нам. Или красивое. Для нас. Ты поел? Дай мне этой шипящей воды. Она белая?

— Как? — Андрей подал ей стакан, — ну… в смысле, как белая?

Неллет приблизила стакан к лицу. Посмотрела через мягкие цветные завитки, кружащие в пределах стекла. Улыбнулась, подавая стакан обратно. Андрей осторожно отпил, чувствуя на языке зеленый цвет и цвет фиолетовый, синий — прохладный и теплый цвет янтаря.

— Ты это делаешь?

— Я это делаю, — согласилась Неллет, — пустяк, крошка. Для маленького удовольствия. Хочешь, будет не пустяк. Большое. Ты пьешь и становишься змеем. Яд. Или ты пьешь и твое сердце не может жить без Неллет. Или…

Она засмеялась, как прозвенела серебряным колокольчиком.

Андрей покраснел, по-прежнему держа стакан у губ, но не решаясь снова хлебнуть.

— Я сказала это, чтобы развеселить тебя!

— Шутка, значит.

— Шутка.

Они вместе поставили стаканы. И посмотрели друг на друга. Каюту мерно покачивало, в голове Андрея кружилось, будто вместо чуть тепловатой воды он жахнул вина, в один глоток целый стакан.

«Если она мне снится… Мы можем делать, все, что я захочу. Наверное, так?»

Очень хотелось спросить, насчет этого. Ты мне снишься, Неллет? Но вдруг вопрос разрушит весь сон? Лучше пусть он идет, как идет. Сам.

— Неллет?

— Андрей?

— Я могу тебя поцеловать? Сам?

Он вспомнил совсем недавнее, как села рядом, кладя на грудь руку и надавила, укладывая его на подушку. А потом прилегла, прижимаясь и легко целуя его в губы, в скулу. Думал, все случится еще тогда. Но вместо этого лежал и как дурак, рассказывал ей о полях маков и как бабушка пекла пирожки с маковой начинкой. А еще как он мечтал заблудиться в красном бесконечном цвете, который — до самого горизонта. Она тогда сказала задумчиво, когда остановился перевести дыхание:

— Ты жадный, да?

— Жадный? — удивился и хотел засмеяться, но понял, о чем она и кивнул, — до некоторых вещей, да. Если дул ветер, я всегда мечтал, чтоб он — ураган, если дождь, чтоб все стало подводной страной. И маки эти, чтоб вся земля только из них.

Вот и сейчас. Но это уже нормальная мужская жадность, посидели, перекусили, болтали. Теперь вот молчат. Потому что пришло время сделать то, к чему все идет.

— Да, — Неллет кивнула, — ты можешь поцеловать. Но ничего, кроме поцелуя, пока советники моей опочивальни не объявят тебя новым мужем Неллет. Ты будешь им всю весну. Потом я усну снова, и кто знает, увидимся ли. Ты опечален? Луна уже бледная. Мне скоро уходить.

— Как уходить? Я думал… Ну, да. Извини.

«Я проснусь, и ты исчезнешь. И может быть, не приснишься мне снова».

— Иди сюда.

Неллет поднялась, проходя за его стулом, коснулась ладонью светлых волос. Села на постель, сразу уходя в тень верхней койки, на которой у Андрея были разбросаны вещи и лежала сумка с инструментами. И поднимая руки к плечам, сняла платье, опуская к поясу мягкие складки. Из полумрака блеснул кулон, наполненный мерелем. Как слеза в ложбинке между маленьких грудей.

— Один поцелуй, мой нынешний муж, но пусть он будет настоящим. Покажи, как мужчина вашего мира целует женщину, если любит ее. Или очень хочет взять ее тело.

У нее были прохладные гладкие плечи, и такая же гладкая грудь, но теплая, совсем живая. Садясь рядом и поворачивая ее к себе, Андрей совсем некстати вспомнил Ирку, с ее упругой грудью и тугими, сильными бедрами. Тряхнул головой, прогоняя воспоминание. Но успел подумать строптиво, а сама, ни разу не сказала просто так, обязательно — нынешний. Очередной, значит.

Неллет не исчезла после поцелуя. Легла, укладываясь на бок, уютно согнула ноги, чтоб Андрею был удобно лечь вплотную. Попросила сонно:

— Расскажи еще. Что хочешь. Или нет. Расскажи о карте. Почему ты решил подарить своей Неллет остров? Первый из тех, утраченных нами земель.

— Это случайно. Вышло. — Андрей прижимался, жалея, что не успел раздеться. Дышал, утыкая нос в ее сбившиеся волосы, руку положил на талию, но потом передвинул повыше, чтоб не корябать пальцы о жесткий пояс, инкрустированный металлическим орнаментом.

— Не бывает «случайно». Расскажи с самого начала.

— Когда я в рейс этот пошел…

— Нет. С самого начала.

Она замолчала. И он замолчал, вдруг вспомнив то, о чем, казалось, совершенно забыл. И теперь увидел, будто смотрел фильм, и себя в нем со стороны, сколько ему тогда было? Девять? Или десять лет?

* * *

У Гришки Савелова был смешной нос, вывернутый ноздрями наружу и чтоб Гришку разозлить, достаточно было пару раз хрюкнуть, прикладывая руки к ушам уголками. Но злить Гришку себе дороже. Был он большим, мощным, раза в два тяжелее одноклассников, и драться срывался в секунду. Даже удивительно, как легко оказывался рядом, и тяжелая рука летела в скулу, до искр из мокрых глаз. Взрослые, сидя за столом и посмеиваясь, когда уже совсем косели, перемывая кости Гришкиному отцу и жене его Клавке, на то и упирали, мол, завели свинарник, вырезку и сало жрут каждый день, вот и младший Савелов — кабан кабаном, может Клавка ему тож помоев в тарелку наливает.

Сало Андрейка тоже любил. Особенно если с розовой вкусной прожилкой, на серый хлеб его и горчицы побольше. Но сколько ни ел, весу в нем не прибавлялось. Не сильно печалился, утешаясь тем, а вдруг бы с размерами сделался у него и Гришкин нос-пятачок. Если б Гриша еще не трогал Андрейку, было бы совсем нормально. Но главная закавыка была в том, что трогал он чаще и не его. Задирал или как говорили в школе, чмарил, всех, кто слабее. Приходилось заступаться. Особенно за девочек. А это в Рыбацком всех удивляло. Тетя Дуся, принося матери сметану, заводила певуче и раздраженно:

— И чего он лезет, малой ваш, ну в каждой же бочке затычка! Попомни мое слово, Михална, Гришка ему все печенки отобьет. И за кого? За Таньку Маличко? Да Танька сама шо пацан, все абрикосы у меня обнесла, еще зеленые были. По Гришке уже тюрма плачет, а твой умный хлопчик, в техникум может пойдет. И шо? С отбитой требухой?

Мама кивала, качая головой и для виду соглашаясь. А после садилась на край постели, приглаживала Андрейке лохматые, выгоревшие за лето волосы.

— Ну отвернулся бы, что ли, — без особой надежды просила сына, — он вон какой. И правда, кабан кабаном. А ты у нас слабенький. Чего вперед всех кидаешься?

— Я не кидаюсь, — вполголоса возражал Андрейка, опуская лицо, — и вовсе не слабенький. У меня гантели.

— Гантели у него.

Мать вздыхала и уходила. Своих забот полно. А отец как уйдет в рейс, только и видели его, по три месяца в году дома бывает. И страшно, вдруг там найдет себе кралю. Потому что десять лет тому, когда Марина уже беременная в город уехала, чтоб в Рыбацком пальцем не тыкали, Димочка ее все никак не мог с первой женой развестись. И дочка там, пяти лет. Оно, конечно, любовь у Марины с Димкой была. Но когда развелся, расписались и стали жить в законном браке, вдруг пришло к Марине нехорошее озарение. Ведь он говорил, когда плакала, боялась, не женится «да какая семья, Маринка? Я и дочку-то видел из пяти лет хорошо, если год». А теперь, получается, та же петрушка и с ней? И с сыном Андрюшкой. Они мужики — такие. И с домом справляться приходится без мужика, а дом всегда забот требует. Побелить, все покрасить, во дворе чтоб порядок, и куры еще эти. И тут начались пацанские драки, вот не было печали. За десять лет, уверялась Марина Михайловна, глядя на себя по вечерам в старое зеркало-трюмо, от той Маринки, веселой и черноглазой, одни вот глаза и остались. А Дима вертается в кителе, на рукавах золотые нашивки, фуражка с крабом. Страшно. И жалко себя. Знать бы точно-преточно, что любит, и что никуда. Но постоянно вспоминались Марине те давние события, когда лежала в маленькой комнате в бабкиной городской квартире, не спала, положив руку на живот, и дура такая, мечтала страстно, вот бы прежняя Димкина семья взяла и просто так из мира исчезла… Нет и нет! Конечно, слава Богу, не придумывала страшного, авария там какая, или пожар, или болезни (ну, во-первых, боялась, вдруг не до конца исчезнут, повиснут на Димке уже напрочь и навсегда, болящие и немощные, насмешливо осаживала ее совесть), но расплывчато все же хотела. Р-раз, и нету их, и Димочка, с его светлыми густыми волосами, синими глазищами — только ее, красивый и свободный.

Так что все, что происходило дальше с ней в жизни, все подгоняла к возможному от небес наказанию, возмездию, и опасалась уж слишком мирозданием вертеть, боясь выпросить ненужного, нехорошего.

Растет пацан хорошим человеком. Хоть и трудно ему приходится. Но разве ж можно учить его, в такие вот годы, чтоб слабых не замечал, пер напролом. Еще неизвестно, чем Гришкина злоба к нему же вернется, вон мать у него больная насквозь, а отец не просыхает, себя временами не помнит, с похмелья-то.

Пожалеть — пожалею всегда, решала Марина, замачивая в летней маленькой кухне белье в цинковом корыте, и, если надо, к родителям Гришки сама схожу. Да и Гришке ухи пообрываю, пока меня не перерос. Но тыкать сыну, чтоб сам свиньей становился, не буду. Авось перемелется и так.

Остров был виноват в том, что Андрейка все же получил от Гришки на полную катушку. Или наоборот, думал он после, сидя за старым заброшенным домом, на который сверху осторожно поглядывали ранние звезды. Давно пора идти домой, но как явишься, если рожу всю перекосило и вместо глаза узкая щелочка. Хорошо, хоть нашлась бочка с водой, кровь смыл. Наоборот, спохватился Андрейка, ерзая на жесткой доске, положенной на два камня, и осторожно трогая пальцем разбитую губу, я же думал, насчет наоборот. Может, он меня спас, остров, которого на самом деле нет.

Остров был его тайной. Не потому что совсем уж таинственный, просто здорово было иметь тайну, свою собственную, ни от кого не полученную.