Марк Антоний

— Что, не успел ваш папаша откинуться, как мама уже нашла себе постель получше? — спросила она.

— Тебе повезло, — сказал я. — Что твоя рабыня глуховата.

— Да, — согласилась Антония совершенно бесцветным тоном. — Мне повезло.

Она надула большой пузырь, ты попытался лопнуть его пальцем, но она врезала тебе по руке.

— Еще раз ударишь моего брата, — сказал я. — Руку тебе сверну.

— Ну попробуй, — ответила Антония, чуть вскинув брови. Это максимум эмоций, который она способна была из себя выдавить.

Я сказал:

— Если хочешь с нами пообщаться, давай найдем тему для разговора.

Жест доброй воли был воспринят с вопиющей неблагодарностью.

— С тобой? — спросила она.

— Или со мной, — сказал ты.

— Тем более, с тобой, — хмыкнула Антония. — А ты, заморыш, тоже хочешь что-то сказать?

— Нет, — ответил Гай. Он был бледнее обычного, мучительно нахмурил брови. Все происходящее не нравилось ему с самого утра и до позднего вечера.

— Антония, дорогая сестра, — сказал я. — И без тебя эта процессия была мучительной, но ты чудесным образом вывела нас на новый уровень страданий.

Антония пожала плечами.

— И?

— Что?

— Упражняешься в остроумии? Для остроумия нужен острый ум, Марк.

— Твоя жвачка еще не потеряла вкус?

— Ого, сейчас будет какая-то шуточка? — она посмотрела на меня бесцветным взглядом. Но я, не сумев придумать какую-нибудь остроту, просто попытался разжать ее челюсти и заставить выплюнуть жвачку, за что получил по голове от ее рабыни.

— О, — сказал я. — Глухая, но не слепая.

— Да, — сказала Антония. — К сожалению.

— Не думаю, что ты дядькина дочь, — сказал я. — Дядька — обаяшка, а ты — ебанашка.

— Непревзойденный, — сказала Антония. — Ты бы видел его сегодня. Он весь излучает обаяние. Будто маленькое солнце.

— Это не отменяет того, что ты ебанашка.

— Как раз в него, — сказала Антония и надула большущий пузырь, мне захотелось, чтобы она улетела на нем в такие дальние дали, о которых даже думать сложно и далеко.

На пиру улизнуть было проще простого, и мы пробрались в погреб. Правда, Антония как-то избавилась от воспитательницы и увязалась за нами. Когда я захотел отослать ее, она сказала, что все расскажет. Пришлось поделиться с ней вином.

— А твоя рабыня, — спросил я. — Не будет тебя искать?

Антония пожала плечами и выхватила у меня амфору.

— Будет, но она тупая. Почти как ты.

Мы спрятались в саду и разделили вино. Оно мне так понравилось, что я едва не совершил большую ошибку — мне нестерпимо захотелось предложить Антонии поцеловаться.

Вы с Гаем быстро стали сонные, а во мне наоборот прибавилось энергии. Я бегал, что-то вещал, а потом Антония столкнула меня в фонтан, но я утянул ее за собой. Было мокро, холодно, но почему-то хорошо. И мы уже почти поцеловались, когда я увидел дядьку. Антония отпрянула от меня и вылезла из воды, а я остался лежать в фонтане.

Дядька рявкнул Антонии:

— Тебя ищут!

— А, — сказала Антония, прикрывая рот ладонью. — Ладно.

— Дура, — сказал дядька. — Идиотка.

И хотя я частенько выступал защитником слабых, тут мне возразить было нечего. И дура и идиотка. И когда я собирался ее поцеловать, она выставила вперед свою мерзкую жвачку.

— Марк!

А где же тогда были вы? Пьяненькие ушли шататься? Или спрятались в кустах? Не знаю, я вдруг понял, что я один.

Дядька вытащил меня из фонтана.

— Простудитесь, — сказал он. — Что за идиотские игры?

Я старался не открывать рот, чтобы дядька не учуял запах вина.

— А, — сказал он. — Игрались?

Глаза его были странными, мне на секунду показалось, что один зрачок больше другого. Будто на некрасивом, неточном рисунке. Конечно, секундный морок, но само впечатление не пропало.

Скажи мне, неужели и я мог когда-то быть таким некрасивым?

Дядька кривил губы, и казалось, будто сейчас хлынут его пьяные слезы.

Он сказал:

— Я люблю твою мать.

И я на самом деле до сих пор не уверен, как это было сказано: я люблю твою мать или все-таки: я люблю, твою мать.

Отчаяние это исходило из его неразрешимой любви и злости, или все-таки простая констатация факта.

Дядька наклонился ко мне и прошептал:

— Я убью ее, а потом себя.

А я был пьяный, и у меня все перед глазами плыло, я сказал:

— Зачем?

Не знаю, я вообще ничего не имел в виду. У меня мозги онемели настолько, что я даже не испугался. А дядька вдруг заплакал, обхватив меня руками.

— Зачем, зачем, зачем! И правда, зачем! Я столько зла в жизни сделал! Зачем, зачем!

— Чего? — спросил я. Как одно из другого выходило, и куда эта повозка двигалась вообще, я не совсем понимал.

Он больно схватил меня за руку и упал на колени.

— И брат старший мой, умер, умер, и больше его нет. А эта сука, она меня не хочет.

— Да уж, — сказал я, стараясь подбирать как можно более краткие выражения.

Вдруг дядька вскинул голову и сказал:

— Но я же хочу, хочу, чтобы она была счастлива.

Вот это повторение слов, будто заклинание, оно меня заворожило. Повторение — усиление. Я до сих пор помню тот гипнотический эффект, будто заговор, слова он выплевывал мне в лицо, но смотрел так беззащитно.

Я погладил его по голове и сказал:

— Она тебя прощает.

— Правда? — спросил дядька.

Я вот понятия не имел, но кивнул. Он принялся утирать слезы, а я, наконец, почувствовал, что замерзаю, хотелось в теплый дом, а мы стояли в прохладном вечернем саду, и отовсюду будто лились на нас тени.

Дядька сказал:

— Я умру, умру, если она не будет моей.

И, знаешь, я много раз был именно таким.

Я говорил:

— Я умру, умру, если она не будет моей.

Я говорил:

— Я умру, умру, если не поем сейчас же.

Я говорил:

— Я умру, умру, если мне не нальют.

Я говорил:

— Я умру, умру, если проиграю.

Я говорил:

— Я умру, умру, если не получу своего.

Наверное, тот дядька, стоявший на коленях, отчаянный, печальный, бьющийся в некрасивой истерике стал для меня мерилом силы желания.

Я подумал, может, он и правда умрет и сказал:

— Ну, не надо так.

Пьяный и отмороженный, я не казался ему странным, потому что он был поглощен своими переживаниями. И я вдруг понял, что ему все равно, пьян я или мерзну. Он любит мою мать и хочет себя убить.

И я сказал:

— Ну ладно, пойду я, наверное, да?

Дядька остался плакать, он был похож на статую, когда я обернулся к нему. И никакой Пракситель не мог этого передать. Врут все, кто говорят, что они, поэты и художники, и скульпторы там всякие это могут. Не могут, ну не могут и все.

А я пошел себе потихоньку к Публию, шатаясь и чувствуя, как тепло накатывает на меня оттого только, что я приближаюсь к дому и вижу его яркий свет. Я держался за стены и гладил носы львам и леопардам, туда и сюда ходили какие-то непонятные люди, я почему-то никого не знал. Я ориентировался на мамину красно-рыжую фату.

И вот увидел ее и побежал, едва не упал.

Ближе к молодоженам я умерил свой пыл, подошел к Публию и дернул его за рукав.

— Прошу прощения, — сказал я как можно более официальным тоном (как это, должно быть, смотрелось смешно). — Не мог бы я с тобой поговорить?

Публий засмеялся, потрепал меня по волосам (делал он это несколько картинно, с таким, как бы это сказать, политическим подтекстом). Как говорил мне один мудрый человек много после — политик это всегда отец. Люди ищут отца.

И вот Публий — он всегда играл хорошего отца для нас (своих детей он не имел), играл так прекрасно и так талантливо, что верил в это сам.

— Дело в том, — прошептал я. — Что мой дядюшка напился и становится опасен для общества. В лице себя, мамы и, может быть, тебя. Хорошо бы проследить, чтобы он протрезвел и никого не тронул.

Я так старательно подбирал слова и говорил так официально, что Публий засмеялся. Он ни на секунду не занервничал или не показал этого.

— Спасибо, Марк.

Я широко улыбнулся и кивнул.

— Ваша безопасность сегодня — моя забота.

Публий снова не удержался от смеха.

— Безусловно. Можно я тебе тоже расскажу один секрет?