Пятое действие

Бремя белых

Несите бремя белых,И лучших сыновейНа тяжкий труд пошлитеЗа тридевять морей –На службу к покореннымУгрюмым племенам,На службу к полудетям,А может быть, чертям.Киплинг.Люблю рассказы о Бразилии,Гонконге, Индии, Гвинее…Иль север мой мне все постылее,Иль всех других во мне живееТот предок, гимназист из Вырицы,Из Таганрога, из Самары,Который млеет перед вывеской«Колониальные товары».Я видел это все, по-моему, –Блеск неба, взгляд аборигена, –Хоть знал по Клавеллу, по Моэму,По репродукциям Гогена –Во всем палящем безобразии,Неотразимом и жестоком,Да, может быть, по Средней Азии,Где был однажды ненароком.Дикарка носит юбку длиннуюИ прячет нож в цветные складки.Полковник пьет настойку хинную,Пылая в желтой лихорадке.У юной леди брошь украдена,Собакам недостало мяса –На краже пойман повар-гадинаИ умоляет: «Масса, масса!»Чиновник дремлет после ужинаИ бредит девкой из Рангуна,А между тем вода разбуженаИ плеском полнится лагуна.Миссионер – лицо оплывшее, –С утра цивильно приодетый,Спешит на судно, вновь прибывшее,За прошлогоднею газетой.Ему ль не знать, на зуб не пробовать,Не ужасаться в долгих думах,Как тщетна всяческая проповедьПред ликом идолов угрюмых?Ему ль не помнить взгляда карегоСлужанки злой, дикарки юной,В котором будущее заревоУже затлело над лагуной?…Скажи, откуда это знание?Тоска ль по праздничным широтам,Которым старая БританияБыла насильственным оплотом?О нет, душа не этим ранена,Но помнит о таком же взгляде,Которым мерил англичанинаТуземец, нападая сзади.О, как я помню злобу черную,Глухую, древнюю насмешку,Притворство рабье, страсть покорнуюС тоской по мщенью вперемешку!Забыть ли мне твое презрение,Прислуга, женщина, иуда,Твое туземное, подземное?Не лгу себе: оно – оттуда.Лишь старый Булль в своей наивности,Добропорядочной не в меру,Мечтал привить туземной живностиМораль и истинную веру.Моя душа иное видела –Хватило ей попытки зряшной,Чтоб чуять в черном лике идолаСамой природы лик незрячий.Вот мир как есть: неистребимаяНасмешка островного рая,Глубинная, вольнолюбивая,Тупая, хищная, живая:Триумф земли, лиан плетение,Зеленый сок, трава под ветром –И влажный, душный запах тленияНад этим буйством пышноцветным.…Они уйдут, поняв со временем,Что толку нет в труде упорном –Уйдут, надломленные бременемПоследних белых в мире черном.Соблазны блуда и слиянияСмешны для гордой их армады.С ухмылкой глянут изваянияНа их последние парады.И джунгли отвоюют нановоТебя, крокетная площадка.Придет черед давно желанного,Благословенного упадка –Каких узлов ни перевязывай,Какую ни мости дорогу,Каких законов ни указывайТуземцу, женщине и Богу.1998

Бремя черных

Закрытие темы

С годами все завоевателиК родному берегу скользят.Они еще не вовсе спятили,Но явно пятятся назад.Колонизатор из колонии,Короны верный соловей,Спешит в холодные, холеныеПоля Британии своей;Советники с гнилого ЗападаВосточных бросили царьков,Уставши от густого запахаРучных шакалов и хорьков;И Робинзон опять же пятитсяНа бриг, подальше от невеж:Отныне ты свободен, Пятница,Чего захочешь, то и ешь.Спешит к земле корабль прогрессора,Покинув вольный Арканар:Прогрессор там еще погрелся бы,Но слишком многих доканал.С Христом прощаются апостолыВ неизъяснимом мандраже:– А мы-то как теперь, о Господи?Но он не слушает уже.И сам Создатель смотрит в сторону,Надеясь свой вселенский храмПокинуть как-нибудь по-скорому,Без долгих слов и лишних драм:– Своей бездонною утробоюВы надоели даже мне.Я где-нибудь еще попробую,А может быть, уже и не.Среди эпохи подытоженной,Как неразобранный багаж,Лежит угрюмый, обезвоженныйИ обезбоженный пейзаж.Туземный мир остался в целости,Хотя и несколько прижат.В нем неусвоенные ценностиУнылой грудою лежат.Они лежат гниющим ворохомПеред поселком дикарей.Со всеми пушками и порохом,С ружьем и Библией своей,Со всею проповедью пылкоюИх обучил дурак седойЛишь есть врага с ножом и вилкоюДа руки мыть перед едой.Чем завершить колонизациюПеред отплытьем в милый край?Оставить им канализацию,Бутылку, вилку, – и гудбай.Все так. Но есть еще и Пятница,Который к белым так присох,Которому пошили платьицеИз обветшалых парусов,Который проклял эти гиблые,Непросвещенные места,Который потянулся к БиблииИ все запомнил про Христа!И что нам делать, бедный Пятница?В цивильном Йорке нас не ждут.Как только солнышко закатится,Нас наши родичи сожрут.На что мы молодость потратили?Обидно, что ни говори,У дикарей попасть в предатели,А у пришельцев – в дикари.Скажи, зачем мы так поверили,Какого, собственно, рожна –Посланцам доблестной империи,Где наша верность не нужна?А для жрецов родного капищаМы жертвы главные. Пора!Для них мы колла… бора… как это,Как ты сказал – коллабора…Мы из других материй сотканы,У них бело, у нас черно,Для наших я изгой, но все-таки,Для них я просто ничего!Теперь душа моя украдена,Неузнаваемы черты…Спаситель мой, любимец, гадина,Кому меня оставил ты?Зачем же я в тебя глаза втыкал,Учась, покорствуя, молясь?Зачем тобою не позавтракал,Когда увидел в первый раз?За что меня ты бросил, Господи,На растерзанье их клешней?Хотя тебе от этих слез, поди,Еще скушней, еще тошней…Кому потребны эти жалобы?В его глазах слепой восторг,Смотри, смотри, он машет с палубы,Он уплывает в город Йорк,Оттуда он и будет пялиться –Невозмутимо, как всегда, –На то, как поглощает ПятницуЕго исконная среда.Ну что же! Вытри слезы, Пятница.Душиста ночь в родных местах.Плоскоголовая лопатница[4]Надрывно квакает в кустах.Во влажном мраке что-то прячется,Непредставимое уму…Довольно. Вытри слезы, Пятница!Сейчас нам лучше, чем ему.В вечерних джунглях столько прелести!Я так и слышу, чуткий псих,Как от восторга сводит челюстиУ соплеменников моих.Как пахнет полночь многогласная,Соцветья, гроздья, семена,Какая все-таки прекрасная,Смешная, дикая страна!Как сладко сдохнуть одурманеннымВ кипучей чаще, дорогой!Тут быть последним христианиномГораздо лучше, чем слугой.И право, это так заслуженно, –И в этом столько куражу, –Что я хотя бы в виде ужинаЕще Отчизне послужу.

«Всякий раз, как пойдет поворот к весне…»

Всякий раз, как пойдет поворот к веснеОт зимы постылой,Кто-то милый думает обо мнеСо страшной силой.Чей-то взгляд повсюду за мной следит,Припекая щеку.Сигарета чувствует – и чудит,Обгорая сбоку.Кто-то следом спустится в переход,В толпе окликнет,Или детским именем назовет,Потом хихикнет,Тенью ветки ляжет на потолок,Чирикнет птичкой,То подбросит двушку, то коробокС последней спичкой –За моим томленьем и суетойСледит украдкой:Словно вдруг отыщется золотой,Но за подкладкой.То ли ты, не встреченная покаВ земной юдоли,Опекаешь, значит, издалека,Чтоб дожил, что ли, –То ли впрямь за мной наблюдает БогСвоим взором ясным:То подбросит двушку, то коробок,То хлеба с маслом,Ибо даже самый дурной поэт,В общем и целом,Подтверждает вечный приоритетДуши над телом.

Трактат

А как по мне, то все довольно просто:В сообществе, толпе, в людской горстиПроцентов девяностоНе склонны хорошо себя вести.А бонусы, Господь меня прости, –От храбрости до творческого роста, –Положены процентам десяти.Такой процент, златосеченья вроде,Имеет место при любой погоде,В любом народе,При Цезаре, Пилате, Нессельроде,При диктатуре, хаосе, свободе, –И не имеет шансов возрасти.Пусть гуманисты губы раскаталиВ последние четыре сотни лет, –Но девяносто склонны быть скотами,А десять нет.Но десяти настолько неохотаДожить свой век под властью идиота,Им так претит всеобщая зевотаИ ворожба,Им до того не хочется в болото,Что силы их усемеряет кто-тоИ направляет поперек рожна;В итоге смерть, тупа и криворота,Стучится лбом в закрытые ворота,А жизнь идет туда, куда должна.У Лема есть такая теорема –Точнее, лемма, –Изложенная в книге «Божий глас»:Она сложна и несколько занудна,Но говорить стихами мне нетрудно,И я сейчас.Там люди по космической шифровкеВоссоздали такое вещество,Которое, при некоей сноровке,От мира не оставит ничего;Однако Бог устроил так красиво,Что точность выстрела от силы взрываЗависит, так сказать, наоборот:Когда стреляешь по конкретной цели –Взрывается бесшумно, еле-еле,А если хочешь бенц на самом деле –То неизвестно будет, где рванет.У Бога, покровителя фантазий,Строителя земного очага,Тут применен закон причинных связейИ рычага.Он меньшинства возможности повысил,А большинству амбиций недоклал.Тут виден не закон случайных чисел,А хитрый план.Итак, закон:Когда нас половина,То все еще спокойно и невинно.Когда нас треть,То нам уже не страшно умереть.Когда нас четверть,Никто уже не сможет нас умертвить,А если нас всего седьмая часть,То нам уже дана такая власть,Что мы легко способны всем накластьИ не пропасть.Когда нас стиснут до одной десятой,То мы уже гоняем всех взашей,Как может кот усатый-полосатыйГонять мышей.Крутую сотню три бессильных старцаРаскидывают запросто, как блох,А если кто один на всех остался,То это Бог.2008

Кое-что и теперь

Вспоминать не спешу…

Только ненавистью можно избавиться от любви, только огнем и мечом.

Дафна ДюморьеКое-что и теперь вспоминать не спешу –В основном, как легко догадаться, начало.Но со временем, верно, пройдет. ЗаглушуЭто лучшее, как бы оно ни кричало:Отойди. Приближаться опасно ко мне.Это ненависть воет, обиды считая,Это ненависть, ненависть, ненависть, неЧто иное: тупая, глухая, слепая.Только ненависть может – права Дюморье –Разобраться с любовью по полной программе:Лишь небритая злоба в нечистом белье,В пустоте, моногамнее всех моногамий,Всех друзей неподкупней, любимых верней,Вся зациклена, собрана в точке прицела,Неотрывно, всецело прикована к ней.Получай, моя радость. Того ли хотела?Дай мне все это выжечь, отправить на слом,Отыскать червоточины, вызнать изъяны,Обнаружить предвестия задним числом,Вспомнить мелочи, что объявлялись незваныи грозили подпортить блаженные дни.Дай блаженные дни заслонить мелочами,Чтоб забыть о блаженстве и помнить одниБесконечные пытки с чужими ключами,Ожиданьем, разлукой, отменами встреч,Запашком неизменных гостиничных комнат…Я готов и гостиницу эту поджечь,Потому что гостиница лишнее помнит.Дай мне выжить. Не смей приближаться, покаНе подернется пеплом последняя балка,Не уляжется дым. Ни денька, ни звонка,Ни тебя, ни себя – ничего мне не жалко.Через год приходи повидаться со мной.Так глядит на убийцу пустая глазницаИли в вымерший, выжженный город чумнойВходит путник, уже не боясь заразиться.1995

Избыточность

Избыточность – мой самый тяжкий крест. Боролся, но ничто не помогает. Из всех кругов я вытолкан взашей, как тот Демьян, что сам ухи не ест, но всем ее усердно предлагает, хотя давно полезло из ушей. Духовный и телесный перебор сменяется с годами недобором, но мне такая участь не грозит. Отпугивает девок мой напор. Других корят – меня поносят хором. От прочих пахнет – от меня разит.

Уехать бы в какой-нибудь уезд, зарыться там в гусяток, поросяток, – но на равнине спрятаться нельзя. Как Орсон некогда сказал Уэллс, когда едва пришел друзей десяток к нему на вечер творческий, – «Друзья! Я выпускал премьеры тридцать раз, плюс сто заявок у меня не взяли; играл, писал, ваял et cetera. Сказал бы кто, зачем так мало вас присутствует сегодня в этом зале, и лишь меня настолько до хера?».

Избыточность – мой самый тяжкий грех! Все это от отсутствия опоры. Я сам себя за это не люблю. Мне вечно надо, чтоб дошло до всех, – и вот кручу свои самоповторы: все поняли давно, а я долблю! Казалось бы, и этот бедный текст пора прервать, а я все длю попытки, досадные, как перебор в очко, – чтоб достучаться, знаете, до тех, кому не только про мои избытки, а вообще не надо ни про что!

Избыточность! Мой самый тяжкий бич! Но, думаю, хорошие манеры простому не пристали рифмачу. Спросил бы кто: хочу ли я постичь великое, святое чувство меры? И с вызовом отвечу: не хочу. Как тот верблюд, которому судьба таскать тюки с восточной пестротою, – так я свой дар таскаю на горбу, и ничего. Без этого горба, мне кажется, я ничего не стою, а всех безгорбых я видал в гробу. Среди бессчетных призванных на пир не всем нальют божественный напиток, но мне нальют, прошу меня простить. В конце концов, и весь Господень мир – один ошеломляющий избыток, который лишь избыточным вместить. Я вытерплю усмешки свысока, и собственную темную тревогу, и всех моих прощаний пустыри. И так, как инвалид у Маяка берег свою единственную ногу, – так я свои оберегаю три.

2003

Начало зимы

«Зима приходит вздохом струнных…»

Зима приходит вздохом струнных:«Всему конец».Она приводит белорунныхСвоих овец,Своих коней, что ждут ударовКак наивысшей похвалы,Своих волков, своих удавов,И все они белы, белы.Есть в осени позднеконечной,В ее кострах,Какой-то гибельный, предвечный,Сосущий страх:Когда душа от неуюта,От воя бездны за стенойДрожит, как утлая каютаИль теремок берестяной.Все мнется, сыплется, и мнится,Что нам пора,Что опадут не только листья,Но и кора,Дома подломятся в коленяхИ лягут грудой кирпичей –Земля в осколках и поленьяхПредстанет грубой и ничьей.Но есть и та еще усладаНа рубеже,Что ждать зимы теперь не надо:Она уже.Как сладко мне и ей – обоим –Вливаться в эту колею:Есть изныванье перед боемИ облегчение в бою.Свершилось. Все, что обещалоПрийти, – пришло.В конце скрывается начало.Теперь смешноДрожать, как мокрая рубаха,Глядеть с надеждою во тьмуИ нищим подавать из страха –Не стать бы нищим самому.Зиме смятенье не пристало.Ее стезяСтруктуры требует, кристалла.Скулить нельзя,Но подберемся. Без истерик,Тверды, как мерзлая земля,Надвинем шапку, выйдем в скверик:Какая прелесть! Все с нуля.Как все бело, как незнакомо!И снегири!Ты говоришь, что это кома?Не говори.Здесь тоже жизнь, хоть нам и страненЗастывший, колкий мир зимы,Как торжествующий крестьянин.Пусть торжествует. Он – не мы.Мы никогда не торжествуем,Но нам милаЗима. Коснемся поцелуемЕе чела,Припрячем нож за голенищем,Тетрадь забросим под кровать,Накупим дров и будем нищимИз милосердья подавать.2009

Чтобы было как я люблю…

– Чтобы было как я люблю, – я тебе говорю, – надо еще пройти декабрю, а после январю. Я люблю, чтобы был закат цвета ранней хурмы и снег оскольчат и ноздреват – то есть распад зимы: время, когда ее псы смирны, волки почти кротки и растлевающий дух весны душит ее полки. Где былая их правота, грозная белизна? Марширующая пята растаптывала, грузна, золотую гниль октября и черную – ноября, недвусмысленно говоря, что все уже не игра. Даже мнилось, что поделом белая ярость зим: глотки, может быть, подерем, но сердцем не возразим. Ну и где триумфальный треск, льдистый хрустальный лоск? Солнце над ним водружает крест, плавит его, как воск. Зло, пытавшее на излом, само себя перезлив, побеждается только злом, пытающим на разрыв, и уходящая правота вытеснится иной – одну провожает дрожь живота, другую чую спиной.

Я начал помнить себя как раз в паузе меж времен – время от нас отводило глаз, и этим я был пленен. Я люблю этот дряхлый смех, мокрого блеска резь. Умирающим не до тех, кто остается здесь. Время, шедшее на убой, вязкое, как цемент, было занято лишь собой, и я улучил момент. Жизнь, которую я застал, была кругом не права – то ли улыбка, то ли оскал полуживого льва. Эти старческие черты, ручьистую болтовню, это отсутствие правоты я ни с чем не сравню… Я наглотался отравы той из мутного хрусталя, я отравлен неправотой позднего февраля.

Но до этого – целый век темноты, мерзлоты. Если б мне любить этот снег, как его любишь ты – ты, ценящая стиль макабр, вскормленная зимой, возвращающаяся в декабрь, словно к себе домой, девочка со звездой во лбу, узница правоты! Даже странно, как я люблю все, что не любишь ты. Но покуда твой звездный час у меня на часах, выколачивает матрас метелица в небесах, и в четыре почти черно, и вовсе черно к пяти, и много, много еще чего должно произойти.

2009

«Как быстро воскресает навык…»

Как быстро воскресает навык!Как просто обретаем мыПривычный статус черных правокНа белых дистихах зимы.Вписались в узы узких улиц,Небес некрашеную жесть…Как будто мы к тому вернулись,Что мы и есть.С какою горькою отрадойМы извлекаем пуховик,А то тулуп широкозадый:Едва надел – уже привык.Кому эксцесс, кому расплата,Обидный крен на пару лет,А нам – костяк, писал когда-тоОдин поэт.Как быстро воскресает навык –Молчи, скрывайся и урчи;Привычки жучек, мосек, шавок,Каштанок, взятых в циркачи,Невнятных встреч, паролей, явок,Подпольных стычек, тихих драк;Как быстро воскресает навыкБолезни! КакПо-детски, с жаром незабытым –Чего-то пишем, все в уме, –Сдаешься насморкам, бронхитам,Конспирологии, чуме,И что нас выразит другое,Помимо вечного – «Муму»,Тюрьма, сума, чума и гореУма/уму?Не так ли воскресает навыкСвиданий с прежнею женой,Вся память о словах и нравах,Ажурный морок кружевной:Душа уныло завывает,Разрыв провидя наперед, –Плоть ничего не забывает,Она не врет.Смешней всего бояться смерти,Которой опыт нам знаком,Как рифма «черти» и «конверте».Его всосали с молоком.И после всех земных удавокЕще заметим ты и я,Как быстро к нам вернется навыкНебытия.2013

Танго

Когда ненастье, склока его и пряначнут сменяться кружевом декабря,иная сука скажет: «Какая скука!» –но это счастье, в сущности говоря.Не стало гнили. Всюду звучит: «В ружье!»Сугробы скрыли лужи, «Рено», «Пежо».Снега повисли, словно Господни мысли,От снежной пыли стало почти свежо.Когда династья скукожится к ноябрюи самовластье под крики «Кирдык царю!»начнет валиться хлебалом в сухие листья,то это счастье, я тебе говорю!Я помню это. Гибельный, но азартполчасти света съел на моих глазах.Прошла минута, я понял, что это смута, –но было круто, надо тебе сказать.Наутро – здрасьте! – все превратят в содом,И сладострастье, владеющее скотом,затопит пойму, но Господи, я-то помню:сначала счастье, а прочее все потом!Когда запястье забудет, что значит пульс,закрою пасть я и накрепко отосплюсь,смущать, о чадо, этим меня не надо –все это счастье, даже и счастье плюс!Потом, дорогая всадница, как всегда,Настанет полная задница и беда,А все же черни пугать нас другим бы чем бы:Им это черная пятница, нам – среда.2012

«Вот девочка-зима из спального района…»

Вот девочка-зима из спального района,Сводившая с ума меня во время оно,Соседка по двору с пушистой головойИ в шапке меховой.Она выходит в сквер, где я ее встречаю,Выгуливает там собаку чау-чау;Я медленно брожу от сквера к гаражу,Но к ней не подхожу.Я вижу за окном свою Гиперборею,В стекло уткнувшись лбом, коленом – в батарею,Гляжу, как на окне кристальные цветыРастут из темноты.Мне слышно, как растут кристаллы ледяные,Колючие дворцы и замки нитяные,На лиственных коврах, где прежде завывалОсенний карнавал.Мне слышится в ночи шуршанье шуб и шапокПо запертым шкафам, где нафталинный запах;За створкой наверху подглядывает в щельИскусственная ель;Алмазный луч звезды, танцующий на льдине,Сшивает гладь пруда от края к середине,Явление зимы мне видно из окна,И это все она.Вот комната ее за тюлевою шторой,На третьем этаже, прохладная, в которой,Средь вышивок, картин, ковров и покрывал,Я сроду не бывал;Зато внутри гостят ангина и малина,Качалка, чистота, руина пианино –И книги, что строчат светлейшие умыДля чтения зимы.Когда настанет час – из синих самый синий, –Слияния цветов и размыванья линий,Щекотный снегопад кисейным полотномПовиснет за окном, –Ей в сумерках видны ряды теней крылатых,То пестрый арлекин, то всадник в острых латах,Которому другой, спасающий принцесс,Бежит наперерез.Когда рассветный луч вдоль желтого фасадаСмещался в феврале и было все как надо:Лимонный цвет луча, медовый – кирпича,И тень ее плеча, –Я чувствовал, что с ней мы сплавлены и слиты:Ни девочка-апрель, что носит хризолиты,Ни девочка-октябрь, что любит родонит,Ее не заслонит.Тот дом давно снесен, и дряхлый мир, в которомМы жили вместе с ней, распался под напоромПодспудных грубых сил, бродивших в глубине,Понятных ей и мне, –Но девочка-зима, как прежде, ходит в школуИ смотрит на меня сквозь тюлевую штору;Ту зиму вместе с ней я пробыл на плаву –И эту проживу.2009

Песни славянских западников

Александрийская песня

Был бы я царь-император,В прошлом великий полководец,Впоследствии тиран-вседушитель –Ужасна была бы моя старость.Придворные в глаза мне смеются,Провинции ропщут и бунтуют,Не слушается собственное тело,Умру – и все пойдет прахом.Был бы я репортер газетный,В прошлом – летописец полководца,В будущем – противник тирана,Ужасна была бы моя старость.Ворох желтых бессмысленных обрывков,А то, что грядет взамен тирану,Бессильно, зато непобедимо,Как всякое смертное гниенье.А мне, ни царю, ни репортеру,Будет, ты думаешь, прекрасно?Никому не будет прекрасно,А мне еще хуже, чем обоим.Мучительно мне будет оставитьПрекрасные и бедные вещи,Которых не чувствуют тираны,Которых не видят репортеры.Всякие пеночки-собачки,Всякие лютики-цветочки,Последние жалкие подачки,Осенние скучные отсрочки.Прошел по безжалостному миру,Следа ни на чем не оставляя,И не был вдобавок ни тираном,Ни даже ветераном газетным.2013

О пропорциях

Традиция, ах! А что такое?Кто видал, как это бывает?Ты думаешь, это все толпоюПо славному следу ломанулись?А это один на весь выпуск,Как правило, самый бесталанный,В то время как у прочих уже дети,Дачи и собственные школы,Такой ничего не понимавший,Которого для того и терпят,Чтобы на безропотном примереПоказывать другим, как не надо, –Ездит к учителю в каморку,Слушает глупое брюзжанье,Заброшенной старости капризыС кристалликами поздних прозрений;Традиция – не канат смоленый,А тихая нитка-паутинка:На одном конце – напрасная мудрость,На другом – слепое милосердье.«Прогресс», говоришь? А что такое?Ты думаешь, он – движенье тысяч?Вот и нет. Это тысяче навстречуВыходит один и безоружный.И сразу становится понятно,Что тысяча ничего не стоит,Поскольку из них, вооруженных,Никто против тысячи не выйдет.Любовь – это любит нелюбимый,Вопль – это шепчет одинокий,Слава – это все тебя топчут,Победа – это некуда деваться.Христу повезло на самом деле.Обычно пропорция другая:Двенадцать предали – один остался.Думаю, что так оно и было.2013

«Квадрат среди глинистой пустыни…»

Квадрат среди глинистой пустыниВ коросте чешуек обожженных,Направо барак для осужденных,Налево барак для прокаженных.Там лето раскаленнее печи,На смену – оскал зимы бесснежной,А все, что там осталось от речи, –Проклятия друг другу и Богу.Нет там ни зелени, ни тени,Нет ни просвета, ни покоя,Ничего, кроме глины и коросты,Ничего, кроме зноя и гноя.Но на переломе от морозаК летней геенне негасимойЕсть скудный двухдневный промежуток,Вешний, почти переносимый.Но между днем, уже слепящим,И ночью, еще немой от стыни,Есть два часа, а то и меньше,С рыжеватыми лучами косыми.И в эти два часа этих сутокДаже верится, что выйдешь отсюда,Разомкнув квадрат, как эти строфыРазмыкает строчка без рифмы.И среди толпы озверевшей,Казнями всеми пораженной,Вечно есть один прокаженный,К тому же невинно осужденный,Который выходит к ограде,И смотрит сквозь корявые щели,И возносит Господу молитвуЗа блаженный мир его прекрасный.И не знаю, раб ли он последнийИли лучшее дитя твое, Боже,А страшней всего, что не знаю,Не одно ли это и то же.2013

«В России блистательного века…»

В России блистательного века,Где вертит хвостом Елисавета,Умирает великий велогонщик,Не выдумавший велосипеда.Покидает великий велогонщикНедозрелую, кислую планету.Положил бы под язык валидольчик,Да еще и валидольчика нету.В Англии шестнадцатого векаСпивается компьютерный гений,Служащий лорду-графомануПереписчиком его сочинений,А рядом великий оператор,Этого же лорда стремянный, –Он снимает сапоги с господина,А больше ничего не снимает.Ты говоришь – ты одинока,А я говорю – не одинока,Одинок явившийся до срокаРоботехник с исламского Востока.Выпекает он безвкусное тестоС детства до самого погоста,Перепутал он время и место,Как из каждой сотни – девяносто.Мой сосед, угрюмо-недалекий, –По призванию штурман межпланетный:Лишь за этот жребий недолетныйЯ терплю его ремонт многолетний.Штробит он кирпичную стенуНа завтрак, обед и на ужин,Словно хочет куда-то пробиться,Где он будет кому-нибудь нужен.Иногда эти выродки святы,Иногда – злонравны и настырны:Так невесте, чей жених не родился,Все равно – в бордель, в монастырь ли.Иные забиваются в норыИ сидят там, подобно Перельману,А иные поступают в Малюты,И клянусь, я их понимаю.Я и сам из этой породы.Подобен я крылатому змею.Некому из ныне живущихОценивать то, что я умею.Живу, как сверкающий осколокЧьего-то грядущего единства,Какому бы мой дар бесполезныйКогда-нибудь потом пригодился:Способность притягивать немилость,Искусство отыскивать подобных,Талант озадачивать безмозглых,Умение тешить безутешных.2014

«Были мы малые боги…»

Были мы малые боги,Пришли на нас белые люди,Поставили крест на нашем месте,Отнесли нас в глубину леса.К нам приходят в глубину лесаЗахваченные темные люди,Приносят нам свои приношенья,Хотя у них самих не хватает.Захваченные темные людиГорько плачут с нами в обнимку –Кто бы в дни нашего величьяРазрешил им такую фамильярность?– Бедные малые боги,Боги леса, огня и маниоки,Ручья, очага и охоты,Что же вы нас не защитили?Боги леса, костра и маниокиПлачут, плачут с ними в обнимку:Кто бы во дни их величьяРазрешил им такое снисхожденье?– Простите нас, темные люди,А мы-то еще на вас сердились,Карали вас за всякую мелочьНеумелою отеческой карой!А теперь запрягли вас в машины,Погнали в подземные шахты,Кровь земли выпускают наружу,Кости дробят и вынимают.А богов очага и охотыОтнесли и бросили в чаще,Вы приносите им приношенья,А они ничего не могут.Знаем мы, малые боги,Боги леса, ручья и маниоки:Вас погубят белые люди,А потом перебьют друг друга,Крест упадет, подломившись,Шахты зарастут, обезлюдев,На машинах вырастет плесень,В жилищах поселятся гиены,И останутся малые богиНа земле, где всегда они были:Никто их не выбросит в чащу,Никто не принесет приношений.2014

Война объявлена

Прощание славянки

Аравийское месиво, крошевоС галицийских кровавых полей.Узнаю этот оющий, ающий,Этот лающий, реющий звук –Нарастающий рев, обещающийМиллионы бессрочных разлук.Узнаю этот колюще-режущий,Паровозный, рыдающий вой –Звук сирены, зовущей в убежище,И вокзальный оркестр духовой.Узнаю этих рифм дактилическихДребезжание, впалую грудь,Перестуки колес металлических,Что в чугунный отправились путьНа пологие склоны карпатскиеИль балканские – это равно, –Где могилы раскиданы братские,Как горстями бросают зерно.Узнаю этот млеющий, тающий,Исходящий томленьем простор –Жадно жрущий и жадно рожающийЧернозем, черномор, черногор.И каким его снегом ни выбели –Все настырнее, все тяжелейТрубный зов сладострастья и гибели,Трупный запах весенних полей.От ликующих, праздно болтающихДо привыкших грошом дорожить –Мы уходим в разряд умирающихЗа священное право не жить!Узнаю эту изморозь белую,Посеревшие лица в строю…Боже праведный, что я здесь делаю?Узнаю, узнаю, узнаю.1999

Army of lovers

Киплинг, как леший, в морскую дудку        насвистывает без конца,Блок над картой просиживает,                не поднимая лица,Пушкин долги подсчитывает…Б. ОкуджаваЮнцы храбрятся по кабакам, хотя их грызет тоска,Но все их крики «Я им задам!» – до первого марш-броска,До первого попадания снаряда в пехотный стройИ дружного обладания убитою медсестрой.Юнцам не должно воевать и в армии служить.Солдат пристойней вербовать из тех, кто не хочет жить:Певцов или чиновников, бомжей или сторожей, –Из брошенных любовников и выгнанных мужей.Печорин чистит автомат, сжимая бледный рот.Онегин ловко берет снаряд и Пушкину подает,И Пушкин заряжает, и Лермонтов палит,И Бродский не возражает, хоть он и космополит.К соблазнам глух, под пыткой нем и очень часто пьян,Атос воюет лучше, чем Портос и Д’Артаньян.Еще не раз мы врага превысим щедротами жертв своих.Мы не зависим от пылких писем и сами не пишем их.Греми, барабан, труба, реви! Противник, будь готов –Идут штрафные роты любви, калеки ее фронтов,Любимцы рока – поскольку рок чутко хранит от бедВсех, кому он однажды смог переломить хребет.Пусть вражеских полковников трясет, когда ордаПокинутых любовников вступает в города.Застывшие глаза их мертвее и слепейВидавших все мозаик из-под руин Помпей.Они не грустят о женах, не рвутся в родной уют.Никто не спалит сожженных, и мертвых не перебьют,Нас победы не утоляют, после них мы еще лютей.Мы не верим в Родину и свободу.Мы не трогаем ваших женщин и не кормим ваших детей,Мы сквозь вас проходим, как нож сквозь воду.Так, горланя хриплые песни, мы идем по седой золе,По колосьям бывшего урожая,И воюем мы малой кровью и всегда на чужой земле,Потому что вся она нам чужая.1999

Из цикла «Сны»

Мне приснилась война мировая –Может, третья, а может, вторая,Где уж там разобраться во сне,В паутинном плетении бреда…Помню только, что наша победа –Но победа, не нужная мне.Серый город, чужая столица.Победили, а все еще длитсяБезысходная скука войны.Взгляд затравленный местного люда.По домам не пускают покуда,Но и здесь мы уже не нужны.Вяло тянутся дни до отправки.Мы заходим в какие-то лавки –Враг разбит, что хочу, то беру.Отыскал земляков помоложе,Москвичей, из студенчества тоже.Все они влюблены в медсестру.В ту, что с нами по городу бродит,Всеми нами шутя верховодит,Довоенные песни поет,Шутит шутки, плетет отговорки,Но пока никому из четверкиПредпочтения не отдает.Впрочем, я и не рвусь в кавалеры.Дни весенние дымчато-серы,Первой зеленью кроны сквозят.Пью с четверкой, шучу с медсестрою,Но особенных планов не строю –Все гадаю, когда же назад.Как ни ждал, а дождался внезапно.Дан приказ, отправляемся завтра.Ночь последняя, пьяная рать,Нам в компании странно и тесно,И любому подспудно известно –Нынче ей одного выбирать.Мы в каком-то разграбленном доме.Все забрали солдатики, кромеКниг и мебели – старой, хромой,Да болтается рваная штора.Все мы ждем, и всего разговора –Что теперь уже завтра домой.Мне уйти бы. Дурная забава.У меня ни малейшего праваНа нее, а они влюблены,Я последним прибился к четверке,Я и стар для подобной разборки,Пусть себе! Но с другой стороны –Позабытое в страшные годыЧувство легкой игры и свободы,Нараставшее день ото дня:Почему – я теперь понимаю.Чуть глаза на нее поднимаю –Ясно вижу: глядит на меня.Мигом рухнуло хрупкое братство.На меня с неприязнью косятся:Предпочтенье всегда на виду.Переглядываясь и кивая,Сигареты туша, допивая,Произносят: «До завтра», «Пойду».О, какой бы мне жребий ни выпал –Взгляда женщины, сделавшей выбор,Не забуду и в бездне любой.Все, выходит, всерьез, – но напрасно:Ночь последняя, завтра отправка,Больше нам не видаться с тобой.Сколько горькой любви и печалиРазбудил я, пока мы стоялиНа постое в чужой стороне!Обреченная зелень побега.Это снова победа, победа,Но победа, не нужная мне.Я ли, выжженный, выживший, цепкий,В это пламя подбрасывал щепки?Что взамен я тебе отдаю?Слишком долго я, видно, воюю.Как мне вынести эту живую,Жадно-жаркую нежность твою?И когда ты заснешь на рассвете,Буду долго глядеть я на этиСтены, книги, деревья в окне,Вспоминая о черных пожарах,Что в каких-то грядущих кошмарахБудут вечно мерещиться мне.А наутро пойдут эшелоны,И поймаю я взгляд уязвленныйОттесненного мною юнца,Что не выгорел в пламени ада,Что любил тебя больше, чем надо, –Так и будет любить до конца.И проснусь я в московской квартире,В набухающем горечью мире,С непонятным томленьем в груди,В день весенний, расплывчато-серый, –С тайным чувством превышенной меры,С новым чувством, что все позади –И война, и любовь, и разлука…Облегченье, весенняя скука,Бледный март, облака, холодаИ с трудом выразимое в словеОщущение чьей-то любови –Той, что мне не вместить никогда.1996

Три просьбы

1

О том, как тщетно всякое слово и всякое колдовствоНа фоне этого, и другого, и вообще всего,О том, насколько среди Гоморры, на чертовом колесе,Глядится мразью любой, который занят не тем, что все,О том, какая я немочь, нечисть, как страшно мне умиратьИ как легко меня изувечить, да жалко руки марать,О том, как призрачно мое право на воду и каравай,Когда в окрестностях так кроваво, – мне не напоминай.Я видел мир в эпоху распада, любовь в эпоху тщеты,Я все это знаю лучше, чем надо, и точно лучше, чем ты,Поскольку в мире твоих красилен, давилен, комет, планетЯ слишком часто бывал бессилен, а ты, я думаю, нет.Поэтому не говори под руку, не шли мне дурных вестей,Не сочиняй мне новую муку, чтобы в сравненьи с нейЯ понял вновь, что моя работа – чушь, бессмыслица, хлам;Когда разбегаюсь для взлета, не бей меня по ногам.Не тычь меня носом в мои болезни и в жалоб моих мокреть.Я сам таков, что не всякой бездне по силам в меня смотреть.Ни в наших днях, ни в ночах Белграда, ни в той, ни в этой странеНет и не будет такого ада, которого нет во мне.

2

О, проклятое пограничье,Чистота молодого лба,Что-то птичье в ее обличье,Альба, Эльба, мольба, пальба –Все я помню в этом хваленом,Полном таинства бытии.Ты всегда железом каленымЗакреплял уроки свои.Ни острастки, ни снисхожденьяМне не надо. Я не юнец.Все я знал еще до рожденья,А теперь привык наконец.И спасенья не уворую,И подмоги не позову –Чай, не первую, не вторую,Не последнюю жизнь живу.Но зачем эта страсть к повторам?Как тоска тебя не беретОт подробностей, по которымМожно все сказать наперед!Нет бы сбой, новизна в раскладе,Передышка в четыре дня –Не скажу «милосердья ради»,Но хотя б перемены для.Как я знаю одышку года,Вечер века, промозглый мрак,Краткость ночи, тоску ухода,Площадь, башню, вагон, барак,Как я знаю бессилье слова,Скуку боя, позор труда,Хватит, хватит, не надо снова,Все я понял еще тогда.

3

Аргумент, что поделать, слабый:С первой жертвой – почти как с бабой,Но быстрей и грязней,Нежели с ней.Как мы знаем, женское телоСладко и гладко,Но после этого делаГнусно и гадко.Так и после расстрела,Когда недавно призванный рядовойИзучает первое в своей биографии телоС простреленной головой.Дебютант, скажу тебе честно:Неинтересно.Так что ты отпустил бы меня, гегемон.1998

Вагонная песня

Как будто я пришел с войны, но в памяти провал:Отчизны верные сыны, а с кем я воевал?Или вернее – за кого? В родимой сторонеСегодня нет ни одного, кто нравился бы мне.А между тем я был на войне! Сестрица, посмотри:Ты видишь, что за шинель на мне? Вот то же и внутри:На месте печени подпалина, на легком – дыра в пятак…Добро бы это еще за Сталина, а то ведь за просто так.Сестрица….*, девица….*, водицы….*, налей[5]Отставленному рыцарю царицы, бля, полей,Который бился браво,Но испустил бы духЕдинственно за правоНе выбирать из двух.2001

Эпилог

Теперь тут жить нельзя. По крайней мере векСухой земле не видеть всхода.На выжженную гладь крошится мелкий снег,И воздух сладок, как свобода.Что делать! Я люблю усталость эту, тишь,Послевоенный отдых Бога.Мы перешли рубеж – когда, не уследишь:Всего случилось слишком много.Превышен всяк предел скорбей, утрат, обид,Победы лик обезображен,Война окончена, ее исток забыт,Ее итог уже неважен,Погибшие в раю, зачинщики в аду,Удел живых – пустое место…Но не зови меня брататься: не пойду.Ты все же из другого теста.Ночь, дом без адреса, тринадцать на часах,Среди миров звенят стаканы:За пиршественный стол на общих небесахСошлись враждующие станы.Казалось бы, теперь, в собрании теней,Когда мы оба очутилисьВ подполье, на полях, в чистилище – верней,В одном из тысячи чистилищ,Казалось бы, теперь, в стране таких могил,Такой переболевшей боли,Перегоревших слез – и мы с тобой могли бПожать друг другу руки, что ли.Но не зови меня брататься, визави,Не нам пожатьем пачкать руки.Казалось бы, теперь, когда у нас в кровиБезверия, стыда и скукиНе меньше, чем допрежь – надежды и виныИ больше, чем гемоглобина,Казалось бы, теперь, когда мы все равны, –Мне все еще не все едино.Нет! как убитый зверь, что хватки не разжал,Я ока требую за око.Я все еще люблю булатный мой кинжал,Наследье бранного Востока.Когда прощенье всем, подряд, наперечет,До распоследнего солдата, –Ты все-таки не я, хотя и я не тот,Каким ты знал меня когда-то.Гарь, ночь без времени, ущербная луна,Среди миров гремит посуда,А я стою один, и ненависть однаЕще жива во мне покуда.В тоске безумия, в бессилье немоты,В круженье морока и бреда –Ты все еще не я, я все еще не ты.И в этом вся моя победа.1998

«Когда бороться с собой устал покинутый Гумилев…»

Когда бороться с собой устал покинутый Гумилев,Поехал в Африку он и стал охотиться там на львов.За гордость женщины, чей каблук топтал берега Невы,за холод встреч и позор разлук расплачиваются львы.Воображаю: саванна, зной, песок скрипит на зубах…поэт, оставленный женой, прицеливается. Бабах.Резкий толчок, мгновенная боль… Пули не пожалев,Он ищет крайнего. Эту роль играет случайный лев.Любовь не девается никуда, а только меняет знак,Делаясь суммой гнева, стыда, и мысли, что ты слизняк.Любовь, которой не повезло, ставит мир на попа,Развоплощаясь в слепое зло (так как любовь слепа).Я полагаю, что нас любя, как пасечник любит пчел,Бог недостаточной для себя нашу взаимность счел –Отсюда войны, битье под дых, склока, резня и дым:Беда лишь в том, что любит одних, а палит по другим.А мне что делать, любовь моя? Ты была такова,Но вблизи моего жилья нет и чучела льва.А поскольку забыть свой стыд я еще не готов,Я, Господь меня да простит, буду стрелять котов.Любовь моя, пожалей котов! Виновны ли в том коты,Что мне, последнему из шутов, необходима ты?И, чтобы миру не нанести слишком большой урон,Я, Создатель меня прости, буду стрелять ворон.Любовь моя, пожалей ворон! Ведь эта птица умна,А что я оплеван со всех сторон, так это не их вина.Но, так как злоба моя сильна и я, как назло, здоров, –Я, да простит мне моя страна, буду стрелять воров.Любовь моя, пожалей воров! Им часто нечего есть,И ночь темна, и закон суров, и крыши поката жесть…Сжалься над миром, с которым я буду квитаться заЛипкую муть твоего вранья и за твои глаза!Любовь моя, пожалей котов, сидящих у батарей,Любовь моя, пожалей скотов, воров, детей и зверей,Меня, рыдающего в тоске над их и нашей судьбой,И мир, висящий на волоске, связующем нас с тобой.1995

* * *

…Но образ России трехслоен(Обычай химер!),И это не волхв и не воин,А вот, например.Представим не крупный, не мелкий,А средней рукиКупеческий город на стрелкеРеки и Реки.Пейзаж его строгий и слезный –Хоть гни, хоть ломай.Не раз его вырезал ГрозныйИ выжег Мамай.Менял он названия дважды –Туда и сюда.А климат по-прежнему влажный:Вода и вода.Теперь он живет в запустенье,Что год – то пустей:Засохшая ветка на стеблеТорговых путей.Зимою там горы сугробовИ прочих проблем.И книжная лавка для снобовВ них тонет совсем.Там много сгоревших строений,Больших пустырей,Бессмысленных злобных старений –Что год, то старей.От мала, увы, до велика,Чтоб Бога бесить,Там два предсказуемых ликаУмеют носить:Безвыходной кроткой печалиИ дикости злой.Они, как сказал я в начале, –Поверхностный слой.Но девушка с местных окраинС прозрачным лицом,Чей облик как будто изваянАнтичным резцом,Собой искупает с избыткомИсторию всю –С пристрастьем к пожарам, и пыткам,И слезным сю-сю.Красавица, миру на диво, –Сказал бы поэт,Который тут прожил тоскливоЧетырнадцать лет.Все знает она, все умеет,И кротко глядит.И в лавке для снобов имеетБессрочный кредит.И все эти взятья Казаней,Иван и орда,Недавняя смена названийТуда и сюда.Метания спившихся ссыльных,Дворы и белье –В каких-то последних усильяхРодили ее.В каких-то немыслимых корчах,Грызя кулачки…Но образ еще не закончен,Хотя и почти.Я к ней прибегу паладином,Я все ей отдам,Я жизнь положу к ее длиннымИ бледным ногам.Она меня походя сунетВ чудовищный рот.Потом прожует меня, плюнетИ дальше пойдет.2016

Черногорская баллада

И Леонид под Фермопилами,Конечно, умер и за них.Георгий ИвановБранко Дранич обнял брата, к сердцу братскому прижал,Улыбнулся виновато и воткнул в него кинжал.Янко Вуйчич пил когда-то с этим братом братский рогИ отмстил ему за брата на распутье трех дорог.Старый Дранич был мужчина и в деревне Прыть-да-КрутьОтомстил ему за сына, прострелив седую грудь.Эпос длинный, бестолковый, что ни рыцарь, то валет:Скорбный рот, усы подковой, пика сбоку, ваших нет.Нижне-южная Европа, полусредние века,Кожей беглого холопа кроют конские бока.Горы в трещинах и складках, чтобы было где залечь.Камнеломная, без гласных, вся из твердых знаков речь.Мир ночной, анизотропный – там чернее, там серей.Конь бредет четырехстопный, героический хорей.Куст черновника чернеет на ощеренной земле,Мертвый всадник коченеет над расщелиной в седле.Милосердья кот наплакал: снисхожденье – тот же страх.Лживых жен сажают на кол, верных жарят на кострах.В корке карста черно-красный полуостров-удалец –То Вулканский, то Полканский, то Бакланский наконец.Крут Данила был Великий, удавивший десять жен:Сброшен с крыши был на пики, а потом еще сожжен.Крут и Горан, сын Данилы, но загнал страну в тупик,Так что выброшен на вилы – пожалели даже пик.Князь Всевлад увековечен – был разрублен на куски:Прежде выбросили печень, следом яйца и кишки.Как пройдешься ненароком мимо княжьего дворца –Вечно гадости из окон там вышвыривают-ца.Как тут бились, как рубились, как зубились, как дрались!До песчинок додробились, до лоскутьев дорвались,Прыть-да-Круть – и тот распался на анклавы Круть да Прыть,Чье зернистое пространство только флагом и покрыть.Мусульмане, христиане, добровольцы и вождиВсё сломали, расстреляли, надкусали и пожгли.Местность, проклятая чертом (Бог забыл ее давно),Нынче сделалось курортом: пьет десертное вино,Завлекает водным спортом, обладает мелким портом,Населением потертым и десятком казино.Для того ли пыл азартный чужеземцев потрясал,Для того ли партизаны истребляли партизан,Для того ли надо вытечь рекам крови в эту соль,Стойко Бранич, Гойко Митич, Яйко Чосич, для того ль?Каково теперь смотреть им на простор родных морей,Слушать, как пеоном третьим спотыкается хорей?Вот и спросишь – для того ли умирало большинство,Чтоб кружилось столько моли? И ответишь: для того.А чего бы вы хотели? Я б за это умирал,Если б кто-то эти цели самолично выбирал.Безвоздушью, безобразью, вере в вотчину и честьЛучше стать лечебной грязью, какова она и есть –Черной сущностью звериной, не делящейся на двеЧто в резне своей старинной, что в теперешней жратве.Ты же, вскормленный равниной, клейковиной, скукотой,И по пьянке не звериной, и с похмелья не святой,Так и сгинешь на дороге из элиты в мегалит,Да и грязь твоя в итоге никого не исцелит.2014

Счастье

1

Старое, а в чем-то новое чувство начала февраля,Небо серое, потом лиловое, крупный снег идет из фонаря.Но ясно по наклону почерка, что все пошло за перевал,Напор ослаб, завод кончился, я пережил, перезимовал.Лети, снег, лети, вода замерзшая, посвети, фонарь, позолоти.Все еще нахмурено, наморщено, но худшее уже позади.И сколько ни выпади, ни вытеки – все равно сроки истекли.(Я вам клянусь: никакой политики, это пейзажные стихи.)Лети, щекочущее крошево, гладь лицо, касайся волос.Ты слышишь – все кончено, все кончено, отпраздновалось, надорвалось.Прощай, я пережил тебя, прости меня, все было так бело и черно,Я прожил тут самое противное и вел себя, в общем, ничего.Снег, снег, в сумятицу спущусь твою, пройдусь, покуда все еще спят,И главное, я чувствую, чувствую, как моя жизнь пошла на спад.Теперь бы и жить, чего проще-то, довольно я ждал и горевал –Но ясно по наклону почерка, что все идет за перевал.Кружится блестящее, плавное, подобное веретену.При мне свершилось тайное, главное, до явного я не дотяну.Бессонница. Ночь фиолетова. Но я еще насплюсь, насплюсь.Все вверх пойдет от снегопада этого, а жизнь моя на спуск, на спуск.Нравится мне это испытание на разрыв души моей самой.Нравится мне это сочетание, нравится до дрожи, Боже мой.2015

2

Но почему-то очень часто в припадке хмурого родстваМне видится как образ счастья твой мокрый пригород, Москва.Дождливый вечер, вечно осень, дворы в окурках и листве,Уютно очень, грязно очень, спокойно очень, как во сне.Люблю названья этих станций, их креозотный, теплый чад –В них нету ветра дальних странствий, они наречьями звучат,Подобьем облака ночного объяв бессонную Москву:Как вы живете? Одинцово, бескудниково я живу.Поток натруженного люда и безысходного труда,И падать некуда оттуда, и не подняться никуда.Нахлынет сон, и веки тяжки, и руки – только покажиДворы, дожди, пятиэтажки, пятиэтажки, гаражи.Ведь счастье – для души и тела – не в переменах и езде,А в чувстве полноты, предела, и это чувство тут везде.Отходит с криком электричка, уносит музыку свою:Сегодня пятница, отлично, два дня покоя, как в раю,Толпа проходит молчаливо, стук замирает вдалеке,Темнеет, можно выпить пива в пристанционном кабаке,Размякнуть, сбросить груз недели, в тепло туманное войти –Все на границе, на пределе, в полуживотном забытьи;И дождь идет такой смиренный, и мир так тускло озарен –Каким манком, какой сиреной меня заманивает он?Все неприютно, некрасиво, неприбрано, несправедливо, ни холодно, ни горячо,Погода дрянь, дрянное пиво, а счастье подлинное, чо.2015

«Хорошо бродить по дворам Москвы, где тебя не ждут…»

Хорошо бродить по дворам Москвы, где тебя не ждут,Где сгребают кучи сухой листвы, но еще не жгут.Не держа обид, не прося тепла – обожди, отсрочь…Золотая осень уже прошла, холодает в ночь.Миновать задумчиво пару школ или хоть одну.Хорошо бы кто-то играл в футбол или хоть в войну.Золотистый день, золотистый свет, пополудни шесть –Ничего бы, кажется, лучше нет. А впрочем, есть.Хорошо в такой золотой Москве, в золотой листве,Потерять работу, а лучше две, или сразу все.Это грустно в дождь, это страшно в снег, а в такой-то часХорошо уйти и оставить всех выживать без вас.И пускай галдят, набирая прыть, обсуждая месть…Ничего свободней не может быть. А впрочем, есть.Уж чего бы лучше в такой Москве, после стольких нег,Потерять тебя, потерять совсем, потерять навек,Чтобы общий рай не тащить с собой, не вести хотя бНа раздрай, на панику, на убой, вообще в октябрь.Растерять тебя, как листву и цвет, отрясти, отцвесть –Ничего честнее и слаще нет. А впрочем, есть.До чего бы сладко пройти маршрут – без слез, без фраз, –Никому не сказав, что проходишь тут в последний раз,Что назавтра вылет, прости-прощай, чемодан-вокзал,Доживай как хочешь, родимый край, я все сказал.Упивайся гнилью, тони в снегу. Отдам врагу.Большей радости выдумать не могу. А нет, могу.Хорошо б, раздав и любовь, и город, и стыд, и труд,Умереть за час до того, как холод сползет на пруд,До того, как в страхе затмится разум, утрется честь,Чтоб на пике счастья лишиться разом всего, что есть,И оставить прочим дожди и гнилость, распад и гнусь…Но боюсь представить такую милость.Просить боюсь.2014

«Потом они скажут: извините…»

Потом они скажут: извините.Все так, как предсказывали вы.Когда все это было в зените,Нам ужасно лгали, увы.И мы, пребывая в Вальгалле,Глаза опуская от стыда,Ответим: ну конечно, вам лгали.Вам лгали, а нам никогда.Потом они скажут: простите.За что? Вы знаете, за что.Сами знаете: родители, дети,Театры, цирки шапито.Семейство зависит от мужчины,От мэтра зависит травести…Короче, у нас были причиныИменно так себя вести.И мы – не без искренней кручины –В ответ горячо прокричим:Разумеется, были причины.Лишь у нас не бывает причин.Тогда, уже несколько уверенней,Проявится ссучившийся друг:– Вообще это было в духе времени.У времени был такой дух.И мы, оглядевшись воровато,В ответ залепечем горячо:– Эпоха, эпоха виновата!С вас спросу нету, вы чо.Тогда, добираясь до крещендо,Они перейдут на полный глас:С чего это нам просить прощенья?С чего это, собственно, у вас?С рожденья рахит, пальто из ваты,Чесотка, болезни головы, –Короче, вы сами виноваты,Что мы получились таковы.И главное, нас столько чморили –И нас, и непутевую мать, –Что, когда мы все это натворили,Нас можно простить и понять.Больные, униженные вечно,Забывшие письменную речь…– Конечно, – мы скажем, – конечно!Конечно, – мы скажем, – конеч…Бог с тобой, наша мирная обитель,Притяжение пейзажей и масс.Вы только отскребитесь, отскребитесь,Хоть от мертвых отскребитесь от нас.2014

«Все валится у меня из рук. Ранний снег…»

Все валится у меня из рук. Ранний снег,ноябрь холодущий.Жизнь заходит на новый круг, более круглый, чем предыдущий.Небо ниже день ото дня. Житель дна, гражданин трущобыЯвно хочет, чтобы меня черт задрал.И впрямь хорошо бы.Это ты, ты, ты думаешь обо мне, щуря глаз, нагоняя порчу,Сотворяя кирпич в стене из борца, которого корчу;Заставляя трястись кусты, стекло – дребезжать уныло,А машину – гнить, и все это ты, ты, ты,Ты, что прежде меня хранила.Но и я, я, я думаю о тебе, воздавая вдвое, превысив меру,Нагоняя трещину на губе, грипп, задержку, чуму, холеру,Отнимая веру, что есть края, где запас тепла и защитыДля тебя хранится. И все это я, я, я –Тоже, в общем, не лыком шитый.Сыплем снегом, ревем циклоном, дудим в дудуОт Чучмекистана до Индостана,Тратим, тратим, все не потратим то, что в прошлом годуБыло жизнью и вот чем стало.И когда на невинных вас из промозглой тьмыПрелью, гнилью, могилой веет, –Не валите на осень: все это мы, мы, мы,Больше так никто не умеет.1999

К вопросу о роли детали в русской прозе

Кинозал, в котором вы вместе грызли кедрачИ ссыпали к тебе в карман скорлупу орехов.О деталь, какой позавидовал бы и врач,Садовод при пенсне, таганрогский выходец Чехов!Думал выбросить. И велик ли груз – скорлупа!На троллейбусной остановке имелась урна,Но потом позабыл, потому что любовь слепаИ беспамятна, выражаясь литературно.Через долгое время, в кармане пятак ища,Неизвестно куда и черт-те зачем заехав,В старой куртке, уже истончившейся до плаща,Ты наткнешься рукою на горстку бывших орехов.Так и будешь стоять, неестественно прям и нем,Отворачиваясь от встречных, глотая слезы…Что ты скажешь тогда, потешавшийся надо всем,В том числе и над ролью детали в структуре прозы?

«Душа под счастьем спит, как спит земля…»

Если шторм меня разбудит –Я не здесь проснусь.Я. ПолонскийДуша под счастьем спит, как спит земля под снегом.Ей снится дождь в Москве или весна в Крыму.Пускает пузыри и предается негам,Не помня ни о чем, глухая ко всему.Душа под счастьем спит. И как под рев метельныйРебенку снится сон про радужный прибой, –Так ей легко сейчас весь этот ад бесцельныйПринять за райский сад под твердью голубой.В закушенных губах ей видится улыбка,Повсюду лед и смерть – ей блазнится уют.Гуляют сквозняки и воют в шахте лифта –Ей кажется, что рай и ангелы поют.Пока метался я ночами по квартире,Пока ходил в ярме угрюмого труда,Пока я был один – я больше знал о мире.Несчастному видней. Я больше знал тогда.Я больше знал о тех, что нищи и убоги.Я больше знал о тех, кого нельзя спасти.Я больше знал о зле – и, может быть, о БогеЯ тоже больше знал, Господь меня прости.Теперь я все забыл. Измученным и сирымК лицу всезнание, любви же не к лицу.Как снегом скрыт асфальт, так я окутан миром.Мне в холоде его тепло, как мертвецу.…Земля под снегом спит, как спит душа под счастьем.Туманный диск горит негреющим огнем.Кругом белым-бело, и мы друг другу застимВесь свет, не стоящий того, чтоб знать о нем.Блажен, кто все забыл, кто ничего не строит,Не знает, не хранит, не видит наяву.Ни нота, ни строка, ни статуя не стоитТого, чем я живу, – хоть я и не живу.Когда-нибудь потом я вспомню запах ада,Всю эту бестолочь, всю эту гнусь и взвесь, –Когда-нибудь потом я вспомню все, что надо.Потом, когда проснусь. Но я проснусь не здесь.

От Матфея

Где вас трое во имени моем,Там и я с вами.Мало ли что можно делать втроем –Знаете сами!Втроем наливать,Втроем выпивать,Сначала любиться, а после ревновать.Двое крещеных, а один жид,Двое воруют, а один сторожит.Любо, когда двое против одного –Честное слово!Любо, когда любит, а любят не его –Кого-то другого.Я с вами на арене подвигов и ссор,Любовей несчастных –Чаще как зритель, порой как режиссер,Реже как участник.Травящие забавны, травимого не жаль –Его судьба краше.Это наш жанр, христианский жанр,Это дело наше.А где вас двое во имени моем,Там и я с вами.Мало ли что можно делать вдвоем –Устами, местами:Вдвоем ночевать, вдвоем кочевать,Сперва освободить, а потом подчинить,Стоять спина к спине, как в драке на борту,А лежать, напротив, живот к животу.Когда вас трое – я с вами иногда,Когда двое – часто.Глазом ли павлиньим, крапинкой дроздаПодсмотрю глазасто.Люблю, когда первый именье раздает,А второй прячет.Люблю, когда первый второго предает,А второй плачет.Хожденье по мукам, прогулки по ножам,Пыток избыток –Это наш жанр, христианский жанр,До нас не могли так.А когда один ты во имени моем –Я с тобой всюду.В щелку дверную, в оконный ли проемПроникать буду.Дело одинокое – бортничать, удить,Поле синеокое вброд переходить,Море синеглазое шлюпкой попирать,Сочинять, рассказывать, жить и умирать,Задавать работы ленивому уму –Помогай Боже! –Да мало ли что можно делать одному?И дрочить тоже.Я люблю смерть, хлад ее и жар.Взлет души из тела –Это наш жанр, христианский жанр,Это наше дело.А когда нету вовсе никого,Ни в центре, ни с краю,Тут моя радость, мое торжество,Там я преобладаю.Летние школы, полночные дворы,Старые газеты.А то еще огромные, страшные миры –Чуждые планеты.Безглазая крупа, безмозглая толпа,Железная пята, звериная тропа,Звериная буза, звериная тоска,Звериные глаза, лишенные зрачка,Горы, дожди, занесенные лыжни,Таежная осень –Чтобы стало ясно, зачем мы нужны,Что мы привносим.Насланный потоп, ненасланный пожар,Прилив океанский –Это наш жанр, христианский жанр.Самый христианский.2016

Рождественское

Перестал сомневаться в Боге, хоть колебался еще вчера. (Как говорил мой учитель строгий – Господь аплодирует вам, ура!) Ночью, бывало, проснешься в страхе, будишь подругу, включаешь свет – неуютно душе во прахе. Как это так, меня – и нет? Как я метался, как сомневался, как вцеплялся в благую весть – от когнитивного диссонанса: смерти нет – и все-таки есть! И как-то это прошло с годами, хотя должно было стать острей от приближения к этой даме (есть она, нет ее – черт бы с ней). Дело не в том привычном мотиве ли, всякому гопнику по плечу, что все с годами мне опротивели? Не опротивели, жить хочу. Стал терпеливее, стал мудрее ли? Так сказать, опять в молоко: невысоко мои мысли реяли – и нынче реют невысоко. Многие веруют от противного: что ни вспомнишь – везде фуфло. Столько повсюду мрака активного – где-то обязано быть светло. Тут есть известный резон, без спора. Высунешь нос – и сразу домой; смотришь трансляцию из собора – и ощущаешь себя Хомой. Когда в глаза тебе смотрят Вии – сразу уверуешь, c’est la vie. Но ведь это все не впервые. И когда тут рулил не Вий? Да и наивен сводящий Бога только к свету, только к добру (эта мысль тяжела для слога – скажу точнее, когда умру). О, сознание островное, света пятно среди темных вод! Бог – это как бы все остальное, кроме всего вот этого вот. Сейчас для этого нету слова, как в подсознание ни вникай. Разве что вспомнить фразу Толстого из последнего дневника, когда оставалось ему немного до, сорри, выхода в высший свет: или, пишет он, нету Бога, или ничего, кроме Бога, нет.

Как газ, как свет, как снег, бесстрастно штрихующий раннюю полутьму, – Бог заполняет все пространство, предоставленное ему. Глядишь, почти ничего не стало, как и предрек один иудей: чести, совести, долга, срама, слез и грез, вообще людей. Сплошь лилипутики, менуэтики, растелешившийся Бобок; ни эстетики, ни конкретики, ни политики – только Бог. Смотри, как он перетекает в родной пейзаж со всех сторон, как ничего не отвлекает – всюду он и только он. Смотришь сквозь тюлевые занавески, как пустынен мир и убог, как на него сквозь голые ветки сверху клоками сыплется Бог; как засыпает пустырь, дорогу, как сцепляется на лету, покуда мир подставляет Богу свою растущую пустоту, как заполняет все пространство его хрустальный перезвон.

Только я еще остался.

Уйду – и будет только он.

2016

Пасхальное

…А между тем благая весть – всегда в разгар триумфа ада, и это только так и есть, и только так всегда и надо! Когда, казалось, нам велят – а может, сами захотели, – спускаться глубже, глубже в ад по лестнице Страстной недели: все силы тьмы сошлись на смотр, стесняться некого – а че там; бежал Фома, отрекся Петр, Иуда занят пересчетом, – но в мир бесцельного труда и опротивевшего блуда вступает чудо лишь тогда, когда уже никак без чуда, когда надежда ни одна не намекает нам, что живы, и перспектива есть одна – отказ от всякой перспективы.

На всех углах твердят вопрос, осклабясь радостно, как звери: «Уроды, где же ваш Христос?» А наш Христос пока в пещере, в ночной тиши. От чуждых глаз его скрывает плащаница. Он там, пока любой из нас не дрогнет и не усомнится (не усомнится только тот глядящий пристально и строго неколебимый идиот, что вообще не верит в Бога).

Земля безвидна и пуста. Ни милосердия, ни смысла. На ней не может быть Христа, его и не было, приснился. Сыскав сомнительный приют, не ожидая утешенья, сидят апостолы, и пьют, и выясняют отношенья: