Пятое действие

Военный переворот

[Тринадцать]

1

У нас военный переворот.На улицах всякий хлам:Окурки, гильзы, стекло. НародСидит по своим углам.Вечор, ты помнишь, была пальба.Низложенный кабинетБежал. Окрестная голытьбаДелилась на «да» и «нет».Три пополудни. Соседи спят.Станции всех широтСтихли, усталые. Листопад.В общем, переворот.

2

Сегодня тихо, почти тепло.Лучи текут через тюльИ мутно-солнечное стекло,Спасшееся от пуль.Три пополудни. То ли режим,То ли всяк изнемогИ отсыпается. Мы лежим,Уставившись в потолок.Собственно, мы уже за чертой.Нас уже как бы нет.Три пополудни. Свет золотой.Это и есть тот свет.

3

Вчера все кончилось: детский плач,выстрелы, вой старух…Так после казни стоит палачИ переводит дух.Полная тишь, голубая гладь,Вязкий полет листвы…Кто победил – еще не понять:Ясно, что все мертвы.Так завершается большинствоштурмов, штормов, атак.Мы ли не знаем, после чегоТоже бывает так?

4

Миг равновесья. Лучи в окно.Золото тишины.Палач и жертва знают одно,в этом они равны.Это блаженнейшая пора:пауза, лень, просвет.Прежняя жизнь пресеклась вчера,Новой покуда нет.Клены. Поваленные столбы.Внизу не видно земли:Листья осыпались от стрельбы,Дворника увели.

5

Полная тишь, золотая лень.Мы с тобой взаперти.Может быть, это последний день:завтра могут прийти.Три пополудни. Полный покой,Точка, верхний предел.Чуть прикасаясь к руке рукой,но не сближая тел,влажной кожей на простынеИ к потолку лицом…Три пополудни. Тень на стене:ветка с одним листом.

6

Снарядный ящик разбит в щепу:вечером жгли костры.Листовки, брошенные в толпу,Белеют среди листвы.Миг равновесия. Апогей.Детское «чур-чура».Все краски ярче, и тень теплей,Чем завтра и чем вчера.Что-то из детства: лист в синеве,Квадрат тепла на полу…Складка времени. ТетивеЖаль отпускать стрелу.

7

Так качели порой, грозяКачнуться вокруг оси,вдруг зависают: дальше нельзя.Так иногда весы,Дрожа, уравниваются. НоОпять качнуться грозят.Верхняя точка. А может, дно.Дальше – только назад.Скамейка с выломанной доской.Выброшенный блокнот.Город – прогретый, пыльный, пустой,нежащийся, как кот.

8

Верхняя точка. А может, дно.Золото. Клен в окне.Что ты так долго глядишь в окно?Хватит. Иди ко мне.В теле рождается прежний ток,Клонится милый лик,Пышет щекочущий шепоток,Длится блаженный миг.Качество жизни зависит не –Долбанный Бродский! – отТого, устроилась ты на мне,Или наоборот.

9

Дальше – смятая простыня,Быстрый, веселый стыд…Свет пронизывает меня.Кровь в ушах шелестит.Стена напротив. След пулевойНа розовом кирпиче.Рука затекает под головой.Пыль танцует в луче.Вчера палили. Соседний домБыл превращен в редут.Сколько мы вместе, столько и ждем,Пока за нами придут.

10

Золото. Клен. Тишина таитПристальный свой расчет.Нынче – отсрочка. Время стоит.Завтра все потечет.В небе застыли остатки крон.День ползет под уклон.Золото. Клен. Равновесье. Клен.Красная лужа. Клен.В темных подвалах бренчат ключиОт потайных дверей.К жертвам склоняются палачиС нежностью лекарей.

11

Три пополудни. Соседи спятИ, верно, слышат во снеЗвонка обезумевшего раскат.Им снится: это ко мне.Когда начнут выдирать листыИз книг и трясти белье,Они им скажут, что ты есть тыИ все, что мое, – мое.Ты побелеешь, и я замру.Как только нас уведут,Они запрут свою конуруИ поселятся тут.

12

Луч, ложащийся на дома.Паль. Поскок воробья.Дальше можно сходить с ума.Дальше буду не я.Пыль, танцующая в луче.Клен с последним листом.Рука, застывшая на плече.Полная лень. Потом –Речь, заступившая за черту,Душная чернота,проклятье, найденное во ртуСброшенного с моста.

13

Внизу – разрушенный детский сад,Песочница под грибом.Раскинув руки, лежит солдатС развороченным лбом.Рядом – воронка. Вчера над нейЕще виднелся дымок.Я сделал больше, чем мог. Верней,Я прожил дольше, чем мог.Город пуст, так что воздух чист.Ты склонилась ко мне.Три пополудни. Кленовый лист.Тень его на стене.1995

По светлым вечерам

По светлым вечерам над вешнею равнинойВитает сложный дух, и грешный, и невинный:Цветенье всех цветов, древесных и речных,Симфония дневных, вечерних и ночных:Воронки хищные, оковы и альковы,Тех тянет увядать, те расцветать готовы,Сад веет яблоней, помелой, мушмулой,Расцветом гибельным и свежестью гнилой.Венерин башмачок, Змеиная забава,Старушечья любовь, Невестина отрава,И Волчья жимолость колышется шуршаИ чутко шелестит, как Заячья душа;Роняет серебро Асклепиев фонарик,Ночь Африки горит, Сон разума воняет,Сочится Похотник, и Девичий бочокВысовывает свой ворсистый язычок.Когда начнет темнеть, к тоскующей гитареСползаются на свет таинственные твари:Назойливый Лизун в зеленой чешуе,С шипами по бокам, как замок Рамбуйе,Двутелый Скалолаз, любимец Марко Поло,Что не дает взаймы и не имеет пола;Шипящий Оползень в подшерстии густом,Воинственный Хвостун с развернутым хвостом,Стыдливый Богомол, неумный Богоборец,Чванливый Самовол, одесский Черноморец,Икает Стрелочник, и Скользкий ПростачокПоказывает свой приятный пустячок.В сгустившейся ночи сгущая благодатность,Созвездия горят, наглядные, как атлас:Надменный Волопас пасет своих волов,Надменный Рыболов считает свой улов,Из альфы Соловья доносятся сигналыВ созвездие Свиньи, в созвездие Вальгаллы,И глазом золотым косит небесный Кот,Как робко всходит Мышь на темно-синий свод.Суровый Программист стучит по звездной клаве,Пугливый Аферист ползет по СверхдержавеНа Вышний Волочок, а Нижний ВолочокПочесывает свой квадратный пятачок.Ах, только человек средь этих дивных всячинТак безнадежно зол, так грустно озадачен,Так поглощен собой, самолюбиво слепИ так цепляется за свой прогнивший склеп.Среди небесных див, красилен, пивоваренТак редко счастлив он и так неблагодарен –И непонятно, в чем наш первородный грех:Не то мы проще всех, не то сложнее всех.2017

Грейхаунд

Блюзы

Автобус междугородный, вечерний или ночной,Его контингент голодный, ничейный и сволочной,Бездомный и беспородный, свободный и несвободный,Садовый и огородный, плодовый и овощной.Грейхаунд набит грехами, и два его этажаКачаются, громыхая, подпрыгивая, дрожа.Грейхаунд набит бомжами, подростками,что сбежали,…ми[3], которых прижали, и хиппи грязней бомжа.В России такие едут в ЛИАЗе по вздыбленному шоссе,По Черни, по Черной Грязи, на Каме или Чусе,От Велеса до Сварога, от Бога и до порога, –Но в Штатах таких немного, а наши такие все.В России зима и лето, Находка и КраснодарТолкают тебя вот в это, влекут тебя под удар,Толкает каждое слово, и Выхино, и Коньково,А здесь дойти до такого – потребен особый дар.Среди отмеченных даром сидит с печальным мальцомБабенка с еще не старым, но часто битым лицом –Спасается ли от обыска, торопится ли из отпускаИль просто увозит отпрыска, расставшись с его отцом.Младенец ее попискивает, стесняясь чужих ушей,Улыбка ее заискивает, как часто у алкашей,Чтоб даже из этого транспорта, заспанного и тряского,Кто-то, не столь потасканный, не выкинул их взашей.Но стоит кому-то искоса взглянуть на ее дитя,А может, в порядке искуса, конфету сунуть шутя, –В ней тут же изобличится затравленная волчица,Орлица, стальная птица неведомого литья!Чуть кто-то тронь ее дитятко – желая ей же помочь, –Какого бы визга дикого наслушалась эта ночь!Бывают такие полночи, в каких не бывает помощи:Проходишь, держась за поручни, запомнишь – и тут же прочь.Так вот, мой ангел-хранитель, под чьей корявой рукойСпасается сочинитель, – я думаю, он такой.Вы локтем его толкаете. Он как бы всегда в нокауте,Он как бы всегда в Грейхаунде над черной ночной рекой.Он вечно меня таскает по разным материкам,Нечасто меня ласкает и часто бьет по рукам,Одежда его замызганная, улыбка его завистливая,Он смотрит на всех заискивая, как сука в глаза волкам.Меня он колотит на людях, чтоб меньше лупил другой,Скользит на московских наледях кривой своею ногой,И то – с какого бы горя я видел нечто другое?Изгоя в стране-изгое спасает ангел-изгой.Но если какая-то цаца нынче же или впредьЗахочет ко мне прикасаться или как-то не так смотреть,Прельстившись бедностью этою, – ох, как я вам не советую!Лучше б вам не рождаться или сразу же помереть.2017

Баллады

Третья

Какая была компания, какая резвость и прыть!Понятно было заранее, что долго ей не прожить.Словно палкой по частоколу, выбивали наш гордый строй.Первый умер, пошедши в школу, и окончив школу, второй.Третий помер, когда впервые получил ногой по лицу,Отрабатывая строевые упражнения на плацу.Четвертый умер от страха, в душном его дыму,А пятый был парень-рубаха и умер с тоски по нему.Шестой удавился, седьмой застрелился, с трудом достав пистолет,Восьмой уцелел, потому что молился, и вынул счастливый билет,Пристроился у каравая, сумел избежать нищеты,Однако не избежал трамвая, в котором уехала ты,Сказав перед этим честно и грубо, что есть другой человек, –И сразу трое врезали дуба, поняв, что это навек.Пятнадцатый умер от скуки, идя на работу зимой.Шестнадцатый умер от скуки, придя с работы домой.Двадцатый ходил шатаясь, поскольку он начал пить,И чудом не умер, пытаясь на горло себе наступить.Покуда с ногой на горле влачил он свои года,Пятеро перемерли от жалости и стыда,Тридцатый сломался при виде нахала, который грозил ножом.Теперь нас осталось довольно мало, и мы себя бережем.Так что нынешний ходит по струнке, охраняет свой каравай,Шепчет, глотает слюнки, твердит себе «не зевай»,Бежит любых безобразий, не топит тоски в вине,Боится случайных связей, а не случайных – вдвойне,На одиноком ложе тоска ему давит грудь.Вот так он живет – и тоже подохнет когда-нибудь.Но в этой жизни проклятой надеемся мы порой,Что некий пятидесятый, а может быть, сто второй,Которого глаза краем мы видели пару раз,Которого мы не знаем, который не знает нас, –Подвержен высшей опеке, и слышит ангельский смех,И потому навеки останется после всех.1994

Четвертая

Андрею Давыдову

В Москве взрывают наземный транспорт – такси, троллейбусы, все подряд.В метро ОМОН проверяет паспорт у всех, кто черен и бородат,И это длится седьмые сутки. В глазах у мэра стоит тоска.При виде каждой забытой сумки водитель требует взрывника.О том, кто принял вину за взрывы, не знают точно, но много врут.Непостижимы его мотивы, непредсказуем его маршрут,Как гнев Господень. И потому-то Москву колотит такая дрожь.Уже давно бы взыграла смута, но против промысла не попрешь.И чуть затлеет рассветный отблеск на синих окнах к шести утра,Юнец, нарочно ушедший в отпуск, встает с постели. Ему пора.Не обинуясь и не колеблясь, но свято веря в свою судьбу,Он резво прыгает в тот троллейбус, который движется на ТрубуИ дальше кружится по бульварам («Россия» – Пушкин – Арбат – пруды) –Зане юнец обладает даром спасать попутчиков от беды.Плевать, что вера его наивна. Неважно, как там его зовут.Он любит счастливо и взаимно, и потому его не взорвут.Его не тронет волна возмездий, хоть выбор жертвы необъясним.Он это знает и ездит, ездит, храня любого, кто рядом с ним.И вот он едет.Он едет мимо пятнистых скверов, где визг играющих малышейЛаскает уши пенсионеров и греет благостных алкашей,Он едет мимо лотков, киосков, собак, собачников, стариков,Смешно целующихся подростков, смешно серьезных выпускников,Он едет мимо родных идиллий, где цел дворовый жилой уют,Вдоль тех бульваров, где мы бродили, не допуская, что нас убьют, –И как бы там ни трудился Хронос, дробя асфальт и грызя гранит,Глядишь, еще и теперь не тронут: чужая молодость охранит.…Едва рассвет окровавит стекла и город высветится опять,Во двор выходит старик, не столько уставший жить, как уставший ждать.Боец-изменник, солдат-предатель, навлекший некогда гнев Творца,Он ждет прощения, но Создатель не шлет за ним своего гонца.За ним не явится никакая из караулящих нас смертей.Он суше выветренного камня и древней рукописи желтей.Он смотрит тупо и безучастно на вечно длящуюся игру,Но то, что мучит его всечасно, впервые будет служить добру.И вот он едет.Он едет мимо крикливых торгов и нищих драк за бесплатный суп,Он едет мимо больниц и моргов, гниющих свалок, торчащих труб,Вдоль улиц, прячущих хищный норов в угоду юному лопуху,Он едет мимо сплошных заборов с колючей проволокой вверху,Он едет мимо голодных сборищ, берущих всякого в оборот,Где каждый выкрик равно позорящ для тех, кто слушает и орет,Где, притворяясь чернорабочим, вниманья требует наглый смерд,Он едет мимо всего того, чем согласно брезгуют жизнь и смерть:Как ангел ада, он едет адом – аид, спускающийся в Аид, –Храня от гибели всех, кто рядом (хоть каждый верит, что сам хранит).Вот так и я, примостившись между юнцом и старцем, в июне, в шесть,Таю отчаянную надежду на то, что все это так и есть:Пока я им сочиняю роли, не рухнет небо, не ахнет взрыв,И мир, послушный творящей воле, не канет в бездну, пока я жив.Ни грохот взрыва, ни вой сирены не грянут разом, Москву глуша,Покуда я бормочу катрены о двух личинах твоих, душа.И вот я еду.1996

Пятая

Я слышал, особо ценится средь тех, кто бит и клеймен,Пленник (и реже – пленница), что помнит много имен.Блатные не любят грамотных, как большая часть страны,Но этот зовется «Памятник», и оба смысла верны.Среди зловонного мрака, завален чужой тоской,Ночами под хрип барака он шепчет перечень свой:Насильник, жалобщик, нытик, посаженный без вины,Сектант, шпион, сифилитик, политик, герой войны,Зарезал жену по пьяни, соседу сарай поджег,Растлил племянницу в бане, дружка пришил за должок,Пристрелен из автомата, сошел с ума по весне…Так мир кидался когда-то с порога навстречу мне.Вся роскошь воды и суши, как будто в последний раз,Ломилась в глаза и уши: запомни и нас, и нас!Как будто река, запруда, жасмин, левкой, резеда –Все знали: вырвусь отсюда; не знали только, куда.Меж небом, водой и сушей мы выстроим зыбкий рай,Но только смотри и слушай, но только запоминай!Я дерево в центре мира, я куст с последним листом,Я инвалид из тира, я кот с облезлым хвостом,А я – скрипучая койка в дому твоей дорогой,А я – троллейбус такой-то, возивший тебя к другой,А я, когда ты погибал однажды, устроил тебе ночлег –И канул мимо, как канет каждый. Возьми и меня в ковчег!А мы – тончайшие сущности, сущности, плоти мы лишены,Мы резвиться сюда отпущены из сияющей вышины,Мы летим в ветровом потоке, нас несет воздушный прибой,Нас не видит даже стоокий, но знает о нас любой.Но чем дольше я здесь ошиваюсь – не ведаю, для чего, –Тем менее ошибаюсь насчет себя самого.Вашей горестной вереницы я не спас от посмертной тьмы,Я не вырвусь за те границы, в которых маемся мы.Я не выйду за те пределы, каких досягает взгляд.С веткой тиса или омелы голубь мой не летит назад.Я не с теми, кто вносит правку в бесконечный реестр земной.Вы плохую сделали ставку и умрете вместе со мной.И ты, чужая квартира, и ты, ресторан «Восход»,И ты, инвалид из тира, и ты, ободранный кот,И вы, тончайшие сущности, сущности, слетавшие в нашу тьму,Которые правил своих ослушались, открывшись мне одному.Но когда бы я в самом деле посягал на пути планетИ не замер на том пределе, за который мне хода нет,Но когда бы соблазн величья предпочел соблазну стыда, –Кто бы вспомнил ваши обличья?Кто увидел бы вас тогда?Вы не надобны ни пророку, ни водителю злой орды,Что по Западу и Востоку метит кровью свои следы.Вы мне отданы на поруки – не навек, не на год, на час.Все великие близоруки. Только я и заметил вас.Только тот тебя и заметит, кто с тобою вместе умрет –И тебя, о мартовский ветер, и тебя, о мартовский кот,И вас, тончайшие сущности, сущности, те, что парят, кружа,Не выше дома, не выше, в сущности, десятого этажа,То опускаются, то подпрыгивают, то в проводах поют,То усмехаются, то подмигивают, то говорят «Салют!».1997

Девятая

Не езди, Байрон, в Миссолунги.Война – не место для гостей.Не ищут, барин, в мясорубкеВысоких смыслов и страстей.Напрасно, вольный сын природы,Ты бросил мирное житье,Ища какой-нибудь свободы,Чтобы погибнуть за нее.Поймешь ли ты, переезжаяВ иные, лучшие края:Свобода всякий раз чужая,А гибель всякий раз своя?Направо грек, налево турок,И как душою ни криви –Один дурак, другой придурокИ оба по уши в крови.Но время, видимо, приспелоНакинуть плащ, купить ружьеИ гибнуть за чужое дело,Раз не убили за свое.И вот палатка, и желтая лихорадка,Никакой дисциплины вообще, никакого порядка,Порох, оскаленные зубы, грязь, жара,Гречанки носаты, ноги у них волосаты,Турки визжат, как резаные поросяты,Начинается бред, опускается ночь, ура.Американец под Уэской,Накинув плащ, глядит во тьму.Он по причине слишком веской,Но непонятной и ему,Явился в славный край корриды,Где вольность испускает дух.Он хмурит брови от обиды,Не формулируемой вслух.Легко ли гордому буржуюВ бездарно начатом боюСдыхать за родину чужую,Раз не убили за свою?В горах засел республиканец,В лесу скрывается франкист –Один дурак, другой поганецИ крепко на руку нечист.Меж тем какая нам забота,Какой нам прок от этих драк?Но лучше раньше и за что-то,Чем в должный срок за просто так.И вот Уэска, режет глаза от блеска,Короткая перебежка вдоль перелеска,Командир отряда упрям и глуп, как баран,Но он партизан, и ему простительно,Что я делаю тут, действительно,Лошадь пала, меня убили, но пасаран.Всю жизнь, кривясь, как от ожога,Я вслушиваюсь в чей-то бред.Кругом полным-полно чужого,А своего в помине нет.Но сколько можно быть над схваткой,И упиваться сбором трав,И убеждать себя украдкой,Что всяк по-своему неправ?Не утешаться же наивным,Любимым тезисом глупцов,Что дурно все, за что мы гибнем,И надо жить, в конце концов?Какая жизнь, я вас умоляю?!Какие надежды на краю?Из двух неправд я выбираюНаименее не мою –Потому что мы все невольникиЧести, совести и тэ пэ –И, как ямб растворяется в дольнике,Растворяюсь в чужой толпе.И вот атака, нас выгнали из барака,Густая сволочь шумит вокруг, как войско мрака,Какой-то гопник бьет меня по плечу,Ответственность сброшена, точней сказать, перевалена.Один кричит – за русский дух, другой – за Сталина,Третий, зубы сжав, молчит, и я молчу.2003

Десятая

И подходят они ко мне в духоте барака, в тесноте и вони, и гомоне блатоты. Посмотри вокруг, они говорят, рубака, – посмотри, говорят, понюхай, все это ты! Сократись, сократик, – теперь ты спорить не будешь. И добро б тебя одного – а ведь весь народ! Полюбуйся на дело рук своих, душегубец, духовидец, свободолюбец, козлобород! На парашу, шконку, на вшивых под одеялом, на скелеты, марширующие по три, – полюбуйся своим надличностным идеалом, на свои надменные ценности посмотри. Посмотри – вертухаи брюкву кидают детям. Посмотри – доходяг прикладами гонят в лес. Если даже прекрасная дама кончилась этим, если даже ночная фиалка – куда ты лез?! Твое место здесь, шмотье твое делят воры, на соседних нарах куражатся стукачи. Посмотри, дерьмо, чем кончаются разговоры об Отечестве. Вот Отечество, получи. Что, не нравится? Забирай его под расписку. Шевели ноздрей: так пахнет только в раю. И суют мне под нос пайку мою и миску – мою черную пайку, пустую миску мою.

Ваша правда, псы, не щадите меня, Иуду, это сделал я, это местность моей мечты. Да, я им говорю, о да, я больше не буду, никогда не буду, меня уже нет почти. Слава Богу, теперь я знаю не понаслышке (а когда я, впрочем, не знал в глубине души?): вертикалей нет, имеются только вышки, а на вышках мишки, а у них калаши! Отрекаюсь от слов, от гибельной их отравы, как звалась она в старину. Позор старине. До чего я знал, что всегда вы будете правы – потому что вы на правильной стороне, потому что вы воинство смрада, распада, ада, вы цветущая гниль, лепрозной язвы соскоб, ибо все идет в эту сторону – так и надо, – и стоять у вас на пути – значит множить скорбь, значит глотки рвать, и кровь проливать, как воду, и болото мостить костями под хриплый вой, потому что я слишком знаю вашу свободу – дорогую свободу дерева стать травой! О блаженство распада, сладостный плен гниенья, попустительства, эволюции в никуда, о шакалья святость, о доброта гиенья, гениальность гноя, армада, морда, орда! Вы – осиновый трепет, ползучий полет осиный, переполз ужиный, сладкий мушиный зуд. Никаких усилий – поскольку любых усилий несравненный венец мы явственно видим тут! Поцелуй трясину. Ляг, если ты мужчина. Не перечь пружине, сбитая шестерня. Это я, говорю я вам, я один причина, это я виноват во всем, не бейте меня.

И внезапно в моем бараке постройки хлипкой затыкаются щели и вспыхивают огни. Вот теперь ты понял, они говорят с улыбкой, вот теперь ты почти что наш, говорят они. Убирают овчарку, меняют ее на лайку, отбирают кирку, вручают мне молоток, ударяют в рельс, суют мне белую пайку и по проволоке без колючек пускают ток.

2003

Одиннадцатая

Серым мартом, промозглым апрелем,Миновав турникеты у врат,Я сошел бы московским ОрфеемВ кольцевой концентрический ад,Где влачатся, с рожденья усталы,Позабывшие, в чем их вина,Персефоны, Сизифы, ТанталыИз Медведкова и Люблина, –И в последнем вагоне состава,Что с гуденьем вползает в дыру,Поглядевши налево-направо,Я увижу тебя – и замру.Прошептав машинально «Неужто?»И заранее зная ответ,Я протиснусь к тебе, потому чтоУ теней самолюбия нет.Принимать горделивую позуНе пристало спустившимся в ад.Если честно, я даже не помню,Кто из нас перед кем виноват.И когда твои хмурые бровиОт обиды сомкнутся в черту, –Как Тиресий от жертвенной крови,Речь и память я вновь обрету.Даже страшно мне будет, какаяЗолотая, как блик на волне,Перекатываясь и сверкая,Жизнь лавиной вернется ко мне.Я оглохну под этим напоромИ не сразу в сознанье приду,Устыдившись обличья, в которомБез тебя пресмыкался в аду,И забьется душа моя птичья,И, выпрастываясь из тенет,Дорастет до былого величья –Вот тогда-то как раз и рванет.Ведь когда мы при жизни встречались,То, бывало, на целый кварталБуря выла, деревья качались,Бельевой такелаж трепетал.Шум дворов, разошедшийся Шуман,Дранг-унд-штурмом врывался в дома –То есть видя, каким он задуман,Мир сходил на секунду с ума.Что там люди? Какой-нибудь атом,Увидавши себя в чертежеИ сравнивши его с результатом,Двадцать раз бы взорвался уже.Мир тебе, неразумный чеченец,С заготовленной парою фразУлетающий в рай подбоченясь:Не присваивай. Все из-за нас.…Так я брежу в дрожащем вагоне,Припадая к бутылке вина,Поздним вечером, на перегонеОт Кузнецкого до Ногина.Эмиссар за спиною маячит,В чемоданчике прячет чуму…Только равный убьет меня, значит?Вот теперь я равняюсь чему.Остается просить у Вселенной,Замирая оглохшей душой,Если смерти – то лучше мгновенной,Если раны – то пусть небольшой.

Шестнадцатая

Война, война.С воинственным гиканьем пыльные племенаПрыгают в стремена.На западном фронте без перемен: воюют нацмен и абориген,Пришлец и местный, чужой и свой, придонный и донный слой.Художник сдал боевой листок: «Запад есть Запад, Восток – Восток».На флаге колышется «Бей-спасай» и слышится «гей»-«банзай».Солдаты со временем входят в раж: дерясь по принципу «наш – не наш»,Родные норы делят межой по принципу «свой-чужой».Война, война.Сторон четыре, и каждая сторонаКроваво озарена.На северном фронте без перемен: там амазонка и супермен.Крутые бабы палят в грудак всем, кто взглянул не так.В ночных утехах большой разброс: на женском фронте цветет лесбос,В мужских окопах царит содом, дополнен ручным трудом.«Все бабы суки!» – орет комдив, на полмгновенья опередивКомдившу, в грохоте и пыли визжащую: «Кобели!»Война, война.Компания миротворцев окруженаВ районе Бородина.На южном фронте без перемен: войну ведут буржуй и гамен,Там сводят счеты – точней, счета – элита и нищета.На этом фронте всякий – герой,но перебежчик – каждый второй,И дым отслеживать не дает взаимный их переход:Вчерашний босс оказался бос, вчерашний бомж его перерос –Ломает руки информбюро, спецкор бросает перо.Война, война.Посмотришь вокруг – кругом уже ни хрена,А только она одна.На фронте восточном без перемен: распад и юность, расцвет и тлен,Бессильный опыт бьется с толпой молодости тупой.Дозор старперов поймал бойца – боец приполз навестить отца:Сперва с отцом обнялись в слезах, потом подрались в сердцах.Меж тем ряды стариков растут: едва двоих приберет инсульт –Перебегают три дурака, достигшие сорока.Война, война.По левому флангу ко мне крадется жена.Она вооружена.Лишь мы с тобою в кольце фронтов лежим в земле, как пара кротов,Лежим, и каждый новый фугас землей засыпает нас.Среди войны возрастов, полов, стальных стволов и больных головЛежим среди чужих оборон со всех четырех сторон.Мужик и баба, богач и голь, нацмен и Русь, седина и смоль,Лежим, которую ночь подряд штампуя новых солдат.Лежим, враги по всем четырем, никак объятий не раздерем,Пока орудий не навели на пядь ничейной земли.2011

Семнадцатая

Иногда мне кажется, что я гвоздь,Из миров погибших незваный гость,Не из Трои и не с Голгофы,А простой, из стенки, не обессудь,Уцелевший после какой-нибудьОкончательной катастрофы.В новом мире, где никаких гвоздей,Где гуляют толпы недолюдейПо руинам, кучам и лужам,Отойдя от вянущего огня,Однорукий мальчик берет меня –И не знает, зачем я нужен.Иногда я боюсь, что ты микроскоп,Позабытый между звериных тропНа прогалине неприметной,Окруженный лесом со всех сторонИнструмент давно улетевшей вонЭкспедиции межпланетной.Вся твоя компания – хвощ и злак.Населенье джунглей не знает, какОбращаются с микроскопом.Позабавить думая свой народ,Одноглазый мальчик тебя беретИ глядит на тебя циклопом.Мы с тобою пленники смутных лет:Ни простых, ни сложных предметов нет.Бурый слой, от оста до веста.Для моей негнущейся прямотыИ для хитрой тайны, что знаешь ты,Одинаково нету места.Хорошо б состариться поскорей,Чем гадать о празднествах дикарейПо прихлопам их и притопам,А потом с тоски залезать в кроватьИ всю ночь друг друга в нее вбивать,Забивать, как гвоздь микроскопом.

Новые баллады

«В кафе у моря накрыли стол – там любят бухать у моря…»

В кафе у моря накрыли стол – там любят бухать у моря.Был пляж по случаю шторма гол, но полон шалман у мола.Кипела южная болтовня, застольная, не без яда.Она смотрела не на меня. Я думал, что так и надо.В углу витийствовал тамада, попойки осипший лидер,И мне она говорила «да», и я это ясно видел.«Да-да», она говорила мне не холодно и не пылко,И это было в ее спине, в наклоне ее затылка,Мы пары слов не сказали с ней в закусочной у причала.Но это было куда ясней, чем если б она кричала.Оса скользила по колбасе, супруг восседал, как идол…Боялся я, что увидят все, однако никто не видел.Болтался буй, прибывал прибой, был мол белопенно залит,Был каждый занят самим собой, а нами никто не занят.«Да-да», – она говорила мне зеленым миндальным глазом,Хотя и знала уже вполне, каким это будет грязным,Какую гору сулит невзгод, в каком изойдет реванше –И как закончится через год и, кажется, даже раньше.Все было там произнесено – торжественно, как на тризне, –И это было слаще всего, что мне говорили в жизни,Поскольку после, поверх стыда, раскаянья и проклятья,Она опять говорила «да», опять на меня не глядя.Она глядела туда, где свет закатный густел опасно,Где все вокруг говорило «нет» и я это видел ясно.Всегда со школьных до взрослых лет, распивочно и на вынос,Мне все вокруг говорило «нет», стараясь, чтоб я не вырос,Сошел с ума от избытка чувств, состарился на приколе –Поскольку если осуществлюсь, я сделать могу такое,Что этот пригород и шалман, и прочая яйцекладкаПо местным выбеленным холмам раскатятся без остатка.Мне все вокруг говорило «нет» по ясной для всех причине,И все просили вернуть билет, хоть сами его вручили.Она ж, как прежде, была тверда, упряма, необорима,Ее лицо повторяло «да», а море «нет» говорило,Швыряясь брызгами на дома, твердя свои причитанья, –И я блаженно сходил с ума от этого сочетанья.Вдали маяк мигал на мысу – двулико, неодинако,И луч пульсировал на весу и гас, наглотавшись мрака,И снова падал в морской прогал, у тьмы отбирая выдел.Боюсь, когда бы он не моргал, его бы никто не видел.Он гас – тогда ты была моя; включался – и ты другая.Мигают Сириус, Бог, маяк – лишь смерть глядит, не мигая.«Сюда, измотанные суда, напуганные герои!» –И он говорил им то «нет», то «да». Но важно было второе.2010

«Отними у слепого старца собаку-поводыря…»

Отними у слепого старца собаку-поводыря,У окраинного переулка – свет последнего фонаря,Отними у последних последнее, попросту говоря,Ни мольбы не слушая, ни обета,У окруженного капитана – его маневр,У прожженного графомана – его шедевр,И тогда, может быть, мы не будем больше терпетьВсе это.Если хочешь нового мира – отважной большой семьи,Не побрезгуй рубищем нищего и рванью его сумы,Отмени снисхождение, вычти семь из семи,Отними (была такая конфета)У отшельников – их актинии, у монахов – их ектеньи,Отними у них то, за что так цепляются все они,Чтобы только и дальше терпетьВсе это.Как-то много стало всего – не видать основ.Все вцепились в своих домашних волов, ослов,Подставляют гузно и терпят дружно,Как писала одна из этого круга ценительниц навьих чар,«Отними и ребенка, и друга, и таинственный песенный дар»,Что исполнилось даже полней, чем нужно.С этой просьбой нет проволочек: скупой уютОтбирают куда охотнее, чем дают,Но в конце туннеля, в конце ли света –В городе разоренном вербуют девок для комполка,Старик бредет по вагонам с палкой и без щенка,Мать принимает с поклоном прах замученного сынка,И все продолжают терпетьВсе это.Помню, в госпитале новобранец, от боли согнут в дугу,Отмудохан дедами по самое не могу,Обмороженный, ночь провалявшийся на снегу,Мог сказать старшине палаты – подите вы, мол, –Но когда к нему, полутрупу, направились два дедаИ сказали: боец, вот пол, вот тряпка, а вот вода, –Чего б вы думали, встал и вымыл.Неужели, когда уже отняты суть и честьИ осталась лишь дребезжащая, словно жесть,Сухая, как корка, стертая, как монета,Вот эта жизнь, безропотна и длинна,Надо будет отнять лишь такую дрянь, как она,Чтобы все они перестали терпетьВсе это?2012

«Перед каждой весной с пестротой ее витражовой…»

Перед каждой весной с пестротой ее витражовой,Перед каждой зимой с рукавицей ее ежовой,И в начале осеннего дня с тревожной его изжогой,Да чего там – в начале каждого дняЯ себя чувствую словно в конце болезни тяжелой,В которой ни шанса не было у меня.Мне хочется отдышаться.В ушах невнятная болтовня.Ни шанса, я говорю, ни шанса.Максимум полтора.В воздухе за окном тревога и сладость.Покачиваясь, вышагиваю по двору.Я чувствую жадность.За ней я чувствую слабость.Я чувствую силу, которую завтра я наберу.Воздух волен.Статус неопределен.Чем я был болен?Должно быть, небытием.Прошлое помнится как из книжки.Последние дни – вообще провал.Встречные без особой любви говорят мне «Ишь ты».Лучше бы я, вероятно, не выживал.Не то что я лишний.Не то чтобы злобой личнойТомился тот, а тайной виной – иной:Так было логичней.Так было бы элегичней.Теперь вообще непонятно, как быть со мной.И я сам это знаю, гуляя туда-обратно,По мокрому снегу тропу себе проложив.Когда бы я умер, было бы все понятно.Все карты путает то, что я еще жив.Я чувствую это, как будто вошел без стукаТуда, где не то что целуются – эка штука! –Но просто идет чужой разговор чужих,И легкая скука,Едва приметная скукаВползает в меня и мухой во мне жужжит.Весенний вечер.Свеченье, виолончель.Я буду вечен.Осталось понять, зачем.Закат над квадратом моим дворовым.Розовость переливается в рыжину.Мне сладко, стыдно.Я жаден, разочарован.Мне несколько скучно.Со всем этим я живу.2003

«Если б был я Дэн Браун – давно бы уже…»

Если б был я Дэн Браун – давно бы ужеПодошел бы к профессии правильно.Вот идея романа, на чьем тиражеЯ нажился бы круче Дэн Брауна.Но роман – это время, детали, слова,А с балладою проще управиться.Начиналось бы так: Патриарх и ГлаваУдаляются в баню.Попариться.(Происходит все это не в нашей стране,Не на нашей планете, а где-то вовне.)Разложив на полке мускулистую плотьИ дождавшись, пока разогреется,Президент бы спросил его:– Есть ли Господь?Патриарх бы сказал:– Разумеется.Президент бы промолвил:– Я задал вопрос,Но остался, похоже, непонятым.Патриарх бы ответил:– Ну если всерьез,То, естественно, нету. Какое там!Президент бы его повалил, придавилИ сказал:– Я с тобой не шучу. Уловил?Жаркий воздух хватая, тараща глаза,Патриарх бы сознался безрадостно:– Ну за что ты меня?Я не знаю… не зна…Президент бы сказал:– Мы дознаемся.И ушел бы приказ по спецслужбам страны:Оторваться на месяц от всякой войны,От соседских разведок, подпольных враговИ от внешнего, злобу таящего,Разыскать,Перечислить наличных боговИ найти среди них настоящего –Меж мечетей, меж пагод, меж белых палат…Не впервой им крамолу откапывать!Ведь нашли же однажды.А Понтий ПилатБыл не лучше, чем наши, уж как-нибудь.И пойдет панорама таинственных вер:Вудуист, например,Синтоист, например…Это сколько же можно всего описать!И мулатку, и немку прелестную,И барочный фасад,И тропический сад,И Мурано, и Бонн, и Флоренцию!Промелькнул бы с раскрашенным бубном шаманИ гречанка с Афиной Палладою…Но зачем мне писать бесконечный роман,Где отделаться можно балладою?И, обшарив сакральные точки Земли,Возвратятся герои в песке и пыли,Из метели и адского печева,И признаются:– Мы ничего не нашли.А докладывать надо.А нечего.И возьмут они первого встречного – ах! –Да вдобавок еще и калечного – ах! –И посадят без всякого повода,И хватают его, и пытают его,И в конце уже богом считают его,Ибо верят же все-таки в Бога-то!И собьют его с ног,И согнут его в рог,Ибо дело действительно скверное, –И когда он под пыткой признает, что Бог,Он и будет тем Богом, наверное.Покалечат его,Изувечат его,А когда он совсем покалечится –То умрет под кнутом,И воскреснет потом,И, воскреснув, спасет человечество.И начальство довольно –Не в первый же разПредъявлять бездыханное тело им.Неизменный закон торжествует у нас:Если Господа нету,То сделаем.И случится просветНа две тысячи лет,А иначе бы полная задница,Потому что ведь Бога действительно нет,Пока кто-то из насНе сознается.2012

«…Меж тем июнь, и запах лип и гари…»

…Меж тем июнь, и запах лип и гариДоносится с бульвара на балконК стремительно сближающейся паре;Небесный свод расплавился белкомВокруг желтка палящего светила;Застольный гул; хватило первых фраз,А дальше всей квартиры не хватило.Ушли курить и курят третий час.Предчувствие любви об эту поруТомит еще мучительней, покаПо взору, разговору, спору, вздоруВ соседе прозреваешь двойника.Так дачный дом полгода заколочен,Но ставни рвут – и Господи прости,Какая боль скрипучая! А впрочем,Все больно на пороге тридцати,Когда и запах лип, и черный битум,И летнего бульвара звукорядОкутаны туманцем ядовитым:Москва, жара, торфяники горят.Меж тем и ночь. Пускай нам хватит такта(А остальным собравшимся – вина)Не замечать того простого факта,Что он женат и замужем она:Пусть даже нет. Спроси себя, легко лиСдирать с души такую кожуру,Попав из пустоты в такое полеЧужого притяжения? ЖаруСменяет холодок, и наша пара,Обнявшись и мечтательно куря,Глядит туда, где на углу бульвараЛиства сияет в свете фонаря.Дадим им шанс? Дадим. Пускай на муку –Надежда до сих пор у нас в крови.Оставь меня, пусти, пусти мне руку,Пусти мне душу, душу не трави, –Я знаю все. И этаким всезнайкой,Цедя чаек, слежу из-за стола,Как наш герой прощается с хозяйкой(Жалеющей уже, что позвала) –И после затянувшейся беседыВыходит в ночь, в московские сады,С неясным ощущением победыИ ясным ощущением беды.1996

Диптих

Блаженство

Блаженство – вот: окно июньским днем,И листья в нем, и тени листьев в нем,И на стене горячий, хоть обжечься,Лежит прямоугольник световойС бесшумно суетящейся листвой,И это знак и первый слой блаженства.Быть должен интерьер для двух персон,И две персоны в нем, и полусон:Все можно, и минуты как бы каплют,А рядом листья в желтой полосе,Где каждый вроде мечется – а всеЛикуют или хвалят, как-то так вот.Быть должен двор, и мяч, и шум игры,И кроткий, долгий час, когда дворыЕще шумны, и скверы многолюдны:Нам слышно все на третьем этаже,Но апогеи пройдены уже.Я думаю, четыре пополудни.Но в это сложно входит третий слой,Не свой, сосредоточенный и злой,Без имени, без мужества и женства –Закат, распад, сгущение теней,И смерть, и все, что может быть за ней,Но это не последний слой блаженства.А вслед за ним – невинна и грязна,Полуразмыта, вне добра и зла,Тиха, как нарисованное пламя,Себя дает последней угадатьВ тончайшем равновесье благодать,Но это уж совсем на заднем плане2012

Депрессия

Депрессия – это отсутствие связи.За окнами поезда снега – как грязи,И грязи – как снега зимой.В соседнем купе отходняк у буржуев.Из радиоточки сипит Расторгуев,Что скоро вернется домой.Куда он вернется? Сюда, вероятно.По белому фону разбросаны пятна.Проехали станцию Чернь.Деревни, деревья, дровяник, дворняга,Дорога, двуроги, дерюга, деляга –И все непонятно зачем.О как мне легко в состоянии этомРифмуется! Быть современным поэтомИ значит смотреть свысока,Как поезд ползет по долинам лоскутным,Не чувствуя связи меж пунктом и пунктом,Змеясь, как струна без колка.Когда-то все было исполнено смысла –Теперь же она безнадежно повисла,И словно с веревки белье,Все эти дворняги, деляги, дерюги,Угорцы на севере, горцы на юге –Бессильно скатились с нее.Когда-то и я, уязвимый рассказчик,Имел над собою незримый образчикИ слышал небесное чу,Чуть слышно звучащее чуждо и чудно,И я ему вторил, и было мне трудно,А нынче пиши – не хочу.И я не хочу и в свое оправданьеЛовлю с облегченьем черты увяданья,Приметы последних примет:То справа ударит, то слева проколет.Я смерти боялся, но это проходит,А мне-то казалось, что нет.Пора уходить, отвергая подачки.Вставая с колен, становясь на карачки,В потешные строясь полки,От этой угрюмой, тупой раздолбайки,Умеющей только затягивать гайки, –К тому, кто подтянет колки.2012

Русский шансон

Я выйду заспанный, с рассветом пасмурным,С небес сочащимся на ваш Бермудск,Закину за спину котомку с паспортом,И обернусь к тебе, и не вернусь.Ты выйдешь вслед за мной под сумрак каплющий,Белея матово, как блик на дне,И, кофту старую набросив на плечи,Лицо измятое подставишь мне.Твой брат в Германии, твой муж в колонии,Отец в агонии за той стеной,И это все с тобой в такой гармонии,Что я б не выдумал тебя иной.Тянуть бессмысленно, да и действительно –Не всем простительно сходить с ума:Ни навестить тебя, ни увести тебя,А оставаться тут – прикинь сама.Любовь? Господь с тобой. Любовь не выживет.Какое show must? Не двадцать лет!Нас ночь окутала, как будто ближе нет,А дальше что у нас? А дальше нет.Ни обещаньица, ни до свиданьица,Но вдоль по улице, где стынет взвесь,Твой взгляд измученный за мной потянетсяИ охранит меня, пока я здесь.Сквозь тьму бесстрастную пойду на станциюПо мокрым улицам в один этаж –Давясь пространствами, я столько странствую,А эта станция одна и та ж.Что Суходрищево, что Голенищево –Безмолвным «ишь чего!» проводит в путьС убого-слезною улыбкой нищего,Всегда готового ножом пырнуть.В сырых кустах она, в стальных мостах она,В родных местах она растворена,И если вдруг тебе нужна метафораВсей моей жизни, то вот она:Заборы, станции, шансоны, жалобы,Тупыми жалами язвящий дождь,Земля, которая сама сбежала бы,Да деться некуда, повсюду то ж.А ты среди нее – свечою белою.Два слезных омута глядят мне вслед.Они хранят меня, а я что делаю?Они спасут меня, а я их нет.

Обратный отсчет

До чего я люблю это чувство перед рывком:В голове совершенный ревком,Ужас ревет ревком,Сострадания нет ни в ком,Слова ничего не значат и сбились под языкомВ ком.До чего я люблю эту ненависть, срывающуюся на визг,Ежедневный набор, повторяющийся,как запиленный диск,В одном глазу у меня дракон, в другом василиск,Вся моя жизнь похожа на проигранный вдрызгИск.До чего я люблю это чувство, что более никогда –Ни строки, ни слова, ни вылета из гнезда,И вообще, как сказал один, «не стоит труда».Да.Ночь, улица, фонарь, аптека, бессмысленный и тусклый свет.Надежды, смысла, человека, искусства, Бога, звезд, планет –Нет.Однажды приходит чувство, что вот и оно –Дно.Но!Йес.В одно прекрасное утро идет обратный процесс.То,Которое в воздухе разлито,Заставляет меня выбегать на улицу, распахивая пальто.Ку!Школьница улыбается старику.Господь посылает одну хромающую строку.Прелестная всадница оборачивается на скаку.С нейНеобъяснимое делается ясней,Ненавистное делается грустней,Дэвида Линча сменяет Уолт Дисней,Является муза, и мы сплетаемся все тесней.Ох!Раздается сто раз описанный вдох.Пускает корни летевший в стену горох,На этот раз пронесло, ступай, говорит Молох,У ног в нетерпенье кружит волшебный клубок,В обратном порядке являются звезды, планеты, Бог.А если я больше не выйду из ада,То так мне и надо.2011

Пэон четвертый

О Боже мой, какой простор! Лиловый, синий, грозовой, – но чувство странного уюта: все свои. А воздух, воздух ледяной! Я пробиваю головой его разреженные, колкие слои. И – вниз, стремительней лавины, камнепада, высоту теряя, – в степь, в ее пахучую траву! Но, долетев до половины, развернувшись на лету, рванусь в подоблачье и снова поплыву.

Не может быть: какой простор! Какой-то скифский, а верней – дочеловеческий. Восторженная дрожь: черносеребряная степь и море темное за ней, седыми гребнями мерцающее сплошь. Над ними – тучи, тучи, тучи, с чернотой, с голубизной в разрывах, солнцем обведенные края – и гроздья гроз, и в них – текучий, обтекаемый, сквозной, неузнаваемый, но несомненный я.

Так вот я, стало быть, какой! Два перепончатых крыла, с отливом бронзовым, – смотри: они мои! Драконий хвост, четыре лапы, гибкость змея, глаз орла, непробиваемая гладкость чешуи! Я здесь один – и так под стать всей этой бурности, всему кипенью воздуха и туч лиловизне, и степи в черном серебре, и пене, высветлившей тьму, и пустоте, где в первый раз не тесно мне.

Смотри, смотри! Какой зловещий, зыбкий, манкий, серый свет возник над гребнями! Летучая гряда, смотри, разверзлась и раздвинулась. Приказ или привет – еще не ведаю; мне, стало быть, туда. Я так и знал: все только начато. Я чувствовал, что взят не ради отдыха. Ведь нас наперечет. Туда, туда! Клубится тьма, дымится свет, и дивный хлад, кристальный душ по чешуе моей течет.

Туда, на зов, на дымный луч! Лети, не спрашивай причин, без сожаления о первом из миров, – туда, в пространство зыбких форм, непостижимых величин, чудесных чудищ, грозных игрищ и пиров! Туда, где облачных жаровен тлеют угли, где в чаду сраженья горнего грохочет вечный гром, туда, где в битве, час не ровен, я, глядишь, опять паду и вновь очнусь, уже на ярусе втором.

Лечу, крича: «Я говорил, я говорил, я говорил! Не может быть, чтоб все и впрямь кончалось тут!» Как звать меня? Плезиозавр? Егудиил? Нафанаил? Левиафан? Гиперборей? Каталабют? Где я теперь? Изволь, скажу, таранить облако учась одним движением, как камень из пращи: пэон четвертый, третий ярус, пятый день, десятый час. Вот там ищи меня, но лучше не ищи.

Новая графология-2

Если бы кто-то меня спросил,Как я чую присутствие высших сил –Дрожь в хребте, мурашки по шее,Слабость рук, подгибанье ног, –Я бы ответил: если страшнее,Чем можно придумать, то это Бог.Сюжетом не предусмотренный поворот,Небесный тунгусский камень в твой огород,Лед и пламень, война и смута,Тамерлан и Наполеон,Приказ немедленно прыгать без парашютаС горящего самолета, – все это он.А если среди зимы запахло весной,Если есть парашют, а к нему еще запасной,В огне просматривается дорога,Во тьме прорезывается просвет, –Это почерк дьявола, а не Бога,Это дьявол под маской БогаВнушает надежду там, где надежды нет.Но если ты входишь во тьму, а она бела,Прыгнул, а у тебя отросли крыла, –То это Бог, или ангел, его посредник,С хурмой «Тамерлан» и тортом «Наполеон»:Последний шанс последнего из последних,Поскольку после последнего – сразу он.Это то, чего не учел Иуда.Это то, чему не учил Дада.Чудо вступает там, где помимо чудаНе спасет никто, ничто, никогда.А если ты в бездну шагнул и не воспарил,Вошел в огонь, и огонь тебя опалил,Ринулся в чащу, а там берлога,Шел на медведя, а их там шесть, –Это почерк дьявола, а не Бога,Это дьявол под маской БогаОтнимает надежду там, где надежда есть.

«На самом деле мне нравилась только ты…»

На самом деле мне нравилась только ты,мой идеал и мое мерило.Во всех моих женщинах были твои черты,и это с ними меня мирило.Пока ты там, покорна своим страстям,летаешь между Орсе и Прадо, –я, можно сказать, собрал тебя по частям.Звучит ужасно, но это правда.Одна курноса, другая с родинкой на спине,третья умеет все принимать как данность.Одна не чает души в себе, другая – во мне(вместе больше не попадалось).Одна, как ты, со лба отдувает прядь,другая вечно ключи теряет,а что я ни разу не мог в одно все это собрать –так Бог ошибок не повторяет.И даже твоя душа, до которой тыдопустила меня раза три через все препоны, –осталась тут, воплотившись во все живые цветыи все неисправные телефоны.А ты боялась, что я тут буду скучать,подачки сам себе предлагая.А ливни, а цены, а эти шахиды, а роспечать?Бог с тобой, ты со мной, моя дорогая.2003

«Божий мир придуман для счастливцев…»

Божий мир придуман для счастливцев –Тоньше слух у них и взгляд свежей, –Для бойцов, для страстных нечестивцев,А не для чувствительных ханжей.То есть счастье – этакий биноклик,Зрительная трубка в два конца,Чрез какую внятным, будто оклик,Станет нам величие творца.Этот дивный хор теней и пятен,Полусвет, влюбленный в полутьму,Если вообще кому и внятен,То вон той, под кленом, и тому.Меловые скалы так круты и голы,Так курчавы усики плюща,Чтобы мог рычать свои глаголыГрафоман, от счастья трепеща.Пленники, калеки, разглядите льБлик на море, солнцем залитом?Благодарно зорок только победитель,Триумфатор в шлеме золотом!Хороша гроза в начале маяДля того, кто выбежит, спеша,Мокрую черемуху ломая, –А для остальных нехороша.Врут, что счастье тупо, друг мой желторотый,Потому что сам Творец Всего,Как любой художник за работой,Ликовал, когда творил его.Столько наготовив хитрых всячин,Только благодарных слышит Бог,Но не тех, кто близоруко мрачен,И не тех, кто жалок и убог.А для безымянного уродаС неизбывной ревностью в грудиВ лучшем – равнодушная природа,В худшем – хор согласный: вон иди!Сквозь сиянье нежного покрова,Что для нас соткало божество, –Видит он, как ест один другого,Мор и жор, и больше ничего.Только рыл и жвал бессонное роенье,Темную механику Творца, –И не должен портить настроеньеБаловням, что видят мир с лица.Он спешит под пасмурные своды,В общество табличек и камней, –Как Христос, не любящий природыИ не разбирающийся в ней.2003

«Вечерняя бухта – четыре холма…»

Вечерняя бухта – четыре холма –Извилиста, илиста, глиниста, мглиста,И вся ее гулкая чаша полнаЗакатного света и птичьего свиста.Вернувшись к исходу весеннего дняВ ее трехсторонний развернутый складень,Рассевшись по веткам, галдя, гомоня,Они обсуждают, что видели за день.Возня, болтовня, перекличка, обмен:– Мы видели степь с высоты перелета!Мы видели крабов, русалок, сирен! –Мы видели то-то! – Мы слышали то-то!Но запахи резче, бледнее цвета –И в гомоне их, беззаботном сначала,Все явственней нота тревожная та,Что в смехе чахоточных прежде звучала.Как будто пронесся тревожный флюид –Укрылся в листву, как огонь под поленья.И странен контраст меж невинным «фьюить» –И яростной силой его повторенья.Последняя вспышка, предсмертный азарт –И кроны звенят лихорадочным гвалтом:Им хочется главное вслух досказать,Но что напоследок окажется главным?Чего второпях не припомнили мы?Жара, синева, перепалка, охота…Всего-то и крикнешь в преддверии тьмы:– Мы видели то-то! Мы слышали то-то!…Туманится, стелется вязкий уют.Усталая птаха не чувствует страха.Все тише поют, и носами клюют,И ночь надвигается, как черепаха,На писк и сумятицу звуков дневных;И если у птицы бывает зевота –То нечто подобное слышится в них:– Мы видели то-то… – Мы слышали то-то…И все затихает. Лишь море поройПлеснет посильней – и опять залоснится.И тут просыпается в кроне сыройОдна уже было заснувшая птица.Очнувшись, она напрягает зрачокИ видит повсюду зиянье провала.Ее разбудил непонятный толчок:Я в детстве уже забывался, бывало, –И полночь будила меня, как хлыстом,Навстречу какому-то страшному чуду,И я вспоминал на секунду о том,О чем я теперь и на миг не забуду.Нездешние запахи. Травы в росе.Не греет, а студит полночное солнце.И ясно уже, что проснутся не все,А может, и вовсе никто не проснется.Не чая спасенья, не видя защит,Как путник, в ночи угодивший в болото,В последнем порыве она верещит:– Я видела то-то! Я слышала то-то!И тут же, потратив последнюю мочь,Свое чик-чирик повторив на пределе,Она, как и все, погружается в ночь.А что еще крикнешь, на самом-то деле?И что остается еще за душойОт неба, воды, янтаря, изумруда,И всей этой бухты, такой небольшой,Особенно если глядеть не отсюда?2009

Конец сезона

1. «Приморский город пустеет к осени…»

Приморский город пустеет к осени –Пляж обезлюдел, базар остыл, –И чайки машут над ним раскосымиКрыльями цвета грязных ветрил.В конце сезона, как день, короткого,Над бездной, все еще голубой,Он прекращает жить для курортникаИ остается с самим собой.Себе рисует художник, только чтоКлиентов приманивавший с трудом,И, не спросясь, берет у лоточникаДве папиросы и сок со льдом.Прокатчик лодок с торговцем сливамиВедут беседу по фразе в часИ выглядят ежели не счастливыми,То более мудрыми, чем при нас.В кафе последние завсегдатаиИграют в нарды до темноты,И кипарисы продолговатыеСтоят, как сложенные зонты.Над этой жизнью, простой и набожной,Еще не выветрился покаЗапах всякой курортной набережной –Гнили, йода и шашлыка.Застыло время, повисла пауза,Ушли заезжие чужаки,И море трется о ржавь пакгаузаИ лижет серые лежаки.А в небе борются синий с розовым,Две алчных армии, бас и альт,Сапфир с рубином, пустыня с озером,Набоков и Оскар Уайльд.Приморский город пустеет к осени.Мир застывает на верхнем до.Ни жизнь, ни то, что бывает после,Ни даже то, что бывает до,Но милость времени, замирание,Тот выдох века, провал, просвет,Что нам с тобой намекнул заранее:Все проходит, а смерти нет.1998

2. Приморские невесты

По вечерам приморские невестыВыходят на высокие балконы.Их плавные, замедленные жесты,Их смуглых шей ленивые наклоны –Все выдает томление, в которомПресыщенность и ожиданье чуда:Проедет гость-усач, окинет взором,Взревет мотором, заберет отсюда.Они сидят в резной тени акаций,Заполнив поздний час беседой вялой,Среди почти испанских декораций(За исключеньем семечек, пожалуй).Их волосы распущены. Их рукиОпущены. Их дымчатые взглядыПолны надежды, жадности и скуки.Шныряют кошки, и поют цикады.Я не пойму, как можно жить у моря –И рваться прочь. Как будто лучше где-то.Нет, только здесь и сбрасывал ярмо я,Где так тягуче медленное лето.Кто счастлив? – тот, кто, бросив чемоданыИ мысленно послав хозяйку к черту,Сквозь тени, розы, лозы и лианыИдет по двухэтажному курорту!Когда бы от моей творящей волиЗависел мир – он был бы весь из пауз.Хотел бы я любви такой Ассоли,Но нужен ей, увы, не принц, а парус.Ей так безумно хочется отсюда,Как мне – сюда. Не в этом ли основаКурортного стремительного блуда –Короткого, томительного, злого?А местные Хуаны де МараньяСлоняются от почты до аптеки.У них свое заветное желанье:Чтоб всяк заезжий гость исчез навеки!Их песни – вопли гордости и боли,В их головах – томление и хаос,Им так желанны местные Ассоли,Как мне – приморье, как Ассоли – парус!Но их удел – лишь томный взгляд с балкона,Презрительный, как хлещущее «never»,И вся надежда, что в конце сезонаПриезжие потянутся на север.О, душный вечер в городе приморском,Где столкновенье жажды и отказа,Где музыка, где властвует над мозгомИз песенки прилипчивая фраза,Где сладок виноград, и ветер солон,И вся гора – в коробочках строений,И самый воздух страстен, ибо полонВзаимоисключающих стремлений.1999

3. Девочка с письмом

Вот толстая девочка с толстым письмомПроходит вдоль пляжа с изрытым песком,Вдоль моря, штормящего пятые сутки,И мыса, что тонет в тумане морском.Все как-то тревожно, не так, как вчера,Уже москвичам собираться пора,Сентябрь на носу, и штормит, и впервыеИз бухты боятся уйти катера.Хоть солнце, но ветер. Во всем этом естьКакая-то новая, внятная весть.Письмо набухает тревогой и счастьем:Еще не открыто, и страшно прочесть.Под ветром акации сходят с ума:Они понимают, что скоро зима,А это начало иного отсчета(Что, в сущности, ясно уже из письма).Я был тут уместен, покуда в разгарСезона я впитывал крымский загарИ каждую ночь уплывал в Адалары,А каждое утро ходил на базар.Но нынче, когда наконец началось,Сложи свою сумку и куртку набрось:Курортный сезон проживается вместе,А время штормов проживается врозь.Летают обрывки вчерашних торжеств,Скрипит под порывами ржавая жесть,Отводит глаза продавец на базаре,И городу странно, что я еще здесь.А я и не здесь, но помедлить люблюВ кафе перед порцией «Гордона блю»,У моря, которое нынче пустынно –И даже нельзя помахать кораблю.Мне нравится, в общем, что здесь сведеныТри главные ноты – точнее, струны,На коих играл я, пока моей лиреВнимали читатели нашей страны.Во-первых – приморского города тишь,В котором остались по осени лишьЛюбители странной поры межсезонья –Пустеющих пляжей, ржавеющих крыш;Затем – я любил межсезонье само,В котором, как пел Сальватор Адамо(А может, не пел, но годится для рифмы)Так много тревоги. И в‐третьих – письмо.Как Лотман учил нас – а он ли не знал? –Письмо – медиатор, тревожный сигнал,Канал меж мирами, внушающий трепет(Особенно тем, кто письма не читал).Там может быть вызов, а может – тоскаДалекого друга, мальчишки, щенка,Но все-таки главное – это началоЧего-то, чего я не знаю пока.Все резко, и в блеске электродугиОбрезками лески, железки, фольгиДробятся лучи на неистовой зыби(Достань из конверта, прочти и сожги).А главное, ветер. На этом ветруСлезятся глаза, и бежит по дворуВоронка окурков и листьев платана(Все брось, приезжай, а не то я умру).Иди же вдоль пляжа не знаю куда,Пока потерявшая разум водаГорою вздымается рядом с тобоюИ рушится, не оставляя следа;Покуда под ветром скрипят фонари,Покуда по рюмочным пьют рыбари,Пока никому ничего не понятно,И это мне нравится, черт побери!2002

Письмо

Вот письмо, лежащее на столе.Заоконный вечер, уютный свет,И в земной коре, по любой шкале,Никаких пока возмущений нет.Не уловит зла ни один эксперт:Потолок надежен, порядок тверд –Разве что надорванный вкось конвертВыдает невидимый дискомфорт.Но уже кренится земная ось,Наклонился пол, дребезжит стекло –Все уже поехало, понеслось,Перестало слушаться, потекло,Но уже сменился порядок строк,Захромал размер, загудел циклон,Словно нежный почерк, по-детски строг,Сообщает зданию свой наклон.Из морей выхлестывает вода,Обнажая трещины котловин,Впереди великие холода,Перемена климата, сход лавин,Обещанья, клятвы трещат по швам,Ураган распада сбивает с ног, –Так кровит, расходится старый шрам,Что, казалось, зажил на вечный срок.И уже намечен развал семей,Изменились линии на руке,Зашаталась мебель, задул Борей,Зазмеились трещины в потолке –Этот шквал, казалось, давно утих,Но теперь гуляет, как жизнь назад,И в такой пустыне оставит их,Что в сравненье с нею Сахара – сад.Вот где им теперь пребывать вовек –Где кругом обломки чужой судьбы,Где растут деревья корнями вверхИ лежат поваленные столбы.Но уже, махнувши на все рукой,Неотрывно смотрят они туда,Где циклон стегает песок рекойИ мотает на руку провода,Где любое слово обреченоРасшатать кирпич и согнуть металл,Где уже не сделаешь ничего,Потому что он уже прочитал.

Сумерки империи

Назавтра мы идем в кино –Кажется, на Фосса. И перед сеансомВ фойе пустынно и темно.И. БогушевскаяМы застали сумерки империи,Дряхлость, осыпанье стиля вамп.Вот откуда наше недовериеК мертвенности слишком ярких ламп,К честности, способной душу вытрясти,К ясности открытого лица,Незашторенности, неприкрытости,Договоренности до конца.Ненавидя подниматься затемно,В душный класс по холоду скользя,То любил я, что необязательно,А не то, что можно и нельзя:Легкий хмель, курение под лестницей,Фонарей качание в окне,Кинозалы, где с моей ровесницейЯ сидел почти наедине.Я любил тогда театры-студииС их пристрастьем к шпагам и плащам,С ощущеньем подступа, прелюдииК будущим неслыханным вещам;Все тогда гляделось предварением,Сдваивалось, пряталось, вилось,Предосенним умиротворениемСтарческим пронизано насквозь.Я люблю район метро «Спортивная»,Те дома конца сороковых.Где Москва, еще малоквартирная,Расселяла маршалов живых.Тех строений вид богооставленный,Тех страстей артиллерийский лом,Милосердным временем расплавленныйДо умильной грусти о былом.Я вообще люблю, когда кончаетсяЧто-нибудь. И можно не спешаРазойтись, покуда размягчаетсяВременно свободная душа.Мы не знали бурного отчаянья –Родина казалась нам тогдаТемной школой после окончанияВсех уроков. Даже и труда.Помню – еду в Крым, сижу ли в школе я,Сны ли вижу, с другом ли треплюсь –Все на свете было чем-то болееВидимого: как бы вещью плюс.Все застыло в призрачной готовностиСтать болотом, пустошью, рекой,Кое-как еще блюдя условности,Но уже махнув на все рукой.Я не свой ни белому, ни черному,И напора, бьющего ключом,Не терплю. Не верю изреченномуИ не признаюсь себе ни в чем.С той поры меня подспудно радуютПереходы, паузы в судьбе.А и Б с трубы камнями падают.Только И бессменно на трубе.Это время с нынешним, расколотым,С этим мертвым светом без теней,Так же не сравнится, как pre-coitumИ post-coitum; или верней,Как отплытье в Индию – с прибытием,Или, если правду предпочесть,Как соборование – со вскрытием:Грубо, но зато уж так и есть.Близость смерти, как она ни тягостна,Больше смерти. Смерть всегда черства.Я и сам однажды видел таинствоУмирания как торжества.Я лежал тогда в больнице в Кунцево,Ждал повестки, справки собирал.Под покровом одеяла куцегоВ коридоре старец умирал.Было даже некое величиеВ том, как важно он лежал в углу.Капельницу сняли («Это лишнее»)И из вены вынули иглу.Помню, я смотрел в благоговении,Как он там хрипел, еще живой.Ангелы невидимые веялиНад его плешивой головой.Но как жалок был он утром следующим.В час, когда, как кучу барахла,Побранившись с яростным заведующим,В морг его сестра отволокла!Родственников вызвали заранее.С неба лился серый полусвет.Таинство – не смерть, а умирание.Смерть есть плоскость. В смерти тайны нет.Вот она лежит, располосованная,Безнадежно мертвая страна –Жалкой похабенью изрисованнаяЖелезобетонная стена,Ствол, источенный до основания,Груда лома, съеденная ржой,Сушь во рту и стыд неузнаванияСерым утром в комнате чужой.Это бездна, внятная, измереннаяВ глубину, длину и ширину.Мелкий снег и тишина растерянная.Как я знаю эту тишину!Лужа замерзает, арка скалится,Клонятся фонарные столбы,Тень от птицы по снегу пластается,Словно И, упавшее с трубы.1999