Пятое действие

– Погибло все. Одни мечты. Тут сеять – только тратить зерна.

– Предатель ты.

– Подослан ты.

– Он был неправ.

– Неправ?!

– Бесспорно. Он был неправ, а правы те. Не то, понятно и дитяти, он вряд ли был бы на кресте, что он и сам предвидел, кстати. Нас, дураков, попутал бес…

Но тут приходит Магдалина и говорит: «Воскрес! Воскрес! Он говорил, я говорила!» И этот звонкий женский крик среди бессилия и злобы раздастся в тот последний миг, когда еще чуть-чуть – и все бы.

Глядишь кругом – земля черна. Еще потерпим – и привыкнем. И в воскресение зерна никто не верит, как Уитмен. Нас окружает только месть, и празднословье, и опаска, а если вдруг надежда есть – то это все еще не Пасха. Провал не так еще глубок. Мы скатимся к осипшим песням о том, что не воскреснет Бог, а мы подавно не воскреснем. Он нас презрел, забыл, отверг, лишил и гнева, и заботы; сперва прошел страстной четверг, потом безвременье субботы, – и лишь тогда ударит свет, его увижу в этот день я: не раньше, нет, не позже, нет, – в час отреченья и паденья.

Когда не десять и не сто, а миллион поверит бреду; когда уже ничто, ничто не намекает на победу, – ударит свет и все сожжет, и смерть отступится, оскалясь. Вот Пасха. Вот ее сюжет. Христос воскрес.

А вы боялись.

2015

Шаири

Будто вся родня на даче; будто долго и усталоЕду к ним на электричке с августовского вокзала;Город розовый и пыльный, вечер пятницы, закат.Пригляжусь – никто не видит, или видят, но молчат.Между тем уже вполнеба, или больше, чем вполнеба,Что-то тянется такое, то ли сверх, а то ли недо,Что-то больше всех опасок, заслоняющее свет,Адских контуров и красок, для которых слова нет.Но ни паники всеобщей, ни заминки, даже краткой,Только изредка посмотрят в ту же сторону украдкой –И опять глаза отводят, пряча жуткое на дне,Все торопятся уехать – тоже, может быть, к родне.Ну а, может, в самом деле лишь один я это вижу –Эти всполохи и всплески, эту бешеную жижу?Я в последнюю неделю, в эту тяжкую жару,Явь от сна не отличаю, мыслей всех не соберу?Но привычно двери пшикнут, и потянутся, ведомы,Проводов неутомимых спуски плавные, подъемы,Вспоминаться будут снова и заглядывать в окноПолустанки сплошь на -ово, или -ское, или -но.Но среди родных названий вдруг проглянет неродное –То ли что-то ременное, то ли что-то коренное;Чья-то девочка заплачет, средь народа не видна,Лошадь белая проскачет вдруг, без всадника, одна.Но потом опять все мирно – липы ветками качают,Бабки с внуками выходят и родителей встречают,Едут потные родные – сумки белые в руках –Погулять на выходные, покопаться в парниках.И меня вот так же встретят километре на тридцатом,Мы пойдем на свой участок под алеющим закатом,А плывущий стороною тот, другой, ужасный цветБуду чувствовать спиною, но оглядываться – нет.Впрочем, может, он казался, но смешался и растекся?Здесь не верится в такое. Запах астры, запах флокса.Чай по ходу разговора. Чашки жаркие бока.Вся дорожка вдоль забора в белых звездах табака.Новостей дурацких детских говорливая лавина.Черноплодка и малина, облепиха, клещевина.Все свежо, пахуче, мокро и другим не может стать:Чай допьем, закроем окна, на веранде ляжем спать.И выходишь в сад притихший, где трава пожухла жутко,И стараешься не видеть, как кусты к забору жмутся,Как вступает лакримоза в айне кляйне нахт мюзикИ распарывает небо ослепительный язык.2016

Памяти И. К.

Заглянуть бы туда, чтоб успеть заглянуть сюдаИ сказать: о да,Все действительно так, как надеется большинство,И лучше того.Не какой-нибудь вынимаемый из мешкаЗолотой орех,Не одна исполненная мечта –Превышенье всех.Нету гурий, фурий, солнечных городов,Золотых садов, молодых годов,Но зато есть то, для чего и названья нет, –И отсюда бред,Бормотанье о музыке, о сияющем сквознякеНа неведомом языке.И еще я вижу пространство большой тоски –Вероятно, ад, –И поэтому надо вести себя по-людски,По-людски, тебе говорят.То есть не врать, не жадничать свыше меры,Не убивать и прочая бла-бла-бла.Если же погибать, то ради химеры,А не бабла.Заглянуть на тот свет, чтоб вернуться на этот светИ сказать: о нет.Все действительно так, как думает меньшинство:Ничего, совсем ничего.Нет ни гурий, ни фурий, ни солнечных городов –Никаких следов:Пустота пустот до скончанья лет,И отсюда бред,Безнадежный отчет ниоткуда и ни о комКостенеющим языком.Опадают последние отблески, лепестки,Исчезает видеоряд.И поэтому надо вести себя по-людски,По-людски, тебе говорят.То есть терпеть, как приличествует мужчине,Перемигиваться, подшучивать над каргой,Все как обычно, но не по той причине,А по другой.2007

«Но вот и дни последнего тепла…»

Но вот и дни последнего тепла.Сияет клен, оконного стеклаКасаясь.По улицам шатается толпаКрасавиц.Красавицы сияют испитой,Последней, острой, нервной красотойС мечтательным и хищным выраженьем.Все нараспашку, навзничь, напоказ,Все веет размножением иРазложеньем.Повсюду жгут листву. В ее дымуМучительно бродить по одному:Все – по два,Но ясно, что не выйдет ничего:Все напоказ, и все обречено.Все будет подло, медленно, черно,Бесплодно.Все рвется умирать и истреблять.Природа, как накрашенная …*,[6]Невинна.О тупике кричит любой пустяк,И летом тоже так. Но летом такНе видно.Под окнами – дворовый стадион.Всеобщей суете под стать и он:ЧасамиВ футбол гоняет цвет пяти дворов.Аплодисменты, свист, кричалки, рев –Все сами.Чрезмерен каждый выкрик, каждый штрих –Как поцелуй с оглядкой на других;И, краемСознания – «Наш век не так тяжел:Да, все вразнос, а мы еще в футболИграем!»И точно так в прощальный свой расцветШевелится и шепчет всякий бредДержава,Которая, как старое «Пежо»,В закатном свете выглядит свежо,Но ржаво.Листва шумит, хотя уже суха.На всем кресты, зияние, труха,Как будто на машинке буква «Х»Залипла.И в кабаке, и в доме, и в мозгуВсе голосит: «Я буду! Я могу!» –Но сипло.Все кончится, иссякнет и умретБез смысла и трагических высот.Все выродится в скверный анекдот.Нет времени честней, чем бабье лето,И если я люблю его – то вотЗа это.2015

Начало весны

«Сирень проклятая, черемуха чумная…»

Сирень проклятая, черемуха чумная,Щепоть каштанная, рассада на окне,Шин шелест, лепет уст, гроза в начале маяОпять меня дурят, прицел сбивая мне,Надеясь превратить привычного к безлюдью,Бесцветью, холоду, отмене всех щедрот –В того же, прежнего, с распахнутою грудью,Хватающего ртом, зависящего от,Хотящего всего, на что хватает глаза,Идущего домой от девки поутру;Из неучастника, из рыцаря отказаПытаясь сотворить вступившего в игру.Вся эта шушера с утра до полшестого –Прикрытья, ширмочки, соцветья, сватовство –Пытает на разрыв меня, полуживого,И там не нужного, и здесь не своего.1999

«Внезапно все начинает делаться очень быстро…»

Внезапно все начинает делаться очень быстро.Казалось, что это не кончится никогда, –Но пискнула птица, и проскочила искра,И от нее занимаются промерзшие города.Чувствую себя прежде времени поседевшим,Привыкшим лишь отпираться и обвинять,Растерянным, недоверчивым диссидентом,Которого собираются обменять.Воздух ясней, надежда все откровенней,Ночи короче, и лужи все маслянистее.Что делать, если не знаешь других сравнений?Другой сказал бы – победа, а мы – амнистия.Каждый час отменяется новое запрещенье –Разрешаются одуванчик, жасмин, сирень,Птицы-невозвращенцы празднуют возвращенье,Щебета прибавляется что ни день.Жальше всего, конечно, тех, кто не дожил,Не пережил январскую Колыму:Так и ушли в сознанье, что мир не долженИм ничего, а только они ему.Небо становится нежно, дыханье влажно,Всепрощение сверху, пересмеиванья внизу.Оказывается, все это было можно.Через пару месяцев окажется, что нельзя.Каждую ночь просыпаюсь, себе не веря:Звезды в окне, зелень и лазурит,Шепот, кочевья, бормочущие деревья,Все шелестит, целуется, говорит.Мир обрастает словами, надеждами, именами,Избытками и уступками, забывшимися в зиме.Все не могу понять, на кого меня обменяли,И можно ли в этом участвовать, не погубив реноме.2014

«Чтобы заплакать от счастья при виде сиреневого куста…»

Чтобы заплакать от счастья при виде сиреневого куста,Хватило бы зимней ночи одной, а было их больше ста.И когда сирень перевешивается через дедовский палисад,То к счастью всегда примешивается страшнейшая из досад:А вдруг ни этого сада, ни нежности, ни стыдаНа самом деле не надо, а надо чтоб как тогда –Когда без всякой сирени, свирели и вешних водПо норам своим сидели и думали «вот-вот-вот»?Ведь тесную эту норку, погреб или чердак,Так просто принять за норму, когда она долго так.Цветение длится месяц, одиннадцать длится страх.В набор любых околесиц поверишь в таких местах.Чтобы заплакать от счастья при виде тебя, какая ты есть,Хватило бы тысячи прочих лиц, а их миллиардов шесть.И когда окно занавешивается, и другие мне не видны –То к счастью всегда примешивается тоска и чувство вины,Как будто при виде райского кубка мне кто-то крикнул: «Не пей».Ты скажешь, что это острей, голубка, а я считаю – тупей.На три минуты покинув дом – всегда во имя тщеты, –Я допускаю уже с трудом, что там меня встретишь ты.Что за всеобщее торжество, что за железный смех!Было бы нас хоть двое на сто – а нас ведь двое на всех.Да и чтобы заплакать от счастья при мысли, что вот она – жизнь моя, –На свете могло быть, честное слово, поменьше небытия,А то когда я с ним себя сравниваю, вперившись в окоем,Мне кажется слишком странным настаивать на своем.2014

«Степей свалявшаяся шкура…»

Степей свалявшаяся шкура,Пейзаж нечесаного пса.Выходишь ради перекура,Пока автобус полчасаСтоит в каком-нибудь Безводске,И смотришь, как висят вдалиКрутые облачные клецки,Недвижные, как у Дали,Да клочья травки по курганамЗа жизнь воюют со средойМеж раскаленным ДжезказганомИ выжженной Карагандой.Вот так и жить, как эта щетка –Сухая, жесткая трава,Колючей проволоки тетка.Она жива и тем права.Мне этот пафос выживанья,Приспособленья и труда –Как безвоздушные названья:Темрюк, Кенгир, Караганда.Где выжиданьем, где напором,Где – замиреньями с врагом,Но выжить в климате, в которомВсе манит сдохнуть; где кругом –Сайгаки, юрты, каракурты,Чуреки, чуньки, чубуки,Солончаки, чингиз-манкурты,Бондарчуки, корнейчуки,Покрышки, мусорные кучи,Избыток слов на че- и чу-,Все добродетели ползучиИ все не так, как я хочу.И жизнь свелась к одноколейкеИ пересохла, как Арал,Как если б кто-то по копейкеТвои надежды отбиралИ сокращал словарь по слогу,Зудя назойливо в мозгу:– А этак можешь? – Слава Богу…– А если так? – И так могу…И вот ты жив, жестоковыйный,Прошедший сечу и полон,Огрызок Божий, брат ковыльный,Истоптан, выжжен, пропылен,Сухой остаток, кость баранья,Что тащит через толщу летОдин инстинкт неумиранья!И что б тебе вернуть билет,Когда пожизненная пытка –Равнина, пустошь, суховей –Еще не тронула избыткаБлаженной влажности твоей?Изгнанники небесных родин,Заложники чужой вины!Любой наш выбор несвободен,А значит, все пути равны,И уж не знаю, как в Коране,А на Исусовом судеРавно – что выжить в Джезказгане,Что умереть в Караганде.1997

«Какой-нибудь великий грешник…»

Какой-нибудь великий грешник,Любитель резать, жечь и гнуть,Карманник, шкурник, кагэбэшник,Секир-башка какой-нибудь,Который после ночи блуднойДоцедит сто последних граммИ с головой, от хмеля трудной,Пройдет сторонкой в Божий храм,Поверит милости ГосподнейИ отречется от ворья, –Тебе не то чтобы угодней,Но интереснее, чем я.Емелькой, Стенькой, КудеяромОн волен грабить по ночамМоскву, спаленную пожаром,На радость местным рифмачам;Стрелять несчастных по темницам,Стоять на вышках лагерей,Похабно скалиться девицам,Терзать детей и матерей,Но вот на плахе, на Голгофе,В кругу семьи, за чашкой кофеПризнает истину твою –И будет нынче же в раю.Бог созиданья, Бог поступка,Водитель орд, меситель масс,Извечный враг всего, что хрупко,Помилуй, что тебе до нас?Нас, не тянувшихся к оружью,Игравших в тихую игру,Почти без вылазок наружуСидевших в собственнном углу?Ваятель, весь в ошметках глины,Погонщик мулов и слонов,Делящий мир на половиныБез никаких полутонов,Вершитель, вешатель, насильник,Строитель, двигатель, мастак,С рукой шершавой, как напильник,И лаской грубой, как наждак,Бог не сомнений, но деяний,Кующий сталь, пасущий скот,К чему мне блеск твоих сияний,На что простор твоих пустот,Роенье матовых жемчужин,Мерцанье раковин на дне?И я тебе такой не нужен,И ты такой не нужен мне.1998

Ex Portland

Цикл Овидия Ex Ponto

написан на окраине империи, в городе Томы.

Он был нам вместо острова Халки и вместо острова Капри:Его прибоя острые капли, базара пестрые тряпки,Его заборов толстые палки, ослизлого камня смрадЕго акаций плоские прядки и срам курортных эстрад.Он был хранилищем наших истин, не новых, но и не стыдных,Как Чехов, наш таганрогский Ибсен, наш подмосковный Стриндберг,Который тут же неподалеку ссыхался не по годам,Отлично ведая подоплеку отлучек своей мадам.Здесь доживал он средь гор-громадин, опутанных виноградом,Но умирать переехал в Баден – не дважды-Баден, а рядом,Поскольку жизнь – невнятное скотство, а смерть – это честный спорт,Поскольку жизнь всегда второсортна, а смерть – это первый сорт.…Он был нам Ниццей – да что там Ниццей, он был нам вся заграница –Такой чахоточный, полунищий, из туфа вместо гранита,Доступной копией, эпигоном на галечном берегу:Он был нам Лиссом, и Лиссабоном, и Генуей, и Гель-Гью.Ведь Наше все, как ссыльная птица, такое невыездное,Должно же где-нибудь обратиться среди гурзуфского зноя:– Прощай, свободная ты стихия, сверкающ, многоочит!Все это мог бы сказать в степи я, но «К морю» лучше звучит.Прощай, утопия бело-синяя, курортность и ресторанность.Теперь, с годами, он стал Россией, какой она рисоваласьИз Касабланки или Триеста, и проч. эмигрантских мест.Для вдохновения нужно место, на коем поставлен крест.Для вдохновения нужно место, куда нам нельзя вернуться –Во избежанье мести, ареста, безумства или занудства,И чтоб ты попросту не увидел и не воспел потом,Как Рим, откуда выслан Овидий, становится хуже Том.Так вот, он был для нас заграницей, а после он стал Россией –Всегда двоящийся, многолицый, божественно некрасивый,Его открыточная марина, заемный его прибой –Легко меняющий властелина, поскольку не стал собой.Так Эдмунд Кин в театральной байке то Гамлетом, то ОтеллоЯвлялся к знатной одной зазнайке; когда ж она захотела,Чтоб он явился к ней просто Кином – нашла чего захотеть! –Он ей ответил с видом невинным: простите, я импотент.Все время чей-то, носивший маску и сам собой нелюбимый,Подобно Иксу, подобно Максу с убогонькой Черубиной,Подобно ей, сумасшедшей дочке чахоточного отца,Что не могла написать ни строчки от собственного лица.Всю жизнь – горчайшая незавидность. Старательно негодуя,Стремясь все это возненавидеть, на что теперь не иду я!Так умирающий шлет проклятья блаженному бытию,Чьей второсортности, о собратья, довольно, не утаю.Когда на смену размытым пятнам настанет иное зренье,Каким убожеством суррогатным увижу свой краткий день я!Какой останется жалкий остов от бывшего тут со мной –Как этот грязненький полуостров, косивший под рай земной.А с ним и весь этот бедный шарик, набор неуютных Родин,Который мало кому мешает, но мало на что пригоден, –Вот разве для перевода скорби в исписанные листки,Источник истинно второсортный для первосортной тоски.2017

Из цикла «Новые баллады»

И я ж еще при этомНе делал ничего,Что вопреки запретамТворило большинство:Не брал чужой копейки,Не крал чужой еды,Не натравил ищейкиНа чьи-либо следы,Не учинял допросов,Не молотил под дых,Не сочинял доносовИ не печатал их,Заниженную прибыльНе вписывал в графу,Не обрекал на гибель(Но это тьфу-тьфу-тьфу).Я зол и многогрешен,Как всякий тут феллах,Однако не замешанВо всех таких делах,В которых обвинялсяВонючей блатотой,Чей вой распространялсяЛетучей клеветой.А будь я хоть покроем,Хоть профилем сравнимС таким антигероем,Что рисовался им,Да будь хотя отчастиВо мне совмещеныТакая верность властиС угрозой для страны,Растли я хоть младенцаЧетырнадцати лет,Сопри хоть полотенцеВ гостинице «Рассвет»,Соври, как этот глупый,Глядящий в пол ишак,Рассматривавший с лупойЛюбой мой полушаг,Всю жизнь дающий волюНаклонностям души, –Хоть крошечную долюСебе я разрешиТого, что эта свора,Тупая, как мигрень,Насмешливо и спороТворила каждый день,Найдись им в самом деле,За что меня терзать, –Небось они б сумелиРекорды показать!Суд был бы беспощаден,Зато на радость всем.Как купчик ВерещагинВ романе «В. и М.»,Я был бы так размешанС московскою грязцой,Что стал бы безутешенГрядущий Л. Толстой.И так родная лаваПод коркою земнойС рождения пылала,Кипела подо мной,И лопалась, и рделаКак кожа на прыще.А было бы за дело –Убили б вообще.Но в том-то и обида,Но в том-то и беда,Что если б хоть для видаЯ сунулся туда,Имею подозренье,Что встретил бы в ответНе пылкое презренье,А ласковый привет.Буквально in a minuteЗажглось бы торжество;Я тут же был бы принятУ них за своего, –Ведь их антагонистомЯ был лишь в той связи,Что мнил остаться чистымВ зловонной их грязи.Твердыня ты, пустыня,Насколько ты пуста,Гордыня ты, гусыня,Святыня без Христа.

Еще танго

Я непременно перейду на вашу сторону,Но не внезапно, не стихийно, не по-скорому,И это будет не чутье, не страх, не выгода,Но понимание, что нет иного выходаИ на пути к изничтожению бесспорномуСпасет лишь мой демарш-бросок на вашу сторону,Как переход во вражий лагерь прокаженногоИли другого чем смертельным зараженного.Да, вот тогда я перейду на вашу сторону –К тупому, хищному, исконному, посконному,К необъяснимому, нелепому, нестройному,Фальшиво шитому и неприлично скроенному.И вот тогда я перейду на вашу сторону –Точней сказать, перелечу, подобно ворону,Неся с собой свое клеймо, свое проклятие,А уж оно падет само на вас, собратия.Оно, за что я ни берусь, меня преследует,И вечно ждет, что я загнусь; когда – не ведает.Пойди я в летчики – летать бы мне недолго бы;Пойди в валютчики – попадали бы доллары;Пойди я в сыщики – у всех бы стало алиби;Пойди в могильщики – вообще не умирали бы.Оно ползет за мной, как тень, скуля, постанывая,И станет вашим в тот же день, как вашим стану я.Мое предательство ценя, – ему-то рады вы, –Не оттолкнете вы меня, хотя и надо бы,И перекинется гнилье, и ляжет трещина,И станет вашим все мое, как и обещано.Я, как гранату, жизнь закину в ваше логово –Видать, затем и берегли меня, убогого.Себя я кину, как гранату – ту, последнюю,С моей прижизненною кармой и посмертною.Вот ровно так я перейду на вашу сторону,И мы толпой, в одном ряду войдем в историю,И там опустимся на дно, как маршал Паулюс,Но если с вами заодно, то я не жалуюсь.

«Земля очнется после снега – и лезут…»

Земля очнется после снега – и лезут из-под негоОбертки, хлам, почему-то кости, битый кирпич,Стекло, бутылки из-под пиво, бутылки из-под вино,Дохлые крысы и много чего опричь.Со всем этим надо бы что-то сделать, но непонятно какЗа все это браться после такой зимы,Когда мы тонули в сугробах, шубах, вязли в клеветниках,А как приводить в порядок, так снова мы.…Вот так очнешься после ночи – и лезут из-под нееВчерашние мысли, скомканные носки,Обломки тем, обломки строчек, сброшенное белье,Малознакомое тело рядом, прости.Внизу, на улице, та же свалка и аромат при ней,И дождь со снегом, вечный, как вечный жид.Казалось, за ночь все это станет вечера мудреней,А нет, не стало, как лежало, так и лежит.…Душа очнется после смерти – а там все тот же кабак:Смерть завистников не смирила, павших не развела,Зла не забыла, и все, что было сброшено кое-как, –Так и валяется в беспорядке: дела, тела.Вокруг лежит печальная местность, русла, мосты, кусты,Аккумуляторные пластины и ЖБК,Повсюду запах прелой листвы и горечь новой листвы,Серо-зеленый цвет бессмертья и бардака.Рыжеют пятна былых стычек, чужих обид,Лопнувших начинаний, пустых лет.Казалось, смерть облагородит, посеребрит,Гармонизирует, – но оказалось, нет.И надо все начинать сначала, цвести и гнить,Подхватывать эту нить и узлы вязать,И не скажешь, зачем, и некому объяснить,А главное, непонятно, где силы взять.2018

Дембель

Александру Миндадзе

Чем дольше опыт бытия,Тем чаще яВоспринимаю смерть как дембель.Лет тридцать минуло с тех пор,Но вижу явственно, в упор,Какой прекрасный это день был.Была весна.Цветочки, листья, мать честна.Жизнь впереди была в порядке.Степенный, словно черный грач,Вдоль местных дачЯ по Славянке шел в парадке.Не в лучшей форме я, увы,Среди ликующей листвыВстречаю эту годовщину.Уже все чаще я ворчу,Хожу к врачу,Уже впадаю в дедовщину.Уже мы быстро устаем,С трудом встаем –Не я и тот, о ком ты мыслишь,А я и мрачные скоты,Которых тыМоими сверстниками числишь.Уже плевать,Кто унаследует кроватьИ сбереженья прикарманит.Мир не погублен, не спасен,И вечный сонНе столь пугает, сколько манит.Хотя в невечном, здешнем снеПорою мнеПовестку вновь кидают в ящик,И так ужасен этот сон,Что тяжкий стонВ моем дому пугает спящих.Когда покинем этот свет –Бессмертья нет,Теоретические спорыИдут не дальше общих фраз,Но как-то разНас призовут еще на сборы.Вдруг наши шпаги и ножныЕще окажутся нужны –Хоть для подмоги, для подпитки?Кто не убийца и не тать –Как им не дать,Не разрешить второй попытки?Окопы старые и рвыПорой, увы,Зарытых снова изрыгают.Все барды издавна поютО том, что павшие встаютИ помогают.До этих порНас ждет какой-то коридор,Тошнотный, как в военкомате,И там мы будем вспоминатьБылую ратьИ как блистали в этой рати.Кичиться будут погранцы,Орать – десантные бойцы,Артиллерист опять нажрется,Звонить в испуге будет мать,Невеста – ждать,И как обычно, не дождется.Все будут, как типичный дед,Перечислят своих победРяды и даты, –Вранье зашуганных мудил:Ужели, если б победил,Попал сюда ты?Не знаю, как в другой войне,А в этой, что досталась мне,Напрасны доблести стальные.Бессильны и добро, и зло:Есть те, которым повезло, –И остальные.Но нас построят на плацу –Или расставят по кольцу,Как ожерелье,И мы увидим на свету,Как растеряли красоту,Как ожирели,Прогнили грудью и спиной –Иной посмертно, а инойЕще при жизни,Как эти выходцы из ямТупы, помяты по краям,Как нас обгрызли.И вот вам весь парад планет:Бессмертья нет,А только ржавчина без счета.Нелепо думать, что в земле,В ее котле,Нетленное хранится что-то.Тогда Господь – майор такой –Махнет рукойНа эти пролежни и пятна:Наш утлый рядФальшиво поблагодарятИ комиссуют безвозвратно.

«Порой, когда лед оплывает под солнцем полудня…»

Порой, когда лед оплывает под солнцем полудняИли вешний поток устремляется вдоль бордюрца,Меня накрывает простое, мирное, подлое,Очень русское, кстати, чувство – все обойдется.Точнее, чувств этих два, и оба довольно русские.Душа без них сиротлива, как лес без птиц.Неясно, с чего я взял, что скоро все будет рушиться –И с чего решил, что все должно обойтись.Вероятно, российский декабрь в завьюженности, застуженности,И солнце – оттиснутый на морозном стекле пятак –Наводят на мысль о некоторой заслуженности:Не может быть, чтобы все это просто так.Но поскольку мы не Германия и не Сербия,И поскольку важней огородство, чем благородство,И поскольку, помимо правды, есть милосердие, –Возникает рабская мысль, что все обойдется.И сидишь, бывало, в какой-то плюшечной, рюмочной,И течет по окнам такая прелесть, такая слизь,И такой аморфный вокруг пейзаж, такой межеумочный,Что не может не обойтись. Должно обойтись.Это чувство стыдней рукоблудия, слаще морфия,И поскольку пойти до конца мы себе мешали,Потому что мы сущность бесформенная, аморфная, –Может статься, опять остановимся в полушаге.Облака ползут на восток, кое-как карабкаясь.Облетевший клен на оконном кресте распят.Это рабское чувство, что все виноваты. Рабское.Но гораздо более рабское чувство, что всех простят.И уж если вгляжусь сегодня в толщу осадка я,Отважусь хлебнуть на вкус, посмотреть на свет, –Начинает во мне подыматься гадкое, сладкоеЗнанье о том, что не обойдется. Нет.

Писано в Каталонии

Когда бы я был Испания времен генерала Франко, –Зараз содержанка старая и старая каторжанка, –Где был он в функции промысла, вождя и премьер-министра,Должно быть, я бы подстроился. Наверно, я бы смирился.Со временем в смысле почерка он стал добрей неокона:Сажал уже только точечно. Пытал уже неохотно.Фрегат, непривычный к плаванью, давно бы дремал в болотеИ мнил его тихой гаванью в предутренней позолоте.Когда бы я был Испанией времен генерала Франко,Со лба бы сошла испарина, закончилась бы болтанка,Пошла бы в рост экономика, взлетев процентов на триста,Собор бы привлек паломника, курорт бы привлек туриста,Медлительные холерики смешали бы хронотопыНе то Латинской Америки, не то Восточной Европы,И бывшая эмиграция в припадке тоски и злости,Смущенно включая рацио, пожаловала бы в гости.И вот ты прибыл в Испанию эпохи позднего Франко –Не то монумент исканию, не то консервная банка,В которой лежит нетронутым задор молодого вздора –Ты прячешь Анри Бретона там и раннего Сальвадора.И надо ли было мучиться, коль массой твоих согражданДругой вариант их участи решительно не возжаждан?А сколько всего прекрасного, открытого для показа!Не бедствует зал Веласкеса. Открылся музей Пикассо.А что же, Пассионария с ордою бойцов помятыхИ прочая вакханалия начала конца тридцатых,Прыжки из огня да в полымя да вечные эти путчи,А что, анархисты ПОУМа тебе представлялись лучше?И вот он бродит по местности, где все наизусть известно,В сиянье своей известности – сомнительной, если честно, –Среди журналистов трущихся, терзаясь чувством неясным.Его былая натурщица на рынке торгует маслом,Была вся огонь, вся грация, а стала дуэнья, сводня –Естественная, как нация: что в юности, что сегодня.Испания есть Испания, простая, как поговорка,И знаешь, все это правильно. Припомнится, правда, Лорка…Испания есть Испания, сказал еще Оливарес.Мы вряд ли были бездарнее, однако не нарывались.Когда бы я был Испания времен генерала Франко,Я б вечно кивал на Сталина, и в этом была бы правда.Уж если иметь диктатора, то лучше иметь такого –Конечно, тоже усатого, а все-таки не дракона.Знавала она могущество, знавала и гнет ислама,Случалось ей даже рушиться, однако она не зналаТакой откровенной нечисти, как Гитлер и Муссолини,Которые человечеству поболее насолили.Испания испытание прошла в щадящем режиме –И Франко был респектабельней, и те, кто ему служили.Испания есть Испания, предтеча Нового света.От смерти она избавлена, но вместо нее – вот это.И вот он стоит в Испании, допустим, в семидесятом, –Что проку было в изгнании, бесплодном и небогатом?Зачем ему было мучиться от собственного занудства?Там есть одно преимущество – что можно будет вернутьсяК любимой земле окисленной, к прохладной полоске пенной,Почувствовать жизнь бессмысленной, а Родину неизменной:Испания есть Испания, на карте она, в груди ли,Снаружи обычно пьяная, но трезвая в середине,В закатном алом порезе ли, в просвете неба иного, –Хорошая для поэзии, дурная для остального.С ее красотами потными, любезными иностранцам, –Где пахнет дерьмом, животными, ванилью и померанцем,Испания есть Испания, недвижная, как эскадра,Она состоит из калия, она состоит из камня,Она ничему не учится – в анархии ли, в тюрьме хоть, –И главное преимущество, что можно опять уехать.Но будет и та Испания, где больше нет генерала,Которая все исправила, а душу подрастеряла,Причем не после диктатора, одрябшего и пустого,А около сорок пятого, точнее, сорок шестого.История есть история, все строже, все непреклонней,Но если уж ты Испания, то лучше быть Каталоньей –Ходячая патология! Невинная одалиска!Когда б я был Каталония, я тоже бы отделился.

Из цикла «Декларация независимости»

1. Из рассказов о новых людях

Новые рады заморским гостям,Старые – только татарам.Старые люди идут по костям,Новые люди – по старым.В стае соратников холодно мне,В стаде противников – тесно…Нету мне места на этой Земле.Это и есть мое место.

2. Компенсация

Закрылось все, где я когда-тоНе счастлив, нет, но жив бывал:Закрылся книжный возле МХАТаИ на Остоженке «Привал»,Закрылись «Общая», «Столица»,«Литва» в Москве, «Кристалл» в Крыму,Чтоб ни во что не превратитьсяИ не достаться никому,Закрылись «Сити», «Пилорама»,Аптека, улица, страна.Открылся глаз. Открылась рана.Открылась бездна, звезд полна.

3. «Выйдешь в ночь – заблудиться несложно…»

Выйдешь в ночь – заблудиться несложно,Потому что на улице снежно,Потому что за окнами вьюжно.Я люблю тебя больше, чем можно,Я люблю тебя больше, чем нежно,Я люблю тебя больше, чем нужно.Так люблю – и сгораю бездымно,Без печали, без горького слова,И надеюсь, что это взаимно,Что само по себе и не ново.

4. «Блажен, кто белой ночью после пьянки…»

Блажен, кто белой ночью после пьянки,Гуляя со студенческой гурьбой,На Крюковом, на Мойке, на ФонтанкеХоть с кем-нибудь, – но лучше бы с тобой,Целуется, пока зарею новойПылает ост, а старой тлеет вестИ дух сирени, белой и лиловой, –О перехлест! – свирепствует окрест.…Век при смерти, кончается эпоха,Я вытеснен в жалчайшую из ниш.Воистину – все хорошо, что плохоКончается. Иначе с чем сравнишь?

5. «Вот вымрут все, кто помнит это…»

Вот вымрут все, кто помнит это,И эту гадину, и ту,Полночный сбор у Моссовета,Зевак и танки на мосту,И все советские маразмы,И всю казарменную вонь,И все имперские миазмы,И всю языческую хтонь,Вот вымрут все, кто помнит рабство,Заразу общего родства,Коммунистическое «раз-два»,Белогвардейское «ать-два»,Вот вымрут все, кто помнит Блока,Бирона, Грозного-царя,Тиранов древнего Востока,Про древний Рим не говоря,Вот вымрут все, кто помнят Бога,Жар рук его и грозный смех,Когда всего казалось многоИ хватит, думалось, на всех,Вот вымрут все, кто помнит Лота,Волну потопа, корку льда,Вот вымрут все, кто помнит что-то.Вот вымрут все.Но и тогда.

6. «Не говорите, что вы ничего не ждали…»

Субстанция есть то, что существует независимо от того, что имеет место.

ВитгенштейнНе говорите, что вы ничего не ждали.Каждый ждал.Не говорите, что вас не предупреждали.Я лично предупреждал.Не говорите, что вас не освобождали.Но всякий раз, как вы кого-нибудь осаждали,Изнутри вас кто-нибудь побеждал.На ваши плечи наброшен плащ полунищий,А не боа.В воздухе пахнет гнилью, бомжом, больницей,А не Гоа.И в этом виновен ваш Отец Панариций,А не я.Витгенштейн является вместо Ницше.Пришла пора не метафор, а дефиниций:А есть А.В окне моросит. Пустые сизые дали.Все кончено, ни о чем уже не жалей.Немного легче тем, что предупреждали,А тем, кого, – на столько же тяжелей.1991–2017

Элегия

Раньше здесь было кафе «Сосиски».Эта столовка – полуподвал –Чуть ли не первой значится в спискеМест, где с тобою я пировал.Помню поныне лик продавщицы,Грязную стойку… Входишь – бериЧерного хлеба, желтой горчицы,Красных сосисок (в порции – три).Рядом, у стойки, старец покорный,Кротко кивавший нам, как родне,Пил неизменный кофе цикорный –С привкусом тряпки, с гущей на дне.Рядом был скверик – тополь, качели, –Летом пустевший после шести.Там мы в обнимку долго сидели:Некуда больше было пойти.Нынче тут лавка импортной снеди:Датское пиво, манговый сок…Чахнет за стойкой первая леди –Пудреный лобик, бритый висок.Все изменилось – только осталсяСкверик напротив в пестрой тени.Ни продавщицы больше, ни старца.Где они нынче? Бог их храни!Помнишь ли горечь давней надсады?Пылко влюбленных мир не щадит.Больше нигде нам не были рады,Здесь мы имели вечный кредит.…Как остается нищенски малоУтлых прибежищ нашей любви –Чтобы ничто не напоминало,Ибо иначе хоть не живи!Помнить не время, думать не стоит,Память, усохнув, скрутится в жгут…Дом перестроят, скверик разроют,Тополь распилят, бревна сожгут.В этом причина краха империй:Им предрекает скорый конецНе потонувший в блуде Тиберий,А оскорбленный девкой юнец.Если ворвутся, выставив пики,В город солдаты новой орды, –Это Создатель прячет улики,Он заметает наши следы.Только и спросишь, воя в финалеМежду развалин: Боже, прости,Что мы тебе-то напоминали,Что приказал ты нас развести?Замысел прежний, главный из главных?Неутоленный творческий пыл?Тех ли прекрасных, тех богоравных,Что ты задумал, да не слепил?

Дворец

Когда б против всяких правилМеня ТворецЦарем над людьми поставил,То под конецЯ по себе оставилОдно – дворец.Китаец построил стену,Японец – сад,Отчетливо зная ценуИных усладОт тех, кто живет для вида,Как та Луна, –Останется пирамидаИли стена.Преемник сорвет иконы,Изменит строй,Прикажет мои законыСменить на свой,Прикончит потомка-гнидуИ царский род –Но стену и пирамидуНе разберет.Заботиться о народе –Избави Бог!Почтителен к несвободе,К свободе строг,Коварен, неблагодаренИ неглубок:Уму его нужен барин,Душе – лубок.Дворец бы стоял на склонеГоры, холма –Я вижу в подобном фонеИгру ума:Все в мире на честном слове,На волоске,На оползне, наготовеИ на песке.Все в мире кричит «Исчезну!» –И царь, и князь,Все время сползая в бездну,Но закрепясь.Он выглядел бы жестоко,Зато легко,Вобравши ампир, бароккоИ рококо.Уж если такие строфыПлету кольцом –Я слажу без катастрофыС таким дворцом,В том ритме, который скошен,Как корабель,Раскачан, а после брошен,Как колыбель, –Каким описал ВолошинСвой Коктебель.То медленный, полумертвый,То вдруг скорей –Пеоны второй, четвертый,Потом хорей.То пафосно, то богато,То нищета –Та-ТА-та-та, та-та-ТА-та,Та-ТА, та-Та.Внутри же его громады,Что сплошь бела,Там были бы анфиладыИ зеркала.Скрывала бы пара спаленТу простоту,Какую товарищ СталинЦенил в быту,Но кроме – сплошь коридоры,Где ряд зеркалПриковывал ваши взоры –И отпускал.В их множественную млечностьВзгляд углубя,Мы зрели бы бесконечность,А в ней себя –Так в прошлое с почвы местнойГлядят хлыщи,И образ более честныйПоди сыщи.Внизу же, как сон кошмарныйТалисы Старк,Разлегся бы регулярныйОгромный парк,И он бы означил кратко,Дворцу вослед,Вмешательство распорядкаВ жилой расцвет.И был бы насквозь расчисленЕго ландшафт,Как царство грошовых истин,Дежурных правд,Там были бы липы, клены,Порой дубыИ выстриженные кроны –Шары, кубы,Он тоже бы мне удался,Как бы служаМетафорой государстваБез мятежа.А ниже, среди равниныПолупустой,Раскинул бы я руиныИ недострой.И он воплощал бы вроде,Как напоказ,Что было до нас в природеИ после нас.Ты можешь быть трижды воинИ господин,Но сколько бы ты ни строил –Конец один,И эти напоминаньяВесьма важныДля ясного пониманьяСвоей цены.А дальше бы только море,Песок, прибой,В обычном спокойном спореС самим собой,Прибоя седая лента,Безликий цветПоследнего аргумента –А больше нет.А там, за чертой прибоя,Где цвет глубок,Кончается все живоеИ виден Бог:Спросите хоть педагога,Хоть продавца –Нет лучше вида на Бога,Чем из дворца.Прибой говорит – не трожь нас!Давая мнеСвою осознать ничтожность,Но также не –Не только ее, но дажеНаоборот,Величье свое в пейзаже:Умрет, а вот!Но вряд ли меня прославитСановный бард,Едва ли меня поставятНа кройку карт,Руление частью светаИ роль отца, –Поскольку знаю все этоИ без дворца.

«У Бога не было родителей, он круглый сирота…»

У Бога не было родителей, он круглый сирота,И потому на местных жителей он смотрит свысока,И это видно в нем по почерку, масштабам, куражуИ кой-чему иному прочему, о чем я не скажу.Когда он строил, возвеличивал, творил и размещал –Его никто не ограничивал, никто не запрещал,И потому в его ментальности, от мошек до планет,Не только нет сентиментальности, но даже Бога нет.У Бога не было родителей, он сам – или сама.Среди верховных добродетелей отцовских чувств нема.Мы все неважные родители, что самка, что самец,И как творец он выше критики, но ниже как отец.Христос имел, конечно, отчима, смешного старика,Но уважал его не очень-то: спасибо и пока.Его слова, довольно страшные, звучали прямо так:Враги тебе твои домашние, и ты им тоже враг.Вообще, где говорится в Библии о родичах Христа, –Места не то что прямо гиблые, но темные места.У Бога не было родителей, и потому, смотри,Из всех сообществ и обителей он чтит монастыри,Он уважает одиночество, его нагую суть,И троллит тех, которым хочется прижаться и уснуть.У Бога не было родителей, и верно, потомуМы всюду корчим победителей, но в собственном домуВедем себя неловко, связанно, как некий конь в пальто.Как с ними быть, нигде не сказано: ну чти, и дальше что?Как быть с их слабостью, старением, любовью, нищетой,Непониманьем, несварением убогой пищи той?В ответ ни окрика, ни шепота, ни даже пары фраз –Он не имел такого опыта, и он нам не указ.Есть опыт смерти, воскресения – а опыта родстваОн не имеет, как осенняя опавшая листва.Должно быть, по причине этого везде такой сквозняк,Все так печально, фиолетово и одиноко так.2018

«Косо летит баклан. С моря ползет туман…»

Косо летит баклан. С моря ползет туман.В небе сухая взвесь, нам больше нечего делать здесь.Медленно встань с песка, не доедай куска,Выбрось курортный хлам, все это больше не нужно нам.Все изменилось враз. Солнечный свет пригас.Все лежаки пусты, хозяйский мальчик собрал зонты.Только что поздний час тихо и сладко гас,Медленно угасал, закатным медом тек по усам,Весь санаторный пляж – дряхлый, как город наш, –Тихо скользил в свое почти родное небытие.Краска, песок и тлен сыпались с дряхлых стен,Еле живой прибой лобзал песок голубой губой.Только что наш курорт в гвалте заезжих мордМнил, что его закат еще рассчитан на век подряд, –Но накренилась ось, нечто оборвалось,Треснул старик-сандал, как будто только того и ждал.Словно орда Москву, белых олив листвуВетер беззвучно мнет и детям крик забивает в рот.Берег, еще вчера липкий, как хванчкара,Пеной оделся весь: нам больше нечего делать здесь.Это – не тот аврал, шторм, о котором вралВестник минувших бурь, в котором бурно играла дурь:Это не грозный рев ветра иных краев,Шум обновлений тех, в которых слышался грозный смех:Это обвал, пески, воля стереть с доски,Вырезать из кино, как у цензуры заведено;Тут вариантов нет. Морок последних лет,Похоть его и спесь – нам больше нечего делать здесь.В небе – когда бы впредь было кому смотреть –Черно-седом с краев, наглядно видятся пять слоев.Колер былых небес – тот, что почти исчез, –Вскопан, истоптан, взрыт как будто рябью стальных копыт.Вкось на него вползла прежняя свита зла –С бледною саранчой, сегодня жалкой, почти ручной:Бедный зверинец тот – лев, крокодил, койот,Толстый гиппопотам, суливший кару земным скотам;Весь этот бедный ад тоже смущен и смят,Ибо куда скорей ползет погоня других зверей:Если б земной язык много древней возник,В нем бы остался след от этих тварей, а нынче нет;В нем бы остался звук рева таких зверюг,Тех пауков и жаб, от каких геенна с ума сошла б;Следом из них возник прежнего Бога лик –Бога, что испокон был скрыт под краской земных икон:Бога, чей дымный взгляд выдержит только ад –Лишь потому, что склеп хотя и жарок, но вечно слеп.Правда, у нас в глазах только тоска и страх,Только слеза и резь; нам больше нечего делать здесь.Время бежать туда, в горы, куда водаМожет не досягнуть, хотя и горы легко согнуть.Может, кому-нибудь нужен крученый путь,Сизый, осипший глас, почти беззвучный рассказ о нас, –Впрочем, небесный край, загнутый, почитай,Приоткрывает слой не то предпервый, не то шестой,Страшный, как весть и пасть, страстный, как жажда пасть,Склонный к таким цветам, что боюсь, нам нечего делать там.2019

«Всюду, куда ни уткну мое зрение…»

Всюду, куда ни уткну мое зрение,То же скрипит круговое движение:То процветание, то разорение,То размножение, то разложение.Сыплются с веток бузинные ягоды,Дождь продолжается, лес восторгается,В лужах дробятся бензинные радуги –Все размножается! Все разлагается!Лучший из лириков века двадцатогоВ бездне голодного года двадцатогоВскорости после утраты ШахматоваВ бешеном реве пожара косматогоВоображенье свое воспаленноеТщетно пришпоривал, пряча рыдания, –Ждал, что настанет равно отдаленноеОт разрушения и созидания.Пятое действие! Более-менееНе походить на известные ранее –Ни на сложение и умножение,Ни на деление и вычитание.Словно несешь с небывалой отвагоюТайным путем, незнакомой орбитоюЯшмовый кубок, наполненный влагою,Не у земли или неба добытою.Тучки небесные, вечные странники!В утро туманное взмывши на боинге,Вижу, как вы разбегаетесь в панике,Приоткрывая на миг, и не более,Небо – иначе не скажешь – жемчужноеС отсветом тающим, нежно-соломенным,Полное слез, одинаково чуждоеЖизни, и смерти, и всем их синонимам.Гром растворяется в уличном грохоте,Зданья трепещут от ветра и ветхости,В воздухе душно от смерти и похоти,Пыли и копоти, страсти и перхоти.В этом и есть повеление Божие,Полузапретное наше служение –Выдумать что-то равно непохожееНа размножение и разложение.2019

«Почему-то легко представить европейского интеллектуала…»

Почему-то легко представить европейского интеллектуала,Итальянского литератора, немецкого генерала, –Потомственный аристократ, безупречный сноб, –Который, взглянув на рассвете,Как спит его молодая жена и дети,В своем кабинетеПустил себе пулю в лоб.Непременно в лоб! Ибо все решительные моменты –Лобовые атаки, внезапные инциденты,В лоб себе и другим палят диверсанты и спецагенты,Не берущие в плен, путешествующие без виз,А в висок стреляются импотенты, интеллигенты,Предварительно долго решая,В который из.И он правильно делает – еврей, итальянец, немец,Генерал, литератор, сноб, не берущий пленниц,Потому что век не выкидывает коленец,А шагает кованым сапогом;Потому что мало есть более страшных зрелищ на свете,Чем молодая жена и спящие дети,В двадцатом веке,А может быть, и в другом.Потому что нет сил смотреть в безмятежные эти лица,Нить слюны на подушке, пот над губой,Потому что сейчас еще можно попросту застрелиться,А потом придется прихватывать их с собой.2019

Высокомерие

В отечестве фашизма победившего,Европу хорошо разбередившего,Сверхчеловеку грабки развязавшегоИ как он есть наглядно показавшего,Пивозачатого, пеннорожденного,Из адовых глубин освобожденного,В конце концов упорно осажденногоИ побежденного, –В отечестве раскаянных, стенающих,Самих себя усердно приминающих,Евреев и кавказцев принимающих,Не понимающих,Как это так – из Вагнера, из Фауста,В столице европейского артхауса,Ну ладно Гинденбург, ну ладно хаос-то,Но вот пожалуйста,Где на любом плацу, в любом собранииЛюбой кирпич таит напоминаниеОб этой мании, царившей ранее,О той Германии,Которая с азов переменяется,На предков зов уже не отзывается,Которая так только называется,Все извиняется.История не мелочна, не мстительна,Не упростительна,Но просто есть и то, что непростительно.И ведь действительно.В такой стране, не более, не менее,Испытываешь род высокомерияОт имени врага, ее разбившего,От имени страны, где так и ждем его –Фашизма, никогда не победившего,А значит, никогда не побежденного,Где все вожди с их будками и буркаламиУже давно глядятся ГинденбургамиИ с точки зрения хрониста сведущегоЛюбой рулящий – Гинденбург для следующего;От имени пространства нелюдимого,Пестро-единого, непобедимого,Где так бессмертны скука и бескормица,Что дьявол не родится, не оформится,От имени земли, где Бога не было,Где не родятся Юнгер или Эвола,От ада вящего, живородящего,Бессмертно длящего,В крови бродящего.Сентябрь 2019

В духе Фелипе

1

Казалось бы, все уже ваше – земли, слова, права,Пресса, суды, глава, камни, вода, трава,И все – от главы до травы – уже такое, как вы,Такое.Уже возгласил Госбред, что это на сотню лет,Уже учрежден Комбед, уже продался поэт,Уже отменен рассвет, а вам по-прежнему нетПокоя.Уже вас пустили в сад, в столицу,в калашный ряд,Рабы подставляют зад, соседи отводят взгляд,По стогнам идет парад, жильцы обоняют смрадПараши,Все, что запрещено, выброшено давно,Все, что разрешено, заранее прощено,И всем уже все равно, и все это все равноНе ваше.Все уже стало так, как вечно хотел дурак.Если бы мрак! Кругом теперь полумрак.Всюду, где не барак, – дебри и буерак,Как в Вольте.Я все отдам завистнику и врагу,Ни дня не спрячу, ни слова не сберегу,Но сделать все это вашим я не могу,Увольте.

2

Вот тебе баба, дерево, птица,Воздух, ключ от жилья.Где тебе этим так насладиться,Как наслаждался я?Мой мир отныне тебе завещанИ, в сущности, искалечен.Отныне тебе наслаждаться есть чем,Но насладиться – нечем.Правильно так говорить при утратеЖизни, жены, страны.Эти слова не добры – но кстати,Эти слова верны.От них смутится любая рать,Пьяная от побед,Так как вы можете все забрать,Всех замучить и всех задрать,Все изгадить и все засрать,А насладиться – нет.2019

«Творческий кризис у Бога…»

Творческий кризис у Бога.Фаза «Могу повторить».Он натворил уже много –Больше не хочет творить.Всех утомили повторыХаосов, ересей, скверн,Лирики, фауны, флоры –Это и есть постмодерн.Драки, суды, автозаки,Дождь, ордена, ордера,И розыскные собаки,И розыскные дела –Господи, все уже было,Все уже тлен и былье!Видывал я это рыло,Чье это рыло? Мое.Господу все надоело,Он отвернулся к стене –То-то и страшно, что делоВ Господе, а не во мне.Творческий кризис у Бога.Как говорил Архимед,Есть ощущенье итога,Но облегчения нет.Некогда мертвой девицеМолвивший «Встань и ходи!» –Может ли он помолиться,Видя тупик впереди?Всюду распад и старенье,Скука, потеря лица…Думаю, только твореньеМожет утешить Творца.Жалобный голос творенийКличет его до зари:– Господи Боже, ты гений,Так что вставай и твори.Так умоляют героиАвтора кончить роман:Как – это дело второе.Сядь и пиши, графоман!Есть августовская честность.Как по хозяину пес,Вся наша тусклая местностьНе просыхает от слез –Словно забытые куклыЖдут своего божества,Словно забытые буквыЖаждут собраться в слова.Лишь бы сменилась эпоха,Тошный закончился сплин…Пусть получается плохо:Дальше распишешься, блин!Выпишешься, разгоришься,Как пробудившийся зверь,Вылечишься, растворишься,Как растворяется дверь, –Господи, хочешь варенья?Господи, хочешь тепла?Кто еще, кроме творенья,Сможет утешить тебя?Сдвинь это действие с места,Дай ускоренье судьбе,Как – это нам неизвестно:Мы доверяем тебе.2019

Полонез

Начало сентября, его неспешный ходНапоминает мне приморский город тот,В котором у меня когда-то был романС прелестной Гаянэ Хачатурян,Ее прелестный нос, ее огромный рот –А впрочем, может быть, как раз наоборот, –Цепочка позвонков на глянцевой спине(Но звали-то ее не Гаянэ).И вот она с утра умчалась по делам,К продвинутым друзьям и офисным столам,Оставивши меня в прибежище моем,Где только что лежали мы вдвоем;Ушла она легко, без слез и без речей, –Так ставят на места тщеславных москвичей, –Развинченной такой походкою такой,И снизу помахала мне рукой.Мне было улетать в пятнадцать пятьдесят.Я съездил на базар, где хоть и голосят,Но как бы вполдуши, уже без куража,Вниманием моим не дорожа.Дрожал во всех дворах осенний аромат,Лежал на всех лотках дешевый виноград,И каждый цвет и звук на много верст вокругМеня как будто спрашивал: а вдруг?Вот так я там бродил, любезные мои,В таком уже почти посмертном бытии:Простился, помахал, одумался – и глядь,Я все еще могу переиграть:Поспешно сдать билет, теряющий в цене,Не ехать никуда, остаться с Гаянэ,И скромно доживать в приморской тишине,Как изредка мечталось ей и мне.Конечно, не всерьез, да и какой роман,Когда уже билет приятно жжет карман,А все же слаще нет задумчивых минут,Когда еще не там, уже не тут, –Густеет сладкий дым, стоит осенний свет,Оглянешься потом – а города и нет,Как только улетишь – он будто не бывал,И сносят декорации в подвал.Так думает и Бог, когда глядит на мир,Который так убог, так безнадежно сир,Как пафосный лубок, как зачерствевший сыр,Как одуревший красный командир, –Сравненье в самый нерв, оно не просто так,Что может быть скучней, чем сбрендивший дурак? –Но глядя каждый раз с небес в квадрат двора,Господь еще решает: «Не пора».Потом он все равно уедет по делам,Убрать весь этот хлам он предоставит нам,Но стоит захотеть – он пустит время вспять,И можно все еще переиграть:Не зря же город сам, где я еще стою,Беспомощно завис у моря на краю,И только тем хорош, назло любым властям,Что он уже не здесь, еще не там.Я думаю сейчас, что жизнь моя прошлаВ кармане, в рукаве последнего тепла,Когда привычный мир, где были смысл и связь,Оглядывается, уже простясь,Дрожит на волоске и сразу за спинойСмывается стеной, смывается волной,Осталось полчаса, пятнадцать, десять, пять –Но можно все еще переиграть.2019