Помоги проекту - поделись книгой:
«...На Моисеевом седалище сели книжники и фарисеи. Итак все, что они велят вам соблюдать, соблюдайте и делайте, по делам же их не поступайте, ибо они говорят и не делают. Связывают бремена тяжелые и неудобоноси-мые и возлагают на плеча людям, а сами не хотят и перстом двинуть их».
Эти слова горечью и болью отозвались в сердце. Разве не были такими фарисеями Евдоким Трищенко, Иоанн Крыжановский и Трофим Лютый? Не так ли и они воссели на спину народа и, прикрываясь широкими рукавами одежд своих, набивают карманы деньгами, добытыми потом и трудом?
А между тем жизнь моя в Коссах становилась все невыносимее. События, происшедшие на проводах, ускорили назревшую развязку.
В Коссах было заведено в первый понедельник после пасхи собираться на кладбище, чтобы радостные для живых святые дни разделить с умершими родными и близкими. После панихиды верующие обычно просят у священника благословения на продолжение веселья. За это благословение каждый из присутствующих платит священнику деньгами и преподносит куличи и вино. Случается, что святой отец, переходя от одного верующего к другому, упивается так, что теряет рассудок, а нередко и крест наперстный. Священника, напившегося до такого состояния, осуждают, потешаются над ним. Но это еще не так страшно. Куда хуже отказаться от вина. Таких священников верующие презирают. К несчастью, последнее и произошло со мной.
Не успел я возвратиться с кладбища домой, как ко мне в квартиру уже ворвались знакомые нам члены церковного совета. Они были основательно навеселе и без обиняков потребовали денег на водку.
— Вы, батюшка, не стесняйтесь, выкладывайте, — нахально заявил Перлей. — С нами не стоит портить отношения. Захотим — будете батюшкой у нас, не захотим — не будете. Такое напишем архиерею, что вас сразу убе-рут.
— Что же вы напишете? — спросил я.
— Например, пьяница, развратник. А то еще лучше сообщим: что мол, проповедует против Советской власти.
Я был обезоружен таким откровенным цинизмом.
— Вы люди верующие, как можно так бессовестно лгать? — пытался я усовестить их.
— Подумаешь, врать. Подпишемся все, и будет правда. Нас много, нам скорее поверят, чем вам. Попробуйте доказать, что это не так.
— Я молюсь за спасение ваших душ, а вы хотите сделать мне подлость. Побойтесь бога.
— Э, батюшка, не прикидывайтесь дурачком. Даром ведь не молитесь, за каждую молитву денежки получаете. А мы и трудимся, и молимся. И поем на клиросе. И все даром, во славу божью. Да другой бы на месте вашем посовестился, уделил бы и нам частицу.
От этого неприкрытого цинизма пахнуло на меня семинарией. Вот кого, оказывается, пригревает церковь: презренных людишек, лишенных совести и чести, выродков, для которых деньги — это все: и бог, и вера, и религия. Я попал из огня да в полымя. Я снова, как и в Вилково, расшевелил осиное гнездо. Тысячи жал клеветы, лжи, коварства готовы были вонзиться в меня.
Бороться было бесполезно. Ведь я брел в одиночестве, не видя вокруг ни единого дружеского лица, ни одной руки, протянутой мне навстречу.
Где же те верующие, к которым я стремился душой и сердцем, томясь в мрачных застенках семинарии? Где те, кто не отравлен ядом сребролюбия и корысти? Где они, готовые пойти на любую жертву во имя бога, во имя справедливости? Почему они не стоят рядом со мной, который хочет быть их неподкупным кормчим, повести их души по бурному житейскому морю туда, где нет ни печали, ни мук, но одно вечное блаженство и радость?
С этими горькими мыслями, самовольно оставив приход, я уехал в епархию. Может быть, там меня поддержат, ведь знают же все истинное лицо Крыжановского. Когда среди церковных документов я случайно обнаружил несколько писем бывшего благочинного Котовского округа Михайлютнна к отцу Иоанну, меня невольно охватил гнев. Как может оставаться на посту духовного пастыря этот человек, окончательно погрязший в болоте ханжества и корысти? В одном из них указывалось:
«...Мне также известно, что вы в кассянском приходе производили через вторых и третьих лиц сборы «на ремонт коссянского храма», но характерно, что средства собирались на ремонт церкви, а израсходованы
Благочинный протоиерей И. Михайлютин».
Я ехал, надеясь на встречу с владыкой. Упаду перед благодетелем на колени, поведаю свои горести и сомнения. Пусть рассеет их, пусть подымет свою благословенную длань над моей неудавшейся судьбой.
Но мои ожидания оказались напрасными; к архиепископу меня не допустили. Тогда в моем дневнике появилась полная горечи и разочарования запись: «Жизнь большинства священников — это внешняя набожность и внутренний разврат. Во имя благополучия одного за счет другого они употребляют всякие средства без разбора: клевету, насилие, хитрость. нечеловеческую жестокость, проповедуя при этом страх божий. Основной слабостью священнослужителей является корыстолюбие. Весьма дружно и сознательно, с ясно определенным планом и хорошо изучив почву, которую им приходится обрабатывать, попы-плевелосеятели действуют по принципу: после нас — хоть трава не расти. Эти корыстолюбцы с целью наживы наперебой берут взятки с искателей духовных хлебов, лучшие места замещают людьми недостойными, которые низким поведением марают авторитет святой церкви. А что можно сказать о владыке — архиепископе Херсоно-одесском? Окружив себя собором телохранителей, отгородившись недоступностью от простых слуг божьих, он возлюбил стоять высоко, жить широко. Возложив свои дела по епархии на доверенных лиц, владыка предоставил им неограниченную власть. Духовенство должно рабски подчиняться и безмолвно сносить самовластные распоряжения этих господ. Доступ к владыке и даже в здание епархиального управления прекращен, не взирая на лица. Каждый опрометчивый шаг архиепископа является орудием, подрывающим авторитет церкви, а таких шагов немало допускает человек, самоуверенность и деспотизм которого стали среди священства притчей во языцех».
И как я только мог, рядовой приходский священник, мечтать о том, что его высокопреосвященство допустит меня пред свои ясны очи! Он не пожелал даже разобраться в моем прошении, а своим благословением передал его в руки епархиальной инквизиции, во главе которой восседал теперь пролезший на пост личного духовного секретаря митрополита Трофим Лютый.
Так мы встретились снова — всевластный временщик и его не в меру строптивый слуга. Лютый больше не скрывал своей ненависти ко мне. Потрясая кулаками, побагровев от злости, он кричал:
— Бунтовщик! Разлагатель прихода! Жал-кий проходимец, убирайтесь с глаз моих долой! Владыка вас не хочет видеть!
— А может быть, это вы, отец Трофим, не хотите? — не сдержался я.
— Ах так, отец Ростислав? Вы все упорствуете? — его гнев перешел в холодную ярость. — Тогда нам с вами говорить больше не о чем. Отправляйтесь в Котовск и пусть благочинный подыщет вам приход. У меня нет места для бунтовщиков. А не поедете — тем лучше. Будете запрещены владыкой как дезертир.
Мне не оставалось ничего другого, как последовать совету Лютого. Благо еще Петр Ушаков милостиво согласился принять меня под свою опеку. Без благословения архиерея я, конечно, не мог рассчитывать на постоянный приход. Из законного, посвященного в сан священника, я превратился в нелегального залетного прощалыгу-попа. Сегодня я в с. Калиновке, завтра — в Должанке, послезавтра в Артировке, а там — смотри, уже во Владимироке или в Илье. А по пятам гонится нужда.
Отмахаешь километров десять по грязи, отслужишь, прикорнешь, свернувшись калачиком где-нибудь на топчане, а утром — снова в путь. Опять странствования, опять тупая боль в ногах, опять точно свинцом налитая голова.
И за что это мне? Чем я провинился перед богом? И бог ли тут повинен? Ведь на мне самом почиет благодать божия, меня посвящали в сан высокопоставленные особы православной церкви Европы. А одного движения пальца Трофима Лютого было достаточно, чтобы я стал «проходимцем» и «аферистом». Что же всевышний молчит? Что же, слыша елейные слова о любви к ближнему и видя черные деяния Лютого, не вступится за своего верного раба, не накажет Иуду? Нет, как видно, в человеческом обществе не воля бога, а совесть и разум человека вершат добро и зло.
Вот почему я, духовный пастырь, должен, как какой-то темный элемент, прикрываясь поповской рясой, крадучись сновать по приходам, добывая себе хлеб на пропитание. Сколько же так может продолжаться?
Невольно приходят в голову еретические мысли, чувствую, как угасают силы, энергия, а вместе с ними и вера в высшую справедливость, в свое особое назначение. Но как я могу так рассуждать? Я, священник, наделенный божьей благодатью? Укрепленный верой, призванный нести ее в народ? Я отгоняю эти мысли, уповая на промысел божий, на милость господню.
Мучительные душевные переживания, жизненные неурядицы и скитания в конце концов надломили мой организм. Я почувствовал себя плохо и вернулся в Одессу.
Но вместо епархии я попал в больницу, где провел более месяца. Морально подавленный, находясь в тяжелых материальных условиях, я еще раз получил возможность убедиться в коварстве и эгоизме церковников. Никому из них не было до меня дела.
Помню, как жена призналась мне, что больше не принесет передач, ибо в доме нет денег. Я посоветовал ей обратиться за помощью к архиепископу Борису. Но я был слишком ничтожной личностью для владыки, чтобы он счел нужным заниматься моими делами. Только после нескончаемых рабских просьб и унижений, после каждодневного оббивания порогов епархии в течение двух недель, жена получила всемилостивейшую подачку — 200 рублей.
И это тогда, когда любимчикам и приближенным архипастыря, таким, как Трофим Лютый, псаломщик Кафедрального собора Петр Гдешинский, священник Алексеевской церкви г. Одессы Симеон Божок и многим другим, епархиальное управление выдавало «скромные» подарки в виде домов, дач, и т. п„ расходуя на это сотни тысяч рублей,
По выходе из больницы я написал архиерею. Нет это было не обычное письмо, это был откровенный разговор с самим собой, исповедь мятущейся души, раскаяние и скорбь, возмущение и боль, мольба и надежда. Я хотел вернуться в лоно церкви, но вернуться чистым, с неугасшим пламенем веры. Я писал, что ежедневные, ежечасные оскорбительные споры с моими братьями во Христе, из-за ничтожных корыстных интересов, окончательно измучили меня, что не оскорбленная гордыня движет моим пером, но страстное желание видеть веру возвышенной и незапятнанной.
Ответ из епархии не заставил себя ждать. Владыка по-прежнему не замечал ничтожного раба своего. Зато Лютый милостиво бросил, словно провинившемуся псу, обглоданную кость: предложил самый отдаленный приход области в селе Лабушном, Кодымского района.
— Но я не оправился еще после болезни. Врачи предписали мней покой, — пытался я усовестить отца Трофима.
Лютый скорчил злую гримасу.
— Церковь не санаторий. Здесь служат, а не лечатся. Или поедете в Лабушное, или будете запрещены владыкой.
Итак я снова в пути. Снова будит меня пронзительный свисток паровоза, снова ждут неизведанные места.
Серая лента дороги упрямо лезет в гору. Я ступаю по ней медленно, тяжело переставляя одеревеневшие от усталости ноги. Душно. Полуденное солнце расплавилось в воздухе, горячая степная пыль толстым слоем легла на листья молоденьких деревьев, и они, тоненькие, сгорбившиеся, с пожухлой листвой, кажутся жалкими, до времени постаревшими карликами.
Я задыхаюсь от пыли, от палящего дыхания солнца, от долгой ходьбы. Нелегок путь к третьему моему приходу.
Вот, наконец, и Лабушное. Староста, благообразный старичок, встречает меня на пороге своего дома. Но я уже не верю ничему: ни приветливому блеску глаз, ни подкупающим манерам. Отовсюду, кажется, глядят на меня холодные безжалостные глаза Лютого, во всем слышится мне елейная речь Евдокима Трищенко и Иоанна Крыжановского.
Староста спешит уведомить меня:
— Жить, батюшка, придется в частном доме. Особого помещения у нас нет. Но это ничего. Хозяйку я вам подыскал из своих, верующую. Очень даже приятная женщина. И вдовушка, к тому же. Довольны будете, батюшка, — хитровато подмигивает он. — Ну, пойдем, осмотрим вашу обитель.
Меня подвели к приземистой хатке.
— Эй, хозяюшка, встречай дорогих гостей, — уже в дверях крикнул староста. — Привел тебе батюшку молодого, красивого,— и на его лице опять появилась похотливая ухмылочка.
Несколько минут спустя я с интересом осматривал комнату, где мне предстояло поселиться. Низкий потолок, с выпирающими кривыми балками, земляной пол, укрытый соломой, узкая железная кровать в углу. Но не это смутило меня. Поразила запущенность, грязь. Я было воспрянул духом, когда хозяйка предложила провести уборку, но в данном случае весь этот сложный процесс состоял из легкого обрызгивания водой и основательной перетруски соломы. После того, как пыль, плотным туманом застлавшая комнату, осела, хозяйка стала накрывать на стол. Я отказался от угощения. На душе у меня стало тоскливо и мутно.
Но беда пришла совсем не оттуда, откуда я ее ожидал. Меня не слишком устраивали бытовые условия квартиры, но я совсем упустил из виду саму хозяйку. Не знаю, действовала ли она согласно указаниям старосты или просто ее христианское сердце было преисполнено любви к ближнему, но так или иначе она очень пылко проявляла свои чувства. Первейшей ее заботой было утолить мою жажду.
— Пейте, батюшка, пейте, — настоятельно предлагала она. — Разве вы не мужчина? Выпьем, повеселимся, потанцуем. Вы ж, пока матушки нет, холостой!
Я не мог долго выдержать эти предложения и попросил старосту подыскать мне другую квартиру. Никогда не забуду перекошенного злобой лица почтенного старца.
— Как вы смеете клеветать на честную женщину? Всем там было хорошо, только вам не по вкусу. Думаете, мы не знаем о Вилко-во, о Коссах? Я вижу, отец Ростислав, нам с вами не ужиться.
Позже я узнал, что гнев старосты был отнюдь не возвышенного свойства: моя хозяйка приходилась ему близкой родственницей.
И снова я должен был бессильно закрыться руками, защищаясь от ударов клеветы и ненависти, сыпавшихся на мою голову. Подстрекаемые старостой прихожане открыто выражали мне свое непочтение и перестали посещать церковь. Я продолжал служить, больше из отчаяния, из чувства протеста, нежели из веры в торжество справедливости.
Этой веры у меня уже не было. Когда суд вершат грабители и мошенники, может ли честный человек надеяться, что его оправдают?
И еще одно обстоятельство заставляло меня признаться в душе, что сопротивление бесполезно. Ведь я, как и все священники, находился в положении бродячего музыканта: есть сердобольные слушатели — будешь сыт да в тепле. Нет — живи под открытым небом и питайся постами.
В один прекрасный день я остался без рубля в кармане и без крыши над головой.
Жена, которой я написал отчаянное письмо, подала прошение в епархию. Вскоре последовал грозный ответ Лютого:
— Пусть сдыхает на своем приходе. Для Багмута у меня места в Одесской епархии нет.
Я вынужден был, сохранив сан священника, уйти в заштат. Я почувствовал, что почва ускользает у меня из-под ног. Впервые я оказался лицом к лицу с самим собой, со своими мыслями, мечтами, устремлениями. Во мне сейчас сидело два Багмута, два чужих друг другу человека. Один — наивный юноша, который якобы, услышав голос свыше, бросившись в объятия церкви, стоял, виновато опустив голову, другой — прошедший сквозь строй преследований, предательств и гонений, познавший коварство друзей и братьев во Христе, испытавший жестокость врагов — с суровой бесстрастностью судьи взирал на него.
Кто же ты, Ростислав? — спрашивал я себя. — Чего ты ищешь? К чему стремишься? Кто ты — священник без прихода, или человек без будущего.
В разгоряченном мозгу мелькнула мысль, показавшаяся мне чудовищной. Отречься от сана, уйти из церкви!
Годы, прошедшие со дня поступления в семинарию, накопили во мне предубеждение к ничтожным людишкам, которые вершат грязные сделки, прикрываясь верой в бога. Но отвергнуть бога только потому, что слуги его опорочили и предали? Когда-то я сказал себе, покидая семинарию: раз есть бог, есть и верующие. Я не встретил их, этих верующих, с благоговением исполняющих заветы Христа. Но значит ли это, что я потерял веру в бога?
Еще с семинарской скамьи запомнил я настойчивое внушение святых отцов:
— Все познается только глубокой верой. Рассуждения же суть дьявольское наваждение, ибо сомнение — первый шаг к безбожию.
Я пренебрег этими богоспасительными наставлениями и сделал первый решительный шаг.
С чувством тревожного ожидания и робкой надежды открыл я снова страницы священного писания.
Но что это? Я перечитываю с начала до конца снова и снова и никак не могу понять, почему меня так раздражает такая фраза:
«Мудрость мира сего есть безумие перед богом».
И еще:
«Погублю мудрость мудрецов и разум разумных отвергну».
Страшно, дико, нелепо! Выходит, разум не нужен богу, выходит, что ему милее слепая, бездумная вера? Но почему? Не для того ли нужен наркоз, чтобы больной не видел, какие гноящиеся язвы разъедают его тело?
Нет, я не желаю быть безумцем, не хочу одевать повязку на глаза. Я жажду все видеть и все познать. Бог велик, всемогущ и мудр, так чего же ему бояться разума любого из его созданий?
Но откуда эти дикие нелепости в библии, которых я ранее не замечал? Во второй книге Царств рассказывается, как Давид, проведя наперекор заветам бога перепись населения, был подвергнут суровой каре: «И послал господь язву на израильтян от утра до назначенного времени и умерло из народа от Дана до Вирсавии 70000 человек» (П-я книга Царств, гл. 24, стих 15).
Семьдесят тысяч человек умерло в тяжких муках из-за одного неосторожного поступка Давида. Но разве они были виновны в том, что их царь не внял гласу всевышнего? Разве господь, всемилостивый, всеблагий не мог простить Давида и не губить безвинных? И вдруг в следующей, третьей книге, с изумлением читаю:
«Давид делал угодное пред очами господа
и не отступал от всего того, что он заповедал ему, во все дни жизни своей, кроме поступка с Уриею Хеттеянином». (Книга III-я Царств, гл. 15, стих 5).
Невероятно! Если Давид разгневал господа — значит совершил неугодное богу дело. Если же он, проводя перепись, делал святое дело, то за что же безвинно погибли 70 000 человек?
Читаю Новый Завет и снова явная несуразица. В Евангелии от Марка рассказывается, что Христос как-то выгнал из одного человека легион чертей, изгнанные черти вселились в две тысячи свиней и свиньи бросились в море. А Матфей, слово в слово повторяя эту легенду, утверждает, что Христос изгонял чертей уже из двух человек. К этому нужно добавить всем известную истину, что евреи, среди которых жил Христос, никогда не разводили свиней.
Кто же из евангелистов так неумело соврал? Или оба сочинили легенду, надеясь на темноту и необразованность народа?
А вот опять какая-то галиматья. Евангелисты Лука и Марк говорят, что Христос в присутствии всех 11-ти апостолов своих вознесся на небо. Но ни Матфей, ни Иоанн ни словом не обмолвились о столь замечательном событии, возвеличивающем их учителя. Более того, Матфей настаивает, что Христос вовсе не возносился на небо, ибо он заверил апостолов, что всегда, «до конца веков будет с ними». (Евангелие от Матфея, гл. 28, стих 20).
Кому верить? Тысячи новых «почему» и «отчего» порождала библия. Спросите любого верующего: «Каков бог?» Вам ответят: «Любвеобильный, всемилостивый, всеблагий». Ведь не даром Христос призывал людей: «Будьте совершенны, как совершенен отец ваш небесный» (Евангелие от Матфея, гл. 5, стих 48).
А между тем едва ли не в любой книге Ветхого Завета бог проявляет чудеса ненасытной жестокости и мстительности народу. Через Моисея он дает заповедь «Не убий». И тут же, тому же Моисею повелевает уничтожить ненавистных ему людей.
Когда же бог показывает свое истинное лицо: когда он говорит «не убий» или когда приказывает убивать? Искренне признаюсь, я не мог читать Ветхий Завет без мучительного стыда, ужаса и содрогания. Его страницы, казалось мне, пропитаны кровью безвинных жертв, наполнены плачем и стенаниями, предсмертными криками и воплями.
Чего стоит один псалом «На реках Вавилонских»: «Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень».
Какой дикой, необузданной жестокостью должен обладать человек, написавший эту фразу! Чем дальше, тем больше я ловил себя на мысли, что представляю библию не как божественное откровение, а как творение рук человеческих, где правдивые исторические события причудливо переплелись с неуемной фантазией Востока, как неумелую попытку древнего летописца проникнуть в тайны природы, разгадать могущественные силы, которые управляют миром.
Библия обращена в прошлое. Там, в далекие доисторические времена, на фоне экзотической природы разыгрываются ее суровые драмы и трагедии, там черпает она свой пафос, находит яркие краски и впечатляющие слова.
Но как только творец библии начинает говорить о будущем, о судьбе грядущих поколений, он превращается в старца-пророка. страдающего склерозом, который сегодня забывает то, что говорил вчера.
Чем же, как не мыльным пузырем, иллюзией и химерой оказываются на поверку все пророчества священного писания? Вот Христос заявляет: «Истинно говорю вам: есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти прежде, чем не увидят сына человеческого, грядущего в царствии своем». (Евангелие от Матфея, гл. 16, стих 28).
А вот он дарует бессмертие всем, кто примет его веру: «И всякий живущий и верующий в меня, не умрет вовек». (Евангелие от Иоанна, гл. 11, стих 25).
Что же, кроме снисходительной улыбки, могут вызвать эти изречения?
Сомнения и тревоги все сильнее одолевали меня. Я просыпался ночью, тупо вглядывался в темноту, стараясь сосредоточиться и спокойно разобраться во всем. Но напрасно. А утром опять хватался за книги: только они могли помочь высвободиться из страшного тупика, в который я забрел. Еще в школе меня учили, что будущее может увидеть лишь тот, кто пытливым взором проник в тайники прошлого, в кладовые истории. И вот я отложил в сторону библию и с жаром принялся за изучение возникновения и распространения христианства на Руси.
Свои впечатления и мысли аккуратно заносил в дневник. И вскоре уже десятки страниц пестрели горестными заметками, восклицаниями, недоуменными вопросами. Евангелие и кнут, церковь и самодержавие, бог и бесчеловечная эксплуатация шли рядом. Я услышал миллионы голосов обездоленных, томящихся в страшных застенках царизма, задавленных беспросветной нуждой, замученных палачами православной инквизиции. История мировой православной церкви представилась мне как бесконечная цепь кровавых злодеяний, преступлений перед людьми и перед совестью, гнусного пособничества самодержавию.
Церковь и религия с давнего времени избрали для себя неблаговидную роль жандарма царизма. Казни, пытки, ссылки на необжитые места, виселицы, топор и тюрьмы — вот что осенял святой крест на протяжении многих веков.
Инквизиторы русской православной церкви подвергали жесточайшим преследованиям «братьев» во Христе, не согласных с их вероучением. Монах-инквизитор, гуляка и пьяница архимандрит Симоновского монастыря Зосима в 1490 году созвал Собор, на котором предали проклятию всех еретиков. Несколько человек было сослано на каторжные работы, а некоторые из новгородских беглых людей были отосланы к архиепискому Геннадию. Этот святоша, предав их публичному позору, велел возить виновных по улицам Новгорода на клячах, лицом к хвосту, в вывороченном платье, в берестовых шляпах и соломенных венцах с надписями «Се есть сатанино воинство».
А вот свидетельство не столь давних времен.
С принятием христианства русские князья и помещики жаловали церквам, а позже и монастырям десятую часть своих земельных угодий. Казалось бы, что под властью проповедников любви к ближнему жалкое положение крепостного крестьянства должно было улучшиться. Но перелистывая страницы истории, я, к великому сожалению, обнаружил и в стенах святых владений ужасающую нищету, полное бесправие и обреченность крепостных, а параллельно с этим роскошную жизнь духовенства и монахов.
На этом мои заметки обрывались. Чем настойчивее я искал бога, и на земле и в благостной его обители — священном писании, тем больше заползал мне в душу ледяной холодок пустоты и отчаяния.
Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы однажды не вызвали меня на врачебную комиссию (после ранения на фронте я как инвалид находился под постоянным наблюдением врачей). Когда меня спросили о профессии и месте работы, я смутился и покраснел так, словно был уличен в каком-то позорном проступке.
Поделиться книгой: