Не хочу обманывать

— Я — священник. Но в данное время не служу, — с усилием произнес я.

— Почему?

Я видел удивление и недоверие на лицах врачей. Как мне сейчас было стыдно за себя! Тунеядец, нахлебник — я вполне заслужил свои мучения. Пришлось, презирая самого себя, солгать:

— Нет подходящего свободного прихода. Но мне обещают. Быть может, вскоре удастся что-либо изменить. А впрочем... Нет, я не знаю когда...

— Да вы не волнуйтесь, Багмут, не стоит переживать. Не может быть, чтобы вас оставили без работы. Хотите, мы расскажем о вас уполномоченному по делам церкви.

Они будут ходатайствовать! Эти люди в белых халатах, совершенно чужие, заинтересовались моей судьбой, вызвались помочь.

И вскоре я действительно получил архипастырское благословение: мне предписывалось принять Свято-Троицкую церковь, Беляевско-го района. Но в село Троицкое я приехал уже совсем другим человеком. Я больше не увлекался благолепием храма, торжественностью и красотой богослужений. Во мне зарождались презрение и ненависть не только к духовенству, но и к религии вообще, постепенно угасала привязанность к церкви.

Судьба как будто сама позаботилась о том, чтобы я собственными глазами убедился, до какой моральной нищеты и уродства может дойти духовенство. Лень и праздность убили в этих людях человеческие стремления и порывы. Урчание сытого желудка давно заменило им деятельную работу мозга, а бездонный кошелек — благородство и щедрость сердца. Безудержная жажда наживы, пожалуй, единственная страсть, которая им еще доступна. Как опытные мастера, они в совершенстве владели сложным инструментом для выкачивания денег из прихожан. Самое главное — это убедить наивных овец стада Христова, что все совершается по воле божьей и жертва их будет щедро вознаграждена всевышним на том свете. И вот вся святая братия, во главе с беляевским благочинным Якубовским, как воронье на падаль слетается то на один, то на другой приход. Они вояжируют, сопровождая каждый привал обильной попойкой, разгульными пиршествами и банкетами, где стол ломится от яств, вино льется рекой, а звон тарелок и громкое чавкание перемежаются с солеными шутками и анекдотами.

Конечно, святые отцы пускаются в вояж не когда вздумается. Всякая поездка — это паломничество в честь Христа или его великомучеников: благо в церковном календаре их хватает на все 365 дней года. Но в этом как раз и вся суть. Ведь престольные праздники, дни ангелов, юбилеи святых угодников — самое подходящее время для возвышенной проповеди о былом величии церкви и безутешной скорби по поводу распространения «губительной заразы» — атеизма.

Вот когда амвон становится приходной кассой. И когда святой пастырь, воздев руки горе, обращается к возлюбленным братьям и сестрам со слезным призывом не дать церкви православной захиреть и зачахнуть, помочь ей во славу всевышнего, он уже заранее слышит, как с веселым звоном падают на дно его кошелька монеты.

Особенно тяжелый, мутный осадок всегда оставляло в душе омерзительное зрелище храмовых праздников. Я не мог без отвращения и негодования смотреть на пьяных мужчин и женщин с дикими криками и разухабистыми песнями разгуливающих по селу. И тут же, держась за подол матери или бабушки и еле поспевая за ней, бежал какой-нибудь босоногий мальчуган с перепуганным лицом и растерянными, широко раскрытыми глазенками. А вечером — пьяная ругань, драки, поножовщина. И вся эта грязь и кощунство освящено именем бога, благословлено отцами церкви, которые не отстают от своих прихожан, предаваясь разгулу и оргиям.

Ослепленные блеском желтого дьявола, эти себялюбцы не видят, что сами подрывают то дерево, плодами которого кормятся. Ведь именно в эту горячую пору лета и ранней осени земля ждет сильных и ловких рук человеческих, чтобы щедро вознаградить своими дарами. Но какое дело священникам, что могут погибнуть сотни пудов хлеба, десятки центнеров овощей! Им-то все это достается без всяких усилий. Для них свежие булочки висят на деревьях, а молочные реки выходят из берегов: подходи, пей. В минуты, когда я задумывался над этим, мне хотелось бросить к ногам черную рясу, надеть грубую рабочую одежду и выйти в поле, где натруженно гудят трактора, где тугой ветер бьет в лицо, где с мягким шелестом покорно ложатся на землю снопы пшеницы.

Я ненавидел свой сан, дающий право на тунеядство. Кругом бурлила большая интересная жизнь, люди упорно бились над разрешением величайших проблем, создавали такие чудеса, как атомный ледокол «Ленин», искусственные спутники Земли, а я продолжал жить паразитом. Я уже неоднократно был близок к тому, чтобы окончательно сбросить с себя поповские одеяния, отречься от сана и стать в ряды честных советских тружеников. Но, видимо, еще не были разорваны все нити, связывавшие меня с религией, видимо, ядовитые семена, посеянные церковниками, пустили в душе слишком глубокие корни.

Пока я твердо решил отказаться от участия в гнусных сборищах беляевской духовной братии, отменил в своей церкви храмовые праздники и призвал прихожан выходить в эти дни на работу.

Это был открытый, неслыханно дерзкий выпад. Чтобы какой-то захудалый сельский священник подрывал устои благоденствия церкви христовой, такое нельзя было оставить без внимания. Зашевелилось по темным углам потревоженное паучье, угрожающе зашипело, выставило свои острые жала. Но ранить сразу не решалось, действуя по восточной пословице: «Не трогай за хвост животное, нрав которого тебе неизвестен». Решили пока подослать священника соседней церкви Викентия Гомона. Пусть выведает, что за погибель ниспослал господь на головы недостойных рабов своих. Гомон не заставил себя уговаривать.

Этот плотненький, круглый человечек с курчавой бородкой и плутовскими глазками вкатился в один из вечеров в мою маленькую комнату и сразу наполнил ее шумом и суетой. От его легкого румянца на щеках, от больших рук, от всей его упитанной фигуры веяло здоровьем и бодростью. Точно ворвался в мою душную келью порыв ветра.

Сначала я обрадовался его приходу. Одиночество, оторванность от жизни, на которые я был обречен в течение многих лет, угнетали меня не меньше, чем раздвоенность мыслей и чувств. Может быть, этот молодой пастырь, еще не закосневший в разврате и лжи, поймет мои поиски истины, разделит мои горести и тревоги, станет моим единомышленником.

Но первые же слова отца Викентия убедили в том, что у него совершенно иные намерения. Он просто прощупывал меня. Начал он скороговоркой, с добродушных, но настойчивых упреков:

— Что же вы, отец Ростислав, чуждаетесь нас? Приглашаем вас в гости — не идете. Не тактично, нехорошо. Или пренебрегаете нашим обществом? У нас есть высокообразованные, интеллигентные люди: отец Николай Мегий, отец Петр Скворцов. И все мы трудимся во славу божью, от одной матери-церкви кормимся. Как же можно нам о ней не заботиться? Вот вы храм у себя отменили. Думаете хорошо? Безбожникам в дудку играете. Они-то возрадовались. А верующие обижаются.

Этот елейный иудушкин тон покоробил меня.

— Кто же все-таки недоволен: прихожане или отец благочинный? — напрямик спросил я.

Викентий замялся.

— И отец благочинный, конечно, тоже. Вы человек новый, не знаете здешних обычаев.

Тут испокон веков так ведется — отмечать храмовые дни. Нельзя игнорировать установившиеся традиции.

Я хотел сдержать себя, но не мог:

— А взяточничество — это тоже обычай? А вымогательство, ханжество — это, вероятно, традиции? Думаете, я не знаю, чем занимаются ваши «высокообразованные интеллигентные люди» во время святых сборищ и лукулловых пиров? Именно вы способны своим цинизмом и лицемерием оттолкнуть от церкви самого праведного христианина. Обычай обкладывать каждый двор налогами, а потом грозить: «Кто не заплатит 100 рублей, пусть не думает ни крестить детей, ни венчаться в церкви» — это для вас традиция, а для меня грабеж и подлость.

Я видел, как налились яростью круглые глазки Гомона.

— Вы безбожник... Антихрист, — заикаясь от бешенства, проговорил он. — Я вижу, мне здесь делать нечего.

— Не смею вас задерживать, — бросил я ему вслед.

Все же церковники предприняли еще одну попытку приручить меня. Я получил приглашение явиться на храмовой праздник в Беля-евку, где собиралось все духовенство округа. Это был удобный случай высказать церковникам в глаза то, что я с презрением заявил отцу. Я сел за стол и принялся составлять «поздравительное послание».

«Даю себе слово никогда не принимать участия в соборном служении, ибо вижу в нем слишком много греховного и мало духовного, кощунство, тщеславие и чванство одних и низкопоклонство и раболепие других. Считаю величайшим для себя унижением участвовать в подобных богослужениях», — писал я.

Возмущенные ревнители церковного престола стали изрыгать на меня грязные потоки лжи и клеветы. Еретик, христопродавец, — шипели они из темных углов, исподтишка науськивая прихожан требовать замены батюшки. Из Беляевки от благочинного Якубовского полетели один за другим доносы в епархию. Я с невозмутимым спокойствием наблюдал за дружными усилиями святой братии. Какими наивными казались мне теперь заповеди Христа: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас».

Как же, возлюбят, и благословят, и помолятся о вашем спасении, славные угоднички божии! Того и жди, обнимут так, что душа в рай улетит! Воистину, прав евангелист Иоанн: «Если я не творю дело отца моего, не верьте мне, а если творю, то когда не верите мне, верьте делам моим».

Но если верить делам наследников отца небесного на земле, то христианская религия уже давно превратилась в гнилое болото, где расплодились все омерзительные существа: дармоеды, пьяницы, воры, развратники, спекулянты, аферисты.

Я убедился окончательно: нельзя быть священником и не быть тунеядцем, быть святым отцом и не быть торгашом своей совестью.

Итак, выбор был сделан. Звезда надежды уже загорелась надо мной. Но свет ее еще был далек и тускл. Разве уход из церкви разрешал мои сомнения? Разве все еще не стоял передо мной, подобно загадочному сфинксу, вопрос: есть ли бог?

Я снова (в который уже раз!) взялся за библию.

«Бога не видел никто никогда», — утверждает Иоанн. (Евангелие от Иоанна, гл. 1, стих, 18). Но праотец Иаков совершенно авторитетно заявляет: «Я видел бога лицом к лицу». (Бытие, гл. 32, стих. 30).

Кто же из них говорит правду? Или, может быть, оба фантазируют?

Поистине одурманенным должен быть тот, кто увидит божественное откровение там, где явная ложь соперничает с искусно завуалированной выдумкой, а откровенная фальсификация с ловкой подтасовкой фактов. Правда неумолимо подступала ко мне, требовала: решайся, выбирай. Или ты струсишь, малодушно опустишь глаза и станешь дальше поклоняться выдуманному кумиру. И вот я, который несколько лет назад писал: «Атеист — это заблудшая овца в дебрях цивилизации», вплотную занялся атеистической литературой, раскрыл страницы сочинений Маркса и Энгельса, Ленина, Горького, Белинского.

Вряд ли тот, кому не пришлось в поисках истины блуждать окольными тропами, спотыкаться и падать, отчаиваться и разочаровываться, поймет чувство, охватившее меня при чтении этих бессмертных творений. Мне показалось, что я, приговоренный судьбою на вечную темноту, неожиданно увидел яркий луч света и остановился пораженный: глаза режет от боли, а в сердце ликует радость.

Еще в семинарии тщетно пытался я разрешить загадку, одну из тех, которым нет числа в религиозной схоластике: как произошло бесплотное рождение Христа от непорочной девы? И вдруг — такая живая, предельно ясная ленинская мысль:

«Человек и природа существуют только во времени и пространстве, существа же вне времени и пространства, созданные поповщиной и поддерживаемые воображением невежественной и забитой массы человечества суть больная фантазия, выверты философского идеализма, негодный продукт негодного общественного строя. Может устареть и стареет с каждым днем учение науки о строении вещества, о химическом составе пищи, об атоме и электроне, но не может устареть истина, что человек не может питаться мыслями и рожать детей при одной платонической любви». (В. И. Ленин. Соч., т. 14, стр 173).

Два предложения — и все. И нет загадки. Она рассыпалась в прах. А сколько таких предрассудков, противоречий, «чудес» разрушили поражающие своей глубиной мысли Маркса и Энгельса, пламенные горьковские строки, страстный, протестующий голос Белинского!

Сколько лет нам вбивали в голову, что христианство несет человечеству свет, милосердие, высшую справедливость. Но когда я читал книги Миклухи-Маклая, Левингстона, Арсеньева и других выдающихся путешественников и ученых, их рассказы звучали обвинительным приговором христианским завоевателям, которые несли народам Северной Америки, Австралии, Сибири нищету, угнетение и рабство. В одном строю к этим племенам и народам шли крест и алкоголь, евангелие и рабство, миссионер и колонизатор, брат во Христе и плантатор с нагайкой.

Для меня наступили хмурые дни, наполненные тревожными метаниями, неопределенностью, острым чувством недовольства собой. Я по-прежнему оставался священником, совершал богослужения, читал проповеди. Но все это делал больше по инерции. В храм божий я входил как в обычное учреждение: ни одной струнки в душе не задевали пышное благолепие, таинственный полумрак и торжественная тишина. Войдя в церковь, я уже не прикладывался к образам, как это бывало прежде, никого не благословлял и не разрешал целовать руку. Совершая обряды, я не мог отогнать кощунственную мысль: «К чему эта глупая комедия, к чему обман бесхитростных верующих?».

Становилось стыдно самого себя, людей, которым я лгал. А после причащения прихожан, потребляя «святые» хлеб и вино, я не находил разницы между христовой кровью и простым виноградным вином.

Апатия, страшная усталость овладели мною. Я что-то делал, куда-то шел, не отдавая себе отчета куда и зачем. От моей веры осталась лишь темная привычка, но она пока еще держала меня в плену.

Свято-Троицкая церковь стоит над самым Турунчуком. Отсюда, с обрыва, река кажется ленивой и тихой. Улеглась меж берегов, опустилась на илистое дно и точно дремлет под розовыми лучами заката. А с того берега, из днестровских плавней, бесшумно выползает белесый туман и повисает клочьями, зацепившись за ветви кряжистых верб.

Сюда часто приходил я усталый, подавленный после очередного богослужения. Смотрел, как ловко ведет свой каюк какой-нибудь местный рыбак, слушал отчаянный визг лесопилки, расположенной неподалеку, провожал глазами прохожих. Как я завидовал всем этим людям! Все куда-то торопятся, идут, едут. И каждый знает куда и зачем, и каждый спокоен, ибо делает в жизни полезное дело. А я по злой иронии судьбы, по собственной глупости, точно зритель, должен жадными глазами лишь наблюдать за происходящим, за жизнью!

А ведь я люблю ее, жизнь! Как же я могу быть бездельником, когда вокруг все трудятся, все заняты делом! Почему я лишен возможности производить материальные блага, участвовать в строительстве счастливой жизни здесь, на земле. Разве для того я увидел солнце, чтобы погребать себя заживо в сырых казематах, чтобы нести людям темноту, невежество, страх.

Будь же проклята та минута, когда я поверил лживым уверениям духовенства и предал своих отцов, потом и кровью завоевавших для моего народа право на труд и счастье!

Я вернулся домой. В комнате было пусто, неуютно. В нос ударил застарелый запах ладана. Из угла равнодушно поблескивала в золотой оправе икона. Как все здесь противно — и этот тяжелый дух церкви, который въелся в стены, и этот святой лик, тупо глядящий сверху, и я сам: длинное скуластое лицо с реденькой бородкой, воспаленные от бессонницы глаза.

...Я проснулся с ощущением, что кто-то грубо растолкал меня. Болела, разламывалась голова, во рту пересохло. Откуда эта тупая, саднящая боль? И вдруг я вспомнил — завтра великий пост, богослужение. Эта мысль с вечера не давала мне покоя. Неужели я, жалкий слабовольный человек, снова стану за амвон?

Когда-то я мечтал стать настоящим пастырем, отцом и наставником верующих. Но где же они, эти истинные христиане, жаждущие услышать правдивый глагол божий? Так и не встретил я их, сколько ни искал. Кого я видел в церквах? Стариков и старух, которые доживают свой век? Ловких аферистов, святош, вроде старосты Михаила Личарда, вроде Чабана, Перлея, которые видят в церкви источник легкого заработка? Попробуй их лишить наживы, и они истошным голосом завопят: «Нам такая церковь не нужна».

Правда, иногда среди пожилых блеснет и юное лицо, но это бывает чаще при крещении или венчании. Под давлением родителей некоторые молодые люди справляют еще эти религиозные обряды. Но ни религия, ни вера в бога тут не при чем. Проходит месяц, другой, и не пытайся разыскивать молодую пару в толпе прихожан — не найдешь.

А небольшая группа верующих, которые считают себя праведными христианами? Разве они в действительности свято, глубоко веруют? Мне самому не раз приходилось наблюдать, как в особо торжественные моменты богослужения, например, при выносе чаши со святыми дарами, который сопровождается словами «Со страхом божьим и верою приступите», на лицах многих появлялись иронические усмешки, не смолкали разговоры, пересуды, не прекращались толкотня и шум. А церковные прихлебатели в это время делят по карманам тарелочные сборы. «Вот тебе вера, молитва и страх божий» — невольно думал я. А при выходе прихожан из церкви что слышишь? Может быть, благие религиозные размышления? Отнюдь нет. Говорят об убранстве храма, о росписи стен, о звучании хора, о голосовых и прочих данных священника, — обо всем, но только не о боге. Значит, посещают церковь не для удовлетворения своих религиозных чувств, а чаще всего в силу старой привычки.

Следовательно, и я не священник, а жалкий комедиант...

Ночь синим потоком струилась в окно. Я вслушивался в тишину комнаты. Мерно постукивал будильник. Громкие шаги раздались за окном, потом звонкий девичий голос, обрывки фраз, смех. Скоро рассвет. Начнется новый день. Станет ли он новым днем моей жизни?

Навстречу солнцу

Есть в жизни события, которые глубоко за-падают в память. Как бы далеко не отодвинулись они в прошлое, каким бы ветром не заметало их след, всегда нетленны они в сердце человека.

Таким останется для меня 12 марта 1960 года. Утро только занималось, когда я вышел из дома. Позади длинная ночь сомнений. Наконец, разорваны цепи, связывающие меня с преступным миром рыцарей наживы, рассадником мракобесия и лжи. Мне хотелось кричать об этом на каждом перекрестке. Пусть знают все: нет больше священника Багмута, раба божия, а есть рядовой гражданин Баг-мут, который хочет жить, трудиться, идти рука об руку с миллионами советских людей, строителей нового мира.

Я еле дождался девяти часов и побежал на почту. Телеграмма, которую я отправил в Одесскую епархию, была краткой: «Отрекаюсь сана распорядитесь церковью». Я шел широкой улицей села, уже наполненной звуками трудового дня, и больше не завидовал людям. Нам теперь по пути. Отныне музыка труда станет и моей симфонией.

Старушки в неизменных широких платках, повязанных вокруг шеи, издали узнавали меня, почтительно кланялись:

— Здравствуйте, батюшка.

Мне хотелось оборвать их. Прочь это ненавистное прозвище. Пусть рядом с моей фамилией отныне стоит доброе слово «товарищ»!

Жена встретила настороженным взглядом-

— Где ты пропадаешь все утро? Скоро службу начинать.

— Для меня она уже закончилась.

Я увидел ее округлившиеся от удивления глаза и, с трудом сдержав улыбку, объяснил:

— Отрекся от сана. Только что отправил телеграмму в епархию.

— Ты шутишь?!

— Нисколько. Ведь ты знаешь мои взгляды. Неужели же я всю жизнь должен кривить душой, обманывать себя и других?

С ее лица постепенно сползало недоуменновопрошающее выражение.

— Дурак, — в бешенстве кричала она. — Ты сам себя убил!

Мое спокойствие немного охладило ее воинственный пыл. Она открыла дверь и выскользнула из комнаты. Я знал, куда она направляется: трезвонить по селу, агитировать прихожан образумить батюшку! Вот они, плоды религиозного воспитания: за девять лет совместной жизни я не смог убедить жену, что человеческие убеждения не покупаются за кусок сдобного калача и за теплую постель.

— Не особенно старайся! — крикнул я ей вдогонку. — И без тебя люди узнают!

Все мои мысли и чувства были напряжены. Я сел за письменный стол. Перо нервно бежало по бумаге:

«В редакцию районной газеты «Приднестровская Правда». Я, бывший священник Свято-Троицкой церкви, раз и навсегда решил покончить с религией и отречься от своего сана. Больше торговать своей совестью я не желаю. Надеюсь, что в нашей великой советской стране найдется для меня место в рядах строителей светлого будущего».

Сельская община уже беспорядочно галдела, точно стая потревоженного воронья. За все существование Свято-Троицкой церкви ни разу не случалось, чтобы в день великого поста колокола ее онемели. Старушки, глядя на осиротевшую церковь, истово крестились. Забегали друг к другу соседи, замелькали в окнах испуганные лица. И вот уже кучка прихожан, во главе со старостой, двинулась к храму. Пономарь Василий Кузьмин, растерянно мигая глазами, невнятно объяснял:

— Это не я, дорогие... Все батюшка. Они приказали не звонить.

Я услышал под окнами многоголосый говор, шум и вслед за этим стук в дверь. Староста церкви Николай Бегин неторопливо вошел в комнату, испытующе покосился в мою сторону, спросил деланно участливым тоном:

— Не заболели, случаем, батюшка?

— Нет, как видите, Николай Иванович, здоров.

— Почему же не звонят в церкви? Разве сегодня не праздник?

— Бросьте, Николай Иванович, разыгрывать комедию, — оборвал я Бегина. — Что великий пост, я еще, к сожалению, не забыл. Только теперь меня это не касается. Я больше не священник. И не верующий тоже. Так и передайте прихожанам: бывший батюшка, мол, отрекся от церкви...

Принимая от меня церковь, благочинный Якубовский скорбно говорил:

— Жалко. Очень жалко. Вы были неплохим пастырем. Вот только не сумели ужиться с нами...

А с амвона тем же елейным голоском объявил меня сумасшедшим и призвал верующих молиться за спасение души.

Впрочем, меня уже ничто не могло удивить. Мне ли, побывавшему в логове церковников, не знать их хитрых повадок. Нет на свете такой подлости, которой не совершили бы «божьи избранники», оберегая честь и «святость» своей мошны!

Помню, как я случайно оказался в Одессе недалеко от семинарии. Из всех щелей, точно тараканы, вылезла черная духовная братия и окружила меня плотным кольцом. Будущие слуги Христовы, они уже научились злопыхательству и ненависти. Орали, ожесточенно размахивая руками, брызгали ядовитой слюной:

— Предатель! Бешеная собака! Аспид!

С тяжелым чувством возвращался я домой. Нет, меня не испугали угрозы церковников. Но я думал о том, сколько еще предстоит бороться, сколько потребуется человеческих усилий и, быть может, жизней, прежде, чем поповская ложь и религиозный дурман исчезнут с лица земли.

Автобус проносился мимо полей, зеленеющих озимью, мимо деревьев, на которых проклюнулись первые почки. Только что все вокруг расцветилось радужными весенними красками. И вот уже опять поблекло, помрачнело. Вылезла откуда-то лохматая черная туча и закрыла горизонт. И вдруг налетел и свирепо забарабанил в окна сильный ветер. Серая завеса пыли окутала землю. Воздух накалился. Стало темно и душно.

Этой тревожной ночью мне не дали уснуть. Какие-то темные тени метались под окнами. Дом содрогался от ударов. А утром я нашел под дверью записку:

«Проклятый антихрист! Убирайся из села, пока цел. Из-за тебя господь посылает на нас мор!»

Да,` вот так когда-то делали из людей ведьм, чад дьявольских, вешали, сжигали на кострах, пытали. Но те времена канули в вечность. И вам, святые отцы, не запугать меня, не заставить молчать. Я, прежде смиренный сын «матери-церкви», стал навсегда ее открытым непримиримым врагом. И пока бьется сердце, я буду неустанно, неутомимо разоблачать религию и ее защитников как злейших врагов человечества. Я расскажу о том, как религия калечит человека, опутывает его разум, сковывает волю, ослепляет и растлевает душу.

И вот я на трибуне Беляевского Дома культуры. Переполненный зрительный зал затих внизу, у подножья сцены. Сотни глаз устремлены на меня. Голос мой слегка дрожит. Я рассказываю о том, как добровольно дал оплести себя черной паутиной веры, как бесцельно погубил лучшие годы жизни; сколько мерзостей увидел я в «благословенном» мире духовенства. Обида и гнев охватывают меня. Я уже больше не нервничаю. Голос звучит в полную силу и слова эхом одобрительных возгласов отдаются в зале.

— Нет, не удастся пособникам тьмы и разврата закрыть солнце разума и правды.

Я слышу гул взволнованных рукоплесканий, ловлю дружеские улыбки, вижу честные открытые лица. И мне кажется, сама Родина раскрывает мне свои объятия и тепло напутствует: «Иди, работай, украшай землю творениями рук своих!».