Не хочу обманывать

— Вы не хотите мне отвечать?

Он бросил в мою сторону злой взгляд.

— Я сказал, сядь и молчи. Еще слово, и я за твой вопрос поставлю двойку и до конца года не вызову.

Я был оскорблен в самых святых чувствах. Мой идеал духовного пастыря оказывался на поверку жалким лицемером и трусом. Через несколько дней все разъяснилось. Я проходил по коридору, когда знакомый властный голос окликнул меня:

— Подойди сюда, Ростислав.

Мы отошли в сторонку.

— Стоит вопрос о твоем исключении из семинарии. Поверь, — добавил он уже мягче,— поверь слову пастыря. Я о тебе никому и ничего не рассказывал. Но бойся своих товарищей. Все твои вопросы уже известны корпорации.

Вскоре я узнал, что лишь благодаря заступничеству ныне покойного отца Александра остался в семинарии. А в конце второго курса меня вызвали на заседание педсовета и предложили посвятить в сан священника. Меня это мало удивило: таким способом уже давно избавлялись от неугодных семинаристов. Я согласился без особой радости, но и без сожаления.

В это время в Одессе проходил Вселенский собор. Съехалось духовенство со всех концов мира: патриарх Антиохийский Александр III, наместник Вселенского патриарха — патриарх Румынский Юстиниан, патриарх всея Руси Алексий и многие другие. Юстиниан пожелал лично рукоположить в сан русского священника, и архиепископом Никоном была названа моя кандидатура. В спешке никого другого под рукой не оказалось. Посвящение проходило в исключительно торжественной обстановке, в присутствии участников собора, при большом скоплении не столько верующих, сколько любопытных. И никто не знал, какие мысли одолевали виновника столь пышного торжества: фарисейство высших духовных наставников наводило на горькие размышления.

Вскоре поезд увозил меня к месту первого служения. Я смотрел на проплывающие за окном чистенькие хатки, золотые озера пшеницы, пронизанные солнцем зеленые рощицы и думал о том, что ожидает меня впереди. В продажном мире семинарского духовенства я не нашел ни истинной веры, ни честности, ни благородства. Но раз есть бог, значит должны быть и настоящие верующие.

Первый приход и первый уход

Измаильский порт. Августовское солнце щедро расплескалось по водной глади. Наш пароходик, маленький, аккуратный, мерно покачиваясь, стоит у причала. Пассажиры с любопытством озираются на меня. Я стараюсь представить себя со стороны: какое-то пугало в потертой коричневой рясе, с распущенными длинными волосами, с курчавой реденькой бородкой. Только тяжелый серебряный крест, вероятно, внушает почтение: как ни как священник — духовный отец.

Рядом со мной невзрачный пожилой человек — староста Вилковской церкви Михаил Личардо. Он сидит, облокотившись о борт судна, низко опустив голову, и, глядя в воду, о чем-то напряженно думает. А мимо уже проплывают села, живописные, в густых зеленых зарослях берега голубого Дуная, грузно плывут навстречу буксиры, волоча огромные низкоосевшие баржи. Душно. Сердце будто сжалось в комок. Голова кружится. Ряса тяжелым бременем облегла плечи, грудь. Сбросить бы ее, освободиться. Наверное, стало бы легче. Но нарушить форму нельзя. Благочинный Трофим Лютый настоял, чтобы я взял рясу у него (своей духовной одежды я не успел приобрести). И сейчас еще звучит в ушах его мягкий, вкрадчивый голос с властными нотками:

— В одном подряснике ходить священнику все равно, что в исподнем белье.

Отец Лютый. Я немало слышал о нем, еще будучи в семинарии. Жестокий, деспотичный старик, скряга и ханжа — так отзывались те, которым приходилось встречаться с ним. Недавний настоятель Григорие-Богословской церкви в Одессе пролез в благочинные богатого Измаильского округа и теперь восседал в роскошных апартаментах бывшей еписко-пии.

Меня недаром мучили дурные предчувствия. Лютый встретил меня на пороге пристальным, надменно-вопросительным взглядом из-под насупленных лохматых бровей: откуда, мол, зачем и какими судьбами попал ты в наше благочиние? Теперь, когда я вспоминаю об этом, меня уже не удивляет холодный настороженный прием. Я, собственно, не мог иного и ожидать от Лютого. Ему, возглавляющему такое крупное благочиние, нужны были опытные, «деловые» священники, а не наивные простачки, которые ищут в пастырском служении высшего духовного удовлетворения. Отец Трофим, как опытный служака алтаря божьего, предвидел, что во мне как раз отсутствуют качества, необходимые для «пользы дела». Но эти спокойные, трезвые рассуждения пришли много позднее, а тогда я стоял перед Лютым и нервная дрожь пробегала по телу. А этот седой старик продолжал пристально смотреть на меня, и мне казалось, что его большой красный нос все более багровеет. Вот-вот он откроет рот, гаркнет. Наконец, оборвав молчание, он пригласил меня в кабинет. Шел впереди, потряхивая длинной бородой и покряхтывая: э-хе-хе. Я уныло плелся за ним.

В кабинете, где все говорило о довольстве и роскоши — громоздкая люстра, прекрасная мебель, богатые иконы в золотой оправе, — отец Трофим устало опустился в кресло и замолчал на несколько минут. Потом сразу начал резко, с высоких нот:

— Какая непростительная глупость с вашей стороны, отец Ростислав. Вам не рукополагаться в сан, а учиться надо. Ну, какой из вас пастырь? Что доброе вы можете дать пастве и приходу? Неуч, да и только. Не знаю, уживемся ли мы с вами, многоуважаемый отец Ростислав. Не представляю себе, чтобы мы нашли общий язык, — добавил он.

— Почему вы так думаете? — несмело спросил я.

— Да вы же неопытный. К тому же не из духовной семьи. Вы совершенно незнакомы со сложной внутренней жизнью духовенства.

Эти слова, сказанные всердцах, открыли мне глаза на многое. Я, может быть, впервые по-настоящему понял, что духовное происхождение, которое так высоко ценилось в семинарии, нужно не само по себе: оно помогало церковникам лепить тот тип моральных уродов, которые необходимы для существования святой церкви.

Я понял это, и обида шевельнулась во мне. Но я сдержался.

— Я надеюсь на ваше доброе ко мне расположение и ваши мудрые советы, отец Трофим, — кротко заметил я.

— О, нет, милый отец Ростислав. — Лютый криво усмехнулся. — На меня не надейтесь. Эти качества следовало пробрести ранее, до встречи со мной. А теперь что ж... Будете руководствоваться моими непосредственными указаниями: алтарь, служба, выходная дверь. Все остальное вас не касается. Это будет совершаться без вашего ведома. Кроме того, следует считаться с мнением старосты. Завтра утром Михаил Григорьевич будет здесь — я ему дам соответствующие инструкции. В сопровождении его и направитесь на приход.

Отец Лютый сделал минутную паузу и уже суровым властным голосом приказал:

— Все, что я сказал, запомните и выполняйте.

На утро я был представлен старосте Вил-ковской церкви, поспешившему прибыть по вызову благочинного. Но этот маленький, юркий, с плутовскими глазками кривоногий старикашка, прежде чем познакомиться со мной, уже успел побывать в кабинете Лютого. Свое отношение ко мне после этой беседы он выказал сразу. У христиан существует древний обычай, который возведен религией в закон: при встрече с церковнослужителем испрашивать у него благословения. Но староста пренебрег этим святым долгом. Он бесцеремонно приблизился ко мне и без особого почтения сунул свою руку. Лютый, конечно, заметил его недвусмысленное поведение. Но лишь иронически улыбнулся, процедив сквозь зубы:

— Вот и все... Познакомились.

И неожиданно возвысив голос, обратился к старосте:

— Итак, инструкции получили, Михаил Григорьевич? Все понятно?

И, бросив на меня острый пронизывающий взгляд, добавил:

— Батюшка, с богом святым, езжайте.

За всю дорогу мы не обменялись со старостой ни единым словом. Я, измученный духотой, снедаемый тяжелыми предчувствиями, ходил по палубе, садился, снова вставал — не находил себе места. Как я мечтал вырваться из мрачных стен семинарии на свободу, туда, где живет нетронутая в своей чистоте и глубине вера. А мне, жаждущему духовного подвижничества, предлагают стать одним из тех презренных святош, которые давно уже погрязли в стяжательстве. Но, может быть, я непростительно заблуждаюсь, может быть, Лютый не это имел в виду, заявляя, что мы не сработаемся, сурово предупреждая: «Все остальное вас не касается».

Неожиданный вой сирены оторвал меня от раздумий. Слева вырисовывался плавучий причал Вилковского порта. Пароходик, нервно вздрагивая, покачиваемый быстрым течением, упрямо подбирался к причалу.

На берегу уже столпились встречающие, в большинстве старики и старушки. Одни просят пастырского благословения, другие почтительно целуют руку. От их лиц, голосов, улыбок рябит в глазах. Я все делаю машинально, не успевая сообразить, что и к чему. Это, видимо, кое-кто замечает. Участливый, но почему-то неприятный, надтреснутый голос шепчет мне на ухо:

— Ничего, батюшка, не смущайтесь, освоитесь, обвыкнете.

Наконец, староста перепоручает меня какой-то женщине и удаляется. Окруженный группкой верующих, я шагаю к выходу в город.

Тот, кто хоть раз побывал в Вилково, навсегда сохранит в памяти своеобразную красоту этой «украинской Венеции». Узкие, все в зелени улочки, невысокие домики, и над всем этим — неповторимый запах реки, речной прохлады, ила, только что вытянутой из воды рыбы. Вода здесь всюду: улицу пересекают бесчисленные каналы с перекинутыми легкими мостиками, а свернешь в сторону, и вдруг перед тобой открывается широкий плес с лодками на берегу. Перед одной из таких «улиц» я в недоумении остановился. Мои спутницы поспешили успокоить:

— Не смущайтесь, батюшка, вот сюда, пожалуйста.

Они указали на узкий, в одну доску настил, укрепленный на коротких деревянных столбиках.

— И вы всегда по этому мостику ходите? А как же, если старый человек или, простите, выпивший? Недалеко и до греха. Умрет, не покаявшись.

— А что, батюшка, истинная правда, — отозвалась одна из верующих, остроносая женщина в белом платке. — Бывает, зазевается иная мать. Глядь, а ребенка уже не видать. Потонул, бедненький, в ерике. Ничего, батюшка, поживете, привыкнете, всего насмотритесь. Чего-чего, а треб хватает, погребений много. Приход у нас богатый, да и люди неплохие.

— Места у нас привольные. Живем не обижаемся, — поддержала ее соседка. И рыбки у нас покушаете, — селедочки-дунаечки, и икорки черной. Да фруктов, да винца, да виноградику. У нас отец Илларион, как пришел сюда из семинарии, так и умер на этом приходе. А прожил с лишком девяносто лет. А матушка до чего милая женщина была. Бывало, стоит на крыльце. Проходишь мимо: «Здравствуйте, матушка», «Здравствуйте, голубушки милые. Как живется, спрашиваете? Плохо, кормилицы, жить-то не на что. Товар в землю не идет». Это значит, что мало людей умирает.

Меня передернуло от этих слов не в меру болтливой женщины. Но остановить ее, видимо, ничто не могло. И она с явным удовольствием продолжала: — Вот и вы, батюшка, приехали прямо из семинарии да и живите у нас до самой смерти, а мы уж вас не обидим. Только и вы нас понимайте да уважайте. А то вот отец Евдоким оставил нас, перешел в Килию. А теперь жалеет.

Я поселился в доме старосты. Отвели мне отдельную опрятную комнатку. Чуть свет, я лежу еще в постели, а в квартире старосты уже посетители.

— Вставайте, батюшка, к вам пришли. Входите в курс своих обязанностей, — поучает староста.

Одеваюсь наскоро, выхожу к прихожанам. Передо мной несколько старушек.

— Батюшка, ангел наш, отец святой. Вот тебе картошечка, рыбка, гутулька. Кушай да поправляйся нам на радость. Вот тебе пятьсот рублей на рясу, сто рублей матушке на косыночку. Чем нуждаешься, батюшка, поможем. Все сделаем.

Я стою, как вкопанный. Не знаю, что сказать, как вести себя. Готов провалиться сквозь землю. За что меня одаривают? Что я сделал для этих людей, почему они должны кормить и одевать меня, да еще целовать руку, как помещику?

Еще в семинарии я почему-то считал, что священник имеет твердый, установленный заработок. И только тут, из уст старосты я впервые услышал, что мое существование зависит от пожертвований и приношений.

Как это было унизительно и обидно! Словно я нищий или взяточник. Не так я представлял себе жизнь пастыря, беззаветно отданную служению Христу, бесконечно далекую от низменных денежных интересов, делячества и корысти. Я хотел было сказать людям, что их подарки оскорбляют мое достоинство и унижают их самих. Но староста сердито дернул меня за рукав.

— Скажите же, батюшка, что-нибудь. Не обижайте своих прихожан молчанием. Они ведь к вам от чистого сердца, от христианской души.

Старушки, видя мое смущение, поспешили удалиться.

— Простите, батюшка, за нашу малость. Не обижайтесь. Чем богаты, тем и рады.

Вот как истолковали мое недоумение. Как приучены эти, должно быть, добрые, чистосердечные люди.

Как только мы остались одни, староста дал волю своему негодованию:

— Что это творится на свете: в семинарию принимают людей простого сословия, которые не знают ни жизни, ни обычаев духовенства. Вам, сироте нищему, господь бог протянул руку помощи, вывел в люди, а вы в благодарность попираете божье благословение, отвергаете насущный кусок хлеба. Забудьте свое прошлое, свою жизнь с копеечным заработком. Знайте, что вы для них человек особенный, святой. На вас почиет благодать божья. У нас в Вилково старообрядческие священники живут богато, но мы хотим, чтобы православный священник жил еще лучше. Делайте, что я говорю, и все будет хорошо. Не будете меня слушать — доложу отцу благочинному.

Как мне хотелось осадить этого маленького, невзрачного старикашку. Да, я думал покинуть навсегда продажный мир высшего духовенства и отныне начать праведную жизнь скромного сельского пастыря. Но, оказывается, за свою честность надо бороться. Иначе трясина засосет тебя, иначе такие, как Лютый, как этот жалкий его прислужник Личар-до затянут в свои сети, запятнают и твои руки грязными махинациями.

Что ж, мы еще поборемся. Я заявил старосте, что прошу его немедленно перевести меня на квартиру, предназначенную для священника. Но Личардо был стреляным воробьем и его трудно было застать врасплох.

— Не раньше, чем через две недели, — решительно сказал он.

Я понял, чью волю он выполняет: Лютый продолжал держать меня в своих цепких лапах. Мрачные предзнаменования окрашивали мое вступление на путь пастырской деятельности. Но очень не хотелось отчаиваться.

Проповеди мои нравились прихожанам. Я же, подбодренный их похвалами, всецело отдавался проповеднической деятельности и, правду сказать, служил старательно, стараясь утвердить свою паству в истиной вере. Ежечасно твердил я себе: «Буду пастырем добрым, священником честным и искренним. В святом алтаре и храме буду держать себя, как того требует святость места. Буду, по возможности, проявлять попечение о вверенном мне клире, заботиться о вдовах и сиротах».

Я сознательно уклонялся от всех иных обязанностей священника, связанных с попечением о материальном благосостоянии прихода, сбором пожертвований, продажей свечей и прочее, предоставив старосте полную свободу действий. Я, не глядя, подписывал рапортички, которые мне подсовывал староста, а тот, обнаглев окончательно, после каждой службы, заворачивал часть пожертвований в наволочку и отдавал жене. Позже он проставлял сумму, которую я должен был принимать на веру. Как у него блестели глазки, с какой лихорадочной ловкостью работали руки, когда он складывал звонкую монету. Пусть его, пусть набивает мошну, жадный корыстолюбец. Мне не нужно богатства, ибо сказал Давид: «Слава и богатство мира сего подобны цветам и траве, которые быстро увядают». Но пиявкам, присосавшимся к церкви, был как бельмо в глазу слишком щепетильный служитель. Какой от него прок. Мало того, что сам не возьмет, но и другим не даст.

Каждый месяц я приезжал с отчетом к благочинному. Лютый обычно принимал меня в своем роскошном кабинете. Он торжественно восседал в кресле, тяжело навалившись животом на край письменного стола, и сосредоточенно просматривал документы, то и дело по-стариковски покряхтывая. Это было одно из самых мучительных испытаний: сидеть с ним с глазу на глаз и чувствовать на себе колючий взгляд, когда Лютый внезапно поднимал голову.

Но на этот раз лицо благочинного было как будто посветлевшим, смягчившимся, словно он и в самом деле собрался благо чинить. У меня даже мелькнула мысль, не ошибался

ли я, когда приписывал ему жестокосердие, лицемерие и коварство. Столько благородства было в его сединах, что на миг я усомнился: не святой ли образ явился предо мной?

— Отец Ростислав, вы можете пока выйти, прогуляться, — благосклонно заметил Лютый.

Этого раньше никогда не случалось. Робкая надежда закралась в мою душу. Разве не бывает, что под личиной суровости и неприступности скрывается доброе отзывчивое сердце? Еще немного, и я, кажется, бросился бы к благочинному: «Святой отец! Благодетель, прости меня, грешного, и благослови!»

Я вышел в сад. На развесистых яблонях и грушах янтарным цветом отливали плоды, поддернутые белесым туманцем, зрели сливы, тяжелыми гроздями свисал с кустов виноград.

— Как поживаете, отец Ростислав?

Передо мной стояла сутуловатая пожилая

женщина — жена Лютого. Как ни хотелось мне побыть наедине, но нельзя было оскорбить матушку непочтительностью.

— Какой у вас чудесный сад, — сказал я.

— Да, да, — с готовностью подхватила матушка. И тут же жалостливо добавила: — Бее нам завидуют. Думают, что отец Трофим один этим пользуется. Ах, если бы вы только знали, отец Ростислав, как тяжело нам приходится. Ведь что ни день — машина от архиерея. И надо ее наполнить. Ах, отец Ростислав, вы еще молоды, из светской семьи. Ничего вы не знаете. Вы думаете, если отец Трофим с вас требует, так это ему одному?

Опять эти противные разговоры о деньгах.

Хоть один день не слышать этого.

— Простите, матушка, отец благочинный наверное уже ждет меня.

Я торопливо откланялся и поспешил в кабинет Лютого. На лице благочинного все еще царили святость и смирение.

— Документы в порядке, отец Ростислав. Уже поздно, но ничего, переночуете у нас. А завтра утром с богом и отправитесь.

Он остановился и вдруг, как будто вспомнив что-то, скороговоркой добавил:

— Да, не найдется ли у вас 500 рублей? На нужды церкви, разумеется.

Я был ошарашен. Чтобы так открыто, по-деловому требовали взятку — это не укладывалось в моей голове.

— Помилуйте, отец благочинный... Как можно! — в растерянности пробормотал я.

Лютый круто сдвинул брови.

— Значит, нет у вас? Что ж, бог с вами, — мрачно сказал он.

Я понял, что с этого момента в лице Лютого приобрел врага, который будет ждать удобного повода, чтобы окончательно расправиться со мной. Повод такой вскоре представился.

Как-то после службы ко мне подошли две женщины. У одной из них недавно умер муж. Другая, старушка в выцветшем платье держалась чуть поодаль.

— Ну что, Авдотья, все горюешь? — спросил я.

Я помнил, как она со слезами на глазах прибежала ко мне, умоляя отслужить погребение «всего за 50 рублей».

— Больше нет, батюшка, — клялась она. — Покарай меня бог, если лгу.

Она очень удивилась, когда я сказал, что буду служить бесплатно.

— А разве можно? — растерянно проговорила она. — Нет, батюшка, ты уж возьми 50 рублей, не побрезгуй. От бога больше, от нас меньше.

Я даже рассердился тогда на нее.

— Экая ты, право. Сказал же, что не надо денег.

— А как же? — все еще не понимала она. — Отец Евдоким говорил, что грех это...

За несколько месяцев, которые я провел в Вилково, я достаточно узнал о характере и привычках моего предшественника на приходе. Это был распространенный тип священника, единственным стремлением которого было набить себе мошну. Рассказывали, что однажды пришла к Евдокиму Трищенко бедная женщина.

— Батюшка, мать померла. Хоронить нужно, а денег-то нет. Хату только-только поставили. Сделай милость, благодетель, не откажи.

— Так говоришь, дом закончили? Вот его и продай. Деньги будут.

— Да что ты, батюшка. Покойник-то ведь не ждет. Да и хату как продать? Жить где будем?

— А мне какое дело? Нет денег, так и говорить не о чем. Да ты подумай хорошенько. Может, корова есть или вещички от покойника остались. Деньги всегда найти можно.