Помоги проекту - поделись книгой:
Р. Багмут
Не хочу обманывать
Записки бывшего священника
Одиночество
1927 год. Февральский мороз. Серое угрюмое небо и леденящий холод. Вместе с тоскливыми траурными мелодиями его извергают медные трубы оркестра, им веет от мраморных надгробий, от заиндевелых железных крестов. Когда первые комья мерзлой земли глухо ударяются о крышку гроба и в ушах начинает звенеть от надрывных звуков похоронного марша, сдержанные рыдания покоы-вает захлебывающийся детский крик: —Мамочка! Отдайте мне маму!
Это кричу я. Какая-то женщина прижимает к груди мое лицо, мокрое от слез.
Вот и все, что запечатлелось в памяти от того времени. Я остался круглым сиротой в возрасте трех лет. Долго еще я не мог слышать траурных мелодий и убегал прочь от похоронных процессий.
Так началось мое детство, каждый день которого был отмечен соленым привкусом слез, горьким чувством обид и несправедливостей. В доме тетки, куда меня взяли на воспитание, порядки поддерживал дядька. В общем то неплохой человек, таможенный работник по специальности, он в трезвом состоянии любил побалагурить и, смешно топорща усы, подразнить детей. Но, к сожалению, таким мы видели его редко. Питал он пристрастие к водке, она изменяла его до неузнаваемости.
Не приведи бог попасться ему на глаза под пьяную руку.
— И ты, байстрюк чертов, на моей шее?!
Между прочим, тетка тоже не упускала слу чая выразить свое недовольство моим пребыванием у них.
Вечные скандалы, грязная ругань, постоянная боязнь побоев воспитали во мне замкнутость, болезненное самолюбие, мнительность, создали благоприятную почву для бацилл мистики и религии.
Только одиннадцати лет опекуны отдали меня в первый класс.
На уроках я сидел тихо, как мышь. Этому искусству меня в совершенстве обучили дома. А на переменках хоть и хотелось побегать, пошалить вместе со всеми, но как вспомню, что ожидает дома за оторванную пуговицу или сбитый башмак, уходил в сторонку.
В один из июльских дней 1936 года жизнь моя ненадолго вышла из своего тоскливого однообразного русла.
Приехала гостья — родственница опекунов Я был сразу же заворожен этой семидесяти летней старушкой, ее лицом и голосом. Го ворила она спокойно, мягко, чуть нараспев, точно плела какое-то кружево и боялась резким движением оборвать нить.
Я никогда не встречал таких добрых, живых, удивительно ласковых глаз, как у нее. Бабушка Саша могла ни о чем не расспрашивать, ничего не говорить — от них одних уже веяло теплом, сочувствием и материнской заботой. На шее у бабушки Саши висел маленький серебряный крестик. Я знал, что это связано с верой в бога, с религией. Но в то время обо всех этих вещах имел самое смутное понятие.
В доме, по существу, не было глубоко верующих. Дядька умел только богохульствовать, поминая бога, когда был пьян. Тетка тоже не особенно придерживалась религиозных праздников и обрядов. Правда, в комнатах висели так называемые благословенные иконы, но их никто не принимал всерьез, не обращался к ним с молитвой.
Во время очередной генеральной уборки дядька совершенно спокойно предложил выбросить «старую рухлядь». Но иконы в доме все же остались, и по-прежнему Иисус Христос в золотом ореоле молча взирал из угла на обитателей.
Однажды тетка предложила мне одеться почище и сказала, что бабушка Саша берет меня с собой на прогулку. Моей радости не было предела. Я никогда нигде не бывал, ничего не видел, кроме школы и своего двора. А гут прогулка по городу да еще в такой солнечный летний день!
Держась за руки, мы с бабушкой вышли из дому. По дороге старушка осведомилась, шаю ли я, куда мы идем, и тотчас же сообщила. что направляемся в церковь.
— Ты никогда не был в церкви? — спросила она.
Я покачал головой.
— Плохо, очень плохо, — укоризненно произнесла бабушка. — Значит, ты грешник и твой ангел-хранитель горько плачет о маленькой заблудшей душе. Но ничего, — тут же смягчилась она, — бог милостлив, он простит, если ты, конечно, будешь разумным хорошим мальчиком.
Я был разочарован: вместо пляжа, кино, парка меня вели в церковь. Но в то же время было немного и любопытно: как оно там, страшно, наверное.
Кладбищенская церковь поразила угрюмой, настороженной тишиной, незнакомыми запахами, таинственным мерцанием свечей и лампад. Бабушка приложилась к иконам и, преклонив колени, принялась истово молиться. Потом быстро обернулась, глянула на меня.
— Стань, сынок, рядом. Молись, молись. Вот так.
Я сделал рукой несколько неуклюжих движений и боязливо оглянулся по сторонам. Мне казалось, что все смотрят на меня. Но в церкви было лишь несколько старушек.
Я еле дождался минуты, когда мы снова вышли на залитую солнцем улицу. Бабушка без устали говорила. Из ее рассказов я узнал, что Иисус Христос — сын божий, что его распяли неверные, что он умер за людей, а потом воскрес и вознесся на небо; что люди должны замаливать у бога свои грехи; что тех, кто любит бога, господь одарит милостями, а тем, кто живет в безверии, приуготова-на страшная кара в аду, где они будут вечно гореть в кипящей смоле. Я же должен быть хорошим мальчиком и исполнять заветы божьи, и тогда господь меня вознаградит, сделав своим избранником. Ангел-хранитель, который приставлен ко мне, будет радоваться и полетит к богу восхвалять создателя за просвещение заблудшей души.
С тех пор бабушка стала водить меня в «святые места», музеи и даже в кино и театры. Помню, как несколько раз подряд смотрели кинофильм «Цирк» с участием Л. Орловой. Бабушке фильм очень нравился. Она никогда не переставала восхищаться многогранностью души человеческой и могла подолгу с увлечением говорить об искусстве великих артистов, о славных подвигах знаменитых князей и полководцев, о замечательных открытиях и изобретениях ученых.
— А ты знаешь, Славик, отчего русский народ такой сильный, могущественный и великий? — спросила она как-то. — Это потому, что он верит в истинного бога, и бог в награду дал ему и силу, и величие, и талант. Запомни это, сынок. Наши деды верно говорили: «Без бога ни до порога».
Ни один рассказ ее, ни одно посещение не обходились без религиозных выводов и наставлений.
Недели через две бабушка уехала, подарив на прощание коробку конфет и маленький молитвенник в коленкоровом переплете.
— Читай, сынок, да богу молись, — наказывала она.
Молитвенник я прочитал от корки до корки, но ничего не понял. На всякий случай я положил его в коробку от конфет и спрятал в надежное место.
Старушка приезжала еще трижды. Я с нетерпением ждал ее. Каждый раз на сердце и в памяти откладывались трогательные рассказы о чудесных деяниях святых угодников, об ангелах-хранителях, райских садах, где всех добрых людей ожидает счастье и вечное блаженство. Я мечтал выучиться и стать таким же образованным и добрым, как бабушка Саша.
Наступил день, когда я принес табель с оценками об окончании шестого класса. Дядька небрежно повертел его в руках, состроил кислую мину и проговорил многозначительно:
— Что думаешь делать дальше? — Он буравил меня насквозь своими маленькими острыми глазками. — Небось, надоело уже дармовой хлеб есть? Берись-ка за дело.
Я поступил на курсы весовщиков в дорожно-транспортную экспедицию. Но работать самостоятельно мне не пришлось. Июльским днем 1941 года в дома советских людей предательски ворвалась война, и все, что вчера еще казалось серьезным и важным, померкло.
По улицам, мерно чеканя шаг, шли и шли колонны красноармейцев. Как я завидовал бойцам! Они уходили, суровые и отважные, защищать родную землю. А мне, тогда ещб подростку, пришлось остаться с теткой здесь, в осажденной врагом Одессе.
Мучительно долгие страшные годы оккупации оставили после себя зловещую память о неисчислимых страданиях и бедах народных, о надругательствах, унижении и горе, о попрании человеческого достоинства.
Пришел долгожданный час освобождения. Не тратя ни дня попусту, пришел в военкомат и подал заявление об отправке в действующую армию. Просьбу мою удовлетворили. Перед самым уходом на фронт ко мне подошли две соседки-старушки. Они обняли и перекрестили меня. А одна вынула из сумки маленькую иконку и свернутый вчетверо листок бумаги.
— Возьми, сынок, — сказала она. — Это образ Николая-чудотворца. Носи его всегда с собой. Он и от пули спасет и всякие беды отвратит. А молитву, как туго придется, обязательно разверни и читай.
Я принял советы и подарки старушек, ибо зерно веры, брошенное в детскую душу бабушкой Сашей, пустило корни и дало стойкие ростки. Правда, я не посещал церковь, не чувствовал потребности ежедневно молиться и строго придерживаться религиозных обрядов. До в тяжелую минуту всегда призывал на помощь бога.
С образом Николая-чудотворца я так и не расставался. Как только выдастся свободная минута, выну из нагрудного кармана листок с молитвой и читаю: «Псалом 90: живый в помощи Вышняго, в крове Бога небесного водворится...». Хоть и не понимаю почти ничего, а верю — поможет молитва, снизойдет на меня святое благословение. А иногда сидишь в окопе, разговариваешь с товарищем, глядь.
опустил человек голову -- шальная пуля сразила. А ты жив. Не иначе, как чудо сотворил святой Николай — спас меня. Еще горячей читаешь молитву.
После тяжелого ранения и контузии в болгарском городе Ломе меня демобилизовали. Возвратился я в Одессу и поступил на работу. Специальности у меня не было. Работал то грузчиком, то рассыльным, то экспедитором. Близких друзей, товарищей у меня так и нс появилось. Виноват отчасти был и мой характер — замкнутый, болезненно самолюбивый, вспыльчивый, и образ жизни, который я вел. Я совершенно нигде не бывал, ни на вечерах, ни на танцах, ни даже в кино.
Летом 1950 года я случайно познакомился с воспитанником Одесской духовной семинарии Николаем Грабовским.
Маленький, тощий с парализованной ногой, которую он с трудом волочил при ходьбе, со странно расставленными кривыми руками, он произвел на меня впечатление болезненного, слабого юноши. Учебу в семинарии он тщательно скрывал, выдавая себя за студента какого-то вуза. Свою невесту Марусю он задаривал подарками и обещаниями. Но в самый последний момент признался девушке, что готовится стать священником. Невеста так и не явилась к венцу.
С тех пор Грабовский стал часто бывать в нашем доме. Он рассказывал мне о своей не-удавшейся жизни, жаловался на Марусю и на свою судьбу и все просил уговорить девушку вернуться.
Мы сблизились. Я был рад, что у меня появился товарищ, с которым можно перемолвиться словом-другим. Говорили о разном. Однажды зашла речь о семинарии. Долгое время я почему-то не предполагал, что у нас могут быть такие учебные заведения и наивно считал, что священников присылают чуть ли не из-за границы.
Грабовский в ярких тонах раскрыл мне картину жизни этого «храма духовной науки», «райского обиталища на земле». Он весь как-то преобразился, рассказывая о тишине семинарских аудиторий, о величественной красоте и торжественности богослужений, о духе святого братства, который царит там. Черты его невыразительного лица оживились, глаза засветились лихорадочным блеском, голос звучал растроганно и вдохновенно.
Я с жадностью ловил каждое слово и все больше забывал, что передо мной сидит хилый, изможденный юноша. Я уже не замечал ни грубых погрешностей его речи, ни неприятного пришептывания, ни косноязычия. Я закрывал глаза и видел себя в ином заоблачном царстве, где все — любовь, где витает дух «творца». Жалость к самому себе комом подступила к горлу. Сдерживаться было невозможно, и из моих уст полилась горестная исповедь о неурядицах и сомнениях в жизни. Грабовский внимательно слушал.
—А тебе никогда не приходила мысль поступить в семинарию? — вдруг спросил он. — Мне кажется, твое место на духовном поприще. Только там тебя поймут и оценят.
— А разве это возможно? — удивился я.
— Конечно. Какое у тебя образование?
Шесть классов.
— Ничего. Поучишься еще год и прямо из семилетки в семинарию. Увидишь, как свободно вздохнешь.
Сначала я не придал серьезного значения нашему разговору. Но по вечерам, в постели стал задумываться. Что я успел сделать в жизни? Чего достиг? Каково мое будущее? Подруг и товарищей нет, работа тоже не клеится. Кем стать я так и не определил. И вдруг, точно яркая вспышка, осветила мозг мысль: а, может быть, совсем не случайно так печально сложилась моя судьба? Может быть, не случайно когда-то бабушка Саша учила меня вере, не случайно появился на моем пути семинарист Грабовский? Видимо, бог решил избрать меня своим слугой, видимо, в этом мое истинное назначение, моя судьба.
Я стал все свободное время отдавать посещению церквей. Удалось раздобыть молитвенник, и я тайком, чтобы никто не увидел и не надсмеялся, заучивал наизусть молитвы, часто не понимая их смысла и значения. Бывало, еду в кузове автомашины (в то время я работал грузчиком), вытащу из бокового кармана заветную книжечку и зубрю, зубрю всю дорогу.
Я достиг в этом занятии кое-каких успехов, а осенью поступил в вечернюю школу. Когда на руках у меня оказался драгоценный аттестат об окончании семилетки я обрадовался: путь в семинарию был открыт.
Добровольное заточение
Порой мне кажется, что все это я видел во сне: нескончаемо длинные коридоры, вечный полумрак и настороженная тишина, низкие сводчатые потолки и парадная лестница, вдоль стен которой холодно смотрят на меня лики святых. Они вызывали во мне благоговейный трепет и почитание. Я упивался святостью, которая щедро была рассыпана здесь на каждом шагу. Ею, казалось, были пропитаны стены семинарии. Она глядела на меня полными неземной скорби глазами Христа и его избранников, ее я читал и на благообразных лицах священнослужителей и преподавателей, ею были пронизаны лекции, пропо веди и молитвы, которые я слышал ежедневно. Я ничего так не жаждал, как проникнуть ся этой святостью, впивать ее в себя, стать маленькой пылинкой, сверкающей в лучах христового учения.
Итак, я снова за ученическим столом. Снова записываю задания на дом, слышу знакомые с детства слова: занятия, класс. Словно вернулись ко мне былые школьные годы. Но почему здесь я чувствую себя так настороженно, неловко, точно еще вчера меня за руку привели и впервые поставили перед учительницей? Все вокруг кажется странным, пугающе чужим. И эти сводчатые оконца вместо широких окон школы, и сухой деревянный голос преподавателей, вместо удивительно мягкого голоса старой учительницы, и приглушенный, заговорщицкий шепот по углам на переменах вместо веселого гомона и неуемной болтовни. Нет, не по душе мне тут, все сковывает, давит. Может, я не туда попал? Запутался, заблудился? Я гоню прочь от себя эту мысль. Заставляю воображение упорно работать, рисуя заманчивые картины недалекого будущего — пастырской деятельности во имя всевышнего, во имя верующих. Я пришел сюда не размышлять, не оценивать. Бог призвал меня, и я должен быть достойным его избранником.
Как мне хотелось отгородиться от всего, уйти в себя и в глубокой тишине внимать лишь одному — голосу всевышнего. Но мнимое заточение, на которое я себя добровольно пытался обречь, не могло продолжаться долго. Семинарская жизнь все настойчивее стучалась в двери моей духовной кельи. Прошло несколько месяцев с тех пор, как я был зачислен на первый курс Одесской духовной семинарии и вот однажды...
Шел урок Конституции СССР. Преподаватель Михаил Монахов, по обыкновению нервно стукнув пальцем по столу, обвел глазами аудиторию и иронически улыбнулся:
— Ну-с, Жук Михаил, что вы можете нам рассказать об отличии Конституции СССР от буржуазных конституций?
Жук — грузный верзила, встал, широко расставив ноги, и бодренько начал говорить. Слух резанули два слова: «их государство». Нет, Жук не оговорился, он не имел в виду США или Англию. Он продолжал рассказывать о нашей стране, о своей Родине, но с его уст слетали фразы «об их правительстве», «их политике». Я отказывался верить ушам. Хотелось громко крикнуть, оборвать его. Почему все молчат? Я оглянулся по сторонам. Вокруг сонные, равнодушные лица. Одни заглядывают в окно на прохожих, другие увлечены какой-то перепиской. Ну, эти не слышат. А остальные? Ведь не глухие же они. Глядят прямо, на лицах застыла кривая самодовольная ухмылочка. Как я ненавидел их всех в эту минуту. Наконец, Монахов прервал Жука:
— Сядьте, Жук, и думайте о чем вы говорите. Мы изучаем Конституцию нашего государства. Запомните это.
Но каким тоном Монахов это произнес! Словно указал на обычную орфографическую ошибку. Словно только что не пытались отмежеваться от своей страны, а написали слово «самовар» с двумя «о». На перемене я подошел к Жуку.
— Как тебе не совестно? Чей же ты сам? Из какого государства?
Он смерил меня недобрым взглядом и, презрительно скривив губы, отошел в сторону. Оказавшиеся рядом семинаристы набросились на меня:
— И чего ты цепляешься к человеку? Тоже патриот нашелся! Не суй нос в чужие двери — прищелкнут.
Это был первый жестокий, но полезный урок. Впервые я взглянул иными глазами на тех, кого избрал своими попутчиками, впервые попробовал оглянуться вокруг: что меня окружает, кто мои друзья, учителя и наставники. И вслед за этим инцидентом, глубоко взволновавшим меня, всплыло на поверхность и многое другое.
Мое добровольное заточение на поверку оказалось пустой, вздорной фантазией. То, чего я раньше намеренно не замечал, лишь до поры до времени откладывалось в голове, не вызывая ни ответных мыслей, ни чувств. Сейчас картины первых месяцев семинарской жизни предстали передо мной, не потеряв свежести впечатлений.
Разве не замечал я на каждом шагу унизительного чинопочитания и подхалимства, лицемерия, граничащего с подлостью, и корыстолюбия, доходящего до кощунства. В первый же высокоторжественный день начала учебного года, когда в семинарию съехался целый сонм епископов и все сливки высшего одесского духовенства, когда ректор семинарии произнес прочувственную речь с напутствиями в адрес будущих верных слуг божьих, я с мучительным стыдом и нескрывае мым удивлением наблюдал, как «глубоко» западали эти святые слова в души новых христовых избранников.
Уже во время молитвы «Отче наш», которая предваряла пышную трапезу в честь праздника, я обратил внимание на поведение воспитанников храма духовной науки: одни пели молитву, гримасничая, смешно размахи вая руками, другие закатывали глаза и неестественно раскачивались из стороны в сторону, третьи усердно клали на себя крестное знамение, на манер клоунов изгибая шею. А некоторые даже повернулись к благословенной иконе спиной.
Зато как эти же «истинные христиане» спешили показать свое религиозное рвение, изгибаясь в нижайших поклонах, усердно лобызая руки каждого священнослужителя или преподавателя семинарии! Они, сломя голову, бежали им навстречу, подобострастно целовали руку и крест, выпрашивая святого благословения. Мне претило это подленькое лицемерное самоуничижение, и я не спешил распластаться ниц перед каждым духовным лицом. На меня за это злобно косились. Не раз я слышал за спиной презрительно брошенное «чужак». Но я был верующим, а семинаристы были моими братьями во Христе. Как же я мог не простить их, не попытаться отыскать их поступкам подходящее объяснение? Разве не были отчасти повинны тут и легкомыслие, свойственное молодости, п мальчишеское бахвальство, и слепое подражание старшим? Конечно, это был самообман, глупый, откровенный самообман. И моим розовым очкам вскоре вновь было суждено разбиться.
Я никогда не забуду этот день, эту минуту. После молитвы, которой обычно заканчивались занятия, в класс быстро вошел воспитатель семинарии отец Борис.
— Не трогайтесь с места,— громко объявил он. — Доступ на улицу закрыт. Приготовиться к проверке.
Это было непостижимо. На лице отца Бориса не дрогнул ни один мускул, его картавый голос звучал совершенно спокойно, словно он только что во всеуслышание предложил не приготовиться к обыску, а приступить к очередной молитве. Между тем воспитатель, староста класса и несколько доверенных лиц из числа семинаристов уже .двинулись по рядам. О, как унизительна была эта процедура! Тебя грубо ощупывают глазами и руками, лезут к тебе в стол, бесцеремонно перебирают твои вещи. А в общежитии тебя ожидает раскрытая настежь тумбочка, перевернутый матрац, разбросанные по столам книги.
Неприкрытое, грубое воровство в храме, где воспитываются будущие духовные пастыри, проповедники христианской неподкупности, братства и иных добродетелей. Тут было над чем призадуматься. И дело, конечно, не в тех мерзких типах, вроде Христофора Бежи-нара, которых в конце концов после нескольких краж обнаруживали и изгоняли из семинарии. Самое страшное было в том, что я не мог уже питать пустые иллюзии, уходить в себя и строить воздушные замки.
Чем шире раскрывал я глаза, тем более потрясающие картины открывались мне. Ведь многие из семинаристов даже и не скрывали, что рассуждения о высшем призвании, о благородном назначении стать проповедником учения Христа годны только для получений хороших оценок на экзаменах и для снискания особого расположения преподавателей. А в жизни им нужен лишь добрый кусок хлеб^.
Как-то после очередной контрольной работы по русскому языку, за которую я получил пятерку, ко мне подошли на перемене два неразлучных дружка: Гавриил Попов и Петр Стоянов.
— Ты что скрываешься, Ростислав? Мы видим, парень ты неплохой. Хочешь, садись с нами за стол. Место у нас хорошее, от доски близко.
Говорил Стоянов с молдавским акцентом, все время чуть приподнимаясь на носки и заискивающе заглядывая в глаза. Я был так поражен этим откровенным ханжеством, что смог только недоуменно улыбнуться. Ведь совсем недавно, когда в классе еще не знали, как я пишу сочинения, но всем было известно, что я близорук, ни один из воспитанников не согласился уступить мне место поближе к доске. Однако возмущаться было бесполезно. Другой такой случай мог и не представиться. Я согласился.
Своими познаниями в русском языке и особенно тем, что не мешал моим новым соседям списывать у меня контрольные работы, я вскоре завоевал у них почтительное уважение.
Оба они были по-своему неплохими, простецкими ребятами, но где-то в глубине души прочно засела в них старая философия кре-стьянина-собственника. В погоне за легким заработком они и поступили в семинарию. И считали это вполне естественным. Петр, тот откровенно признавался:
— К чему мне коптить тут четыре года. Я семью должен кормить. Это таким, как Санченко, Запаско или Варламову можно хоть 10 лет учиться. Папочка из дому ежемесячно высылает, семинарское начальство кое-что подбрасывает. А у меня ботинки продырявились. Никто новых не купит. Нет, дальше второго курса я не протяну. Не посвятят в сан — уйду куда глаза глядят.
Стоянов добился своего: его досрочно посвятили в сан священника, и он вскоре уехал на приход.
В одном Петр был совершенно прав: в семинарии процветала кастовая вражда, взаимная ненависть. Я никогда не предполагал, что социальное происхождение и поныне может играть какую-то роль. Но мне и остальным «простым смертным» давали это чувствовать на каждом шагу. Такие, как Санченко, Варламов и другие, о которых говорил Стоянов, потомки дворян, дети священнослужителей, жили вольготно. Им не надо было мучить себя бессмысленной зубрежкой текстов, выстаивать бесконечные молитвы, изнурять свой организм длительными постами.
Они неторопливо прогуливались по улицам, щеголяя дорогими пальто, модными шляпами, прекрасными фотоаппаратами. Фотоаппараты, кстати, они носили не только ради бахвальства. Между делом они фотографировали своих товарищей семинаристов и без стеснения брали деньги за каждую карточку. А на занятиях нагло заявляли преподавателям, которые ставили им двойки за незнание предмета:
— Владыке будем жаловаться. Мы все время служим. У нас более важные дела.
Сколько недоуменных вопросов, невысказанных обид, горьких мыслей рождалось в моей голове! Но тут, в семинарии, я до конца понял истинный смысл старой пословицы: «Язык мой — враг мой», усвоил унизительное правило трусов и подлецов: «Держи язык за зубами». Но что оставалось делать? Ведь это была не школа, где учительница с улыбкой выслушивала и давала ответ на любой вопрос. В этой атмосфере предательства, лжи и шантажа каждое ухо могло быть аппаратом для подслушивания, каждый глаз — бдительным оком церковной корпорации.
Все же природная любознательность, а еще больше стремление избавиться от мучительных сомнений, чтобы в будущем с твердостью и неподкупной верой нести слово христово в народ, тогда брали верх. Конечно, я не стал бы делиться своими тревогами с теми, кто уже давно разменял свою веру на пресловутые тридцать серебренников с наставниками и преподавателями семинарии, вроде Дуцика, у которого за пол-литра сорокаградусной можно было купить хорошую оценку.
Но отец Александр... С того момента, когда он впервые вошел в класс и я встретился глазами с его полным спокойного достоинства взглядом, меня охватило волнение человека, увидевшего после долгих скитаний край обетованный. И позже, когда один за другим лились его неторопливые рассказы из истории Нового завета, когда в аудитории раздавался его приглушенный голос, он снова разбудил во мне желание религиозного подвига, стремление отдать всего себя служению богу. Однажды, как только отец Александр закончил чтение, я поднял руку.
— Разрешите? А почему не причислить к лику святых Зою Космодемьянскую, Александра Матросова и других, которые отдали жизнь за Отчизну?
С лица отца Александра быстро сошла благожелательная улыбка.
— Сядь, Ростислав, — резко сказал он.
Я был задет за живое.
Поделиться книгой: