Помоги проекту - поделись книгой:
— После того, как Египет отдал независимость персам, грекам, римлянам, мусульманам, Гуш остался процветающим могущественным царством, — продолжал Эмерсон поэтически (и малость неточно). — Египетская культура выжила в этих далёких землях — в том самом месте, как я полагаю, из которого она и возникла первоначально. Подумай об этом, Пибоди! Исследовать не только развитие этой могучей цивилизации, но, возможно, даже её корни…
Чувства захлестнули его. Голос затих, глаза потускнели.
Лишь две вещи могли довести Эмерсона до подобного состояния. Одна из них — оказаться там, где до сих пор не было ни одного учёного, стать первооткрывателем новых миров, новых цивилизаций. Стоит ли говорить, что я полностью разделяла это благородное честолюбие? Нет. Моё сердце забилось чаще, и я чувствовала, как разум тонет под страстью его слов. И лишь единственный последний слабый луч здравого смысла заставил меня прошептать:
— Но…
— Но не нужно со мной спорить, Пибоди. — Он взял мои руки в свои — сильные бронзовые руки, которые могли обращаться с киркой и лопатой более энергично, чем кто-либо из рабочих, и в то же время были способны к самым чувствительным, самым трепетным прикосновениям. Его глаза сверлили меня; мне показалось, будто сверкающие лучи синих сапфиров из глазниц пронзили мой помутившийся мозг. — Ты со мной, и ты это знаешь. И ты будешь вместе со мной, милая моя Пибоди — этой зимой, в Мероэ!
Поднявшись, он снова уверенно обнял меня. Больше я ничего не сказала, да и на самом деле ничего не могла сказать, так как его губы прижались к моим. Но подумала: «Что ж, хорошо, Эмерсон. Я буду с тобой — но Рамзес останется в Каирской Академии для молодых джентльменов».
Я редко ошибаюсь. И случаются эти редкие ошибки, как правило, либо потому, что я недооценила упрямство Эмерсона, либо — коварные козни Рамзеса, либо — сочетание того и другого. Однако, защищая свои способности к предвидению, должна сказать, что причудливый поворот в судьбе нашего путешествия стал результатом не столько наших маленьких семейных разногласий, сколько такого поразительного развития событий, которого не ожидал никто, а тем более я.
Случилось всё это одним сырым осенним вечером вскоре после описанного мной разговора. У меня был ряд оговорок по поводу зимних планов Эмерсона, и, как только эйфория от силы его убеждения утихла, я без стеснения высказала их. Хотя северный Судан считался официально «усмирённым», и египетская оккупация простиралась на юг до Донголы, только идиот мог бы предположить, что сообщение в этой местности являлось абсолютно безопасным. Несчастные жители области страдали от войны, угнетения и голода; многие из них были бездомными, большинство голодало; и любой, кто решился бы появиться среди них без вооружённого сопровождения, практически обращался с просьбой убить его. Эмерсон проигнорировал мои слова. Мы ничем не рискуем среди этих людей. Мы будет работать в оккупированном районе, рядом с войсками. Кроме того, некоторые из его лучших друзей…
Безропотно смирившись с его планами (и следует признать, что определённое влияние оказала моя сжигающая страсть к пирамидам), я поспешила завершить приготовления к отъезду. После стольких лет этот процесс превратился в рутину, но дополнительные меры предосторожности и избыточные запасы просто необходимы, раз уж нам придётся рисковать в такой отдалённой местности. От Эмерсона, естественно, не было никакой помощи. Всё своё время он тратил, детально изучая то немногое, что было известно о древних жителях Судана, а также на долгие беседы со своим братом Уолтером. Уолтер — блестящий лингвист, специалист по древним наречиям Египта. Перспектива оказаться обладателем безвестных текстов, а тем более на нерасшифрованном мероитическом языке, подняла его энтузиазм на недосягаемую высоту. Вместо того, чтобы отговорить Эмерсона от этого опасного проекта, он чуть ли не благословлял брата.
Уолтер женат на моей лучшей подруге Эвелине, внучке и наследнице герцога Чалфонта[13]. Союз этот чрезвычайно счастлив и благословлён четырьмя — нет, нет, уже пятью — детьми. (Мой муж как-то раз грубо заметил, что Эвелина теряет чувство меры. При этом он пренебрёг тем фактом — как, впрочем, и любой мужчина — что его брат несёт по меньшей мере равную ответственность). В тот вечер Эмерсоны-младшие находились вместе с нами. Я вовсю наслаждалась возможностью провести время со своей милой подругой и деверем, которого искренне уважала, а также их пятью (если только не шестью) восхитительными потомками. Существовал и ещё один повод для этого визита. Я отнюдь не оставила надежду убедить Эмерсона, что Рамзеса следует оставить в Англии, когда мы отправимся в рискованное путешествие. Я знала, что могу рассчитывать на Эвелину — на то, что она мягко добавит свои аргументы к моим. По причинам, которые я так и не понимала, она была просто без ума от Рамзеса.
Невозможно дать должное представление о Рамзесе, лишь описывая его характеристики. Нужно наблюдать за ним в действии, чтобы понять, как даже самые замечательные черты умудряются извращаться или доходить до такой крайности, что перестают быть добродетелями и превращаются в свою противоположность.
Рамзесу было десять лет. Он мог говорить по-арабски, как на родном языке, с лёгкостью прочитать три различных отрывка на древнеегипетском — с той же лёгкостью, с какой мог прочесть текст на латыни, иврите, греческом (который так же прост, как английский), распевать невероятное множество непристойных арабских песен и ездить почти на всём, что обладает четырьмя ногами. Этим и исчерпывались все его полезные навыки.
Он обожал свою очаровательную, ласковую тётю, и я надеялась, что она поможет мне убедить его остаться в их доме на зиму. Ещё один побудительный мотив — двоюродные братья и сёстры; Рамзес обожал их ничуть не меньше, хотя я не уверена, что это чувство было взаимным.
Отправляясь в Лондон, на сей раз я не так уж сильно волновалась, что должна оставить Рамзеса, потому что шёл сильный дождь, и я предположила, что Эвелина заставит детей остаться дома. И всё-таки я строго запретила Рамзесу проводить любые химические опыты, продолжать раскопки в винном погребе, заниматься метанием ножей в доме, показывать маленькой Амелии мумифицированных мышей, или же разучивать с кузенами любые арабские песни. Существовало ещё множество других запретов, о которых я уже и не вспомню, но я была абсолютно уверена, что предусмотрела всё. Поэтому я могла заниматься своими делами со спокойной душой, чего не могла сказать о теле; угольный дым, нависавший над Лондоном, в сочетании с дождём превращался в чёрную сажу, оседавшую на одежду и кожу, да и улицы были по щиколотку в грязи. Когда я вышла из поезда, то с радостью увидела, что меня ждёт экипаж. Я распорядилась, чтобы большинство моих покупок доставили домой, и тем не менее, была нагружена пакетами, а мои юбки промокли до колен.
Огни Амарна-Хауса[14] тепло и гостеприимно сияли сквозь сгущавшиеся сумерки. С радостным нетерпением я предвкушала встречу с теми, кого любила больше всего на свете, а также не со столь любимыми, но, тем не менее, приятными удобствами: горячей ванной, сменой одежды, и чашкой напитка, что веселит, но не опьяняет. Мокрые ноги заледенели, юбки цеплялись за всё подряд — и я подумала, что стоило бы позволить себе даже и опьяняющий напиток (но, конечно, опьянение вызывается лишь потреблением чрезмерного количества, чего за мной не водится). В конце концов, нет ничего лучше для предупреждения простуды, чем хорошая порция виски с содовой.
Меня встречал Гарджери, наш непревзойдённый дворецкий. Как только он помог мне освободиться от промокшей верхней одежды, то тут же заботливо спросил:
— Могу ли я предположить, мадам, что вы захотите что-нибудь выпить во избежание простуды? Я сразу же пошлю лакея наверх, если вам угодно.
— Великолепная мысль, Гарджери, — ответила я. — Искренне благодарна вам за это предложение.
Я дошла почти до дверей своей комнаты, прежде чем поняла, что в доме царила необычная тишина. Ни голосов, оживлённо обсуждающих изыскания моего мужа, ни детского смеха, ни…
— Роза! — воскликнула я, распахнув дверь. — Роза, где… А, вот и вы.
— Ваша ванна готова, мадам, — сказала Роза из открытой двери ванной, где она стояла, расплываясь в облаках пара, как некий добрый гений. Лицо её казалось малость раскрасневшимся. Конечно, причиной приятного румянца на щеках мог быть и жар в ванной, но я подозревала, что здесь кроется нечто иное.
— Спасибо, Роза. Но я хотела спросить…
— Подать малиновое платье, мадам? — Она поспешила ко мне и принялась дёргать за кнопки на моей одежде.
— Да. Но где… Моя дорогая Роза, вы меня трясёте, как терьер — крысу. Чуть меньше энтузиазма, если можно…
— Да, мадам. Но вода в ванне остынет. — Освободив меня от платья, она начала атаковать мои юбки.
— Ладно, Роза. Чем занят Рамзес?
Мне потребовалось некоторое время, чтобы узнать правду о ней. Роза бездетна. Несомненно, этот факт объясняет её своеобразную привязанность к Рамзесу, которого она знает с младенческих лет. Действительно, он осыпает её подарками — букетами из моих призовых роз, колючими гроздьями полевых цветов, небольшими пушистыми животными, отвратительными перчатками, шарфами, сумочками, выбранными им самим и оплаченными из карманных денег. Но даже если бы подарки были идеальными (а в большинстве своём это совсем не так), они вряд ли смогли бы компенсировать то время, которое Розе требуется на уборку после Рамзеса. Я давно отказалась от попыток понять эту абсурдную черту характера в целом вполне разумной женщины.
Как только Роза разоблачила меня и засунула в ванну, то решила, что успокаивающее действие горячей воды смягчит меня достаточно, чтобы услышать правду. Вообще-то всё было не так плохо, как я опасалась. Кажется, я забыла запретить Рамзесу принимать ванну…
Роза заверила меня, что потолок кабинета профессора Эмерсона не очень сильно повреждён, и она думала, что ковёр лучше всего как следует постирать. Рамзес вполне определённо намеревался выключить воду, и не сомневаюсь, что он бы не забыл об этом, вот только Бастет поймала мышь, и, если бы он промедлил с помощью, Бастет бы отправила грызуна на тот свет. В результате его стремительности мышь теперь спокойно отдыхает в шкафу Рамзеса с перевязанными ранами. А Роза ненавидит мышей.
— Не обращайте внимания, — устало сказала я. — Я не хочу больше ничего слышать. Я не хочу знать, что вынудило Рамзеса к экстренной необходимости купания. Я не хочу знать, что сказал профессор Эмерсон, когда его потолок начал извергать воду. Просто передайте мне этот стакан, Роза, и молча удалитесь.
Виски с содовой уже стояло наготове. Применение этого напитка внутрь и горячей воды наружно в конце концов вернуло мне душевное спокойствие, и когда я направилась в гостиную, волоча за собой малиновые воланы и, как мне кажется, ничуть не изменившись в лице, улыбки моей любимой семьи заверили меня в том, что всё в порядке.
Эвелина была в нежно-голубом платье, что подчёркивало синеву её глаз и оттеняло золотистые волосы. Платье уже безнадёжно измялось, ибо дети тянутся к моей милой подруге, как пчёлы — к цветку. Она держала малыша на коленях, а крошка Амелия сидела рядом с ней, прислонившись к материнской руке. Близнецы устроились у её ног, скомкав юбки. Рэдди, мой старший племянник, перегнулся через подлокотник дивана, где сидела его мать, а Рамзес прислонился напротив, как можно ближе к уху своей тёти. И, как обычно, говорил.
Он замолчал, когда я вошла и задумчиво посмотрела на него. Он был невероятно чистым. Если бы я не знала о причине этого, то похвалила бы Рамзеса, так как подобное состояние для него являлось чем-то совершенно неестественным. Я решила не омрачать единодушие нашего общества любой ссылкой на ранее случившиеся неприятности, но что-то в выражении моего лица, должно быть, раскрыло перед Эмерсоном мои мысли. Он быстро подошел ко мне, сердечно поцеловал и сунул стакан мне в руку.
— Ты чудесно выглядишь, моя милая Пибоди. Новое платье, а? Тебе идёт.
Я позволила ему отвести меня к креслу:
— Спасибо, дорогой Эмерсон. Это платье у меня уже около года, и ты видел его по крайней мере дюжину раз, но, тем не менее, я ценю твой комплимент. — Эмерсон тоже был исключительно чист. Его тёмные волосы лежали мягкими волнами, как всегда бывало сразу после мытья. Я решила, что какое-то количество воды (а, возможно, и штукатурка) оказалось у него на голове. Но раз уж он был готов предать этот инцидент забвению, я никак не могла поступить иначе, поэтому обратилась к моему деверю, который стоял, прислонившись к каминной полке и глядя на нас с нежной улыбкой.
— Сегодня я встретила вашего друга и соперника Фрэнка Гриффитса, Уолтер. Он передал привет и попросил меня сказать вам, что значительно продвинулся в расшифровке папируса из Оксиринха[15].
Уолтер выглядит как учёный, которым он и является. Морщины на его тонких щеках углубились, и он поправил очки.
— Амелия, дорогая, не пытайтесь разжечь соперничество между мной и Фрэнком. Он — великолепный лингвист и хороший друг. Я не намерен завидовать ему по поводу этого папируса; Рэдклифф пообещал мне целый воз мероитических свитков. Жду не дождусь.
Уолтер — один из немногих людей, кому разрешено обращаться к Эмерсону по имени, которое тот ненавидит. Он заметно вздрогнул, но сказал только:
— Так ты задержалась в Британском музее, Пибоди?
— Да. — Я отхлебнула виски. — Без сомнения, Эмерсон, для тебя будет совершенной неожиданностью узнать, что Бадж также намерен отправиться в Судан этой осенью. Если совсем точно, то он уже уехал.
— Э-э, хм-м, — сказал Эмерсон. — Нет! Действительно!
Эмерсон считает большинство египтологов некомпетентными ротозеями — по его строгих стандартам, так оно и есть — но Уоллис Бадж[16], Хранитель египетских и ассирийских древностей в Британском музее, был его личным врагом.
— Действительно! — повторил Уолтер. Его глаза блеснули. — Ну что ж, Амелия, это привнесёт дополнительный интерес в ваши зимние труды. Держать этих двоих подальше от глоток друг друга…
— Фу, — фыркнул Эмерсон. — Уолтер, я возмущён подтекстом. Как ты мог даже предположить, что я настолько забуду о своей профессии и самоуважении… Я не намерен появляться рядом с этим проходимцем в опасной близости для его глотки. И лучше бы ему держаться подальше от меня, не то
Выступая в привычной для неё роли миротворца, Эвелина попыталась сменить тему.
— Вы слышали что-нибудь новое о помолвке профессора Питри[17], Амелия? Правда ли, что он в ближайшее время намерен жениться?
— Думаю, да, Эвелина. Все говорят об этом.
— То есть — все сплетничают, — ухмыльнулся Эмерсон. — Увидеть Питри, всегда преданного своей профессии и не имевшего времени для нежных чувств, и вдруг рухнувшего к ногам девчонки… Говорят, ей чуть ли не на двадцать лет меньше, чем ему.
— И кто распускает подобные ядовитые сплетни? — вопросила я. — Судя по всему, она — чудесная молодая женщина, и он от неё без ума. Нам бы подумать о подходящем свадебном подарке, Эмерсон. Может быть, красивое серебряное epergne[18]?
— Какого чёрта Питри делать с этим epergne? — спросил Эмерсон. — Человек живёт, как дикарь. Будет замачивать в блюде черепки.
Мы продолжали болтать на эту тему, когда дверь открылась. Я обернулась, ожидая увидеть Розу, пришедшую забрать детей, поскольку приближался час ужина. Но в дверях стояла не Роза, а Гарджери, и лицо дворецкого было хмурым, что предвещало нежелательное сообщение.
— Пришёл джентльмен, желающий увидеть вас, профессор. Я сообщил ему, что вы никого не принимаете в это время, но он…
— Должно быть, у него какая-то срочная причина, раз он решил нас потревожить, — перебила я, видя, как сходятся брови моего мужа. — Вы говорите — джентльмен, Гарджери?
Дворецкий склонил голову. Подойдя к Эмерсону, он протянул поднос, на котором покоилась простая белая визитная карточка.
— Хм, — фыркнул Эмерсон, беря её в руки. — Достопочтенный Реджинальд Фортрайт. Никогда не слышал о нём. Скажите ему, чтобы он уходил, Гарджери.
— Нет, подождите, — сказала я. — Я думаю, что тебе следует встретиться с ним, Эмерсон.
— Амелия, твоё ненасытное любопытство доведёт меня до смерти! — воскликнул Эмерсон. — Я не хочу видеть этого типа. Я хочу выпить виски с содовой, я хочу наслаждаться обществом моей семьи, я хочу обедать. Я отказываюсь…
Дверь, которую Гарджери закрыл за собой, распахнулась. Дворецкий отшатнулся перед стремительным порывом вбежавшего. Без шляпы, промокший, бледный, тот в несколько скачков пересёк комнату, и остановился, шатаясь, перед Уолтером, который смотрел на него с изумлением.
— Профессор! — воскликнул он. — Я знаю, что вторгаюсь… Я прошу вас простить меня… и выслушать меня…
И, прежде чем Уолтер или любой другой из нас смог оправиться от потрясения или хотя бы пошевелиться, незнакомец рухнул вперёд и ничком распростёрся на коврике.
Мой сын жив!
Первым нарушил молчание Эмерсон.
— Немедленно встаньте, вы, неуклюжий молодой негодяй, — раздражённо заявил он. — Из всех проклятых наглецов…
— Умоляю, Эмерсон! — воскликнула я, торопясь к лежавшему. — Разве ты не видишь, что он в обмороке? Я с содроганием думаю, какой невообразимый ужас мог довести его до подобного состояния.
— Ничего подобного, — ответил Эмерсон. — Ты упиваешься невообразимым ужасом. Научись контролировать своё буйное воображение. Потерял сознание, как же! Он, вероятно, просто пьян.
— Немедленно принесите бренди, — распорядилась я. С трудом — ибо потерявший сознание был гораздо тяжелее, чем можно было ожидать, судя по его хрупкому строению, — я повернула его на спину и положила его голову к себе на колени.
Эмерсон поднялся, скрестив руки на груди, насмешка кривила его резко очерченные губы. Рамзес подошёл с бокалом коньяка, который я требовала. Я взяла бокал; как и ожидалось, он был мокрым не только внутри, но и снаружи.
— Боюсь, что немного пролилось, — пояснил Рамзес. — Мама, если я могу предложить…
— Нет, не можешь, — ответила я.
— Но я читал, что нецелесообразно давать бренди или любую другую жидкость человеку в бессознательном состоянии. Существует некоторая опасность…
— Да, да, Рамзес, мне это отлично известно. Успокойся. — Похоже было, что состояние мистера Фортрайта не настолько серьёзно. Вполне приличный цвет кожи, никаких признаков травмы. Я прикинула, что ему около тридцати. Черты его лица — скорее приятные, нежели красивые, широко расставленные глаза под дугами бровей, губы полные и мягко изогнутые. Однако самым необычным был цвет волос, украшавших верхнюю губу и голову: яркий, нечасто встречающийся в свете, сверкающе-медный, с проблесками золота на аккуратно завитых висках.
Я продолжала свои усилия; вскоре глаза молодого человека открылись, и он с удивлением уставился мне в лицо. Его первыми словами были:
— Где я?
— У меня на каминном коврике, — навис над ним Эмерсон. — Что за чёрт… э-э… совершенно идиотский вопрос? Будьте любезны дать объяснения, нахальный щенок, прежде чем я вас вышвырну.
Слабый румянец покрыл щёки Фортрайта.
— Вы… вы профессор Эмерсон?
— Один из них. — Эмерсон указал на Уолтера, который поправлял очки и неодобрительно кашлял. Вне всякого сомнения, он больше напоминал классический портрет учёного, чем мой муж, чьи острые синие глаза и здоровый цвет лица, не говоря уже о впечатляющей мускулатуре, позволяют считать его человеком действия, а не мысли.
— О, понятно. Прошу прощения — и за беспорядок, и за моё непростительное вторжение. Но, надеюсь, когда вы услышите мой рассказ, вы сможете простить меня и помочь мне. Профессор Эмерсон, которого я ищу — египтолог, мужество и физическая доблесть которого так же известны, как и его интеллектуальная мощь.
— Э-э, хм-м, — сказал Эмерсон. — Да. Вы нашли его. А теперь, если вы отодвинетесь подальше от рук моей жены, на которую столь внимательно глядите, что ещё более усугубляете своё первоначальное преступление…
Молодой человек вскочил, как будто его укололи, заикаясь и бормоча извинения. Эмерсон помог ему сесть — вернее, толкнул его в кресло — и несколько более вежливо помог мне подняться. Обернувшись, я увидела, что Эвелина собирает детей и уводит их из комнаты. Я благодарно кивнула ей и была вознаграждена одной из её чудных улыбок.
Наш неожиданный посетитель начал с вопроса.
— Правда ли, профессор, что вы в этом году планируете отправиться в Судан?
— Где вы это слышали? — потребовал ответить Эмерсон.
Мистер Фортрайт улыбнулся.
— Ваша деятельность, профессор, всегда вызывает интерес не только в археологической среде, но и во всём обществе. Определённым образом это имеет отношение и ко мне. Моё имя вам неизвестно, но я уверен, что вы знакомы с моим дедом, известным покровителем археологических наук — виконтом Блэктауэром.
— Всемогущий Боже! — взревел Эмерсон.
Мистер Фортрайт запнулся.
— Прошу… Прошу прощения, профессор?
Лицо Эмерсона, багровое от ярости, могло бы испугать любого мужчину, но его грозно нахмуренные брови были направлены не на мистера Фортрайта. А на меня.
— Я так и знал, — с горечью произнёс Эмерсон. — Неужели я никогда не смогу освободиться от них? Ты явно привлекаешь их, Амелия. Не знаю, каким образом, но это уже становится пагубной привычкой. Очередной проклятый аристократ!
Уолтер не смог сдержать смешок, и я признаюсь, что это действительно было забавно: Эмерсон предстал перед миром в образе разъярённого санкюлота, требующего отправить на гильотину ненавистных аристократов.
Мистер Фортрайт с тревогой взглянул на Эмерсона.
— Постараюсь покороче, — начал он.
— Хорошо, — ответил Эмерсон.
— Э-э… но боюсь, что вначале мне необходимо дать подробные объяснения, чтобы вы поняли, в чём состоят мои трудности.
— К чёрту, — ответил Эмерсон.
— У… у моего деда было два сына.
Поделиться книгой: