Свидетельница Гора

Я затряслась.

— Головы не поднимать, — предупредил мужчина. — На нас не смотреть.

Совершенно ошеломленная и напуганная происходящим, я попыталась подчиниться и ползти к двери, но тут же неловко завалилась вперед, запутавшись в цепях. На мгновение меня охватила паника. Растянувшись на полу, я оказалась неспособна даже пошевелиться от ужаса. Я была совершенно обнаженной перед ним. Я с ужасом ощущала, насколько уязвимой оказалась моя открытая спина. Уже тогда, даже зная так мало, как в тот момент, я боялась, что он мог не обрадоваться возникшей заминке и просто ударить меня или пнуть. Однако, по крайней мере, в этот раз, мужчина посчитал целесообразным, отнестись ко мне с терпением. Наконец, мне удалось справиться со своим страхом, снова подняться на четвереньки и, медленно и осторожно, на трясущихся конечностях поползти из камеры. Как выяснилось поспешность при движении на четвереньках с закованными в цепи руками и ногами ни к чему хорошему не приводит. Оказалось, что намного проще перемещаться размеренно и постепенно. В принципе, не трудно ползать на четвереньках, даже в таких цепях которые были на мне, просто надо учитывать длину цепей, когда собираешься сделать шаг.

Единственное что я смогла разглядеть, оказавшись снаружи, это покрытый каменными плитками пол коридора. И еще ноги пары мужчин стоявших поблизости. Поднять взгляд выше я не решилась, так что в поле моего зрения попали только их тяжелые закрытые сандалии. Один из них склонившись надо мной, взял меня за плечо и, подведя к центру прохода, поставил на линию, прочерченную вдоль продольной оси коридора. Если смотреть от двери моей камеры, то головой я была повернута влево.

Я слышала, как позади меня открываются другие двери, одна за другой. Открытие каждой сопровождалось мужским голосом, произносившим фразы на разных языках. Но сама я оставалась, на том же месте, куда меня поставили, не смея, ни поднять головы, ни изменить свою позу даже в наименьшей степени. Меня уже поставили туда, куда надо, и так, как надо, оставалось дождаться, когда меня проинструктируют о дальнейшем.

В этот момент я, наконец, полностью осознала то, что мужчина, который ко мне обратился, сделал это на моем собственном языке. Дело в том, что обычно человек считает такие вещи само собой разумеющимся.

Сзади, постепенно удаляясь, до меня доносились звуки открывающихся дверей. Пятна света метались по мощеному каменной плиткой полу коридора, отмечая местоположение фонарей.

Разумеется, он говорил с акцентом. Хотя, конечно, можно говорить на языке, который не изучал с детства без акцента, однако, как нетрудно догадаться, это скорее исключение из правил. Человеческой речи вообще свойственно сохранять иностранный оттенок. Иногда человека, говорящего на неродном языке, выдают такие мелочи, как случайные ошибки в произношении, скажем, чередующихся гласных. Особенно это может проявляться в ситуациях напряженности, таких как гнев или страх. Однако насколько я смогла заметить, этот мужчина не предпринял даже попытки замаскировать свой акцент. Похоже, то, что его речь была понятной для меня, показалось ему вполне достаточным. А еще я никак не могла идентифицировать язык, на котором эти мужчины говорили друг с другом. Этот язык не был одним из тех, которые я знала, или хотя бы просто могла узнать. И все же, как бы странно это ни было, но иногда в их речи проскакивало что-то, что напоминало мне о других языках, с которыми я, до той или иной степени, хотя бы по звучанию, была знакома. Время от времени мне даже казалось, что я смогла вычленить знакомое слово. Понятно, что похожие слова в разных языках вовсе не должны были означать похожие предметы. У сходного по звучанию слова в других языках могут быть совершенно другие значения.

Я стояла на четвереньках, не поднимая головы. Мои глаза уже начали приспосабливаться к свету. Единственными источниками света в коридоре, насколько я могла судить, были те фонари, что принесли с собой мужчины. Стоит людям покинуть помещение, и здесь снова воцарится полная темнота. Предположительно, этот коридор должен был заканчиваться некой дверью или воротами. Даже если бы у меня был шанс освободиться от ошейника, посредством которого я была прикована к стене моей камеры, даже если бы я оказалась в состоянии, тем или иным способом открыть тяжелую дверь, державшую меня в камере, как нетрудно догадаться, вскоре я столкнулась бы с очередной преградой, которая перекрывала коридор. Кроме того, коридор был полностью погружен в кромешную тьму, так что стоило только направить на меня свет, и я оказалась бы совершенно ослепленной, в полной власти того, в чьих руках был фонарь.

Подозреваю, что с точки зрения вошедших мужчин этот коридор был едва освещен, в конце концов, освещенность это тоже понятие относительное, в то время как мне казалось, что здесь все было залито ярким светом.

Я заметила, что рядом со мной остановился мужчина. Его ноги были обуты в тяжелые закрывавшие стопы сандалии, такие же, как и у других. Кроме сандалий, на его ногах больше ничего не было. Краем глаза я рассмотрела, что он носил тунику, или что-то на нее похожее. Мне был не знаком подобный предмет одежды. Это был наряд совершенно непохожий на те вещи, к которым я привыкла. Все говорило о том, что я попала в абсолютно мне не знакомое место. И жизнь в этом месте, как мне сразу же показалось, сильно отличалась от того, к чему я привыкла. Ноги мужчины выглядели очень крепкими и сильными. Это напугало и встревожило меня. Что это было за место, спрашивала я себя. Насколько же оно отличается от тех мест, с которыми я была знакома. Напрашивался закономерный вывод, что я находилась вне привычной для меня культуры. Это не могло быть моей культурой. Это точно какая-то иная культура. Причем она может разительно отличаться от моей собственной. Здесь все может очень отличаться от знакомого мне порядка вещей.

И мои предположения, как вскоре мне предстояло узнать, оказались правильны, и даже более чем правильны.

Наконец, столь пугавший меня мужчина отошел. Но, не успела я облегченно вздохнуть, как его место занял другой, задержавшийся около меня. Головы я, по понятной причине не поднимала, но отлично знала о его присутствии, и оно тревожило меня не меньше, чем присутствие его товарища. Этот казался таким же крупным и сильным, как и предыдущий.

Да, местная культура, подумалось мне, отличалась от моей собственной в каждой детали. Все здесь, начиная от характера моего заключения и заканчивая архитектурой, одеждой, железом на моих запястьях и щиколотках буквально кричало о ее примитивности.

Я по-прежнему не поднимала головы. Что это было за место? Как я попала сюда? Конечно же, я не должна была здесь находиться! Но внезапно я вздрогнула. А что если, подумала я, и эта мысль меня ужаснула, что именно здесь я и должна находиться. Вдруг я была чужой там, где я жила прежде. Может быть, это именно то место, которому я принадлежу.

Мужчина, остановившийся подле меня, пошел дальше по коридору. Судя по тому, что я больше не слышала звуков открываемых дверей, все камеры уже были открыты.

Наконец, я решилась и чуть-чуть, буквально на миллиметр приподняла голову. Перед собой я увидела тонкие лодыжки, как и мои собственные, закованные в кандалы. Итак, я была всего лишь одним из элементов колонны. Значит, мои догадки и подозрения оказались верны. Я оказалась здесь в результате отбора, основанного на том или ином критерии, возможно, вполне беспристрастном и объективном, но не имевшем отношения ко мне лично. Дело было вовсе не в том, что я кого-либо походя оскорбила, и соответственно, что мое тяжелое положение было задумано для чьего-то развлечения, или, что оно являлось часть некой сладкой мести. Конечно, будь я здесь одна, и, такую причину можно было бы рассматривать всерьез. Но таких как я в этом коридоре скопилось много, а потому подобные мысли можно было выкинуть из головы и забыть. Нет, пожалуй, причина была обезличена. Мое нахождение здесь, скорее всего, было не столько следствием того, кем я была, сколько чего-то еще, возможно, того, чем я была. Оставалось предположить, что главная причина, по которой я оказалась здесь, имела отношение к тому виду или сорту, к которому я принадлежала. Теперь оставалось только выяснить, что же это мог быть за вид или сорт. Только как? Этого я не знала. Пока. Я посмотрела на лодыжки стоящей передо мной на четвереньках женщины. Их плотно облегали браслеты кандалов. Несколько звеньев соединявшей их цепи лежали на камнях. Нетрудно было догадаться, что металл на моих собственных ногах, хотя я сама его знала только на ощупь, и на свету рассмотреть просто не успела, выглядел точно также или, по крайней мере, очень похоже. У него просто не было бы никаких причин хоть в чем-то отличаться. Нет, не могло было бы быть ничего уникального или особенного, что как-либо выделяло кого-либо из нас стоявших в этой колонне, простиравшейся далеко вперед передо мной и, несомненно, далеко назад. Я понятия не имела, сколько нас здесь было. Поначалу я еще пыталась считать звуки открытия дверей, но быстро сбилась. Возможно, по крайней мере, мне так казалось, в этой колонне нас собралось не меньше пятидесяти. Часть стояла впереди меня, часть позади. По-моему я оказалась где-то ближе к концу колонны, приблизительно в двух третях пути от дверей коридора. Та, что стояла передо мной, и как та, что была позади, насколько я поняла, исходя из того, на каких языках к ним обращались, говорили не на моем языке, а возможно, и не на языках друг друга. Я подозревала, что такое расположение каждой из нас в колонне, не было случайностью. Не думаю, что у нас получилось бы перекинуться парой слов, по крайней мере, пока.

Послышались тяжелые шаги. Приближался кто-то обутый в сандалии. Я мгновенно опустила голову как можно ниже и облегченно вздохнула, когда мужчина прошел мимо.

Мне, как, несомненно, и всем остальным, запретили смотреть на наших похитителей. Признаться, меня это тревожило. Конечно, меня волновал вопрос, почему. Впрочем, я и сама до колик боялась смотреть на них. Я не знала и, честно говоря, опасалась того, что могла увидеть. Но почему они сами не хотят, чтобы мы увидели их, спрашивала я себя. Не может ли быть так, что их обличие настолько ужасно или отвратительно?

А вдруг они изуродованы, пришло мне в голову. Или, возможно, на самом деле они вообще не люди? Эта мысль заставила меня задрожать от страха. Что если они — животные! Мне не хотелось быть съеденной! Впрочем, я сомневалась, что они могли быть животными, как и в том, что меня доставили сюда в качестве пищи. Во-первых, это было сомнительно с экономической точки зрения, а во-вторых, не похоже, чтобы меня откармливали. Скорее наоборот, принимая во внимание ту зверскую диету, на которую меня посади, на мне не осталось ни капли жира, а моя фигура стала достойной фотомодели. А вот это уже предлагало совершенно противоположную теорию относительно того, что могло бы быть одной из моих главных ценностей в таком месте. Признаться, такие мысли напугали меня не меньше, чем перспектива быть съеденной, и я немедленно выбросила ее из головы. Это было слишком ужасно, чтобы даже думать об этом.

Внезапно я услышала, металлический лязгающий звук, испугавший мне. Он донесся сзади, скорее всего с конца колонны. Такой звук издает цепь, брошенная на пол.

— Спокойно, — послышался успокаивающий мужской голос около меня.

Потом до меня донеслись другие слова, сказанные на других языках, но с той же интонацией, впереди от меня и позади. Не трудно догадаться, что и их смысл был, скорее всего, подобен.

— Спокойно, маленькая вуло, — снова сказал голос на моем языке.

Я замерла. Конечно, что такое это «вуло», мне было не известно. Я прислушивалась к тем звукам, что медленно приближались ко мне сзади. Сначала металлический лязг звеньев разматываемой цепи, потом короткая пауза, по-видимому, перед каждой девушкой в колонне. Каждая такая пауза заканчивалась отчетливо слышимым щелчком, как будто сталкивались два куска металла. Вскоре звук начал доноситься уже совсем близко. До меня оставалось всего несколько шагов.

На мгновенье мелькнула мысль вскочить и бежать. Но к счастью разум взял верх. Не трудно было представить, что попытка побега кончится падением на пол. Мои ноги были скованы. К тому же, куда здесь можно было бы бежать?

Впрочем, не менее важно было и то, что я сама знала, что у меня просто не хватит смелости на то, чтобы бежать, даже если бы я не была закована в кандалы и находилась не здесь, а где-нибудь в другом месте, более или менее мне знакомом. Даже в то время я смогла сообразить, что только полная дура, может поступить столь глупо, и попытаться выказать даже самое минимальное неповиновение таким мужчинам, как эти.

Чуть повернув голову, я покосилась вправо и вперед. Передо мной, перечеркивая пол колебалась тень того мужчины, который говорил со мной. По-видимому, он держал в поднятой руке фонарь, такой, какие я успела разглядеть в руках других его товарищей. Судя по тени, он совершенно точно был одет в тунику, или подобную ей одежду. Даже его тень казалась мне крупной и пугающей. Потом слева от меня появилась тень еще одного мужчины, находившегося позади меня. Судя по очертаниям тени, довольно бесформенным, он нес что-то в правой руке, какой-то моток чего-то. В тот момент, я еще не знала, чем окажется этот моток. Теперь-то я понимаю, что ответ был очевиден, но в то время этот вариант я даже не рассматривала. Кроме того, знай я в тот момент несколько больше о том месте, в котором оказалась, то одно местоположение этого мужчины, позади и слева от меня, стало бы для меня источником заслуживающего внимания предчувствия.

— Спокойно, маленькая таста, — успокаивающим тоном сказал мужчина.

Мне не было известно, чем может быть эта «таста». Я уже не раз успела услышать слова «таста» и «вуло», а также и кое-какие другие, вплетенные в выражения, сказанные на различных языках этими мужчинами, стоявшими в других местах вдоль колонны. Это позволяло сделать логичный вывод, что эти слова, «вуло» и «таста» были словами их собственного языка. Разумеется, никто из нас не знали их значения.

Внезапно я услышал, прямо рядом с собой, скрежет упавшей на каменный пол цепи, и прежде чем я успела что-то сообразить, задуматься о той реакции, на которую я могла бы отважиться, на мою шею лег металлический ошейник, закрывшийся с сухим щелчком. Этот, как и тот, что был на мне в камере, плотно прилегал к шее. Очевидно, это был один из большого количества таких же ошейников, которые, насколько я успела разглядеть, украдкой бросив взгляд влево, свисали с нижних концов витков длинной цепи, висевшей передо мной. Через мгновение та, что стояла на четвереньках передо мной, тоже оказалась в ошейнике, и цепь с раскрытыми ошейниками унесли вперед, убрав из поля моего зрения. Тот мужчина, тень которого я видела справа перед собой прежде, обойдя меня сзади, встал по левую руку от меня. Внезапно я зацепилась взглядом, за свисавшие вниз петли того, что он нес в руке. Это невозможно было с чем-нибудь перепутать, или каким-либо образом неверно трактовать увиденное. У меня перехватило дыхание, и я чуть не упала в обморок.

Это была плеть!

Через некоторое время вперед пронесли еще две цепи, которые, судя по всему, в свою очередь должны были быть присоединены к той общей цепи, к которой уже были прикованы мы, в конечном счете, сформировав один единый длинный караван.

Мы, те к кому уже успели проявить внимание, ждали, стоя на четвереньках и покорно опустив головы вниз.

Но наконец, ошейник сомкнулся на шее последней из нас, той, которая стояла первой в колонне. Теперь мы все были прикованы к одной цепи.

И тогда они начали говорить с нами на разных языках. То, что я услышала на моем собственном, звучало так: «Теперь встаньте на колени, не поднимая головы. Стоять следующим образом: сидя на пятках и широко расставив колени, держа спину прямо и расправив плечи. Руки держать по бокам, отведя их назад насколько возможно. Цепь ваших наручников должна плотно облегать талию». Я пришла к выводу, что наш «инструктаж», теперь, когда мы были поставлены «куда и как» требовалось похитителям, начался.

Вдоль нашей колонны прошли мужчины, то тут, то там подправляя позы девушек. Когда один из них приблизился ко мне, я насколько смогла, и насколько позволила длина цепи, присоединенной к стальным браслетам наручников, отодвинула руки назад, почувствовав, как звенья цепи глубоко вжались в мою плоть. Колени я расставила настолько широко, насколько у меня получилось.

— Молодец, — бросил мужчина и продолжил двигаться в конец колонны.

Через некоторое время мы все оказались в требуемых мужчинами позах. И тогда они снова заговорили на разных языках. Я услышала следующую фразу: «Ваши головы склонены в подчинении. Ваши животы под цепью».

Голову я, конечно, не поднимала. На это мне не было дано разрешения. Как и все мы, я смотрела в пол перед собой. Цепь так туго прижималась к моей талии, что на коже должны были остаться глубокие отпечатки ее звеньев. Как они мне и сказали, мой живот был под цепью. Интересно, что бы это могло означать?

На некоторое время нас оставили в покое, в таком положении, стоящими на коленях, и скованными друг с дружкой цепью за шеи. Мужчины удалились, насколько я поняла в конец колонны. Теперь их голоса доносились до меня откуда-то сзади, из глубины коридора. Судя по звуку, они стояли примерно в нескольких ярдах от меня, возможно, в самом конце коридора. Я могла расслышать их разговор, но мужчины говорили на своем собственном языке. Однако, каким бы ни был этот язык, я так и не смогла отнести его к какой-либо из известных мне языковых групп, настолько незнакомым он казался мне в целом. Тем не менее, время от времени, в их разговоре, как мне казалось, я различала, то одно знакомое по звучанию слово, то другое.

Я стояла на коленях, стараясь точно выдерживать ту позу, принять которую, мне было приказано, то есть, опустив голову и туго прижимая цепь к своей талии. Это округлило и подчеркнуло мой живот, словно привлекая к нему внимание. Вот мой живот, такой округлый и мягкий, а вот цепь, твердая и стальная, его опоясывающая, чьи звенья нагрелись теплом моего собственного тела, но, несмотря на то, что моя плоть грела эти стальные кольца они так и оставались несгибаемыми и безжалостными. Мой живот, как мне и сказали, был под цепью.

Я не смела, ни шевелиться, ни хотя бы на миллиметр изменить позу. Что же это могло означать, что мой живот был под цепью?

Конечно, чуть позже я познакомилась с такими позами и фразами, и для меня не осталось никаких тайн касательно их значения, но в то время, когда это все происходило впервые, и мы практически ничего не знали, это было довольно пугающие. Но что напугало меня больше всего, это то, что они заставили меня ощутить. И дело было даже не в том, что в них я почувствовала себя глубоко потрясенной и возбужденной. Важнее было то, что в них я внезапно, беспомощно и уязвимо, ощутила некую правильность. Я вдруг осознала, что в некотором смысле принадлежала им. Но это совершенно противоречило всему, к чему я привыкла, чему меня учили, моему воспитанию, образу жизни, образованию, социальной среде. Могло ли все это оказаться неправильным?

Например, если вернуться к той позиции, принять которую нам приказали. Спору нет, это, конечно, смотрелось прекрасно. В этом у меня не было ни малейшего сомнения. Но необходимо понимать, сколько всего здесь было вовлечено помимо эстетики. Это была не просто линия из пятидесяти или около того обнаженных женщин, каждая из которых была выставлена напоказ в этом положении, превосходно и бескомпромиссно надо заметить выставлена, но в это была вовлечена куда более глубокая значимость. Например, можно просто рассмотреть некоторые аспекты нашей позиции. То, что наши плечи должны были быть расправлены, конечно, подчеркивало линии наших фигур. Это привлекало к нам внимание, к каждой в отдельности и ко всем вместе, к уникальности, особенности и красоте нашей природы, намекало на то, что это не только не должно быть спрятано, отвержено или предано, но должно быть открыто признано и даже прославлено. Мы должны быть непримиримо теми, кто мы есть. Несомненно, нет нужды расписывать символизм собственно стояния на коленях, он и так очевиден. Точно также, ну может быть, по крайней мере, после некоторого размышления становится ясен и символизм разведения наших коленей, который недвусмысленно говорит о том, кто мы такие. Однако в то время я еще не была полностью осведомлена об этом. Я знала только то, что чувствовала себя ужасно уязвимой. Конечно, эта поза ясно дает нам понять нашу уязвимость. Мне казалось, что мои собственные бедра словно пылали от такой демонстрации. Возможно, если бы кому-нибудь пришла в голову мысль в этот момент дотронуться до меня кончиком пальца, думаю, что я бы закричала. Впрочем, существует множество самых разных способов стоять на коленях, и у каждого из них есть множество значений.

Но почему теперь нас поставили на колени здесь, оставив практически без присмотра? О нас что, забыли? Мы должны были ждать, словно мы могли бы быть ничем? Я слышала, что мужчины просто разговаривают где-то позади. Не нас ли они обсуждали? Может, они даже нас комментировали! Интересно, не могло ли быть так, что меня, или некоторых других из нас, они обсуждали в отдельности? Может быть, они сверялись с отчетами, делали пометки напротив неких пунктов в списке или что-то записывали?

А тем временем мы стояли на коленях, с каждым мгновением становясь все более чувствительными к нашим позам, все глубже и глубже, собственными животами, постигая суть нашего существа и нашей природы.

Мы, скованные цепью за шеи, раздетые, стояли на коленях в каком-то средневековом коридоре. Слева от нас был длинный ряд тяжелых дверей, дверей, ведущих в сырые, посыпанные соломой, то ли камеры, то ли конуры, из которых нас только что вывели. Мы стояли на коленях и молчали. Нам было запрещено говорить.

Мы ждали.

Похоже, мы не имели никакого значения или важности.

Мы ждали, всеми игнорируемые.

То, что нас могли держать в таком положении столько, сколько пожелали другие, становилось для нас все яснее. Кем же были эти мужчины, что могли обращаться с нами подобным образом? И чем мы могли быть для них?

Нам даже не разрешили посмотреть на них. Признаться, я до слабости в животе боялась узнать, как они выглядели, но одновременно мне было жутко любопытно это. Я не думала, что они могли бы быть животными. Я была уверена, что они — люди. Но меня мучил вопросом, были ли они людьми полностью, такими же, как мы? Почему они не разрешали нам смотреть на них? Не могло ли случиться так, что они, по той или иной причине, были столь ужасны, что не хотели, чтобы их разглядывали? Кем они были? Или чем они были? Они казались мужчинами, но, что и говорить, одновременно они совсем не казались мне мужчинами, в том смысле или том отношении, в которых я привыкла думать о мужчинах. В некотором смысле они показались мне совершенно отличающимися от того типа мужчин с которым я была знакома. Так кем или чем они были? Мне просто отчаянно хотелось это узнать. Но в тоже время, я боялась это узнать.

Мы стояли на коленях, изучая нашу незначительность, все яснее постигая нашу уязвимость и беспомощность, и испытывая эмоции, очень необычные и тревожащие нас эмоции, те эмоции, что были столь глубоки и широки.

Наконец, мужчины снова распределились вдоль нашей колонны. Один из них занял позицию довольно близко ко мне, слева и немного впереди.

Он стоял не дальше ярда от меня. Цепь с моего ошейника тянулась к ошейнику впередистоящей девушки. Я чувствовала вес цепи, передававшийся через стальное кольцо на заднюю часть моей шеи. Я видела тяжелые закрытые сандалии на ногах мужчины, стоявшего передо мной слева от цепи, чуть позади плеча стоящей передо мной на коленях фигуры.

Моя голова оставалась низко опущенной. Я не осмеливалась даже искоса посмотреть на него. Меня начало трясти как в лихорадке. Но я, изо всех сил, настолько, насколько могла, удерживала заданную позу.

Он был рядом!

В чьей власти мы оказались?

Спереди, от головы колонны, послышались голоса, постепенно приближавшиеся ко мне. Вскоре я смогла расслышать, звучавшие один за другим, то громкие вздохи, то тихие сдавленные вскрики.

Я не поднимала головы. Я была ужасно напугана, осознанием присутствия рядом со мной мужчины.

— Ты можешь поднять голову, — наконец, услышала я. — Ты можешь смотреть на нас.

Я подняла голову, и у меня перехватило дыхание. Помимо моей воли у меня вырвался негромкий, невнятный и неудержимый звук, полный невероятного облегчения и даже радости, звук освобождения от невероятного, с трудом сдерживаемого напряжения, звук выходящих из меня почти невыносимых эмоций.

Он был человеком!

Он улыбнулся и приложил палец к губам, жест, который предупредил меня, что я не должна была говорить, жест, который был мне знаком из моего собственного культурного происхождения. Правда, я понятия не имела, был ли он родным для него самого.

Слышались голоса, продолжавшие удаляться назад, сопровождаясь все теми же вздохами и вскриками.

Я, задрав голову, смотрела на возвышавшегося надо мной мужчину. Но он уже не обращал на меня внимания, скорее он глядел куда-то назад, за мою спину, в сторону конца колонны.

Возможно, я, действительно не имела какого-либо значения и важности, чтобы на меня стоило смотреть. Зато я смотрел на него. Дико, испуганно, восторженно, словно впитывая в себя, то, что видела перед собой. Он был поразительно красив. Я с трудом пропихивала в себя воздух, рассматривая его. Но следует понимать, что эта красота была красотой сильного и властного человека. Это вовсе не была та мягкая приятная форма, которая в некоторых местах, таких как те, в которых я выросла и к которым привыкла, часто воспринималась как достоинство. Прежде всего, это была прочность, надежность. Несомненно, он был красив, и даже, как я заметила, поразительно красив, но по-простому, прямо, очень по-мужски. И он показался мне добрым. Наконец, он снова посмотрел на меня, улыбнулся и приложил палец к губам, предупреждая меня о молчании. Это был крупный, сильный, гибкий мужчина, с большими сильными руками и крепкими ногами. Его, загорелые до темно-коричневого цвета ноги, надо признать, взволновали меня, своей явной силой и открытостью, благодаря короткой тунике. Они казались грубыми и обветренными. Обуты они были в тяжелые сандалии, высоко закрывавшие голень спереди, те самые, которые я уже видела прежде. Крепились они, прочными ремешками или шнурами, завязанными позади на икрах. Не знаю почему, но эта обувь напугала меня. От нее словно исходила некая угроза или жестокость.

Когда он снова отвел от меня взгляд, я испытала невероятное облегчение. Никогда прежде я не видела такого мужчину! Я даже представить себе не могла, что такой мужчина может существовать!

Я не представляла, что мне делать, и что со мной будет, если он снова так посмотрит на меня. А еще мне было интересно, хотя я изо всех сил пыталась гнать от себя подобные мысли, опасаясь их недвусмысленных и неизбежных последствий, что стало бы со мной, окажись в его руках. Да, я пыталась выбросить эти мысли из головы, но у меня ничего не получилось. Это оказалось сильнее меня. Это было непреодолимо. Я дрожала всем телом. Я отлично сознавала, что в его руках я буду совершенно беспомощной. Честно говоря, я опасалась, что стоит ему еще раз посмотреть на меня, и я начну скулить и умолять его. Что случилось со мной? Неужели это я? Что я такое? Что они сделали со мной? Как такое могло со мной произойти? Что за преобразование произошло во мне, что я стала настолько беспомощной, простого увидев такого мужчину?

Но затем, сделав усилие над собой, я смогла оторвать испуганный взгляд от этого мужчины, и посмотрела вперед и вокруг себя. Как оказалось, здесь были и другие. Я пораженно рассматривала этих мужчин, и снова не могла дышать от охватившего меня волнения. Я была потрясена. Я не могла поверить тому, что видели мои глаза. Как выяснилось мужчина, стоявший передо мной, был весьма обычен, и мало чем выделялся на общем фоне. Просто увидев его первым, не будучи знакома с остальными, я, конечно, подумала, что он необычный, если не уникальный. Другие мужчины тоже, каждый по-своему, оказались сильными и по-мужски красивыми парнями, и что также почти не поддавалось описанию словами, от всех их веяло некой мужской властностью. Это очень встревожило меня. И одеты они были точно также как и тот, который стоял передо мной. На всех были практически такие же туники, разве что у некоторых они оказались без рукавов, и те же самые сандалии, которые, судя по виду, могли бы выдержать длительные пешие переходы.

Теперь еще с большей актуальностью встал для меня вопрос, где же я очутилась? В каком таком месте могут существовать такие мужчины?

И снова я принялась рассматривать того, что оказался ближе всех ко мне. Как вдруг он тоже опустил взгляд на меня. Наши глаза встретились всего лишь на мгновение, и я сразу же в ужасе отвела взгляд.

Никогда прежде не чувствовала себя столь непреодолимо и неопровержимо той, кем была. Я задрожала. Внезапно мне показалось, что это был не человек, а монстр, или бог, или зверь, такой как пума или лев, но в человеческом обличие.

И тогда мне стало предельно ясно то единственное отношение, в котором я могла бы состоять с такими как он.

Мимо меня прошли несколько других мужчин, двигавшихся в разные стороны вдоль нашей колонны. У некоторых из них в руках были кожаные хлысты, и других плети. Затем они, кто впереди меня, кто позади, присели рядом с девушками и начали разговаривать с ними. Причем они сделали так спокойно, и даже успокаивающе.

Около меня присел именно тот мужчина, что стоял передо мной. Он аккуратно повернул мою голову так, чтобы я оказалась лицом к нему. Теперь у меня не было иного выбора, кроме как смотреть ему в глаза. Его левая рука легла чуть выше ошейника, удерживал меня сзади за шею, а пальцы правой руки слегка прижались к моим губам, словно намекая мне, что я не должна говорить.

— У тебя нет имени, — сообщил он мне.

Я не поняла его фразы, но переспросить не решилась. Его пальцы по-прежнему лежали поверх моих губ.

Наконец, он отпустил меня и, выпрямившись во весь рост, посмотрел на меня сверху вниз. Я так и не решилась оторвать от него своих глаз.

— Ты хочешь, чтобы тебя кормили? — спросил мужчина.

Я не нашла в себе сил чтобы ответить ему, продолжая все так же испуганно смотреть в его глаза.

— Вы можешь говорить, — сказал он.

— Да, — выдавила я из себя.

— Ты хочешь жить? — последовал его следующий, ужаснувший меня, вопрос.

— Да, — прошептала я.

Тогда он оторвал взгляд от моих глаз, и осмотрел меня всю, откровенно, оценивающе и невозмутимо. Никогда, за всю мою прежнюю жизнь, на меня не смотрели так, как смотрел этот человек. Казалось, он оценил каждый дюйм моего тела. Я не могла даже начать понимать такой взгляд. А может, что-то внутри меня, наоборот, слишком хорошо это понимало?

Внезапно для самой себя, я, жалобно, приподнялась с пяток, и, по-прежнему оставаясь на коленях, протянула к нему руки. Слезы хлынули из моих глаз. Я заплакала. Я перестала контролировать себя. Я едва могла говорить. Но он казался мне таким добрым. Он должен был понять меня. Я стояла перед ним на коленях в беспомощной мольбе.

— Милосердия, — всхлипнула я. — Я прошу вас о милосердии!

Я сжала ладони вместе, прося его о пощаде. Я жалобно тянула к нему руки, сжатые словно во время молитвы.

— Пожалуйста! — заплакала я. — Пожалуйста!

Но он, по-прежнему спокойно и оценивающе смотрел на меня сверху вниз.

— Пожалуйста, я умоляю вас, — простонала я. — Пощадите! Я прошу, пожалейте меня! Окажите мне милосердие! Я прошу вас! Я умоляю вас!

Однако выражение его лица не изменилось.

В этот момент я почувствовала себя неописуемо глупо. Тогда я уронила руки и опустила голову. Я снова опустилась на пятки, а мои руки, закованные в стальные кандалы, легли на бедрах.

Я вновь попыталась поднять на него взгляд, но почти сразу опустила голову.

— Мне не будет пощады, не так ли? — шепотом спросила я.

— Подозреваю, что не в том смысле, который Ты имеешь в виду, — заговорил мужчина. — С другой стороны, если Ты окажешься превосходной, действительно превосходной, тебе, в конечном итоге, могут оказать определенное милосердие, по крайней мере, в том смысле, что сохранят тебе жизнь.

Эти слова, сказанные таким спокойным тоном, заставили меня содрогнуться.

— Позиция, — негромким спокойным голосом напомнил он.