Джон Норман
Свидетельница Гора
John Norman
WITNESS OF GOR
Copyright © 2001 by John Norman
Переведено специально для группы «Джон Норман»
Глава 1
Я осмотрелась, и никого не заметив, пересекла полосу засыпанную мелким щебнем, около фута глубиной, и порядка десяти футов шириной, которая была насыпана вдоль внутренней стороны стены сада. Острые грани камней больно врезались в нежную кожу моих ног, маленьких и босых. Даже подошвы наших стоп должны быть мягкими, что поддерживается кремами и лосьонами, а также характером тех поверхностей, по которым нам разрешено ходить.
Стояла жара, время приближалось к полудню. Браслеты на моей левой лодыжке тихонько позвякивали. Я остановилась, и снова осмотрелась. Внутри меня все сжималось от страха. К счастью, вокруг было пусто, и меня никто не видел. Но как я была рада тому, что в данный момент на мне не было колокольчиков! Здесь зачастую на новых девушек или даже на свободных женщин подвешивают колокольчики. Впрочем, на нас их могут закрепить в любое время и, конечно, если они того пожелают, держать нас в таком виде. Однако обычно мы носили колокольчики во время обслуживания или танцев. Разумеется, частенько это требовалось от нас на мехах. Как не трудно догадаться, эти аксессуары служат для самых разных целей. Причем безопасность — только одна из них. Девушку, на которой закреплены колокольчики, легче найти или отследить ее передвижения. Особенно это полезно ночью. Другая причина, по которой на новых девушек, а иногда и на свободных женщин навешивают колокольчики, состоит в том, что так они быстрее начнут понимать то, чем им вскоре предстоит стать. Это ведь не трудно понять, когда на твоих конечностях звенят колокольчики. На какую еще девушку или женщину их могли бы подвесить? Само собой, со временем эта причина отпадает, поскольку у них уже не остается сомнений относительно того, кем они являются в сознание других, да и в своем собственном тоже.
Осторожно переступая по колючим камням, я приблизилась к стене и, коснувшись пальцами ее гладкой облицованной мрамором поверхности, запрокинула голову и посмотрела вверх. Стена возвышалась надо мной футов на сорок. Конечно, в саду хватало деревьев, но, ни одно из них не росло поблизости от стены. Так что, нечего было даже мечтать о том, чтобы использовать их, даже если бы они оказались достаточно высокими, чтобы добраться до вершины стены. Мне сказали, что толщина этой стены составляла приблизительно десять футов. Конечно, я не могла знать наверняка, учитывая тот путь, которым я сюда была доставлена, но, по-видимому, мрамором была облицована только внутренняя сторона стены. А еще мне сказали, что фундамент стены уходит под землю на несколько футов. Теперь, когда я стояла вплотную к ней, я смогла рассмотреть, несколько рядов лезвий загнутых вниз, идущих вдоль верхнего края стены, один вид которых заставил меня задрожать. Можно было предположить, что некая подобная конструкция, например, лезвия загнутые вверх, увенчивала край внешней стороны стены.
Чисто автоматически я покрутила и сместила чуть выше один из браслетов на моей левой руке. Он был теплым на ощупь. Таких колец на моей руке было несколько. Я снова опасливо осмотрелась. Очень не хотелось бы, чтобы меня здесь кто-нибудь увидел. Мы не должны были приближаться к стене. Полуденное солнце отражалось от полированной поверхности мрамора. От этого яркого света болели глаза, и приходилось щуриться. Нам строго-настрого запретили пересекать периметр, засыпанный каменным крошевом.
Моей единственной одеждой был короткий лоскут желтого шелка, закрепленный на левом плече. Еще два браслета украшали мое правое запястье. Конечно, против шелка я не возражала, скорее я была благодарна за него. Тем более что даже это скудное подобие одежды было разрешено мне всего несколько дней назад. К тому же, как я уже заметила, было жарковато. Я откинула волосы назад, заправив их за уши. Волосы у меня каштановые, к настоящему времени отросшие почти до талии. Впрочем, в этом не было ничего необычного. Многие другие женщины здесь, могли похвастать еще более длинными волосами. А глаза у меня карие.
Я снова окинула стену взглядом, отдав должное ее гладкости, неприступности и красоте отделки. Разводы мраморной облицовки складывались с замысловатые узоры, оценить которые во всей красе мешал яркий свет солнца, резавший глаза. Отчаянно щурясь, я подняла глаза вверх, опять уделив внимание терявшемуся в высоте верхнему краю стены. Какая она гладкая. Слишком гладкая! Нечего даже думать, что на ней за что-то можно зацепиться. А еще очень высокая! А еще острые ножи!
Сзади, со стороны сада, доносился негромкий плеск падающей в чаши фонтана воды. Фонтан, скрытый среди деревьев, отсюда виден не был. Вода из его нижней чаши перетекала в желоб, а по нему дальше в бассейн.
Я снова посмотрела вдоль стены, и в этот момент услышала голоса, доносившиеся из дома. Настолько быстро, насколько это было возможно в моей ситуации, дрожа от страха и морщась от боли в стопах исколотых острыми гранями камней, я отошла от становившегося опасным места, собираясь, обогнув кустарник и ряд маленьких замысловато постриженных деревьев сада, вернуться к фонтану.
Глава 2
Как трудно мне было постичь такую реальность. Конечно, сначала я кричала, но у меня не было никакой гарантии, что меня услышат. Более того, я подозревала, что меня не услышат, или, если даже услышат, то просто проигнорируют. Я вдруг осознала, почти немедленно, что мои желания, мои чувства, больше ничего не значили, по крайней мере, для других. И что было еще глубже и страшнее, и я это также начала подозревать, что я сама в этой объективной реальности теперь потеряла всякое значение, став совершенно неважной. Внезапно до меня начало доходить, что теперь у меня, в неком смысле, могла быть цена, конечно, для других, но это было совсем не тем же самым, что быть важной, иметь значение. Я больше не была важна. Странное это чувство. И это, конечно, и я хочу, чтобы Вы меня поняли правильно, не означало, ту «важность» в тех смыслах, что кто-то является сильным, богатым или известным. Это здесь было вообще не при чем. Нет, в моем случае, эта «важность» скорее заключалась в другом смысле. Я вдруг начала подозревать или, даже правильнее будет сказать осознавать, что я скорее больше не была важна, не была значительна, как может быть незначителен цветок или собака.
Трудно постичь такую реальность, и такие факты как, темнота, ошейник и цепи. Конечно, поначалу я пыталась кричать, но недолго, замолкнув почти немедленно, поскольку внезапно меня гораздо сильнее стало пугать не то, меня могут не услышать, а то, что меня услышат.
Дрожа от ужаса, я приподнялась. И попыталась собрать в кучу разбегающиеся мысли. Шея саднила. В первый момент, дергаясь в панике и пытаясь стянуть с себя ошейник, я натерла им кожу. Не думаю, что поначалу я полностью смогла осознать, что он на мне, хотя, как мне теперь кажется, я должна была бы знать о нем на неком подсознательном уровне. Просто, возможно, в тот первый момент, мое сознание отказывалась даже допустить признание этого факта, немедленно отбрасывая его от себя. Возможно, я сама гнала от себя саму мысль об этом, отклоняя саму возможность этого, отказываясь верить во что-либо столь маловероятное. И вследствие этого я без всякой необходимости и совершенно по-дурацки причинила себе боль.
Но я чувствовала его в темноте. Тяжелый и плотно прилегавший к моему горлу. Нечего было даже думать о том, чтобы избавиться от него. К нему было прикреплено кольцо, а к этому кольцу цепь, которая в свою очередь крепилась к другому кольцу, свисавшему с железной пластины на стене.
Мои руки также были скованы. На запястьях я носила металлические браслеты, соединенные между собой несколькими дюймами цепи. Ту же картину я обнаружила и на ногах. Браслеты и цепь.
Запутанная, испуганная дальше некуда происходящим, я присела в темноте. И снова ощупала ошейник. Две его дуги были скреплены посредством тяжелого замка, являвшегося неотъемлемой частью ошейника. Таким образом, без соответствующего ключа снять его было невозможно. С другой стороны, судя по моим ощущениям, браслеты на запястьях и на щиколотках, имели совершенно другую конструкцию. Похоже, они были просто согнуты вокруг моих конечностей, некой значительной силой, возможно, это было сделано неким механизмом, но я не исключала и того, что это было сделано и более примитивным способом, например, ударом молота на наковальне. Это были просто плоские тяжелые полосы металла, без каких-либо петель, заклепок или замков. Никаких замочных скважин, только узкие щели в местах стыков. Возможно, изначально они представляли собой разомкнутые полуокружности, в которые вставили мои руки и ноги, а затем сжали их тем или иным способом. Да, замков на них не было, но держались эти браслеты на мне намертво. Нечего было даже думать о том, что их можно было снять без инструментов. Таким образом, если от ошейника и стены, меня вполне можно было бы освободить просто посредством ключа, то от моих кандалов так же просто избавиться бы не получилось. Это прозрачно намекало мне, что в ближайшем будущем меня могли забрать из этого места, но при этом никто не планировал в скором времени проявлять ко мне снисходительность в плане остальных уз. И теперь передо мной вставал вопрос, кто распоряжается ключом от моего ошейника. Это, конечно, мог быть просто как один из множества подходящих к замку ключей, так, возможно, и ключ, подходящий к множеству подобных замков. Правда, потом мне пришло в голову, что, скорее всего, ключ от подобного ошейника находился в руках какого-либо подчиненного или агента. Ну не верилось мне, что некто по-настоящему важный стал бы заниматься подобными вещами. Скорее, тот, по чьему желанию или решению, я, а возможно и не одна я, оказалась заключена здесь, будет держаться в стороне от подобных инструментов, передавая свою волю через посредников. Насколько я знала, у меня не было никаких врагов, и я не могла поверить, что когда-либо кого-либо могла всерьез оскорбить. Значит, оставалось подозревать, что, то, что со мной произошло, по своей природе скорее было не личным, а по-своему довольно обезличенным делом. Соответственно, хотя я и не сомневалась, что причина моего появления здесь имела ко мне прямое отношение, по тем или иным моим свойствам, но одновременно я не думала, что, в сущности, причина имела какое-либо отношение ко мне в смысле личности. Зато я подозревала, что причина скорее была связана с тем видом или видом существ, ярким представителем которого я, по-видимому, являлась.
Что случилось со мной? Кем я теперь была? Я не знала. Но уже догадывалась, просто не осмеливалась озвучить такую догадку.
Было сыро и холодно. И мне хотелось оказаться как можно дальше от этого места. Я не хотела находиться в таком месте.
Из темноты доносился мерный стук капель воды, падавших откуда-то с высоты, скорее всего с потолка. Ощупав пространство вокруг себя скованными руками, я обнаружила, что сижу на охапке соломы. Протянув руки за пределы соломы, нащупала в полу две неглубоких ниши, круглой формы. В одной мои пальцы коснулись воды, в другой я наткнулась не какою-то кашеобразную, покрытую подсохшей коркой, массу, вероятно, еду, которой впрочем, там было не больше чем горстка, и на кусочек того, что на ощупь было похоже на размокший хлеб.
Я легла на влажную солому, на правый бок, подтянула колени к груди и положила голову в сгиб левой руки. Конечно, мне не хотелось бы пить из подобного источника, или есть что-либо в таком месте.
Нащупав рукой цепь, идущую от ошейника, запертого на моей шее, я немного потянула за нее, тут же почувствовав, как мое пусть и небольшое усилие сразу передалось от цепи на ошейник, прижавшийся к задней стороне шеи.
Потом до меня донесся звук чьих-то тяжелых шагов. Значит, предположила я, снаружи должен был быть коридор, или что-то подобное. Я замерла, лежа на боку, не осмеливаясь даже пошевелиться. На мгновение, когда топот ног раздался совсем рядом, я увидела тонкую полоску света под краем двери. До этого момента я понятия не имела, где именно находилась дверь. Судя по всему, свет был явно естественного происхождения. Свеча, керосиновая лампа или фонарь, точно этого я сказать не могла. За то мгновение, на которое свет проник в мою камеру, я успела рассмотреть часть покрытого соломой пола. А еще я обратила внимание на особенности двери. Судя по тому, как свет проник в щель, она была толстой и тяжелой. Кроме того, я успела заметить, что вдоль основания, идет приклепанная стальная полоса, укреплявшая низ двери. Нетрудно было догадаться, что дверь могла быть усилена такими полосами и на других уровнях. Все это, свет и характер двери, как мне показалось, хорошо сочеталось с примитивной донельзя камерой, в которой я очутилась.
Когда шаги стихли, я осторожно подняла голову, но затем, почти сразу, задрожав, уронила ее обратно на руку. Возможно, подумалось мне, я должна была закричать, позвать этого, кого-то или что-то, прошедшего мимо.
Конечно! Именно так я и должна была поступить! Однако стоило шагам послышаться вновь, как вся моя решимость куда-то испарилась, я опять испуганно замерла, оставаясь абсолютно тихой и неподвижной. Более того, пока шаги не удалились, я даже не дышала. Эти шаги пугали меня, даже больше чем металл на моем теле, делавший меня настолько беспомощной. Меня приводила в ужас мысль о том, что от моего неосторожного движения, могла звякнуть цепь. Я боялась даже столь тихим звуком привлечь к себе внимание. Причем, у меня не было никаких сомнений в том, что, этот кто-то или что-то, кем бы он ни был, прекрасно знал, где и в каком состоянии я находилась. Просто, дело было в том, что я не хотела привлекать внимание именно к себе самой. Конечно, позже меня обучили различным способам, которыми мне подобает привлекать к себе внимание, как и разъяснили то, как этого делать не стоит. Однако в той ситуации, теперь я в этом уверена, мои инстинкты подсказали мне правильное поведение. Честно говоря, они редко, если когда-либо вообще, обманывали меня.
Зато, с каким облегчением я вздохнула, когда шаги стихли! И, разумеется, уже мгновением спустя, снова начала корить себя, за то, что упустила возможность заявить свои требования или протесты. Даже больше, вскоре после того, как я перестала слышать шаги, я поднялась на колени! Я должна рассердиться! Я должна стучать в дверь! Я должна кричать! Я должна привлечь к себе внимание! Я должна настаивать на том, чтобы ко мне кто-нибудь подошел! Я должна потребовать, чтобы меня освободили! Я должна бесноваться и угрожать! Я должна попытаться смутить своих тюремщиков, запугать, заставить считаться с моими желаниями! Если придется, я должна требовать соблюдения законности!
Впрочем, у меня не было ни малейшей возможности постучать в дверь. Я даже дотянуться до нее не могла. Я была прикована цепью так, что сделать это было попросту невозможно. И я нисколько не сомневалась, что это было не случайно.
Я попыталась подняться на ноги, но выпрямиться не получилось, стоять пришлось, согнувшись в поясе. Цепь на моей шее не позволяла мне встать вертикально. Впрочем, не только цепь. Стоило мне поднять руку, как она коснулось потолка. До этого, я понятия не имела, что потолок здесь был настолько низок. Ничего не оставалось, кроме как снова лечь на солому. Я был испугана и встревожена. То место, в котором я очнулась, оказалось даже не клеткой или камерой, а скорее какой-то конурой.
Мое настроение, как и моя готовность негодовать, решимость протестовать и немедленно требовать справедливости, демонстрировать воинственность быстро упали до нуля. Мир вокруг меня погрузился в тишину, лишь изредка прерываемую тихими металлическими звуками издаваемыми цепью. Эта тишина очень располагала к обдумыванию сложившейся ситуации. Я пыталась наложить на нее весь свой прежний опыт, все полученные за прежнюю жизнь знания. Разумеется, вскоре я пришла, к логичному выводу, что ничего из этого, вероятно, не будет особо релевантным или полезным в моем текущем печальном положении, или, что более вероятно, состоянии. По меньшей мере, будет выглядеть глупо и даже смешно, когда позу воинственности принимает тот, у кого цепь на шее, и он не может даже встать и выпрямиться. Скорее, в такой ситуации, да еще и с учетом кандалов на руках и ногах, любые мои просьбы и требования покажутся абсурдными. Можно не сомневаться, что решения относительно меня уже кем-то приняты, и более того, уже начали приводиться в исполнение. Если и было время, когда подобные угрозы и протесты могли бы возыметь какой-нибудь положительный эффект, то оно, скорее всего, осталось в прошлом. И кстати, я почему-то не сомневалась, что я была не единственной, кто оказался в этом месте. Цепи, кольцо, углубления в полу, очевидно маленькое и тесное место моего заключения, непонятность того, как я здесь вообще очутилась, наталкивало на мысль о том, что таких как я, здесь может оказаться немало. Так что пусть уж они, подумала я, если желают, принимают позу оскорбленной невинности и устраивают бесплодные протесты. Лично я, учитывая мой характер, мало того, что я не видела в них смысла, но также и небезосновательно опасалась, что такие действия не могут быть встречены благоприятно, разве что, возможно, очень кратковременно, в самом начале, как повод для развлечения. Кроме того, я задумалась над природой законности. Люди в своей наивности, зачастую склонны думать с точки зрения той законности, с которой они сами знакомы, и которую они, так или иначе, считают единственно возможной. Нетрудно понять, насколько ошибочно это представление. Ведь никто не отрицает того, что у всех цивилизаций и культур, были и есть свои обычаи и своя законность. А если эти культуры так отличаются одна от другой, то почему законы в них должны быть одинаковыми? В действительности, те законы, с которыми я сама была знакома, во многом противостояли и противоречили природе, что, на мой взгляд, уже было своего рода отклонением от законности. По крайней мере, они, эти законы, были нехарактерны для большинства культур и исторически нетипичны. Нет, безусловно, если намерение состоит в том, чтобы противоречить природе, а не исполнять ее законы, то в этом был смысл. Таким образом, то, что их результатом были страдания людей и социальный хаос, со всеми сопутствующими этому бедствиями, уже можно считать вовсе не случайностью, а скорее предсказуемым последствием этих законов, превосходно справившихся с поставленными задачами. Но ведь не все законы нужны для подобных целей. То, что я лежала в темноте и в цепях, и рассуждала над действительностью и непритязательностью того затруднения, в котором я оказалась, и очевидно практичные и рутинные аспекты, лишавшие меня свободы и делавшие совершенно беспомощной, заставляло меня подозревать, что моя текущая ситуация, вероятно, ни в чем не будет нарушать законность. Скорее, это подталкивало к мысли, что это было в полностью осознанном согласии с ней. Кроме того, я подозревала, что теперь, или уже вскоре, я буду просто опутана законностью, вот только эта законность, скорее всего, может оказаться, совершенно отличающейся от всех знакомых мне законов. Что-то подсказывало мне, что данная законность, будет основана не на политике, а на биологии.
Начало давать знать о себе чувство голода. Однако, несмотря на все усиливающиеся его позывы, я не решалась ни пить из углубления в полу, ни пачкать губы той, возможно, съедобной грязью, что нашлась во второй лунке.
Меня начало потряхивать, и я сама не знала от чего больше, то ли от холода, то ли от ощущения своей полной беспомощности.
Мне вдруг подумалось, что если для меня было бы глупо или даже абсурдно, если не опасно, как я подозревала, играть в воинственность, протестовать или угрожать, взывать к законности, которая очень даже могла оказаться совсем не на моей стороне, то, возможно, можно было бы разумно обратиться к жалости, к милосердию похитителей? Нельзя ли было попытаться сделать ставку на мольбы, вооружившись беззащитностью, оградившись доспехами слез, чрезвычайной беспомощности и потребностей? Нельзя ли попытаться начать умолять их о милосердии? Возможно, был смысл задуматься над тем, чтобы привлечь их внимание к тому, в каком отчаянно затруднительном положении я оказалась, сделав почти невероятный выбор в пользу стояния перед ними на коленях и протягивания к ним рук? Может быть, попав в такую отчаянную ситуацию, стоило отважиться и принять это положение, столь естественное, столь уместное для просящего? Нельзя ли было начать рыдать или хотя бы попытаться притвориться что рыдаю? Уверена, что они не смогли бы сопротивляться столь жалобному зрелищу. Конечно же, столь явный контраст между слабостью пленницы и предполагаемой силой похитителей, мог с куда большей вероятностью привести к успеху, чем сотрясание воздуха пустыми угрозами, бессмысленными протестами и выдвиганием бесполезных требований.
Меня уже начал мучить голод. Вот только пить и есть в этом месте мне по-прежнему крайне не хотелось.
Впрочем, мне самой было понятно, что все мои расчеты и надежды разбивались о суровую действительность. Все факты, что окружали меня, начиная с моего появления здесь, явная рутинность манеры лишения меня свободы, характер этой камеры или конуры, предполагали некую систематичность, намекали, что это не было уникально, что я не была здесь первой, и скорее всего, не буду последней. Казалось просто неправдоподобным, что это все было сделано специально для меня. А значит, вероятность того, что мои просьбы и мольбы смогут разжалобить моих похитителей, можно было считать пренебрежительно малой.
Я немного поерзала, пытаясь найти удобное положение.
Было трудно постичь окружавшую меня действительность. Темнота, сырость, камни, стены, сырая вонючая солома, ошейник, цепи, моя нагота. И одновременно с этим, некое странное чувство защищенности, возникавшее просто от того, что я была на цепи.
Вариант что я сошла с ума, я даже не рассматривала. Цепь была слишком реальной.
Через некоторое время, я перевернулась на живот и, подползя к тому углублению в полу в котором была вода, припала к нему губами. Еще чуть позже я протянула руку к другой полости и, забрав оттуда размокшую корку хлеба, съела ее. Уже через мгновение, я с жадностью набросилась на ту порцию еды, что была оставлена в том же углублении. А позже, я еще и тщательно и систематично, пальцами исследовала внутреннюю поверхность ниши, подобрав каждую крошку еды, которая оказалась пропущенной в первый момент. Внезапно каждая частичка еды стала для меня драгоценной. По мере того как я с благодарностью слизывала с пальцев одну крошечную влажную крупинку за другой, я все яснее сознавала что, теперь вопрос моего питания, вплоть до таких деталей как время приема пищи, количество этой самой пищи, да и будет ли эта пища вообще, в буквальном смысле этого слова зависит от кого-то другого. И понимание этого не могло меня не пугать.
Я снова склонилась над первым углублением, в котором еще оставалось немного воды, допила ее, а затем, вытерев рот тыльной стороной ладони, перекатилась на спину и уставилась в темноту.
Потом я подняла согнутые колени, и закинула скованные наручниками руки за голову. В руки вдавилась цепь, лежавшая позади меня, соединявшая мой ошейник с кольцом в стене.
Меня нельзя было назвать ни сильной, ни крепкой. Я не была каким-нибудь мощным и опасным существом, я даже никогда не была достаточно сильна, по сравнению со своими сверстницами. Тогда в чем, спрашивала я себя, был смысл тех цепей, которые на меня надели. Возможно, они были для меня уроком. Нет, что и говорить, они превосходно справлялись со своей задачей! Я была их беспомощной пленницей. Они отлично удерживали меня на месте! Я не смогла бы броситься к двери, если бы та вдруг открылась. Я не могла бегать. Я не могла свободно пользоваться руками. Не трудно догадаться, что они могли бы препятствовать мне, особенно вначале, если бы я оказалась настолько склонной к истерикам и панике. Но что-то заставляло меня подозревать, что основная причина того, что я оказалась в них, имела весьма отдаленное отношение безопасности. То, что они были на мне, то, что я была в них и чувствовала себя столь беспомощно, скорее всего, было предназначено, особенно в данный момент, чтобы преподать мне определенный урок. Чтобы позволить мне начать знакомиться с цепями, позволить мне начать привыкать к ним. Чтобы эти глубокие и наглядные символы начинали учить меня тому, чем я стала, кем я теперь была. Это также намекало мне на то, что позже, я и такие как я, часто могли бы обнаружить, что закованы в цепи. Но это, также заставляло меня предположить, что кроме практических вопросов, таких как соображения безопасности и символизма, эти цепи могли бы расцениваться кем-то с точки зрения уместности, я и возможно другие такие же как я, оказались теми, для кого было бы уместно быть посажеными на цепь. Мы были тем видом существ, которым это подобало. Безусловно, вне всех этих соображений, у меня не оставалось никаких сомнений, в эффективности этих цепей. Держали они нас отлично.
Я перекатилась на бок. Мне вспомнилась простая постная скудная пища, которую для меня оставили. Кем была я, в который раз спрашивала я себя, если подобная субстанция считалась для меня подходящей. А еще цепи. Кем была я, что должна была носить цепи?
Я догадывалась и не осмеливалась озвучить свою догадку, я знала, но боялась это признать.
Я подтянула колени к груди и, обхватив руками плечи, свернулась в калачик на сырой соломе, словно стараясь стать еще меньше, чем была.
Было холодно. Из коридора больше не доносилось ни звука. Я тоже старалась соблюдать тишину и не шевелиться. Каким странным бы это не показалось, но оказывается, можно почувствовать некий комфорт и безопасность, находясь в такой ситуации, будучи прикованной цепью.
Глава 3
Я снова посмотрела вдоль стены, и в этот момент услышала голоса, доносившиеся из дома. Настолько быстро, насколько это было возможно в моей ситуации, дрожа от страха и морщась от боли в стопах, исколотых острыми гранями камней, я отошла от становившегося опасным места, собираясь, обогнув кустарник и ряд маленьких замысловато постриженных деревьев сада, вернуться к фонтану.
— А ну стоять, — услышала я, мужской голос, и немедленно замерла на месте.
Мне показалось, что сердце провалились куда-то вниз и теперь бьется в пятках. Я повернулась и, конечно, не мешкая ни мгновения, упала на колени, и склонила голову до бледно-лиловой травы, именно такого цвета она была в этой части сада. Ладони моих рук также прижались к траве по обе стороны от моей головы.
Команда, остановившая меня, была произнесена мужчиной! И конечно я не посмела посмотреть на того, кто остановил меня. Ведь на это я не получала разрешения. Но как можно было услышать здесь мужской голос? Откуда мог взяться здесь мужчина, в саду, в это время дня?
Обычно мы покидаем сад, когда в него входят мужчины-работники, например, садовники. Мы не для их глаз. А если должны быть гости, которых мы должны развлечь, то нас извещают заранее, обычно за несколько часов. В конце концов, у нас должно быть время, чтобы подготовиться. Нужно принять ванну, сделать прическу. Требуется время, на подбор шелков, духов и украшений. А еще макияж и прочие тонкости. С другой стороны, по иронии судьбы, наш внешний вид, на достижение которого было брошено столько сил и средств, столько внимания было уделено деталям, зачастую, как может показаться, считается чем-то само собой разумеющимся нашими гостями. Порой, когда мы обслуживаем их, мне кажется, что они нас едва замечают. Конечно, не стоит забывать, что в таких ситуациях от нас требуется быть скромными и служить с почтительностью. Правда, это может измениться в любой момент, достаточно слова или даже щелчка пальцев.
Но как мог очутиться здесь, в саду, в это время суток, мужчина?
Я по-прежнему не отрывала головы от земли. Мне не было дано разрешения на то, чтобы поднять ее.
Иногда, когда мужчинам необходимо войти в сад срочно, или без заблаговременного уведомления, скажем, как это делают охранники при исполнении своих служебных обязанностей, например при обходах, или инспекциях, то по сигналу гонга мы должны быстро подобрать наши покрывала и, встав на колени головой вниз, накрыть ими себя. Эти покрывала совершенно непрозрачны. В конце концов, мы не для глаз простых смертных.
Вот только в данный момент я не была скрыта под покрывалом!
Кем же мог быть этот мужчина? А ведь на мне была только легкая шелковая туника, чрезвычайно короткая и практически прозрачная. Конечно, этот наряд не оставил каких-либо сомнения относительно моих форм.
Глава 4
Не знаю, сколько я пролежала в темноте. Порой мне удавалось задремать. Я потеряла счет времени. Я понятия не имела, какое снаружи было время суток, который был час и даже день. Честно говоря, меня терзали сомнения даже относительно времени года.
Несколько раз в более мелком углублении в полу около меня появлялась еда, все та же съедобная субстанция и корка хлеба. Всякий раз ее туда подкладывали в тот момент, когда я спала. Однако больше я не позволяла ей там задерживаться. Я нетерпеливо и с благодарностью поглощала всю порцию целиком, не оставляя ни крошки.
Однако уже в течение долгого времени в нише ничего больше не появлялось. Углубление для воды само пополнялось тонкой, практически исчезающей струйкой воды, которую я не без труда смогла нащупать пальцем. Фактически, это было чуть больше чем сырость. Где возникала эта струйка, в темноте сказать было трудно, но, несомненно, что она брала начало там, куда падали капли, мерный стук которых явственно разносился по конуре. Возможно, вода капала с потолка или из некой трубы или выступа. В верхней части емкости для воды я нащупала крохотное отверстие, которое, по-видимому, служило для перелива излишков жидкости в какую-нибудь дренажную трубу. Правда, уровень в нише всегда был настолько низким, а струйка настолько тонкой, что за все время, воды ни разу не накопилась столько, чтобы этот перелив потребовался. Я быстро научился беречь воду, вплоть до того, что собирала языком каждую каплю с грубой поверхности углубления.
Но меня пугало то, что за последнее время в продовольственную нишу больше не положили, ни грамма каши, ни крошки хлеба.
Меня мучил голод. А еще больше меня мучил вопрос, не забыли ли обо мне мои похитители. А что если они оставили меня здесь умирать?
Собрав всю свою храбрость, я принялась жалобно кричать:
— Я голодна! Пожалуйста, накормите меня! Пожалуйста! Я голодна!
Признаться, я сомневалась, что кто-либо услышал мои призывы. У меня возникло ощущение, что вокруг никого не было.
Я налегла на цепи, но они надежно удерживали меня на месте.
Насколько же беспомощной я была! И как терзал меня голод. Я уже была готова на все что угодно только бы поесть.
Наконец, возможно спустя сутки, проснувшись, я снова обнаружила в углублении немного каши и корочку хлеба. Каким редким яством они мне показались в тот момент. Я набросилась на них с жадностью оголодавшего маленького зверька. Ничего удивительного, если учесть, что в течение дня или двух эта пища впервые, наконец-то, появилась в нише для кормления. Я чувствовала, что за эту пару дней сильно похудела. Несомненно, это сказалось на моей фигуре. Но что еще важнее, как мне кажется, я научилась обходиться тем, что мне давали и быть благодарной за это, независимо от того, чем это могло бы быть. Кроме того, конечно, я окончательно уяснила, куда острее и глубже чем прежде, что моя еда, даже такая простая, зависит от других.
Я проснулась внезапно, словно от толчка. Мне показалось, что я услышала какой-то звук долетевший снаружи. Я насторожилась, испуганно замерла, внимательно прислушиваясь. Точно! Звук! Снаружи! Насколько я смогла определить, он доносился откуда-то из левого крыла коридора.
Торопливо поднявшись, я встала на колени. Меня охватил дикий испуг. Меня прямо трясло от страха. Мои цепи позвякивали в такт с моим дрожащим телом.
Потом я услышала резкий скрежещущий звук, приглушенный расстоянием. Судя по всему, где-то далеко, слева по коридору, открылась тяжелая дверь. А потом я услышала голос, и мое сердце чуть не остановилось. Я даже не знаю, что я ожидала услышать все это время. Возможно, я опасалась, что это мог быть просто какой-либо животный звук, не столько голос, сколько лай или рычание. Но это был звук человеческого голоса.
Я быстро ощупала свое тело. Я была в панике. Я была раздета. Но насколько же худым мне показалось мое собственное тело теперь!
С каждым мгновением ужас во мне рос и ширился. Это же был не просто человеческий голос, это был мужской голос!
Я услышала, как открываются двери в разных сторонах коридора, и с каждым разом звук становился все ближе и ближе. Теперь я различила, что голос был не один. Там, снаружи было много мужчин. В их голосах отчетливо слышались требовательные нотки, свидетельствовавшие о том, что эти люди не из тех, кто будет терпеть какие-либо вопросы или промедления. Сами голоса, хотя и совершенно ясно мужские и человеческие, показались мне сильно отличающимися от тех голосов, с которыми я была знакома. Я сама до конца не была уверена, в чем именно состояли различия. Может быть, просто дело в том, что они говорили несколько громче, чем мужчины, к которым я привыкла, но такое зачастую обусловлено культурными различиями. И все же я думаю, что было и что-то еще, нечто большее, чем просто некая разница в громкости. Также, я не уверена, что дело было в акценте, хотя таковой у них, конечно, имелся. Причем этот акцент, как это ни странно, отчетливо проявился в словах, которые они, по мере того как открывали двери, произносили на разных языках, некоторые из которых я даже смога узнать, хотя говорить на них я не могла. С другой стороны, языка, на котором они вполне естественно перебрасывались между собой, я опознать не смогла. Нет, все же, дело было не столько в громкости или акценте, сколько в чем-то еще. Возможно, в их голосах напрочь отсутствовали нотки застенчивости и извинений, и это резало мой слух. Возможно, это дело было в простой и естественной уверенности, и это так поразило меня. К тому же, в тоне их голосов, умных, ясных, уверенных, полных затаенной силы, не трудно было разобрать простой и недвусмысленный командный аспект. В действительности, в громких голосах некоторых из мужчин, возможно, являвшихся лидерами, сквозили нотки того, что лучше всего могло бы быть охарактеризовано как естественная врожденная властность. Признаться меня это ужасно смутило. Как смеют, они говорить подобным тоном? Кем они себя возомнили? Мужчинами? Они что, решили, что они — мужчины? Под этим словом я, конечно, подразумевала тех «мужчин», которые, в некотором смысле, давно были запрещены женщинами, или отброшены теми мужчинами, с которыми я была знакома. А вдруг они, и правда, могут оказаться именно такими мужчинами? А если так, то, какие последствия может это повлечь за собой для такой как я сама? Как могу я, учитывая то, кем я была, относиться к таким существам? Исходя из какой модальности, из каких предпосылок это можно будет сделать?
Я снова провела руками по телу. Да, теперь я была значительно стройнее, чем прежде. Это я могла констатировать даже в темноте. Ничего удивительного при таком-то режиме питания.
Звуки отрываемых дверей слышались все ближе. Судя по скрежету и ударам, это были такие же тяжелые двери, как и та, что закрывала мою камеру.
В щели под дверью, мелькнул луч света, высветивший толстые доски и железную полосу усиления. Несомненно, это был довольно тусклый свет, но даже она показался мне необыкновенно ярким. Ничего удивительного, после стольких дней проведенных в кромешной тьме.
Совсем рядом слева, послышался уже знакомый звук открытой двери, а потом властный голос. И снова я смогла идентифицировать язык, на котором была произнесена команда, но на котором я сама говорить не могла.
Наконец, всего несколько мгновений спустя, я услышала скрип повернутого в ключа, большого и тяжелого, судя по всему, и металлическое клацанье замка двери моей собственной камеры.
Внезапно осознав, что дверь вот-вот откроется, а по ту сторону находится мужчина, я отчаянно, дико торопясь, вскинула закованные в кандалы руки и, перебросив волосы со спины на грудь, как смогла, распределила их спереди.
В тот момент, когда дверь открылась, моя нагота уже была, насколько это возможно в данной ситуации, прикрыта.
Резанувший по глазам свет заставил меня вздрогнуть. Это был всего лишь тусклый фонарь, удерживаемый высоко в дверном проеме, но его хватило, чтобы на время ослепить меня. Я зажмурилась и отвернула лицо в сторону, одновременно прикрывая руками тело.
— Сохраняй абсолютную тишину, — предупредил строгий голос.
Мужской голос. Впрочем, я и без его команды не осмелилась бы издать хотя бы тихий звук.
— О, вижу, что тебя нет нужды инструктировать относительно того, что стоять следует на коленях, — насмешливо заметил он, заставив меня задрожать. — Ты уже и сама знаешь, какую позу надо принимать в присутствии мужчины. Это радует.
Я немного поежилась, буквально кожей ощутив оценивающий взгляд мужчины. Я отчаянно пыталась обуздать те эмоции, что всколыхнул во мне его взгляд. Но все чего мне удалось добиться, был его понимающий смех. Подозреваю, что в тот момент я густо покраснела.
— Опусти голову на пол, — приказал мне мужчина.
Конечно, я повиновалась немедленно. В моих глазах стояли слезы, от яркого света, как я пыталась себя убедить. Мужчина, вошел в камеру.
Фонарь остался в руках его товарища, оставшегося за дверью. Мне было несложно угадать местонахождение источника света, даже притом, что я опустила голову, и глаза мои были закрыты. Мужчина присел рядом со мной.
— Спокойно, — буркнул он. — На меня не смотреть.
Его слова, на мой взгляд, были совершенно лишними. Мои глаза так болели от света, что я просто не могла смотреть на что-либо или кого-либо.
Он отбросил мои волосы с шеи, и я почувствовала легкий нажим. Это ключ вошел в замок моего ошейника. А затем, через мгновение, впервые не знаю за сколько дней, эта тяжелая металлическая полоса, плотно облегавшая мою шею, крепкая и несгибаемая, вместе со своей цепью, державшей меня у кольца в стене, свалилась с моего горла. Я больше не была прикована цепью к стене!
Конечно, я не решилась поднять головы. Я даже не пошевелилась, не посмотрела на него, не издала ни звука. А затем я почувствовала, как его рука легла на мои волосы. То, что произошло дальше, заставило меня задрожать. Мужчина вдруг резким рывком поставил меня на четвереньки, а потом, удерживая меня с этой позе, толкнул мою голову вниз, вынудив опустить ее почти до пола. Причем делал он все это, отнюдь не нежно. Со мной обращались так, словно я могла бы быть не больше, чем животным.
— Будешь сохранять это положение, — приказал он, — пока не получишь разрешения изменить его. А теперь, выходи в коридор. Там тебе укажут, куда и как встать, и проинструктируют о дальнейшем.