Стрекоза ломает крылья

В полицейском участке Сорокин потребовал снять наручники и заявил, что является офицером Советской Армии. Они тотчас позвонили в американскую военную комендатуру. Вскоре прибыл американский офицер с переводчиком и предложил Сорокину и Анне поехать с ним. Налетевшие же на них молодчики, нагло посмеиваясь, остались в полицейском участке.

В американской комендатуре Виктор вынужден был предъявить свой документ дежурившему офицеру. Тот через переводчика объяснил, что обязан зарегистрировать русского офицера в своем журнале и доложить о его задерживании советскому военному коменданту в Берлине. Оттуда будет выслан представитель, и только тогда он сможет освободить его.

— У вас нет оснований задерживать меня. В вашем секторе на меня напали трое пьяных немцев, и я же виноват? Если бы они не оскорбили девушку, я бы никогда не позволил себе ничего подобного. Я поступил так, как на моем месте должен был действовать всякий уважающий себя мужчина.

— Я охотно вам верю, господин лейтенант, и в подобной ситуации, вероятно, действовал бы так же, как и вы, — ответил дежурный. — Но независимо от причины, по которой вы оказались в нашем секторе, мы обязаны соблюдать порядки, установленные межсоюзной комендатурой Берлина. Русские с нашими офицерами поступают точно так же. Тем более с вами желает поговорить заместитель коменданта.

— Я не желаю с ним разговаривать! — резко сказал Сорокин. — В таком случае вызывайте советского представителя. Никаких показаний я вам тут давать не собираюсь.

— Вы напрасно горячитесь, господин старший лейтенант. В ваших же интересах вести себя поспокойнее. Мадам может быть свободна.

— Я не уйду, пока вы не освободите офицера. Он защищал меня, — возразила по-немецки Анна.

— Это дело ваше. Можете ожидать конца истории,— буркнул переводчик.

Человек, названный дежурным «господином майором», был одет в штатский костюм из тонкой серой шерсти и коричневые спортивные туфли. Он владел русским языком и пожелал поговорить с советским офицером с глазу на глаз.

Когда Сорокин оказался в большом, хорошо обставленном кабинете с задрапированными окнами, майор сидел за письменным столом и предложил старшему лейтенанту кресло, стоявшее у приставного столика. Виктор присел, ожидая провокационных вопросов от человека, о котором сразу подумал как о разведчике, надеющемся получить кое-какие сведения воинского характера. И потому решил не отвечать на такие вопросы. Но майор не спешил. Он достал карту Берлина, с нанесенными на ней какими-то знаками, и развернул ее на столе. Потом предложил сигарету, от которой Сорокин отказался.

Смит — а это был именно он — сразу узнал свою жертву.

— Ну, вот что, господин Сорокин, — начал майор. — Нам известно, что вы в штатской одежде бродите по окраинам Западного Берлина и изучаете расположение наших воинских частей. Это по-русски называется шпионажем. Вы, очевидно, советский разведчик и прикрываетесь этой девчонкой, чтобы легче проникать в наш сектор.

— Это ложь, господин майор! Вы можете спросить у Анны, где я был и что видел.

— Я прошу вас показать на этой карте районы, которые вы уже осмотрели или намеревались осмотреть, — будто не слыша Виктора, продолжал Смит. — Ведь у вас командировка только на два дня. Не так ли, господин Сорокин?

— Сегодня у меня выходной день, и я вправе распоряжаться им как мне хочется. Если бы вы задержали меня в расположении вашей части, тогда еще как-то можно было понять ваш вопрос. А сейчас я просто отказываюсь отвечать на такие вопросы. Вызывайте советского представителя.

— Но это вас скомпрометирует, господин Сорокин! Советское командование запрещает посещать своим солдатам и офицерам Западный Берлин.

— Отвечать за это буду я, разберемся сами!..

— О, вы очень самоуверенный и гордый человек! Но зачем нам ссориться? Скажите лучше, зачем вы прибыли в наш сектор?

— Я прибыл не к вам, а к девушке, которая меня пригласила. Она находится здесь, и вы можете с ней поговорить.

— Вы очень любите эту девушку и намерены на ней жениться?

— Это тоже не ваше дело.

— Ну, зачем такой тон, господин Сорокин? Я хотел вам помочь, зная, что ни один комиссар не разрешит вам жениться на девушке из Западного Берлина.

— Она здесь только учится.

— Все равно. Не разрешат. Это говорю вам я, Джон Смит. Не разрешат! Но мы могли бы вам помочь, будь вы человеком более благоразумным. Ведь можно и не сообщать русской комендатуре о сегодняшнем инциденте.

Анне казалось, что прошла уже целая вечность, а Джон Смит, запершись в кабинете с Сорокиным, все ведет душеспасительную беседу. Она знала, что приглашение Сорокина связано с обработкой его для перехода в Западный Берлин. Но она не предполагала, что вся эта операция будет проведена так грубо и бесцеремонно. Ей просто по-женски было жаль этого уже обманутого парня, который, действительно, увлекся ею, не подозревая опасности. В хороших женских руках он мог бы стать неплохим мужем.

Наконец она увидела, как открылась тяжелая дверь, и оттуда вышел взволнованный Виктор.

— Ну как, свободен?

— Еще не решили... Обещают вызвать нашего представителя из комендатуры. Конечно, это не совсем приятно, но что делать...

— Я пойду к майору и объясню, что ты защищал меня. Я буду просить, чтобы он отпустил тебя сейчас же, без комендатуры.

— Не поможет! Я объяснял. Американец упрям, как бык!

— Попытаюсь, я женщина...

И она, постучав, вошла в кабинет Смита, оставив дверь полуоткрытой.

— Господин майор! — нарочито громко начала Анна. — Я прошу вас освободить офицера.

— Садитесь, пожалуйста, мадам, и успокойтесь, — сказал Смит, затворяя тяжелую дверь кабинета.

Больше Сорокин их разговора не слышал. Он не слышал ни возмущения Стрекозы грубой комедией, разыгранной у ресторана с участием немецких полицейских, ни смитовских рекомендаций, как ей вести себя с этим парнем после его освобождения из комендатуры.

Сияющая Стрекоза выпорхнула из кабинета.

— Виктор, майор обещал позвонить коменданту и уговорить его отпустить тебя без вызова советского представителя. Мне кажется, они могут это сделать.

— В общем, у меня сейчас голова кругом. В таком переплете я первый раз.

— Тебе действительно грозит серьезная неприятность?

— Неприятность неприятности рознь. Но это пустяки в сравнении с его диким предложением.

Открылась массивная дверь, и майор пригласил Сорокина.

— Я очень счастлив, господин старший лейтенант, сообщить вам, что американский комендант принял во внимание просьбу дамы и ваши заверения в том, что вы не действовали во вред интересам американских вооруженных сил, и решил отпустить вас, не информируя советского военного коменданта в Берлине. Но я со своей стороны надеюсь, что вы подумаете о том, что́ надо делать в случае, если ваш брак с мисс Анной в русской зоне будет затруднен. Мы всегда к вашим услугам, господин Сорокин. Я очень счастлив был познакомиться с вами. Помните нашу заботу и внимание к вам. Путь к нам теперь вам известен, — улыбнувшись, заключил Смит. — До свидания!

Обескураженный всем происшедшим, Виктор боялся, что его снова могут спровоцировать на какой-нибудь инцидент, и согласился с предложением Анны тотчас выехать в Восточный сектор Берлина, где, по ее словам, можно спокойно побродить по Трептов-парку, а потом она проводит его на Силезский вокзал.

Всю ночь они долго бродили по паркам и улицам Восточного Берлина, обсуждали все случившееся с ними. Но всякий раз Стрекоза ловко подводила Виктора к тому, что здесь она не может найти свое счастье, что не может выехать с ним в Советский Союз, что, если он действительно любит ее, — он должен поехать с нею на Запад.

— В Руре живет брат моей бабушки. Он совладелец сталелитейного завода, но не имеет своих детей, живет один. Половина собственности, по завещанию деда, принадлежит мне. Сейчас пока всем распоряжается он. А как только я приеду туда — все будет оформлено на меня. Ты был бы незаменимым помощником в моих делах...

Чем больше она рассказывала о перспективах их совместной жизни в Западной Германии, тем молчаливее становился Виктор, Стрекоза видела, как тяжело ему было слушать все это, но продолжала говорить, выполняя рекомендации Смита, покуда не поняла, что не получит от него положительного ответа. Женской интуицией хищница чувствовала, что он сейчас не в силах оттолкнуть ее, что он продолжает любить ее, что ее слова и предложения, отвергнутые им сегодня, еще не раз будут Виктору пищей для глубоких раздумий над своей и ее судьбой...

Прошло еще две недели. По субботам и воскресеньям Стрекоза приезжала к Сорокину, умело поддерживая все возраставшую его привязанность к ней, исподволь подогревая в нем интерес к путешествиям по европейским странам, к легкой, беззаботной жизни, полной любви и удовольствий.

Сорокин совсем не подозревал истинной подоплеки их отношений.

Однажды она сказала, что уедет на преддипломную практику и теперь долго не сможет посещать его. Виктор с искренним огорчением отпустил Стрекозу, обещая аккуратно отвечать на ее письма.

15

Знакомясь с материалами о деятельности Фишера и Стрекозы, Зацепин живо представил себе, как все происходило тогда, в Альтенбурге, в декабре 1943 года.

«...Я нашел то, что так долго искал, — записал по этому поводу в своем дневнике оберштурмфюрер Фишер. — Из русской красавицы Лены можно сделать лисицу. По моей воле ее воскресил поляк Пировский. Теперь она не посмеет отказаться от моего предложения и будет послушно выполнять все, что я потребую»...

Шла последняя декада декабря. Поздно вечером, когда все сотрудники штаба лагеря ушли домой, Науменко занималась уборкой помещений. Окончив работу, она грелась у теплой батареи, оттягивая время ухода в сырой, неотапливаемый барак. В комнату тихо вошел Фишер и позвал ее к себе.

Перешагнув порог, она оказалась в знакомом уютном кабинете, который каждый день тщательно убирала.

— Ну, здравствуйте, барышня Ле-на, — подавая сухую, длиннопалую руку, по-русски сказал Фишер.

Затем он спокойно повернул ключ, торчавший в двери, задвинул на окне тяжелую темную штору и, улыбаясь, предложил девушке сесть поближе к своему столу.

— Не бойтесь, Ле-на. Никакой эротический событий не происходит. Все будет только деловито...

Она не сразу поняла смысл сказанных им слов. Но в это время зазвонил телефон. Фишер неторопливо взял трубку, лениво говорил. Закончив разговор, он долго чему-то улыбался, чиркая зажигалкой.

— Битте, зитцен зи зих! — начал он по-немецки, увидев, что она продолжает стоять на том же месте. Он опять подошел к ней и усадил на стул, стоявший у большого канцелярского стола.

Елена не очень растерялась, оказавшись рядом с нахально выпуклыми, как у жабы, серо-зелеными глазами Фишера, под большим, выдающимся вперед, черепом.

— Я слушаю вас, господин Фишер, — положив ногу на ногу, сказала Науменко по-немецки.

— Мне известно, что твоя мама немка, дочь одесского коммерсанта и что ты и она работали переводчицами у бургомистра. Но ты никому не говори об этом в лагере.

— Я и так молчу, господин оберштурмфюрер.

— Вот и умница! Надо учитывать обстановку. Я хочу предложить тебе одно дело, которое связано с работой в картотеке Шталага, где необходимо знание русского и немецкого языков. Тогда можно делать, как это по-русски говорят, — му-ну-кур, — и он показал на свои хорошо отполированные ногти на сильных и длинных, как у музыканта, пальцах. — Я еще хочу тебя кое о чем попросить. Меня очень интересует, как настроены женщины и девушки нашего лагеря, есть ли среди них коммунистки и комсомолки?

— Я не знаю этого, господин Фишер. Никто не говорит об этом, все боятся.

— Ну, а если проявить к этому интерес, тогда можно найти таких людей?

— Я не знаю, как это делать. А что касается настроения, то все жалуются на тяжелую работу, холод и плохое питание. Это вы и без меня знаете.

— Да, знаем. Но меня интересуют факты, конкретный человек, за-чин-щица. Ясно?

— Зачинщиц я сейчас не могу назвать, не следила за этим...

— Но ты можешь это сделать?

— Ну, если вам очень нужно, то я постараюсь, узнаю. Им за это ничего не будет?

— Мы им дадим небольшое воспитание.

— Я знаю, что среди девушек много комсомолок.

— А нет ли сейчас в лагере комсомольской ячейки, кто ее возглавляет? Кто из женщин наиболее активен и ругает фюрера? Есть ли среди них жидовки? Все это надо быстро узнать и рассказать мне. Понятно?

— Мне все понятно, господин Фишер, и я постараюсь ответить на ваши вопросы. Я вам так обязана...

— Не стоит благодарить, Лена. Однако требуется одна формальность для порядка: надо подписать вот этот документ — обязательство оказывать помощь делу Великой Германии Адольфа Гитлера. За разглашение тайны нашего сотрудничества вас ожидает...

— Давайте документ. Я понимаю, что меня ожидает, и не откажусь от своей подписи.

Фишер подал стандартный листок с отпечатанным на нем по-немецки текстом подписки о сотрудничестве с немецкой разведкой. Науменко быстро подписала его и поставила дату.

— А теперь, Ле-на, ты должна избрать себе псевдоним.

— Какой?

— Фиалка, ромашка, стрекоза, — перечислял Фишер.

— Стрекоза, — согласилась Науменко.

16

Когда Стрекоза вошла в барак, все обитатели его спали. Она легла на деревянные нары, закуталась в тряпье. Сон не шел.

Она понимала, какую страшную тяжесть взвалил на нее Фишер, понимала, что пошла на предательство, сознавала, что не могла теперь ничего поправить, отказаться от своей подписи, от липкой клички.

«Была бы здесь мама, — думала она, — вместе что-нибудь придумали бы, а теперь... придется самой, самой...»

Шли дни. Стрекозе казалось, что Фишер перестал ее замечать. Она думала, что теперь он проверяет ее и, может быть, кому-нибудь из девчат приказал следить за ней. Она старалась поменьше говорить с теми, кто пытался откровенничать, мечтать о будущем.

— Какое тут будущее? — хмуро отвечала она.

— Надо бежать отсюда, как только подойдут поближе американцы, — шептала ей Зина Клевцова.

— Ну и беги! А куда побежишь, если за спиной фриц с овчаркой?

— Куда? Да в любой лес. Отсидимся день-два, а тут и американцы. Надо момент только выбрать. Ты там, Ленка, в штабе поразведай. Немцы-то меж собой, наверное, разговоры ведут. Что интересного узнаешь — дай нам знать. Договорились?

— Ладно, — согласилась Ленка. — Только ты не болтай об этом всем.

Стрекоза рассказала Фишеру о Клевцовой.

— Клевцова? — сказал он. — Это похвально! Это очень хорошо.

Через день Клевцова из лагеря исчезла. Увели ее днем с работы в контору брикетной фабрики — и с концом.

Одни говорили, будто нагрубила она мастеру-немцу, другие рассказывали, что Клевцова в обед выплеснула на пол бурду и призывала всех женщин и девушек объявить голодовку, чтобы хозяин улучшил питание. И только Науменко молчала.

Через три дня по доносу Стрекозы была схвачена Маргарита Белая. Ее Ленка запомнила с эшелона, а теперь узнала, что Белая как раз и есть еврейка, до войны работавшая корреспондентом комсомольской газеты на Украине.