Помоги проекту - поделись книгой:
И последняя, самая знаменитая квартира Пушкина тут же рядом, за плавным поворотом Мойки. Проходим в нее через просторный двор, мощенный, как при нем, камнем. Поднимаемся по узкой черной лестнице, где доктор Арендт вывешивал бюллетени о состоянии Пушкина после дуэли, вплоть до последнего дня. У гениального человека все гениально, я не помню еще таких комнат, где бы так отпечаталась личность, — всюду он. Какое-то переселение Пушкина в тебя происходит в эти минуты. Помню, особое потрясение пережил я в одно из посещений, вдруг отстав от экскурсии и постояв у окна. Вид открывался какой-то сельский, уютный, интимный: прохожих не было, Мойка сверкала почти на расстоянии вытянутой руки. «И он видел точно это, стоя здесь!» — пронзило вдруг ощущение.
Возвратившись на перекресток Невского, видим на той стороне Мойки вывеску «Вольф и Беранже». В день дуэли, 27 января, Пушкин здесь встретился со своим секундантом Данзасом и поехал на Черную речку. После дуэли был привезен, смертельно раненный, в свою квартиру на Мойке, и уже больше не вышел.
На углу Мойки и Невского и сейчас работает, в несколько измененном виде, кафе «Вольф и Беранже», где Пушкин встретился с Данзасом, выпил стакан лимонаду и уехал на дуэль.
Кафе «Вольф и Беранже» было оформлено в те годы в китайском стиле. Также имелись свежие газеты. Посетители узнавали новости и оживленно их обсуждали. В этом кафе после смерти Пушкина распространялось знаменитое лермонтовское стихотворение «На смерть поэта», что нашло свое отражение в полицейских документах...
На другой стороне перекрестка, на нечетной стороне Невского, — барочный дворец Строгановых, самое старое и самое ценное здание на Невском, шедевр Растрелли.
Строгановы, сибирские промышленники, происходившие из купцов (на их гербе — два соболя поддерживают щит), стали одной из самых деятельных и знаменитых семей России. А.С. Строганов принимал деятельное участие в создании Публичной библиотеки, занимал должность президента Академии Художеств. Ныне в этом дворце — филиал Русского музея, где устраиваются, в основном, выставки, связанные с современным искусством.
Потому так и замечательно идти по Невскому, что каждый дворец — цветник талантов, прибежище муз, привлеченных сюда не просто богатым, но и даровитым, чутким хозяином. Во дворце Строганова читал свои стихи Державин, посвятивший А. С. Строганову свое стихотворение «Любителю Художеств». Композитор Бортнянский, гений тех лет, сочинил на эти стихи кантату. Здесь читали свои сочинения Крылов, Фонвизин, Гнедич. В салоне Строгановых бывали все выдающиеся художники, скульпторы, певцы — замечательно одаренным было дворянское сословие тех лет.
Далее на той же стороне Мойки, чуть отступив, как это было принято, вглубь, стоит дворец первого гетмана Украины Разумовского. Он же — президент Петербургской Академии наук! Вместе с соседним дворцом и этот в конце XVIII века был передан Воспитательному дому, а затем Николаевскому сиротскому институту. Основателем Воспитательного Дома и многих других учебных заведений России был вельможа Бецкой, чей бюст сейчас стоит в сквере перед парадным входом. Великие мира сего отнюдь не были лишены сердца, сочувствия к несчастным и обездоленным — поэтому то время и кажется теперь столь замечательным. Теперь здесь Педагогический Институт имени Герцена...
Перейдем Мойку по Зеленому, затем Полицейскому, затем Народному, а ныне снова Зеленому мосту, и перед нами дом № 15 — самый, пожалуй, знаменитый дом на Невском, повидавший так много на своем веку, точнее, за свои века. На этом месте был и Мытный двор, где находились таможенные службы и рынок и где корабелы, работающие в Адмиралтействе, покупали еду, ели и пили. Затем здесь был огромный деревянный дворец Елизаветы Петровны. Екатерина II, придя к власти, повелела разобрать этот ненавидимый ею дворец, где она жила при Елизавете бесправной женой великого князя Петра Федоровича, будущего Петра III, с которым властная и мстительная Екатерина обошлась не лучше, чем с этим дворцом. Теперешний дом, сохранившийся без особых изменений, был построен в 1786 году (в XVIII веке!) для петербургского полицмейстера Чичерина (поэтому мост через Мойку долго назывался Полицейским). Потом он был домом Куракина, домом Коссиковского, домом Елисеевых — хозяева его не раз менялись. Одна из загадок этого самого исторического дома на Невском — какой архитектор его строил. Разными исследователями назывались разные имена: Кокоринов, Квасов, Вален-Деламот, Фельтен. Теперь принято считать автором Валлен-Деламота, построившего и знаменитый Гостиный двор. При сыне Чичерина в доме был знаменитый музыкальный клуб, где бывали самые знаменитые писатели того времени Фонвизин и Радищев. При новом хозяине — купце Коссиковском — здесь жил один из самых популярных писателей своего времени — Николай Греч. Он издавал журнал «Сын Отечества», где печатались Батюшков, Жуковский и Пушкин. Надо признать, что третьесортные сочинения Греча раскупались в значительно больших количествах, чем книги живущих в одно время с ним гениев. Так что мечта о том, что мужик «понесет с базара» самых лучших писателей, была несбыточной, увы, всегда.
В корпусе дома Коссиковского жил Александр Сергеевич Грибоедов. Там стоял его знаменитый рояль, который он всюду с собой возил. Ведь Грибоедов был еще и замечательный композитор. Самый его знаменитый, прекрасный и грустный вальс часто играют и сейчас. Тут его посетил Пушкин, который потом написал: «Он был печален и имел странные предчувствия». И предчувствия сбылись — Грибоедов уехал в Тегеран и там погиб, спасая от погрома армянских женщин.
До 1825 года в этом доме был знаменитый ресторан «Тальон», замечательный хотя бы уже тем, что его воспел Пушкин.
После дом отошел знаменитой династии купцов Елисеевых — их знаменитые магазины еды и в советское время назывались «елисеевскими». Купцы были образованнейшими людьми, обожавшими искусства. Сейчас бы нам таких! В их доме в 1870-е годы было Благородное танцевальное собрание, потом переименованное просто в Благородное собрание. И здесь читали свои новые сочинения Тургенев и Достоевский, причем Достоевский, как известно, страшно завидовал успехам и гонорарам Тургенева — тот был тогда гораздо более любим читающей публикой.
Но самая большая литературная слава настигла этот дом, как ни странно, в советское время. 19 декабря 1919 года по инициативе Горького и Чуковского здесь открылся знаменитый Дом искусств, который вскоре, в стиле модного тогда модернизма, стал сокращенно называться Диск. На улице холод, разруха, тьма. Если проезжает автомобиль, значит, чекисты. А здесь изысканные дамы и кавалеры читают стихи, музицируют, танцуют. Здесь открылась дешевая, а для некоторых и бесплатная столовая, что в то голодное время многих спасло. Потом в этом доме разрешили даже селиться писателям и поэтам, и тут жили Николай Гумилев, Александр Грин, Михаил Зощенко, Осип Мандельштам и много других блестящих людей. А выступали тут Горький, Блок, Ахматова, Маяковский, Хлебников, Мандельштам, Пастернак — в общем, не было в ту хмурую пору гения в России, который не побывал бы тут!
У подъезда этого дома арестовали Гумилева, и вскоре его расстреляли. В 1922 году «хозяин города» Григорий Зиновьев закрыл этот «вертеп»: не выносили коммунисты гениальных людей!
Теперь здесь скоро откроется «Елисеев-отель», где будут останавливаться новые купцы. А что было здесь в другую эпоху, между купцами? Забудьте! Не портить же этими именами свежепокрашенный по зарубежным технологиям фасад! За рекламным щитом, закрывающим стройку, спряталась доска, установленная прежде. Надо же, оказывается, и Грибоедов здесь раньше жил! Жители соседних домов гадают: пройдет ли он «фейс-контроль»? Все-таки был дипломатом, за Родину погиб! Сотрут ли и это имя с фасада, впишется ли Грибоедов в купеческую роскошь или будет стерт, как стирают сейчас с фасадов всю «ленинградскую пыль», накипь нашей эпохи: уж больно долго и сложно в ней разбираться. Впрочем, говорят, что и новый хозяин этого дома литературе не чужд! Вдруг что-то останется?
Сейчас над всем кварталом Невского между Мойкой и Большой Морской сияет вывеска «Талеон». Видимо, дальний родственник бывшего здесь «Тальона»? Недавно мне удалось попасть туда с одним богатым человеком. Он, как член клуба, прошел сравнительно легко, только отметился у стойки, меня же долго шмонали у магнитного кольца, изымая из карманов все железное, включая скрепки, потом совали мой паспорт в какое-то устройство, которое упорно отвергало мою паспортину. Только исключительная воспитанность охраны позволила ей так долго возиться со мной и не вытолкать в шею, как это происходит в других роскошных местах Невского, где висят «гостеприимные» объявления: «Вам может быть отказано в обслуживании без объяснения причин». Здесь причины не скрывались. Наконец, встрепанный, я прошел и погрузился в новокупеческую роскошь, успев подумать, что при такой бдительности они не скоро получат в свой клуб нового Пушкина. Тем более что у входа висело объявление: «Перерегистрация клубных карт. Стоимость годовой карты — 10 000 долларов». А Пушкин, как мы знаем, все время сидел без денег и такую сумму навряд ли набрал бы. Но для самого Пушкина это не страшно — он гений и так.
Хранить надо не только древнюю историю, но и ту, при которой жили мы. Помню, отец рассказывал, что в Строгановском дворце жили в тридцатые годы лучшие специалисты Всесоюзного института растениеводства, профессора, академики. Кто это помнит теперь?
Напротив «Талеона» через Невский, на этом же прекрасном пересечении проспекта и Мойки, шикарный дом Котомина, где кроме упомянутого уже «Вольфа и Беранже» есть и «Литературное кафе», куда литераторы почему-то не ходят. Был здесь знаменитый букинистический, переделанный любителями наживы сперва в магазин подушек, а потом — матрешек. А весь фасад дома занимает несколько неожиданный в таком знаменитом доме очередной американский фастфуд «Кентукки-чикен». Неужели ничего более подходящего для такого дома не нашлось? Вообще, россыпь Макдоналдсов, пиццерий и чикенов превращают Невский, прежде родной и любимый, в какой-то мейн-стрит маленького американского городка. А раньше тут столько всего было!..
Идти по Невскому нынче не просто — то и дело выезжают на своих лошадях прямо на тротуар юные амазонки. Эти «медные всадницы» наших дней грубо теснят бедных прохожих своими конями к стенке и сиплыми голосами предлагают прокатиться. Когда удается проскользнуть мимо них, они, издевательски хохоча, едут дальше. Кони их то и дело поднимают хвосты и роняют на тротуар теплые кучи навоза, но это почему-то не смущает ни прохожих, ни полицейских... Малость оговорился — полицейских, я думаю, это как раз бы смутило.
Мимо «Кентукки-чикена» с интерьером вокзальной забегаловки идем дальше по Невскому, приближаясь к его концу, увенчанному золотым шпилем Адмиралтейства. Впрочем, скорее, это не конец, а начало: как уже говорилось, Невская першпектива возникла как просека, которую вели от Адмиралтейства, где строили на Неве корабли, к скрытой в чаще лесов Александро-Невской лавре. Монахи прорубались навстречу — предполагалось, что просека будет абсолютно прямой и из морского центра — Адмиралтейства — будет виден духовный центр — лавра. Однако лазеров тогда не было — да думаю, что у нас и с лазером бы промахнулись. В результате сошлись на площади, где стоит теперь Московский вокзал, криво и слегка под углом — из морского центра духовный центр не видать. Хотя кривизна вообще редкость для Петербурга. И каждый раз чем-то объяснима.
К примеру, последние улицы, пересекающие Невский, — Большая Морская и Малая Морская, населенные прежде корабелами, а после ставшие самыми шикарными улицами города, чуть искривлены: домики строились вдоль Мойки, а она течет криво.
Тут уже рядом Нева, задувает ветер, и даже если на Невском жарко, то тут свежо. Помню, вышел я однажды из-под арки Росси на площадь и увидал Александрийский столп, не просто как памятник истории, а как градусник яркого весеннего дня. Правая сторона столпа была сизая от инея, холодная, а левая, нагретая солнцем, была темная, оттаявшая, и от нее валил пар. Все памятники в Петербурге живые и хранят личные, не всегда простые отношения с населением. За горой Исаакия, на Сенатской площади, Медный всадник, «кумир на бронзовом коне», имеет, как мы знаем, очаровательную привычку соскакивать с пьедестала и скакать по звонкой мостовой за дерзкими и непокорными гражданами. И конфликт этот, самодержцев и бедных Евгениев, подмеченный гениальным Пушкиным, жив и сейчас.
Помню, как в торжественные дни трехсотлетия города, когда в центр съехались самодержцы всех стран, бедные Евгении никуда не допускались, так что и плотник никак не мог проникнуть ко мне, чтобы починить сломанную дверь — его жалкую повозку не пропускали в парадный центр. В результате все торжественные дни я прожил без двери — но что значат бедные Евгении, когда Империя торжествует?
Живу я волею судеб как раз на перекрестке, где мы остановились, на пересечении Невского и Большой Морской, напротив дома Елисеева. Тут внизу был оружейный магазин, где, по одной из легенд, секундант Данзас покупал револьверы для пушкинской дуэли. Кроме того, тут был и знаменитый картежный стол, где волею Пушкина проигрался Германн. Я рад, что тоже вписался в историю этого дома. Как? В семидесятые годы из Парижа в Петербург привезли последнюю поэтессу Серебряного века, подругу Гумилева, Ирину Одоевцеву. Так было надо. Мол, у нас все в порядке и эмигранты, которые выжили, едут назад. Поселили ее как раз в доме против Елисеева. Ей было за девяносто, но она была блистательна, как всегда, и в квартире окнами во двор сразу же расцвел вокруг нее замечательный «светский салон». Все, кто что-либо значил в литературе, были милостиво приняты ею. Задуманная «смычка современности с Серебряным веком» произошла в этом доме, и некоторый беспорядок, произведенный в нашем городе большевиками, из истории был благополучно изъят. Тем не менее записки Одоевцевой о ее жизни — «На берегах Невы» и на «Берегах Сены», которые она успела выпустить, рисуют прошедшую жизнь отнюдь не благостно, хотя и с присущей талантливому человеку добротой. Когда она умерла, не оставив наследников, ее квартиру по действующему тогда закону должен был унаследовать писатель — и им оказался я. При социализме писатели зависели от власти, и такому сомнительному в их глазах автору, как я, квартиру бы не дали — а при капитализме квартиры на Невском задаром уже не раздают. Но я проскользнул в узкую щель между социализмом и капитализмом, когда твердые законы советской власти еще действовали, но ее уже не было, и она не препятствовала моим планам.
Зато уж о своем доме, привольно раскинувшемся на две самых лучших в мире улицы — Невский и Большую Морскую, я знаю все. До его постройки как раз на этом месте была центральная часть деревянного Зимнего дворца императрицы Елизаветы Петровны. В середине 1760-х обветшавший дворец был разобран. Известно, что затем именно здесь была мастерская Фальконе, работавшего над Медным всадником. Екатерина II поручила создать на этом месте дворец к восемнадцатилетию великого князя Павла Петровича, своего сына, будущего императора. Архитектор Фельтен создал проект здания, схожего с недавно построенным домом № 15. Но дворец по неясным причинам построен не был.
Затем на этом месте по проекту архитектора Львова предполагалось построить огромное здание «Кабинета Ея императорского Величества», которое должно было включать в себя все дворцовые службы. Но Екатерина II скончалась, и стройка не началась.
Не было осуществлено и распоряжение императора Павла I о постройке на этом месте театра, хотя проект его создал Винченцо Бренна. Сумма, отпущенная на строительство, была растрачена.
Какое-то просто заколдованное место, островок вольнолюбия, доказывающий еще раз, что власть самодержцев в России отнюдь не всесильна, даже в столице!
От начатых, но незаконченных работ здесь долго оставался котлован, и дети из соседних домов (надо понимать, дети прислуги) после дождей тут катались на плотах.
И я рад, что здесь не было возведено очередное государственное учреждение. Иначе здесь не жить бы ни Ирине Одоевцевой, ни мне.
В 1804 году купцы-чаеторговцы братья Чаплины построили здесь большой дом, сохранившийся до настоящего времени. Старожилы до сих пор зовут его «чаплинским», хотя версии этого названия я слышал самые удивительные. По непроверенным данным, дом строил малоизвестный архитектор Беретти. Получился могучий красавец в стиле строгого классицизма, ставшего главным стилем при Екатерине II.
Знаменитый чаплинский магазин, торговавший не только чаем, но и «драгоценными плодами дикой промышленности сынов зимы — Камчадала, Алеута и Канадца», как писал Фаддей Булгарин, располагался на первом этаже на углу Невского и Большой Морской. Хозяева тоже жили на первом этаже, а верхние квартиры сдавали.
Уже в начальные свои годы дом этот стал пользоваться не совсем хорошей славой — здесь шла главная в городе игра в карты, и многие квартиры снимали знаменитые игроки. Одним из них был граф Александр Петрович Завадовский, сын знаменитого фаворита императрицы Екатерины II Петра Васильевича Завадовского, сенатора, тайного советника, первого министра народного просвещения Российской империи. Ближайшим другом его сына был Александр Грибоедов, подолгу гостивший у Александра Завадовского, и, по некоторым сведениям, именно тут он написал два первых акта прославившей его комедии «Горе от ума». Одна из самых громких историй, завязавшихся здесь, — знаменитая двойная дуэль из-за балерины Истоминой, воспетой Пушкиным: «Блистательна, полувоздушна, смычку волшебному послушна». Завадовский должен был стреляться с Василием Шереметевым, собиравшимся жениться на Истоминой. Грибоедов, поскольку имел отношение к соблазнению Истоминой его другом Завадовским, должен был стреляться с другом Шереметева Якубовичем, впоследствии знаменитым декабристом. Шереметев был смертельно ранен. Дуэль Грибоедова и Якубовича была отложена и состоялась лишь в 1818 году в Тифлисе, где Якубович прострелил Грибоедову руку и воскликнул: «По крайней мере, хоть играть перестанешь!» Позже Завадовский состоял на учете в полиции как один из самых родовитых и неукротимых шулеров. Поэтому принято считать, что Германн из «Пиковой дамы» проигрался как раз в этом доме. Знаменитый игрок Огонь-Дугановский, тоже останавливавшийся здесь и в пух и прах обыгравший Пушкина перед самой его женитьбой, из-за чего пришлось продавать драгоценности молодой жены, изображен в «Пиковой даме» в образе Чекалинского.
И тут же жил родной брат Александра Завадовского, Василий, успешный чиновник, обер-прокурор Сената, в молодости сочинявший стихи и друживший с Пушкиным. Его красавице жене Пушкин посвятил стихи: «Все в ней гармония, все диво». Надо думать, Пушкин в этом доме бывал.
Тут жил и знаменитый историк Бантыш-Каменский, автор замечательного и весьма полного Словаря достопамятных людей России. В 1867 году здесь поселился композитор Модест Мусоргский. Широко известна его гениальность, как и его роковая слабость, столь распространенная на Руси и сгубившая Мусоргского. Любимым его местом был трактир «Малоярославец», расположенный тоже на Большой Морской, у самой арки Главного штаба.
Здесь была и редакция журнала «Нива», самого популярного в России, и знаменитый книжный магазин издательства Вольфа. Да, большая ответственность — жить в таком доме. Чтобы войти в его историю, надо немало совершить.
После революции здесь было открыто Петроградское отделение Госиздата, редакции издательств «Земля и Фабрика», «Ленкогиз», и уже на моей памяти здесь был магазин «Книги стран народной демократии», где стояли часовые очереди за монографиями Шагала, Пикассо и других западных художников, впервые появившихся в нашей стране.
Так что дом этот насквозь литературный и на «литературном» Невском один из самых заметных. Но этим домом ничего не кончается. Невский литературен до самого конца. Впереди, как всегда, «светла Адмиралтейская игла» и летит «кораблик желтый, негасимый, из Александровского сада». Два гения, с промежутком в сто пятьдесят лет, черпали здесь вдохновение. И другой гений, воскликнувший: «Нет ничего лучше Невского проспекта», — тоже проходил тут.
И более поздние времена оставили здесь свои следы. В советское время на доме № 15, бывшем Благородном Собрании, красовались несоразмерно большие буквы: «Кинотеатр Баррикада». И мы, юные скептики и насмешники, иронизировали: надо же быть такими идиотами — для такого знаменитого, элегантного угла не придумали ничего лучше «Баррикады». Настали другие времена. И «Баррикада» теперь закрыта. Ура! Зато через дорогу, на моем родном доме № 13 теперь написано: «Бистро «Барракуда». «Барракуда» заменила «Баррикаду». Наверное, это как раз то, за что мы боролись...
Во втором доме от конца (или от начала проспекта?) долгие десятилетия уже при моей жизни была редакция журнала «Нева». Время было советское, все это время ругали — и, безусловно, было за что. Широкая, но грязная мраморная лестница. Навсегда потухший камин на площадке. А дальше авторы расходилась по фанерным клетушкам, столь характерным для советских коммуналок, к своим редакторам. Там шли горячие споры, там курили, пили — в общем, кипела жизнь, и журнал был хорош и весьма популярен. Главный его редактор Борис Николаевич Никольский был строен, прям, строг, как и сейчас. Естественно, он был партийным назначенцем — иначе тогда главными редакторами и не становились, — но имел нрав прямой, твердый, самостоятельный, и журнал вовсе не был партийным рупором, и халтура даже на самую нужную тему тут не проходила. Помню, я встретил там еще совсем юного, но уже грустного Сергея Довлатова с толстой папкой в руке. «Вот, — сказал он. — Представляешь? Написал роман о рабочем классе, полгода угробил. Уж это-то напечатают, думал. И — не берут! То есть другие душу дьяволу продают. А я ее просто так подарил, бесплатно». Представляю себе, сколько души он туда вложил, скажет кто-нибудь. Да нисколько! Издевался и над собой, и над рабочим классом — над тем, вернее, как о нем принято было писать. И дьявол его жертвы на самом деле не принял, дьявол тоже неплохо соображал. И Довлатов сохранил себя до тех лет, до тех мест, где он смог по-настоящему проявиться.
Журнал «Нева» тоже дожил до лучших времен. И в девяностые годы в нем печатались лучшие тогда вещи. И все дело в Борисе Никольском. Он тоже дождался своего времени, когда все уже зависело не только от системы, но и от отдельных людей, — и тут Борис Николаевич показал себя. И вышли вещи переломные, о которых нельзя было говорить год назад, да нелегко было отстаивать их и теперь, — но Никольский, как Твардовский в свое время, совершил литературный переворот. И появились роман Дудинцева «Белые одежды», повесть Лидии Чуковской «Софья Петровна», блокадные записи Лихачева «Как мы выжили» и многое другое, немыслимое прежде, да и тогда довольно опасное.
То были лучшие годы. На общем подъеме Никольского избрали в Верховный Совет, который буквально светился тогда лицами самых лучших людей. Недавно Борис Николаевич выпустил книгу о том времени с горьким названием «Святая простота». Теперь «Невы» в этом доме нет. Причина, я думаю, понятна: «Не тем торгует, дохода не принесет! Стереть, как всю ленинградскую пыль!» Глупо, конечно. Всегда Невский был литературным проспектом, и кто не понимает этого — лишает город лица.
Невский проспект — не только музей под открытым небом. Он остается главной улицей города и в наши дни. Как и во времена Гоголя разного рода прохожие заполняют его в разное время суток. На рассвете сюда вылезают из щелей люди несчастные, бездомные — чаще всего их путь лежит через Садовую на Сенную площадь, где, разгружая товар, можно поправить свое благосостояние и здоровье.
Потом наступает время транспортной давки, и только лишь после этого Невский открывается во всей красоте, как лучшее место для гуляния, покупок и знакомств.
Именно здесь видно, что есть главное в жизни города в этот момент, как он изменился и чем он стал. Когда-то в дни советских праздников Невский заполняла шумная толпа с лозунгами и транспарантами. Считалось, что они славят власть, мудрое ее руководство — но страшно вспомнить, как плохо были одеты демонстранты, сколько пьяных было в толпе. Когда говорят, что в наши дни необыкновенно упала общественная нравственность, я вспоминаю те, так называемые праздничные дни! Зрелище валяющегося на тротуаре Невского, покрытого грязью «празднователя» вовсе не было чем-то необыкновенным — таких, пройдя по Невскому, можно было насчитать десятки, и никто, включая милицию, не обращал на них особого внимания: «А что такого? Нормально!» Что удивительно, почему-то в советские времена именно на праздники, особенно на 1 Мая и 7 Ноября, была удивительно мерзкая погода, летел мокрый снег. Казалось бы, время демонстраций миновало — но вдруг совсем недавно, в день объявления отмены так называемых льгот, на самом деле лишающих пенсионеров бесплатного проезда, демонстранты вдруг снова собрались на Невском, перегородили проезд — и добились дешевых проездных карточек. По-прежнему на Невском видно все самое главное в нашем городе. Стоят пацифисты у памятника Гоголю с транспарантами «Прекратить войну в Чечне!». У Гостиного бодрые старушки и с ними очень мрачные юноши продают газетки с портретами Сталина и, как ни странно, свергнутого и расстрелянного царя. Тут же и бородатые анархисты с черными знаменами.
Но в праздники Невский теперь демонстрантами не запружен. Да и праздники теперь другие. Толпы молодежи тесно идут на рок-концерты на Дворцовой. В дни игр «Зенита» проспект заполняется размалеванными в сине-белые цвета болельщиками. Или вдруг всю ширь его заполняют своими голубыми или зелеными фуражками боевые друзья: десантники или «погранцы». Увидев давнего друга, кто-то с воплем бросается через весь проспект. Нередко возникают драки — не проверив свою «боевую удаль», бойцы не расходятся.
Но особенно много тут гуляющих в белые ночи. Выйти по Невскому на светлый простор Невы — такое запомнится на всю жизнь. Кажется, в эти дни вся Россия, если не весь мир, собираются здесь. В основном конечно же Невский — это улица наслаждений. Особенно летом, когда на тротуарах появляются открытые кафе, где гости нашего города, а иногда и коренные его жители блаженствуют за столиками. И смотришь не без гордости: и наши теперь выглядят не хуже иностранцев, а девушки так даже красивее. Жизнь все-таки идет к лучшему. Скажу о себе: счастье мое продлится столько, сколько я смогу ходить по Невскому и быть здесь своим. «Нет ничего лучше Невского проспекта!»
Знаменитые храмы
Невский проспект тянется от Адмиралтейства до Александро-Невской лавры. Он и создан был для того, чтобы соединять два главных «сгустка» петербургской жизни — жизни материальной и жизни духовной. Александро-Невская лавра, центр религиозной жизни Петербурга, основана на берегу Невы в 1713 году на месте предполагаемой победы Александра Невского над шведами, и создавалась как не только религиозная, но и военная твердыня. Сюда в 1724 году, еще при жизни Петра, были перенесены из Владимира мощи святого благоверного князя Александра Невского.
В ансамбль лавры входят соборы, имеющие высочайшую духовную ценность. Старейшая Благовещенская церковь построена в 1722 году одним из первых петербургских архитекторов — Доменико Трезини, На правом берегу речки Монастырки была в те же годы построена каменная Лазаревская церковь над могилой любимой сестры Петра I Натальи. В 1750 году построена церковь во имя святого Федора, брата Александра Невского. Центром лавры стал Троицкий собор, поставленный архитектором Старовым в 1790 году. До революции в лавре работали двенадцать церквей. Сейчас — две. Но безусловно она остается центром религиозной жизни города, и ее роль чрезвычайно важна для всего христианского мира.
Лавра — это высший статус православного монастыря. Духовная академия, основанная при лавре, имеет высочайший авторитет. Многие монахи Александро-Невской лавры становились архимандритами многих монастырей и храмов России. Быть погребенным на одном из кладбищ лавры — значит получить высшее признание своих заслуг, и чести этой удостаивались лишь самые-самые. В Благовещенской церкви похоронены великие русские государственные мужи: Суворов, Безбородко, Голицын, Шувалов, Бецкой.
Лазаревское кладбище лавры возникло еще при Петре. Здесь похоронен Ломоносов, а также великие архитекторы, сделавшие Петербург одним из красивейших городов мира: Кваренги, Старов, Воронихин, Захаров, Росси.
На Тихвинском кладбище лавры похоронены Карамзин, Крылов, Глинка, Достоевский, Чайковский, Стасов, Комиссаржевская.
Порой с решением вопроса о захоронении в лавре возникали непростые проблемы. Исключительные заслуги и таланты покойного порой сопровождались некоторыми побочными мотивами, смущавшими церковь. Когда в 1893 году умер Петр Ильич Чайковский, необыкновенно поднявший во всем мире авторитет русской музыки, вроде бы не могло быть веских возражений против захоронения его в лавре. Официально считалось, что он умер от холеры, имевшей место в Петербурге в то время. Но было замечено, что многие при прощании целовали покойного, то есть заразиться не опасались. Официальная версия была создана лишь для сохранения приличий.
В действительности Чайковский покончил самоубийством, приняв яд по требованию членов царской семьи, обвинявшей его в гомосексуальной связи с одним из несовершеннолетних отпрысков «первого семейства». Поскольку официально об этом не объявлялось, церковь была поставлена в весьма щекотливое положение. Чайковский был похоронен в лавре, но сперва за оградой Тихвинского кладбища и лишь позже перенесен в ограду. Его слава, его заслуги перевесили его грехи.
В Петербурге сохранилось несколько древнейших церквей — их легко узнать по витиеватому стилю барокко, по вытянутым, а не круглым куполам. Церковь Симеона и Анны, на углу улицы Моховой, начали строить в 1712 году в честь рождения у Петра I дочери Анны. Достроил его в 1724 году архитектор Земцов. Церковь эта — чудный памятник Петровского барокко.
Такой же уникальный памятник церковь Сампсония Странноприимца на Выборгской стороне. Заложена она в честь победы Петра I над шведами под Полтавой в 1709 году, в день святого Сампсония Странноприимца. В его же честь тут была открыта и первая в городе богадельня. На кладбище перед собором похоронены и первые архитекторы Петербурга — Трезини и Леблон. Веселый, общительный Трезини, любимец Петра и Меншикова, умевший обоим угодить, не теряя при этом своей гениальности, — и хмурый, упрямый Леблон. Два гения. О их непохожих характерах уже никто и не помнит, зато все видят прекрасный город, который начинали именно они. Тут же лежат и три других замечательных человека: воспротивившиеся холодному засилью Бирона и казненные им кабинет-министр Волынский, советник Хрущов и архитектор Еропкин.
Еропкин был гениальным архитектором — лучевую структуру центра города «сочинил» именно он, и из каких бы совсем разных мест города ты по этим лучам: Гороховой улице, Вознесенскому проспекту и Невскому — ни ехал, в конце пути тебе одинаково сияет Адмиралтейство, поднимая дух.
Но главным архитектурным гением города стал, безусловно, Растрелли, взлетевший при Елизавете Петровне и попавший в опалу при Екатерине Великой. Его «парящий в небе» ансамбль Воскресенского Новодевичьего монастыря виден в конце сразу нескольких улиц, сходящихся к нему, и неизменно вызывает восторг у всех, даже у людей, считающих себя не верящими уже ни во что.
Одна из самых знаменитых старинных церквей эпохи барокко — храм Николы Морского. В 1752 году президент Адмиралтейств-коллегии М. Голицын подал Елизавете Петровне прошение: «в воздаяние достойной памяти славных дел Флота Российского», за счет коллегии и доброхотных средств учредить в столице храм в честь святого Чудотворца Николая — покровителя моряков. Императрица подписала указ «о построении каменной церкви на Морском полковом дворе». Строилась она возле казарм Гвардейского флотского экипажа, в тихой Коломне, на пересечении Екатерининского (ныне Грибоедовского) и Крюкова канала. И с тех пор и до сей поры храм этот является центром и главным украшением этой части города. Строил храм Савва Чевакинский, лучший ученик Растрелли, и построил замечательно. Николо-Богоявленский собор, бело-голубой, двухэтажный, со службами на первом и втором этаже, с сияющими золотыми куполами, с роскошной позолотой, лепниной и резьбой вызывает восторг в любую погоду. Особенно славится его высокая четырехъярусная колокольня, отражающаяся в водах двух каналов.
Главная святыня собора — икона греческого письма XVII века святого Николая Чудотворца, с частицей святых мощей. Сюда всегда приходили моряки. И это сохраняется и поныне. В храме установлена доска в память моряков-подводников, погибших у берегов Норвегии в 1989 году.
Здесь, согласно ее воле, отпевали Ахматову.
В начале Екатерининского канала, у его истока из Мойки, поднимается в небо один из самых печально знаменитых соборов — храм Воскресения Христова, более известный как храм Спаса на Крови, выстроенный на месте убийства народовольцами Александра II в стиле старинного московского храма Василия Блаженного, замыкающий перспективу канала Грибоедова, бывшего Екатерининского, и весьма заметный с Невского.
1 марта 1881 года царская карета в сопровождении конвоя казаков направлялась в Михайловский манеж по набережной Екатерининского собора. У ограды Михайловского сада ее ждали революционеры-народовольцы, решившие убить Александра II, «царя-освободителя», отменившего крепостное право, готовившего ряд других реформ. Но именно реформаторы более всего бесят революционеров, поскольку делают их, революционеров, ненужными.
Софья Перовская, стоявшая ближе к Невскому, увидев карету, взмахнула платочком: «Готовьтесь!» Когда карета приблизилась, народоволец Рысаков метнул бомбу. Были убиты несколько казаков конвоя. Карета с императором перевернулась. Он выбрался из нее и подошел к убитым казакам. И тут второй бомбист, Гриневицкий, бросил бомбу под ноги себе и царю. Гриневицкий умер почти сразу. Погиб также случайно оказавшийся рядом мальчик-разносчик. Раненого царя отвезли во дворец. Через несколько часов на флагштоке дворца стали спускать желтый императорский штандарт: царь скончался.
Реакция народа оказалась вовсе не такой, как предсказывали революционеры. На месте покушения выросла гора цветов, принесенных людьми самых разных сословий. Потом начался сбор народных средств — и их хватило, чтобы возвести этот огромный собор!
Он был выстроен по проекту придворного архитектора Парланда, выигравшего конкурс, и представляет собой стилизацию, как это было принято в эпоху эклектики, — на этот раз в древнерусском духе, в подражание древнему московскому собору Василия Блаженного. Весь изукрашенный снизу доверху пестрой мозаикой собор смотрится несколько аляповато, особенно среди сдержанной петербургской архитектуры — но не нам судить о моде ушедших эпох!
Петербург был столицей многонациональной Российской империи — и поэтому центром веротерпимости. Такого количества иноверческих церквей, как в Петербурге вообще и на Невском особенно, нет, наверное, больше нигде! Мудрые цари и главы религий понимали, что основа империи — веротерпимость, свободное самовыражение всех религий.
Убедимся в этом. Прогулявшись по Невскому от Московского вокзала до Адмиралтейства, теперь двинемся в обратном направлении, разглядывая только церкви — и сколько увидим мы их! Впрочем, десятилетия тоталитаризма не прошли зря — не все церкви еще открыты заново, хотя в большинстве из них уже идут службы.
Сразу с угла Мойки тянется на целый квартал бело-голубая голландская реформатская церковь архитектора Жако. Кроме разрешения строить на Невском иноверческие церкви каждой разрешалось построить с двух сторон доходные дома для обеспечения церковных нужд. И эти доходные дома стоят по бокам каждой иноверческой церкви, и многие из них замечательно украшают Невский проспект. Голландская церковь отличается от прочих: оба доходных дома, левый и правый, с церковью под одной крышей и составляют единое целое. Так построил Жако. В настоящее время тут находится библиотека имени Блока, магазин военной книги и выставочный зал. Сейчас это единственная церковь на Невском, где не служат. Вопрос непростой. Ведь и те учреждения, что возникли тут в советские времена, тоже что-то значат для горожан.
Далее идет величественный лютеранский костел Петра и Павла, построенный архитектором Брюлловым. В годы кощунственного атеизма здесь был городской бассейн, и я, имея абонемент, в нем купался. Теперь прохожу мимо опустив глаза.
Следующее здание религиозного культа — католический собор святой Екатерины. Фасад его выстроен весьма неординарно — в виде гигантской ниши. Сама церковь, в форме латинского креста, изнутри светла и обширна. Строил церковь Вален-Деламот. Другой его шедевр — Гостиный двор. Два его великих творения переглядываются через перекресток. Мимо этой церкви я прохожу подняв голову. Перед ней я ничем не грешен. Если не считать бесчинств молодости в прилегающей к ней гостинице «Европейская».
Еще один церковный шедевр Невского — армянская церковь, возведенная архитектором Фельтеном скорее в стиле рококо, нежели в стиле господствующего тогда классицизма. В построенном рядом доходном доме жили Тютчев и Сперанский. Сейчас можно видеть, как армяне большими своими семьями идут в этот собор. Рядом открыто окошко, где продают армянский лаваш.
Кроме армянской Фельтен построил лютеранскую церковь святой Анны на Фурштадтской улице и лютеранскую церковь святой Екатерины на Большом проспекте Васильевского острова. И все эти строения не только культовые — они еще и творения великой архитектуры.
Кроме строительства церквей Фельтена прославили также воздвигнутый им Старый Эрмитаж, неподражаемая решетка Летнего сада и произведенная по его проекту облицовка Невы гранитом.
Когда смотришь через Неву по Троицкому мосту, дух захватывает от лазурно-голубых куполов мечети, построенной в бывшей татарской слободе. Мудро строился город!
Но все же самые величественные и знаменитые соборы Петербурга, безусловно, православные храмы. Церковь Владимирской Божьей Матери, недалеко от Невского, на Владимирском, величием и роскошью почти не уступает Николе Морскому. Вспомним еще и Исаакий, построенный Монферраном, с его золотым куполом, самым высоким в городе. Хотя бы упомянем могучий Князь-Владимирский собор, построенный Ринальди, — он поднимается перед тобою, когда через самый широкий разлив Невы у стрелки въезжаешь на Петроградскую.
Глаз не отвести от здания Сената и Синода на Сенатской площади, где гениальный Росси великолепной аркой соединил Сенат и Синод, жизнь земную и духовную, — и сделал это необыкновенно легко и гармонично.
Но самый величественный, самый заметный православный храм — это, безусловно, занимающий огромное пространство на нечетной стороне Невского проспекта Казанский собор. Строился он для знаменитой иконы Казанской Божьей Матери, перевезенной еще Петром Первым из Москвы в Петербург. Икона находилась в соборе до превращения его в музей в 1932 году, после чего ее перенесли в Князь-Владимирский собор, где ее можно увидеть и поныне.
Архитектура его для православного собора не совсем ординарна. Архитектор Воронихин по указанию императора Павла, отличающегося, как мы знаем, нестандартными религиозными исканиями, придал строению сходство с собором святого Петра в Риме. Благодаря могучей полукруглой колоннаде собор смотрится с Невского великолепно. Входная дверь со стороны Невского — бронзовая копия дверей флорентийского баптистерия работы Лоренцо Гиберти «Двери рая».
Внутри собор имеет план латинского креста. Идея Воронихина — идея «прозрачности» здания. Почти из каждой точки собора виден алтарь. Нынешний алтарь вычеканен по проекту архитектора Тона из серебра, отнятого донскими казаками у французов в 1812 году. Идея победы в этой войне отражена в скульптурах двоих великих полководцев — Кутузова и Барклая-де-Толли, поставленных в сквере перед храмом. В 1813 году в соборе был похоронен Кутузов, и с тех пор Казанский — еще и памятник русской воинской славы.
И это далеко не все знаменитые храмы Петербурга. Есть еще церкви гвардейских полков!
Город гвардейских полков
Постепенно история увлекла меня. Это неизбежно в таком замечательном городе, как наш. Забираясь на чердак моего дома в Саперном переулке, я видел выступающие над крышами, как острова над морем, мощные церковные купола. Каждый полк имел свой храм — и вокруг него строилась жизнь. Даже адреса в Петербурге долгое время писались по полкам: «Собственный дом вдовы Ануфриевой в Измайловском полку, лично в руки господину Куприянову». Гвардейские полки стояли по окраинам Петербурга, готовясь его защищать, — теперь эти окраины стали знаменитыми питерскими местами. Но начало моего интереса — Преображенский полк. Я вырос в этом полку! Полк этот, самый старый и именитый, получил название свое от подмосковного села Преображенского, где юный Петр набирал себе из окрестных ребят «потешных солдат», отбирая самых красивых и смышленых. Из соседнего села он набрал другой гвардейский полк — Семеновский. Сначала они просто дрались между собой на берегу Яузы, но Петр упорно обучал их военному делу, и вскоре начались дела посерьезней: Петр решил отнять у Швеции морские берега, прежде принадлежавшие русским. Первой настоящей проверкой гвардии было сражение под Нарвой в 1700 году. Сражение было нами проиграно, и лишь доблесть гвардейцев — преображенцев и семеновцев — спасла русскую армию от полного разгрома. Они насмерть стояли у переправы через реку Нарву, что позволило другим полкам отойти и спастись. И уже в 1702 году преображенцы и семеновцы геройски штурмовали у истоков Невы Шлиссельбург, бывший Орешек, и взяли его. Существовал миф о том, что Петр I повелел преображенцам и семеновцам носить высокие красные чулки, означающие, что гвардейцы бесстрашно дерутся по колено в крови. За отвагу и умение оба этих полка были названы лейб-гвардией. Преображенцы использовались императором и для других дел, требующих решительности и ума, — в том числе и для дел государственных. Известно, что именно преображенцы под командованием капитана Румянцева доставили в Петербург «блудного сына» Петра Алексея. Какая участь его постигла потом, мы знаем.
Поделиться книгой: