Помоги проекту - поделись книгой:
Преображенцы сохранили верность Петру и после его кончины. Верность эта распространилась на любимую жену Петра — Екатерину. Когда в Зимнем дворце решался вопрос, кто должен наследовать Петру, подполковник Бутурлин предложил посмотреть в окно: на площади в полном вооружении стояли преображенцы. Власть перешла к Екатерине. По восшествии на престол она тотчас приняла на себя звание полковника Преображенского полка и капитана его Бомбардирской роты.
Там, где стоит теперь собор, после сильного пожара 1739 года, уничтожившего много домов, решено было строить слободу Преображенского полка, где офицеры и солдаты могли бы жить со своими семьями. Центром поселения стал Преображенский собор. Он был выстроен Земцовым и Трезини в 1743-1754 годах на месте «съезжей избы» Преображенского полка.
Преображенский полк не только доблестно воевал, но, поскольку в нем служили представители лучших русских фамилий, был весьма влиятельной силой в государстве и особенно в столице. Дочь Петра Елизавета во времена бездарного правления Анны Леопольдовны была отстранена от двора, но любима в Петербурге, особенно в гвардии. «В тебе течет кровь Петра Великого. Тебе должно царствовать!» — говорили ей ее приверженцы. И она, будучи такой же отважной, как и ее отец, решила действовать. У крыльца Смольного двора, где она жила, ее ждали в санях ближайшие друзья и сподвижники — Шувалов и Воронцов. Они приехали в казармы лейб-гвардейского Преображенского полка. Там Елизавету сразу же окружили восторженные преображенцы. «Ребята, вы знаете, чья я дочь! Ступайте за мною!» И преображенцы двинулись за ее санками к Зимнему дворцу. Малолетнего Ивана Антоновича, который считался императором при регентше Анне Леопольдовне, Елизавета отвезла к себе во дворец. Немцы — фавориты Анны Леопольдовны, правящие при ней страной, Миних и Остерман — были арестованы. Весть о перевороте разбудила спящий город. И когда новая императрица возвращалась из Зимнего дворца, ее приветствовали толпы народа.
Именно своей любимой гвардией, вознесшей ее на престол, пользовалась Елизавета Петровна и для решения других государственных дел. Своим указом она направила во все российские провинции майоров гвардии — для наблюдения за исполнением ее указов и «учинения там новых ревизий».
Когда Елизавета Петровна скончалась, преображенцы хоронили ее. Балдахин, под которым покоились останки государыни, был пожалован Преображенскому полку и хранился над престолом в алтаре полкового собора.
Когда первый полковой храм, выстроенный Земцовым в стиле барокко, сгорел в 1825 году, Стасов построил нынешний великолепный храм, жемчужину классицизма. Вокруг него стоит ограда из турецких пушек, и посвящен он нашей победе в русско-турецкой войне.
По приказу Петра Преображенские казармы строились в районе нынешней Кирочной улицы, возле Литейного, где на улицах и переулках с военными названиями и прошло мое детство. Когда Екатерина II захватила престол, произошла даже драка между преображенцами и измайловцами — кому сопровождать карету государыни. Дело в том, что Измайловский полк присягнул императрице чуть раньше, а преображенцы замешкались: как-никак незадачливый муж Екатерины Петр III, убитый заговорщиками, был шефом Преображенского полка! Но вскоре преображенцы восстановили свое звание «придворной гвардии». Было известно, что только к ним императоры обращаются: «Здорово, братцы!», — а ко всем остальным полкам: «Здорово, семеновцы», «Здорово, измайловцы», «Здорово, павловцы».
Особенно приближена ко дворцу была первая рота преображенцев, расположенная в казармах возле Зимней канавки, у Эрмитажного театра. У командира роты был ключ, открывавший дверь в Зимний дворец, куда преображенцы ходили на балы — чуть было не сказал «на танцы».
Преображенский полк! Вскоре я узнал, что Саперный переулок называется так, потому что здесь находились казармы Саперного батальона, значившегося личным подшефным батальоном Николая I, пока тот был еще цесаревичем, и когда 14 декабря пролетел слух о том, что войска, выведенные на Сенатскую площадь, собираются арестовать Николая, «саперы» первыми примчались в Зимний дворец ему на помощь. Серьезное это дело — жить в декорациях русской истории. Потом я побывал в гостях и в желтых однообразных казармах Преображенского полка, выходящих фасадом на Таврический сад, и провожал девушку по Парадной улице — прямой, нарядной и всегда почти таинственно пустынной: в домах вдоль нее по-прежнему казармы, и у военных мало времени для того, чтобы шататься по улицам.
Прямая Преображенская улица (при мне она называлась улицей Радищева) шла от Кирочной улицы к Мальцевскому рынку и тоже почти вся состояла из старинных желтых казарм. Когда-то здесь жил Гумилев.
Есть в Преображенском полку и много других замечательных мест. Прямо напротив собора стоит еще один замечательный памятник архитектуры — дом Булатова. Его главный фасад украшен шестиколонным ионическим портиком, характерным для классицизма. Когда старый собор сгорел, а новый не был еще построен, в доме этом была оборудована церковь. Михаил Булатов, представитель древнего дворянского рода, восходящего к хану Золотой Орды Булату, внуки которого перешли на службу к великому московскому князю, воевал под знаменами Потемкина, Суворова, Кутузова и дослужился до генерала. И ограда Преображенского собора сделана из турецких пушек именно в его честь. Его старший сын, Александр, воевал так же храбро и, весь израненный, вошел в Париж. Александр I наградил его золотой саблей «за храбрость». Александр Булатов участвовал в восстании декабристов и после его разгрома не стал прятаться, а пришел из этого самого дома на Спасской в Зимний дворец и откровенно признался, что должен был убить царя, но не смог этого сделать. Николай I распорядился заключить его в комендантском доме Петропавловской крепости. Чтобы избежать унижений, Александр Булатов разбил голову о каменную стену камеры и скончался.
Поскольку Пестель и Рылеев, вожди декабристов, бывали в доме Булатова, ближние улицы в советское время получили их имена. На углу с Литейным — неказистая школа, где я учился до четвертого класса, напротив был пышный, в восточном стиле, знаменитый дом Мурузи, где жил юный Бродский. Интересно, что неподалеку жили и все, кто составил потом неслабую «ленинградскую школу», — и Сергей Довлатов, и Дима Бобышев, и Толя Найман, и Женя Рейн, и Саша Кушнер, и Глеб Горбовский, и Володя Уфлянд жили тут же рядом, и когда мы встретились, то нам, «ребятам с одной улицы», сойтись было очень легко.
Переходим Литейный и идем дальше по улице Пестеля — впрочем, недалеко. В угловом доме жил Самуил Маршак, и по свидетельству одного мальчика, который сейчас уже слегка повзрослел, собирал ребят со всего двора к себе в квартиру и читал им только что написанных «Мистера Твистера» и «Ленинградского почтальона».
На той же улице Пестеля, недалеко от Летнего сада, стоит и смотрит через Литейный на собор Преображенского полка другая не менее знаменитая и более старинная Гангутская церковь. Если Преображенский собор с его оградой из турецких пушек построен в 1829 году в честь победы в турецкой войне, то эта церковь была построена в стиле барокко в 1721-м в память о двух блистательных победах русского флота — при Гангуте 27 июля 1714 года и при Гренгаме 27 июля 1720 года — еще при Петре! В 1735 году она была перестроена гением барокко Коробовым и стала каменной. Сто лет громкой русской истории между этими церквями! На мемориальной доске на стене Гангутской церкви — названия полков, участвовавших в гангутском сражении. Вскоре после наших побед Швеция подписала Ништадтский мир. Русский флот и после не подводил. На торце соседнего дома — мраморная доска в честь героической обороны полуострова Ханко с июня по декабрь 1941 года.
Да. Наши всегда неплохо воевали. Порой, к сожалению, против своих. Сразу за Гангутской церковью, не доходя знаменитого Летнего сада, мощный красивый дом со стеклянной крышей — один из павильонов Соляного городка, идущего вдоль широкой Фонтанки. Когда-то здесь запасали соль. Сразу после войны, нашей, Второй Отечественной, здесь открылся замечательный Музей обороны Ленинграда. Сюда привел меня отец, как только мы переехали, я еще в школе не учился. Это был мой первый музей. Да куда еще и вести было послевоенного мальчика, как не в музей, где позорно валялся сбитый фашистский самолет. Еще, помнится, меня потряс ссохшийся кусок хлеба на витрине (по свидетельству очевидцев, сильно преувеличенный) — дневная норма блокадного ленинградца, и еще огромный, до потолка, портрет генерал-лейтенанта Кузнецова в развевающейся шинели — это он руководил обороной. Выйдя на перекресток с Фонтанкой, слева видим старинное грациозное трехэтажное здание с кованым козырьком над крыльцом — знаменитое жандармское Третье отделение, в наши дни районный суд, где судили и осудили Бродского. Напротив, за рекой, мрачный темно-розовый Михайловский дворец, где убили Павла. Потом здесь было военно-инженерное училище, где учился курсант Федор Достоевский. Из окна дома своего друга Тургенева на Фонтанке Пушкин глядел отсюда на Михайловский замок и написал потом свою оду «Вольность», за которую поехал в первую свою ссылку, в Кишинев.
Петербург — город гениев и жандармов. Это особенно ощущается здесь, в этой части города. Но жандармы, сделав свое дело, уходят, а гении остаются.
Преображенский полк был самым знаменитым, но с ним всегда славой, победами и «гвардейской лихостью» соперничали другие полки, места размещения которых стали уже старинными и известными районами города, каждый со своими историями и легендами. Вторым полком после Преображенского всегда считался Семеновский полк, возникший, как и Преображенский, из петровских «потешных солдат». Семеновцы еще Орешек брали в 1702!
В первой четверти XVIII века был отведен участок для обустройства Семеновского полка в местности, которая называлась тогда Козье болото. Сейчас это начало Московского проспекта, рядом с Фонтанкой, где и образовался знаменитый городской район, названный Семенцы. Одинаковые улицы, застроенные казармами, были названы именами маленьких подмосковных городков, поскольку и сам Семеновский полк происходил из Подмосковья. Это улицы Рузовская, Можайская, Верейская, Подольская, Серпуховская, Бронницкая. Перечисляю их названия по памяти. Люди не любят однообразия, и всегда придумывают что-то делающее жизнь милей, кто-то в прошлых веках придумал красивую и слегка насмешливую фразу, позволяющую легко запомнить названия этих улиц и даже придать им некоторый поэтический колорит: «Разве Можно Верить Пустым Словам Балерины». И благодаря этому незатейливый район стал особенно знаменит, и долгое время говорилось: «Живет на балеринах» — и настоящим петербуржцам это сразу говорило не только о месте, где человек жил, но и характеризовало его социальный статус: Семенцы стали, в отличие от места квартирования Преображенского полка, местом отнюдь не аристократическим. Здесь селились мещане, ремесленники, мелкие купцы, и выглядели Семенцы соответственно. Колорит этот сохранился и сейчас.
Преображенцы и семеновцы отличались и внешне. У тех и других был одинаковый мундир, но у преображенцев были красные лацканы и воротники, а у семеновцев — синие. В Преображенский брали темных шатенов с удлиненными носами, в Семеновский — голубоглазых блондинов, за что они получили прозвище в народе «мучные кули».
Семеновцы всегда отличались отвагой и верностью, они прославились в Азовских походах Петра, в Северной войне со Швецией, в Отечественной войне 1812 года. Но в 1820 году из-за жестокого обращения с ними семеновцы взбунтовались. Это был первый бунт гвардии, предшествовавший декабристскому. Семеновцы в полном составе были отправлены в петропавловскую тюрьму. Полк был расформирован и набран заново. Таких славных побед, как за прежним, за этим уже не числится.
С Семеновским полком связана еще одна трагическая история: на его плацу в 1849 году происходила казнь петрашевцев, виновных в основном в вольномыслии. Среди них был Достоевский. Его приговорили к смертной казни только за «чтение вслух письма литератора Белинского». Достоевский вспоминал: «Среди площади высился черный эшафот, возле него были врыты в землю три серых столба». Петрашевцам уже зачитали приговор. Всех «к смертной казни расстрелянием». И первым троим уже надели саваны и, с надетыми на голову мешками, привязали к столбам. И только тут — так было задумано — прискакал курьер с высочайшим указом о замене казни каторгой. Тут же, на Семеновском плацу, казнили и убийц Александра II — в этот раз уже до конца. В советские времена на месте Семеновского плаца выстроен самый веселый театр — Театр юного зрителя, но все равно как-то мне грустно в Семенцах. И район этот какой-то грустный. Публика какая-то непарадная. На Малодетскосельской улице бомжи жгут костры.
Третьим полком, имеющим почти такой же вес, как два первых, был полк кавалергардский. Образовался он из конвоя, который подобрал Петр I из самых красивых и статных офицеров для сопровождения своей супруги Екатерины I при ее короновании. Такой статус у этого полка и остался: он охранял покои всех цариц, был ближе всех к государыне, и имелось даже выражение в высшем свете: «иметь вход за кавалергардов», что значило — быть особо приближенным.
Семеновцы, преображенцы и кавалергарды долгое время были решающей силой в государстве.
Когда Верховный тайный совет, фактически правивший после Петра Россией, решил призвать на трон из немецкой провинции Анну Иоанновну, племянницу Петра, «верховники» прислали ей «Кондиции» — условия, весьма ограничивающие ее власть. Анна Иоанновна, прозябавшая в нищете, склонна была согласиться. Когда она прибыла в подмосковное село Всесвятское, ее радостно встретили Преображенский и Кавалергардский полки, и Анна Иоанновна поняла, что, опираясь на их любовь и поддержку, она может взять настоящую власть.
Однако осторожная Анна Иоанновна не была в таком уж восторге от лихих гвардейцев, которые могут поворачивать русскую историю как хотят, и сразу же завела два «своих» полка — Измайловский и Конногвардейский. Измайловский она привела с собой из Москвы. И сделала своим любимым полком. В Измайловский она распорядилась брать «эстляндцев и лифляндцев», больше полагаясь на них. В память об Измайловской слободе сохранился Измайловский проспект, пересекающий Обводный канал. Улицы там долго назывались номерами рот, что отразилось и в нынешних названиях улиц: 5-я Красноармейская, 7-я Красноармейская.
Великий князь Константин Константинович, шеф измайловцев, известный поэт, писавший под псевдонимом К. Р., придумал так называемые «измайловские досуги», на которых полковые офицеры знакомились с новинками поэзии, вели диспуты, произносили доклады на самые разные темы. После этого еще долго офицеров Измайловского полка отличала особая изысканность разговоров.
Собор Измайловского полка считают главным шедевром Василия Стасова, даже более гениальным, чем мой любимый Спасо-Преображенский собор. Измайловский, конечно, величественнее и, может, важнее для истории. Построен он на месте часовни, где Петр венчался с Екатериной I. Перед собором — монумент в честь победы в турецкой войне, составленный из шести рядов пушечных стволов, отбитых у турок, как и у ограды Преображенского.
Есть сведения, что Измайловский собор построил на свои личные деньги Николай I, поскольку был шефом Измайловского полка. Известно также, что здесь венчался Достоевский со своей последней женой. Когда смотришь вдоль длинной Фонтанки, темно-синие (под цвет мундиров) измайловские купола похожи на грозовые тучи.
И вот совсем недавно «разразилась гроза» — загорелся главный купол собора, покрытый лесами для реставрации, и почти полностью сгорел. Сначала не нашлось у пожарных лестниц достаточной высоты, потом были перебои с водой. Разгильдяйство, надежда на «авось» — увы, так же характерны для русской истории, как мудрость и доблесть.
Разные полки оставили нам разное — храмы, плацы. Еще в каждом полку был конный манеж, для выездки. И самый знаменитый теперь — Конногвардейский манеж, с конями на высоком крыльце, за Адмиралтейским садом. Тут сейчас самый модный выставочный зал и вместо бравых конногвардейцев бушуют расхристанные гениальные художники, что меня лично радует — среди них у меня много корешей, а с заносчивыми конногвардейцами сойтись было бы труднее.
Темно-красные, огромные, мрачные казармы конногвардейцев тянутся вдоль Мойки и уходят в поперечные улицы. Свою историю полк Конной гвардии вел от «лейб-шквадрона» личного конвоя Меншикова, участвовавшего еще в Северной войне против шведов, сражавшегося под Полтавой. В 1730 году Анна Иоанновна увеличила состав эскадрона до тысячи человек и назвала его Конногвардейским полком. Отличился полк в сражениях при Бородине, Кульме, Лейпциге, имя его золотыми буквами написано на арке Нарвских ворот. Конногвардейцы стали постепенно самой привилегированной кастой, на самые важные места в Зимнем подыскивали своих, из конногвардейцев вышли два министра двора — барон Фридерикс и однофамилец моей матери (но вряд ли родственник) — Мосолов. Шефами именно этого полка были почти все цари — от Анны Иоанновны до Николая II. Именно сюда в день восстания декабристов прибыл генерал-губернатор Милорадович в надежде вывести полк против восставших, но не дождался конца сборов и уехал один. Конногвардейцы собирались долго, так как многие из них сочувствовали бунтовщикам. В строю восставших на Сенатской площади стоял Московский полк, Гвардейский флотский экипаж и лейб-гренадеры. Семеновский полк, сочувствующий декабристам, не успел присоединиться к восставшим, оказался среди войск, поддерживающих царя, и сыграл в подавлении восстания немалую роль. Этот день — 14 декабря 1825 года — превратил героев славной победы 1812 года, бывших соратников и друзей, в непримиримых врагов. Пулей Каховского был убит генерал-губернатор Милорадович, кумир солдат, отважный воин, любимец петербургского общества, о котором Герцен писал: «...храбрый, блестящий, лихой, беззаботный, десять раз выкупленный Александром из долгов, волокита, мот, болтун, любезнейший в мире человек». В общем, настоящий гвардеец. Когда перед смертью из него извлекли пулю, он глянул на нее и с облегчением сказал: «Слава богу, не солдатская!» Гибель этого замечательного человека сразу же показала бесперспективность этой «дворянской революции», как и любой другой. Что ж это за «освобождение России», если убивают таких людей?
Командир полка Конной гвардии Орлов все же поднял полк, и они трижды атаковали каре декабристов, но были отбиты. Кончилось все картечью, сотнями жертв, а затем казнями и ссылками. «К мечам рванулись наши руки, но лишь оковы обрели». Так, увы, заканчиваются все революции.
И тем не менее слава гвардейских полков незыблема. Они всегда были эталоном — эталоном чести, мужества, успеха — в свете и на войне. В 1844 году командиром полка Конной гвардии стал Ланской, женившийся в это время на вдове Пушкина Наталии Гончаровой. Оба сына Пушкина служили у отчима в Конногвардейском полку, и один из них дослужился до генерала.
Гвардия пользовалась самой высокой репутацией. Из обычной армии в гвардию переводили лишь в исключительных случаях, за особые заслуги. При этом при переводе из армии в гвардию офицер получал чин на два ранга ниже того, что имел. При переводе из гвардии в армию начислялись два чина.
Всех лихих дел русских гвардейцев не перечислишь — вспомним хотя бы самые яркие.
20 ноября 1805 года гвардейцы участвовали в битве под Аустерлицем. Когда гвардейская пехота попала в окружение французской кавалерии и на пеший строй неслись французские конные гренадеры с криками: «Заставим плакать петербургских дам!» — наших спасла только отчаянная (против значительно превосходящей нас численностью французской кавалерии) атака кавалергардов и конногвардейцев. Толстой написал в «Войне и мире»: «Это была та блестящая атака кавалергардов, которой удивлялись сами французы. Ростову было страшно слышать потом, что из всей этой массы огромных красавцев людей, из всех этих блестящих, на тысячных лошадях, богачей, юношей, офицеров и юнкеров, проскакавших мимо него, после атаки осталось только осьмнадцать человек».
Отличились в этом сражении и конногвардейцы. Они были единственным гвардейским подразделением в этом сражении, которому удалось взять трофей — знамя французского полка. За это лейб-гвардии Конному полку был пожалован Георгиевский штандарт.
Вспомним здесь хотя бы одного из многочисленных героев, чьи портреты сейчас в знаменитой эрмитажной галерее 1812 года, — шефа лейб-гвардии Павловского полка, командующего Гвардейским корпусом в сражении при Кульме Алексея Ивановича Остермана-Толстого. Чтобы дать возможность русско-прусским войскам отойти и избежать окружения, он с 17 тысячами гвардейцев преградил путь 45-тысячному корпусу французов. И маршал Вандам, командовавший французами, был захвачен в этом сражении в плен! Австрийский император Франц I в восхищении приказал поставить на этом поле памятник русской гвардии.
В этом сражении Остерман-Толстой был тяжело ранен — ядро ударило его в левую руку. Когда солдаты-преображенцы подбежали к нему и стали снимать с коня, он сказал: «Вот так заплатил я за честь командовать гвардией. Я доволен». Руку ему ампутировали прямо на поле боя, без анестезии, на полковом барабане. При этом полковой оркестр играл марши и польки.
Потом Остерман-Толстой шутил, что ему жаль руки только потому, что он лишился «звания» одного из лучших бильярдистов России. Уступал он лишь двоим игрокам, генералам Скобелеву и Бибикову, и те тоже потеряли на войне по одной руке, а генерал Скобелев еще и ногу.
На Марсово поле, где происходили парады, великолепным фасадом выходят выстроенные Стасовым казармы Павловского полка. В Царском Селе стояли уланы. В Гатчине — кирасиры, «тяжелая кавалерия». На Петроградской, вдоль Карповки, казармы гренадеров. Еще был Московский полк, с казармами на Фонтанке. Всех лихих русских полков не перечислишь!
Если мы зайдем в Эрмитаж в знаменитую «Галерею героев 1812 года», сколько прекрасных, отважных, суровых и совсем юных лиц мы там увидим! Этой победе посвящена и расположенная напротив Эрмитажа знаменитая арка Главного штаба, созданная великим Росси. На стенах арки изображены доспехи, фигуры воинов и летящих гениев славы. Над аркой колесница с упряжкою из шести коней, которой правит богиня победы Нике. Свой подвиг тут совершил и архитектор Росси. Когда арка еще стояла в лесах, злые языки говорили, что своды столь огромной арки обязательно рухнут. И когда снимали леса, отважный Росси стоял на этой арке!
А посередине Дворцовой площади под окнами Эрмитажа возносится в небо уникальный, ни в одном городе мира не повторенный «Александрийский столп», созданный Монферраном, высеченный из единого монолита и устойчивый лишь благодаря своему весу, увенчанный фигурой ангела, созданного скульптором Орловским с лицом Александра I, победителя Наполеона. «Александрийский столп» вдохновлял горожан и в последнюю войну, в блокаду. То, что рядом рвались снаряды и бомбы, а «Александрийский столп», символ города, не упал и даже не пошатнулся, укрепляло дух.
Там, где горожане встречали победителей Наполеона, возвращавшихся по Петергофской дороге, были построены Стасовым в 1834 году Триумфальные ворота. Наверху их, в колеснице, — богиня Славы. На воротах написаны названия городов, связанных с нашими победами: Бородино, Тарутино, Кульм, Лейпциг, Париж. В надвратном помещении довольно обширная экспозиция, в которой представлены портреты полководцев, литографии, гравюры, карты боевых действий и знамена Преображенского, Павловского, Семеновского и других полков.
На Московском, бывшем Забалканском, проспекте в 1838 году Стасовым выстроена великолепная Триумфальная арка для встречи русских воинов с балканской русско-турецкой войны, освободившей из-под турецкого гнета братьев-славян. История гвардейских полков — история России.
И главный, конечно, памятник победам русского оружия — грандиозный, с величественной колоннадой Казанский собор на Невском, где похоронен Кутузов и стоят памятники ему и Барклаю-де-Толли. После войны 1812 года здесь хранились реликвии — 107 взятых в бою знамен и ключи от 93 побежденных городов.
Когда мы с родителями приехали в 1946 году в Ленинград, чуть живой город только-только возрождался к жизни, и возрождался каким-то новым, не похожим на себя. В переулках росли лопухи, бегали куры. Но постепенно восстанавливали и красили дома, асфальтировали улицы — и из хаоса все ясней проступал Петербург. Какая-то строгость, четкость улиц, какой-то установленный тут задолго до нас порядок подтягивал и нас. Город, исчезнувший и появившийся снова, строил всех нас по своей команде. Мы жили в Саперном переулке. Знакомство с одноклассниками расширило географию, я стал ходить в огромный дом с коридорной системой в Артиллерийском переулке. Наш двоечник Трошкин, к которому меня приставили заниматься, жил в бесконечной и даже двухэтажной коммуналке на углу улицы Красной Связи. Мы шли в Таврический сад на коньках по широкой и пустынной Парадной улице. В названиях улиц, в однообразии фасадов старинных желтых домов чувствовалось что-то регулярное, нечто военное — но ассоциации у нас были, естественно, только с прошедшей войной: она и в нас, детях, глубоко отпечаталась завываниями сирены воздушной тревоги, гулким и строгим стуком метронома из мрачной, черной тарелки на стене. О какой другой войне и о какой еще другой истории мы могли думать тогда? И тем не менее какая-то другая жизнь, спрятавшаяся, но бывшая тут задолго до нас и явно более значительная, чем наша, волновала нас, наполняла неясными грезами, звала что-то делать, понимать. Такие чувства были в душах растерянных советских школьников, оказавшихся в истории, которую тут велели забыть, но она проникала в нас, мы чувствовали себя лишь щепками в ней — как определиться, обозначиться, прибиться к какому-то берегу, что-то понять? С этим неясным волнением я и жил. Помню, как мы с ребятами стоим на тротуаре и, смутно волнуясь, не можем уйти. История не прекращается, она непрерывна, и вот сейчас она течет через нас — мы ощущаем это до озноба. Рабочие изогнутыми совковыми лопатами раскидывают и выравнивают пышный, беспробудно-черный асфальтовый порошок, и почти сразу вслед за лопатами накатывается сама История — высокий, выше нас ростом, круглый железный каток с маслянистым, бензиново-радужным отливом. Он превращает прошлое в настоящее. Прошлое перед ним — пыльный наш переулок, за катком — твердое, непривычное глянцевое настоящее, надолго затвердевший асфальт. Если мы сейчас уйдем, то завтра выйдем уже в новую эпоху, в другой пейзаж и не увидим до конца, не прочувствуем, как одна эпоха сменяет другую. И все происходит помимо нас, мы совершенно в нем не участвуем, и потом будет уже не доказать, что ты был при этом. Это чувство достигает отчаяния, и вдруг я, лопоухий школьник, решаю что-то сделать, отпечататься: лезу в карман штанов так, словно заранее все продумал, натыкаюсь пальцами на острые грани звездочки с пилотки, вынимаю ту звездочку и решительно кидаю ее под каток. Вот сейчас черный бог соскочит с этого ползучего трона и надает оплеух! Но каток медленно проезжает, слишком медленно! И наконец открывается лоснящийся гладкий асфальт — и моя звезда, впаянная в вечность! Друзья подбегают ко мне, треплют за рукав, поздравляют, хотя никто из нас, косноязычных школьников, не мог бы тогда сказать толком, что, собственно, произошло? Мы втиснулись в Историю!
В школу я ходил мимо высокого белого храма — огибая ограду, воспринимая храм почти так же, как и другие дома в полутьме раннего часа перед началом занятий. Храм белел, поднимался, когда я приближался к нему. Неказистая наша школа была сразу за ним.
Улица, по которой я шел, огибающая собор и выходящая на Литейный, называлась улицей Рылеева, а раньше она называлась Спасской. Спасской она была из-за выстроенного здесь Спасского собора лейб-гвардии Преображенского полка.
Помню счастливый морозный, солнечный день. Отец встретил меня из школы, мы выходим к храму. И я впервые замечаю, как он красив. Наверное, потому, что это день счастья и все чувства обострены. В тот день я впервые, после хмурой полосы невезения в первом классе, почувствовал, что могу, получил первую пятерку — а тут, не давая моим восторгам угаснуть, прекрасный, на фоне синего неба, белый храм.
В тетрадке моей: «ЛЫЖИ ЛЫЖИ ЛЫЖИ» — и красная пятерка чернилами. Перо чуть зацепилось за волокно бумаги в листе и брызнуло — брызги эти помню как сейчас.
— Молодец! — Высокий, крепкий отец рядом, рука его на моем плече полна силы. — На лыжах пятерку догнал!
Мы смеемся. Идем вдоль ограды.
— Видал, стволы трофейных пушек! — Отец показывает на сизые от мороза чугунные столбы, соединенные свисающими цепями. — Захвачены преображенцами, а это их церковь полковая.
— Захвачены? В эту войну? — морща лоб, изображая понимание, произношу я.
— Ха-ха-ха! — Отец хохочет, откидывая голову. — Что ли, не рассказывали еще вам?
Я молчу обиженно. Мог бы и сам рассказать. Все время его нету. Вот не было почти два месяца — потому и пришел меня встретить.
— Эх, товарищ Микитин, и ты, видно, горя немало видал! — произносит отец свою любимую присказку, сочувственно сжимая мое плечо. Я чувствую горячие слезы на щеках, они быстро замерзают, скукоживают лицо. — Преображенский полк еще Петр Первый создал! — бодро произносит отец. — А пушки эти турецкие захвачены в войну 1828 года! Целых сто два ствола! Не трогай!
Но восклицание запаздывает — я, сняв варежку, глажу тремя пальцами сизый ствол — и кожа прилипает, примораживается, не оторвать. Отец быстро становится на колени, горячо, с клубами белого пара, дышит на то место, где пальцы прилипли. Потом дергает мою руку. Содралось! Медленно проступает кровь.
— Ничего! — быстро придумывает веселый отец. — Это ты как будто вместе с преображенцами сражался, пострадал от турецких пушек, кровь пролил! Ты преображенец теперь!
Смеясь, мы идем вдоль ограды. Деревья розовые, пушистые. Сейчас таких морозов почему-то уже нет.
— Да, пушки стр-рашные! — говорит отец весело. — Помню, мне говорили названия их. «Гнев аллаха»! — Отец как бы в ужасе таращит глаза. — «Дарю только смерть».
Прекрасный белый собор возвышается над ужасом, уходит в синее небо, дарит блаженство и покой.
Потом отец стал приезжать все реже, а потом и совсем не приезжал — постоянно жил на своей селекционной станции возле Гатчины, и, судя по нервному поведению мамы, жил не один. Отчаяние поселилось в нашем доме и перекинулось в школу. Все мои успехи там вдруг рассеялись, одноклассники и учителя все холодней, все небрежнее обращались со мной: уж я-то чувствовал это!
Помню самое отчаянное утро. Я с трудом шел. Впереди поднималась огромная туша Преображенского собора. Я вспомнил ласковые слова отца: «Ты преображенец теперь!» — и на глаза навернулись слезы. Какой я преображенец? Я даже в школу боюсь идти! Наверняка опоздал уже, что повлечет новые издевательства! Ну хоть бы кто-то помог мне! Я вышел на широкую, светлую площадь перед собором. И глаза мои прыгнули наверх, к циферблату под куполом. Стрелки показывали без пяти девять! Я успевал! Вот она, помощь. Я весело вбежал в школу, и все улыбались мне. И беда рассеялась.
И после этого всегда, когда я просил и заслуживал этого, Преображенские стрелки дарили мне пять минут, чтобы «оправиться», как в армии говорят. И никогда я не был так глуп и нахален, чтобы просить десять, двадцать минут — от такой наглости, небрежности, расхлябанности всякая помощь рассеется как дым! Все главное я понял, почувствовал, выстрадал здесь.
Ленинград, где мы возникли после войны, сперва казался тесным и стиснутым, лишенным неба, почти не видного за высокими крышами. «Теперь у тебя будет не природа, а дома. Пойми их!» — такую задачу поставил перед собой я, старательный мальчик, страдающий неизвестно ради чего, не умеющий даже сотворить внятной фразы. Но просто антенна между крышами — хлипкая, но реальная (значит, можно по ней пройти?) — наполняла душу ужасом и восторгом. Рябых солнечных отражений высоких окон по асфальту двора, узкого вертикального луча на отполированном сиденье стула с оставленным мотком шерсти, как бы дымящимся, вполне хватало мне для того, чтобы почувствовать день полным, а себя — счастливым.
Мой дом в тихом, респектабельном Саперном переулке предстал передо мной огромным таинственным замком. Даже в нашей квартире были какие-то загадочные темные тупики, обрубки коридора, недоступные ниши — антресоли под самым потолком. Мне снились сны, что там живут какие-то люди и спускаются по ночам.
Мы с сестрами спали в длинной комнате с одним окном. Помню, как с самого начала поразила меня там огромная, чуть ли не до потолка, светло-зеленая ребристая батарея отопления — почему-то я сразу же вообразил ее лошадью: нижняя труба, уходящая в стену, — хвост, верхняя труба, уходящая в потолок, — шея. А голова где-то там, в загадочном, недостижимом пространстве, видит то, что нам не суждено видеть. Но как хотелось бы! Характер мой определился сразу и оказался, как я чувствовал, неприемлемым для других и огорчительным для родителей. Мне страстно хотелось увидеть лишь то, чего нельзя было увидеть, а то, что было под носом и о чем думали все, для меня не существовало. А поскольку моими видениями я — вполне обоснованно — боялся делиться, то моим родителям казалось, что я вообще ничего не вижу и не интересуюсь ничем! Откуда же у них такой сын? Чувствуя горе родителей, я ничем не мог им помочь, ясно осознавая, что интересы свои изменить не смогу! В батарее тем временем поселились рыбки. Прильнув ухом (было горячо), я слушал, как они там плещутся. Мог ли я отвлекаться от этого на какую-то чепуху?
Окружающие проявлялись как-то смутно. И первые мои ровесники почувствовались рядом только как спутники в совместных путешествиях по подвалам и чердакам, в освоении недостижимого прежде головокружительного пространства. Больше всего кружили голову собственные впечатления. Но было уже и ощущение надежного, верного, веселого человека рядом — лица и имени не запомнил, но чувство сохранил. Пройдя через солнечную пыль чердака, мы поднимались по деревянной лесенке-стремянке к круглому слуховому окну. И, слегка подтянувшись, съезжали животом по крыше, удерживаясь лишь над бездной, почти на самом краю. Балансируя, медленно поднимались. Ржавое кровельное железо гулко проседало под ногой. И первый осторожный шаг. Железо, освободившись от тяжести, выстреливало вверх, и по нему с тихим шуршанием стекал ручеек ржавой шелухи.
Что делают нынешние ребята без крыш? Как жалко мне их! И как мы упивались тогда своим всемогуществом, двумя шагами попадая с одной улицы на другую, видя совсем рядом — достать рукой! — купола всех соборов города, до которых в реальной земной жизни надо было долго идти и потом ползти — подниматься, а тут все они вблизи!
Помню поднимающуюся над крышей огромную стену из голого красного кирпича — опять граница недоступного мира! Но в самом низу ее было одно-единственное окно туда, в недостижимое пространство, загадочно озаренное красным закатным солнцем, — с каким волнением мы смотрели на вроде бы обычные дуршлаги и половники, висевшие там и ярко сверкающие! На ржавом подоконнике в длинном выцветшем, растрескавшемся деревянном ящике поднимал стрелы зеленый лук. Его можно было сорвать — но тронуть ту жизнь мы не решались. Мы затаив дыхание смотрели на нее, понимая, как шутит с нами она, вдруг притворяясь доступной.
Следующий кадр — я стою на высоком гребне крыши и вижу свою огромную тень на белом доме напротив. Я долго не решаюсь поднять руки, словно боясь, что огромная тень и не подумает вслед за мной, таким маленьким и жалким, тоже вздымать руки — зачем это ей? Наконец я решаюсь и поднимаю их, тень послушно вскидывает две огромные тени, и ощущение всемогущества пронзает меня! Я уже небрежно-лениво машу поднятыми руками — и огромный черный человек на большом расстоянии, за провалом бездны, рабски повторяет мои движения! Вдруг по тому дому стремительно мчится тень птицы и, пробив мою тень навылет, исчезает — а я теряю равновесие и чуть не падаю с крыши, словно меня прострелили. Как остра жизнь — и как сладко это почувствовать в самом ее начале! Я снова машу поднятыми руками — и огромная тень послушно повторяет мои движения. Я словно вспоминаю какое-то кино. Кто-то махал так, забравшись с боем на крепостную стену, — город взят! И тут же не без гордости понимаю, что не было такого кино, я его только что, впервые, вообразил и «снял»! Город взят!
Я все сильней чувствую, что мне нужны соучастники волнений — такие слова, как зрители и тем более читатели, еще не возникают тогда. Но что надо спуститься с крыши, поделиться волнением — это я чувствую. И сколько удивительного оказывается и вблизи от земли, а точней — от асфальта. И вот я впервые в жизни веду за собой толпу сверстников, утирая горячий, липкий пот, хотя прохладно и ветрено. Я понимаю в отчаянии, что погибну сейчас, зачем-то решившись — в первый раз! — обозначить свое присутствие в этом мире и показать посторонним чужим людям свое! Зачем я это делаю? Так тепло и уютно быть невидимым, никем! Никто не трогал тебя. И вдруг — вылез!
То мое заветное, первое, что я решился «опубликовать», показать всем, — два огромных, розовых, бородатых, мужиковатых атланта, подпирающих дряхлый балкон дома № 11 по нашему Саперному переулку. Атланты — почти близнецы. Но один стоит почему-то в зашнурованных ботинках, а другой — босой, с голыми пальцами. Как же объяснить всем, что это смешно, во всяком случае странно, об этом стоит задуматься, ну хотя бы посмотреть! И вот я веду вялую, ленивую толпу к этим вдруг ожившим атлантам, в странной надежде увлечь людей тем, что я сам еще не понимаю!
Да, были тут любимые места, иначе не выдержал бы я жизни, замерз бы. И ближе всего дом на Саперном с его чердаками и крышами, которые я исследовал как неизведанную страну. Потом были пустынные, таинственные улицы где я учился ловить прелесть жизни. Уже в детстве я понимал, что, если не будешь стараться чувствовать и ловить ее — пройдешь всю жизнь наугад, невпопад, бессмысленно. Помню, как однажды я долго стоял на углу Баскова переулка, освещенном рябым, теплым отблеском солнца от низких стекол, и улавливал, куда мне счастливее будет повернуть — налево или направо. Понял — именно сейчас надо это определить. Ловил тончайшие запахи, настроения, дуновения и повернул направо, где тогда, в начале пятидесятых, был магазин с магическим названием «Фураж» и на асфальте перед ним всегда дымились свежие, еще теплые, с торчащими из них травинками, зелено-желтые конские яблоки. Я шел туда. Чтобы зайти в сам магазин, я и не помышлял. Почему-то самое большее, необъяснимое и потому самое непоколебимое счастье мне доставляли загадочно пустые улицы, освещенные солнцем. Почему они так вдруг пусты? Мерещилась какая-то глубокая тайна, конец света, появление твое здесь разведчиком из другой жизни, когда жизнь здесь уже прервалась... Таких слов я, конечно, тогда не знал. Поэтому так я оцепенел, натолкнувшись вдруг через много лет в книге гения на строчки про это. Все-то они, гении, уже почувствовали и описали!
Вот нечто такое чувствовал я, входя в глухой солнечный отрезок Баскова переулка, параллельного моему родному Саперному. Реальное объяснение пустынности этого отрезка было. Можно разобрать и уничтожить любую тайну — я мог сделать это уже тогда. Но чувствовал, что тайна дороже. Дело в том, что вдаль от угла на весь квартал уходило одноэтажное желтое здание явно служебного назначения, с маленькими сводчатыми окнами лишь наверху, под самой крышей. Наверняка оно имело отношение к Преображенскому полку, как все в этом месте. Конюшня? Манеж? Может, и магазин «Фураж», торгующий кормом для лошадей, есть последний обломок того времени? Потому и пустынно так было, что здание это бездействовало и никто там не проходил. Почему? Но не все тайны надо разгадывать: ничего важного можешь и не узнать, а тайну — потеряешь. И я счастлив, что видел все это так, как видел.
На другой стороне пустого и солнечного Баскова переулка было здание не менее магическое, и вдоль него такой же пустой тротуар. Оно было трехэтажное, из старинного голого красного кирпича. Его окна были напрочь сверху донизу замазаны белой краской. Загадочные здания красного кирпича до сих пор меня завораживают. А тогда! Да еще с замазанными стеклами! Сладкие, смутные грезы появлялись при взгляде на тот дом, грезы самые разные — и долгое время они были гораздо слаще и глубже той реальности, что наконец объявилась.
Бывшие конюшни оказались сейчас гаражом Ленгорисполкома, местом малопосещаемым прохожими и потому пустынным, — в самом центре города. А мне только это и было нужно. Здание же напротив не потеряло своей ауры, даже расшифровавшись. Не принято было ходить по тому тротуару, потому как закрашенные окна были окнами женского отделения бани, фасадом выходившей на шумную улицу Некрасова. Я и не ходил мимо закрашенных окон, хотя с другой стороны переулка видел протертые в белом «глазки», — можно было подойти и заглянуть через них в темный грех, в преисподнюю. Но сладко было пройти и по другой стороне! Вот сколько впечатлений можно получить в пустом переулке, если с самого начала жизни искать и знать места. Блаженное время — когда улицы были так же уютны, как родные комнаты!
Другой отрезок Баскова переулка, влево от улицы Маяковского, оказался не менее важен, но потом. Второй дом от угла — высокая красивая школа, бывшая гимназия Волконских, с высокими классами, светлыми коридорами и залами. Как вовремя меня перевели туда — с восьмого класса, и я тут радостно понял, что наступил великий момент, когда я могу обмануть всех, и даже себя, и оставить все тяжелое, стыдное, неудачливое в прежней школе, сбросить это все, как бабочка сбрасывает шелуху личинки, и взлететь. И я это сделал! Я там, на мраморной доске, единственный золотой медалист далекого 1957 года!
К тому же именно там впервые появились рядом новые незнакомые существа иного пола, и можно было оказаться рядом за партой, и иногда вроде случайно задевать чье-то мягкое тело, сладко предчувствуя, что именно тут главное счастье всей твоей жизни. И все это лишь в одном Басковом переулке, старинном, но обычном, схожем с другими переулками центра города.
И тут, в этих улицах и переулках, начался мой литературный путь. И все картины, что отпечатывались тут в моем сознании — например, атланты в Саперном переулке, один обутый, другой босой, — превратились в рассказы. И тут я познакомился с Бродским, и Довлатовым, и многими другими. Почему-то все мы оказались «Преображенскими», почти что «ребятами с одного двора». Бродский жил на Пестеля, а я долго учился в школе напротив. Довлатов жил на улице Рубинштейна — стоило лишь перейти Невский. Не было тогда ничего увлекательней, чем путь в новую жизнь и в новую литературу. И хотя подслеповатая власть плохо в нас разбиралась, и даже речи пока не было, чтобы признать хоть кого-то из нас, чувствовали мы себя победителями: мол, трофеи всегда успеем собрать. Статус победителей подтвердился гораздо позже. И далеко не для всех. Но восторг того времени испытали многие.
Удивительно, что Бродский, сын человека, никак вроде бы не причастного к высшим сферам искусства, вдруг еще в детстве оказался жителем легендарного дома Мурузи, знаменитого, пышного «чуда эклектики» на углу Литейного и улицы Пестеля. Тут не может не возникнуть опять тема какой-то предопределенности, высшего промысла и т. п. Перед революцией, оказывается, домом этим владел генерал в отставке Оскар Рейн. Знал ли об этом наш знаменитый современник, поэт Евгений Рейн, друг и, как он скромно признается, учитель Бродского, неоднократно посещавший его в этом доме? Также из жильцов этого дома был широко известен купец Абрамов, прославливший свою продукцию в стихах собственного сочинения. Так что литераторы в этом доме жили давно. В дворовом флигеле, на четвертом этаже, жил писатель Н. Лесков. В этом доме был знаменитый литературный салон Д. Мережковского и З. Гиппиус. Здесь бывали Блок, Белый. В 1918 году сюда, в заброшенную квартиру князя Мурузи, случайно забрели писатели К. Чуковский и А. Тихонов (Серебров) и решили здесь учредить литературную студию. Преподавали в ней К. Чуковский, Н. Гумилев, М. Лозинский, В. Шкловский. Среди студийцев были М. Зощенко, М. Слонимский, И. Одоевцева. Н. Гумилев открыл здесь в 1921 году «Дом поэтов». Н. Берберова, тогда начинающий молодой поэт, вспоминала о Гумилеве: «Он взглянул на меня светлыми косыми глазами с высоты своего роста. Череп его, уходивший куполом вверх, делал его еще длиннее. Он был некрасив, я бы сказала — немного страшен своей непривлекательностью: длинные руки, дефект речи, надменный взгляд, причем один глаз все время отсутствовал, оставаясь в стороне. Он смерил меня взглядом, секунду задержался на груди и ногах». После он сказал ей: «Я сделал Ахматову, я сделал Мандельштама. Теперь делаю Оцупа. Я могу, если захочу, сделать вас».
Удивительно, что по какой-то таинственной, высшей закономерности Иосиф Бродский, который родился в семье фотографа, поселился в этом доме мальчиком, вырос тут и стал великим поэтом. Здесь он выходил на балкон, смотрел на часы Преображенской церкви, отсюда уезжал — в геологические экспедиции («С высоты ледника я озирал полмира»), потом — в ссылку в Норинское, потом — навсегда в Америку. Много замечательных людей жили в доме Мурузи. Но мемориальная доска только одна: «Здесь с 1949 по 1972 год жил поэт Бродский».
Поделиться книгой: