Дурман

— Кричи, кричи! Ругай мать!.. Раз в доме хозяина нет, поноси мать, топчи ее в грязь! Ругай, ругай! Я тебя плохому учу, добра не желаю… А они — чужие-то, по шерстке тебя гладят, умные слова говорят… О, господи, боже мой! Сколько мне еще терпеть эти муки?

Иван схватил одеяло и убежал на гумно. Сердце кровью обливалось, хотелось закрыть глаза и бежать подальше отсюда. Нет, мать его в покое не оставит, будет реветь, будет выть, долдонить одно и то же, пока он не выйдет из себя, как в эту ночь… Оставшись совсем без сил, окончательно опустошенный, убитый, он еле добрался до амбара, где спал раньше, и свернулся было там. Но вдруг подумал: начнет еще искать… И взобрался на сеновал. Лежа в углу, прислушался. Кругом было тихо, спокойно, ни звука, даже собаки не лаяли. Посиделки кончились, над деревней не звенели звонкие девичьи голоса, только жуки-древоточцы точили старые балки сеновала, упорно вгрызаясь в дерево с резким, противным звуком. Иван попытался отделаться от этого звука, не вслушиваться в него, но не смог. Как назло, чем больше он старался отвлечься, тем сильнее был этот звук, будто рождался где-то в глубине его мозга. Мысли стремительно пробегали в голове, путались, рвались. Он хотел сосредоточиться на чем-нибудь одном, но тщетно. Ему чудились то споры его товарищей, то причитания матери, то обрывки каких-то давних разговоров со знакомыми и случайными людьми, какая-то пустая болтовня… Он попытался думать о своей девушке, о последних свиданиях, вспомнить их разговоры. Но и на этом не задержалась его мысль. Все выглядело мелким, пустым, ему было даже досадно, как он мог говорить такие глупости…

Закричали первые петухи.

Иван слез с сеновала, кутаясь в шерстяное одеяло.

Стояла светлая, спокойная, прохладная ночь.

9

Лицо Тошки совсем осунулось, вытянулось, исчез нежный румянец на щеках, скулы обозначились резче, нос заострился. В округлившихся глазах уже не было той сердечной веселости, которой прежде светилось все ее лицо. Брови скорбно поднялись, и две глубокие морщины прорезали высокий лоб. С того злополучного дня никто больше не видел улыбки на ее губах. Тяжелое горе, казалось, придавило ее к земле, неуемные слезы исказили лицо. А тут еще вечное злобствование и придирки свекрови. От гнетущего страха перед будущим сердце ее словно окаменело, и она замкнулась в себе. Она была уверена, что, улыбнись она хоть краешком губ, свекровь тут же скажет: „Радуется, что осталась вдовой“. Иногда Тошка сама себя подбадривала, пытаясь не обращать внимания на косые взгляды и ядовитые словечки, но это ей не удавалось. Часто думала о прошлом. Как хорошо им жилось раньше! Ходили на работу в поле, отдыхали в тени деревьев или на межах. А сколько было смеха и веселья, когда к ним приходили соседи! Минчо рассказывал им, что где произошло, растолковывал последние события в мировой политике. От него Тошка узнала, что Германия хочет напасть на Россию, что Япония будет помогать Германии, но Франция и Америка им не даст. Италия и Англия тоже чуть не вцепились друг в друга, но почему — это ей было не ясно. Не могли поделить какое-то море, хотя Тошка и не представляла, как можно разделить море. Она не видела море, но еще из сказок знала, что моря безграничные, и каждый может плыть, куда захочется. Можно делить землю, это она понимала. Но воду… Тошка вспоминала эти разговоры, и прошлое казалось ей прекрасным, но мимолетным сном. Она убеждала себя, что рождена на муки и страдания, и радости жизни не для нее.

Несколько лет счастливой жизни, которую она прожила вместе с Минчо, были как будто только для того, чтобы зло этого проклятого мира обрушивалось на нее со всей силой. Иногда ей приходила в голову мысль о втором замужестве. Ей было стыдно думать о новом браке, но вот поди ты, эта мысль все-таки вопреки ее воле. И, сама того не желая, она невольно увлекалась этими странными видениями. В ее сознании образ Минчо смешивался с образом какого-нибудь знакомого вдовца, но она быстро приходила в себя. Ей казалось, что Минчо войдет в ее комнату и ласково погрозит ей пальцем. Что она ему ответит? Он не осудит ее, не рассердится, но его доброта ее ужасала. Второго такого, как Минчо, ей не найти. Лучше и умнее его нет никого не только в селе, но и во всей околии. Только Пете! Он весь в отца, такой же умный и добрый! Но и его могла отнять свекровь. Она баловала его, покупала ему конфеты, пекла печенья, жарила ломтики хлеба в масле. Ребенок набрасывался на эти лакомства. А потом снова бежал к матери. Только однажды он забыл о ней, когда старая привезла ему из города резиновые сапожки. Как завороженный, не мог он оторваться от сияющего подарка и весь день не отходил от бабки.

Но почему она хотела отнять у нее ребенка?

Тошка часто задумывалась над этим. И решила: „Просто по злобе“. Но сердце все же обжигало сомнение: „Неужто только ли поэтому? А может, есть еще что?“ Димо намекал ей на какое-то имущество, но Тошка не очень-то поняла, о каком имуществе шла речь и причем здесь она. Может быть, ее сердило, что Тошка была бесприданницей и жила на чужих хлебах? Это сомнение еще крепче засело у нее в голове, когда и Иван начал хмуро посматривать на нее. „И его на меня науськала“, — мелькнуло у нее в голове, и эта догадка привела ее в отчаяние. Несколько раз она пыталась заговорить с ним, чтобы проверить свое предположение. „Хотя бы он не сердился на меня“, — горячо молила она бога. Ивану было явно не по себе: он ходил по дому как потерянный и подозрительно присматривался к ней, избегая прямых взглядов. Значит, что-то неладное у него на душе, — решила Тошка. А потом предположение превратилось в уверенность. Выбрав удобный случай, она спросила, вроде бы это не имеет к ней отношение:

— Пете спрашивает, отчего ты на него сердишься?

— С чего это он взял? — усмехнулся Иван неловко, но в его улыбке было что-то виноватое. — Просто мне нездоровится… Не знаю, что со мной…

— Голова болит?

— Нет, знобит… и голова побаливает…

„Обманывает“, — сказала сама себе Тошка.

И Иван это понял. Весь вспыхнул, даже уши покраснели. Тошка была неглупа, он это знал. И ее вопросы разбередили рану. Душа болела у него за нее, за брата, тяготило это невыносимое положение, но он не знал, что делать. С одной стороны, он упрекал себя за то чувство лютой неприязни, которое влила в его сердце безжалостная рука старухи-матери, а с другой — не в силах был примириться с мыслью, что часть их имущества отойдет невестке. А то, что она возьмет полагающуюся ей долю, не вызывало никакого сомнения. „Возьмет! Еще как возьмет!“ — повторял он, все более ожесточаясь, и в глазах его мелькали злобные огоньки, и бегали, как у вора на ярмарке. Тошку они словно обжигали. Почему он так пристально смотрит на нее и в то же время словно боится раскрыться? А то вдруг уйдет в себя и мечется из угла в угол. Ясно, что в доме что-то происходит, ей начало казаться, что ее затягивают в какую-то зловещую черную паутину. Ее подло отговорили. Но кто бы это мог быть? Она не выходит из дому, ни с кем не встречается. Может, тетка распустила язык? С нее станет. Шляется по деревне и болтает о свекрови и Иване. И вдруг у нее словно открылись глаза. Конечно, это она! „Ах, ты мерзкая балаболка! Ну, подожди! Сейчас пойду к ней и так отчихвощу, век будет помнить, как за меня заступалась… Да и ей ли заступаться!.. Еще не так давно Минчо грязью поливала, а теперь лезет со своими заботами…“

Несколько дней Тошка только об этом и думала. Просто ей хотелось причину их домашней неурядицы приписать ненавистной тетке. И если это так на самом деле, она Христом богом поклянется, что ни о чем с теткой не говорила, это она сама плетет невесть что. Свекровь и Иван успокоятся, в доме все пойдет на лад, как прежде… Но вдруг Тошка похолодела: „А если это старая настроила Ивана против нее?“

Время шло, но в доме все было по-прежнему. Тошка не находила себе места, таяла на глазах, как свечка. Платье висело на ней, как на вешалке, она едва передвигалась на ослабевших ногах. Соседки провожали ее удивленными глазами, качали головой сокрушенно и шептались: „Совсем с тела спала, а ведь какая красавица была!“ А какая-нибудь любительница помолоть языком нет-нет, да и плеснет масла в огонь: „Чертоломит с утра до вечера, а пожевать нечего“! — Да не от работы это, сестрица, вставит другая, — старая ведьма, свекруха, ей жизнь заела…

И начинались суды да пересуды о разделе, о ссорах, о стычках с Марелой.

Одна только Тошка не могла понять истинной причины неприязни свекрови и Ивана, почему они бросают на нее такие злобные взгляды. Да и работы по дому было по горло, головы некогда поднять, где уж там видеться с людьми да перекинуться словечком. Когда же выпадала свободная минутка, старая тут же находила ей заделье, не сиди, дескать, сложа руки. И гости к ним не захаживали. Может, люди своими делами заняты, а, может, по какой другой причине, но за все это время к ним на порог никто ни ногой. Одна только Кина заглядывала через день, через два. И все время вертелась около Тошки со своими притворно ласковыми разговорами.

— Как ты похудала, дочка, — начала она однажды с преувеличенным сочувствием в голосе. — Что ты все задумываешься, живой о живом должен думать, мертвого не воротишь… Ты еще молодая, у тебя все впереди…

Тронутая ее сочувственным тоном, Тошка все же отрицательно покачала головой.

— Ты мне головой не мотай! — рассердилась Кина. — Чего тебе не хватает? Молодая, собой красивая, еще найдешь свое счастье…

Тошка вздохнула:

— Было у меня уже счастье, тетушка.

— Ну и что? Теперь так и будешь сидеть бобылкой?

— Что же мне делать?

— Да, дочка, и ты права: еще не знаешь, на какого человека нарвешься. Редко кому повезет… Недаром говорится: „Замуж — не напасть; лишь бы замужем не пропасть“. Боже упаси и помилуй… Вот смотрю на сватью Дафину и думаю: дал господь в первый раз, так и должно быть. Уж не так и плохо ей было, да решила во второй раз пытать счастье. Вот и попытала. Да ведь и откуда бабе знать, что ей писано. В людях мужик как мужик, а дома — пес злющий. Ему что говори, что не говори… Изуродовал всю, и теперь и вовсе из хаты выгнал; бедная, без родимого угла осталась…

Кина выкладывала всю эту историю, а сама глаз не спускала с Тошки. Но Тошка совсем замолчала. Сначала она не могла понять куда метит тетка, и ответила просто, как родной матери. Но потом догадалась, в чем дело, и внутренне содрогнулась: „Так быстро? — с грустью подумала Тошка, — и к чему завела она этот разговор?.. Может, пришла сватать за какого-нибудь своего родственника?.. Неужели кроют какие-то планы?.. Но и матушка тоже здесь замешана, без ее ведома тетя не станет вести такие разговоры…“ И невольно отмахнулась от этих мыслей, словно от осиного роя: „Нет, нет! Еще и полгода не прошло после его смерти!“

И только на следующий день Тошка разгадала смысл теткиных расспросов.

„Если бы она имела в виду кого-нибудь из своих, — размышляла Тошка, — то продолжала бы убеждать и настаивать, советовать мне во второй раз выйти замуж, иметь свой новый дом… Но как только я отказалась, она тут же согласилась со мной… Значит, это все свекровь подстроила… Нет, они не о замужестве моем думали, а выпытать хотели, не задумала ли я чего-нибудь такого…“ Тошка вдруг словно прозрела. Многие вещи ей стали ясны. Свекровь боится, как бы она не присмотрела себе нового мужа и надругалась над памятью о Минчо… Господи, зачем все это ей нужно!? Словно какая-то грубая рука сжала ее сердце, и слезы хлынули из глаз… Как могут они думать об этом, ведь она вчера только, как говорится, похоронила мужа, еще могила травой не заросла…

Об имуществе, о земле Тошка не думала. Все это теперь принадлежало Пете, и она была уверена, что ни бабка, ни дядя не намерены лишить его этого права. Мысль о своей доле имущества ей не приходила в голову. Все, что было, должно остаться Пете. Для него она готова снять с себя последнюю сорочку, душу свою заложить… Она даст его в учение. Сама будет работать от зари до зари и на своем поле, и в поденщицы пойдет, от куска своего отрывать будет, а сына выучит. Это была самая сокровенная мечта Минчо. Чтоб сын у него был ученый. Чтоб все ставили его в пример и ловили каждое его слово. Так хотел Минчо. Это было и ее желание. Только бы дожить до этого, а потом можно спокойно умереть…

Тошка толком не знала, чему будет учиться Пете. Об этом думал Минчо. Главное, что ученый. В своих мечтах она видела его высоким, стройным, красивым мужчиной, с небольшими усами, подстриженными по-городскому, в красивом городском костюме и начищенных штиблетах. Он будет читать толстые книги и говорить на разных языках…

Когда Минчо был жив, Тошка не сомневалась, что в один прекрасный день это будет. Она и теперь верила, что достанет денег на его учение, верила, что учение пойдет Пете в прок. Единственное, что ее тревожило, — это страх, как бы с ним чего не случилось. Неровен час — разболеется, или еще что…

Страшная и неожиданная смерть Минчо перепугала ее, и она теперь со страхом думала о том, что никто не знает своей судьбы. Минчо часто говорил о новой войне. А если она и вправду начнется?.. Раньше она ничего не боялась. Сколько угрожали Минчо, и в тюрьму сажали и преследовали — она была спокойна за него. Ей казалось, что он от пули заговоренный, в воде не тонет и в огне не горит, будет жить долго-долго и доживет до того времени, во имя которого он работал и страдал… И какое-то гнилое, высохшее дерево убило его насмерть, проклятое дерево посреди чистого поля… И чем больше раздумывала она над случайной неожиданной смертью Минчо, тем больше боялась она за жизнь Пете. Все может случиться. А вдруг вол его забодает или лошадь зашибет, а неровен час, задавит, с дерева упадет, камнем в голову ударят… Все может случиться, все. А старая не пускает его с ней в поле, в селе держит. Тошка целый день его не видит, постоянно думает, не случилось ли с ним что-нибудь страшное…

10

Молотьба прошла сквозь слезы, кукурузу убрали вперемежку со скандалами и ворчаньем. Когда отошла тяжелая полевая страда и пока кукуруза сохла на гумне, несколько раз сходили в поле убирать хлопок или убирать виноград с последних кустов. А когда делать было уже нечего, подчищали гумно, подметали сор, словом, занимались пустяками. И хотя дел было не так уж много, в летнюю пору все было как-то легче: занятые тяжелой работой, они словно забывали о своей неприязни. А теперь? Четыре воза кукурузы очистили — двух слов не сказали. Работали до полуночи, слушали песни и молчали. Обмолотили кукурузу, провеяли, готовились ссыпать на зиму. Иван, как и полагается хозяину, ходил вокруг ссыпки, вымерял, подсчитывал и недовольно кривил губы. „Маловато, — говорил он, разговаривая сам с собой, — даже не расплатиться со сторожами и надсмотрщиками. А есть что будем? А чем скотину кормить!“

И пшеница не уродилась, и кукуруза плоха, не дотянуть до нови. А выкраивали часть налогов выплатить. Прошлый год обошлось, а нынче, если сборщик начнет собирать налог, с них первых спрос. Были и другие, более мелкие долги, да и тех откладывать нельзя. Пять лет все кроили да выкраивали: хвост вытащишь — нос увязнет… Да не только у них так, вся деревня по уши в долгах и недоимках, дак ведь каждый сам свой расчет знает…

Когда веяли кукурузу, старая принесла два пустых мешка и оставила около кучи кукурузы.

— Насыпайте! — крикнул Иван.

В это время Пете выскочил из-за веялки, прыгнул на кучу — и кукуруза рассыпалась по всему гумну.

— Ах, ты, чертенок! — бросилась к нему мать, он бросился бежать, но она его догнала и хлопнула по попке. Мальчик уплетывал от нее, весело повизгивая, как разыгравшаяся собачонка. Но вдруг споткнулся об лопату, упал и заревел. Бабка бросила мешок и кинулась его поднимать.

— Вставай, родненький, вставай! Она только об одном и думает, как бы от тебя отделаться!

У Тошки потемнело в глазах от боли и обиды. Закусила губы. Слезы вот-вот брызнут, но она все еще держится, подавляя вспыхнувшую боль. Тошка подмела рассыпанную кукурузу, насыпала меру и поискала глазами Ивана. Он в это время выгонял с гумна соседского поросенка. Бабка утирала заплаканное лицо внука и, наконец, увидела сына.

— Вот он чем занимается! А здесь помочь некому.

— Я помогу! — раздался чей-то голос у нее за спиной. Старая опустила ребенка на землю и выпрямилась.

— Илия, это ты? Откуда?

— Был у сестры Даны. С Иваном не виделись все лето, — дело есть.

Тошка опустила метлу, через силу улыбнулась и кивнула ему:

— Здравствуй!

Старая метнула на них злобный взгляд, все в ней так и закипело: „И чего приперся, оборванец вылюоловский!“

Но обернулась к нему с радушной улыбкой: „А-а, Илийка, здравствуй, дорогой, ну как вы там, живы-здоровы, как детишки?“

— А что с ними сделается? Детвора…

— Ну и слава богу. А вот наш чуть было не свернул себе шею. Я невестке все толкую: да оставь его, пусть играет на воле, не встревай, сам нос расшибет — сам встанет…

Илия не вслушивался в болтовню матери. Для приличия что-то ответил, оттащил в сторонку тяжелый мешок и встал перед Иваном. Иван раскраснелся, запыхался. Разговор начался с громких приветствий, потом пошел все тише; они отошли в сторонку и перешли совсем на шепот. Старая, как ни силилась, не уловила ни слова. Но была уверена, что разговор не к добру — широкая спина Илии получила не одну из ее ядовитых стрел. Иван стоял лицом к ней, и хотя и пытался спрятаться за Илию, она ясно видела, как он растерянно хлопает глазами и виновато смотрит в землю. Вылюолов размахивал руками, словно хотел разодрать свою побелевшую от солнца рубаху, которая явно была ему мала. Он то и дело тыкал в Ивана пальцем, то ли обвинял, то ли угрожал, а, может, убеждал в чем-то. Сознавая свое бессилие, старуха аж дрожала от злости. Так бы и кинулась, так бы и заорала прямо в лицо — и дело с концом.

Наконец Иван сдался.

— Ну вот это дело! — хлопнул его по плечу Илия и, словно не замечая, какой у него бледный вид, предложил: — А теперь возьмемся за кукурузу.

— Да чего там, у тебя свои дела, я уж и сам… велика важность…

— Да брось ты, подсоблю, — он схватил мешок, приноровился, крякнул: — Оп-па!

Илия смеялся, шутил, но чувствовал, что в доме неладно, не смеется им, а плачется, но как раз поэтому хотел разрядить гнетущую атмосферу. К тому же у них он вроде как свой человек. Так было до смерти Минчо. А вот теперь он видел перед собой людей, которые словно босиком по угольям ходят, бросают друг на друга злобно-подозрительные взгляды, и одно цеплялось за другое: стоило свекрови злобно поджать губы, как мгновенно испуганно деревенела Тошка. Иван, словно пыльным мешком ударенный, а в тусклых глазах старухи то и дело вспыхивает дьявольское пламя. Илия краем уха уловил какие-то слухи насчет семейных неурядиц, ссор и скандалов, но думал, что это дело прошлое.

Но как ни старалась Тошка держать себя в узде, не выдать себя ни взглядом, ни звуком — все же не выдержала, слегка оттаяла: уж больно давно тосковала душой о смехе, шутке, добром слове. Но стоило ей слегка приоткрыть свою душу, как ледяной взгляд из-под черного платка пригвоздил ее к месту.

— Ага! Вот оно как! В тихом омуте… Ей только подмигни, — стиснула зубы свекровь, — и до этого доживем, за малым дело стало, пусть, пусть, вот они — телячьи нежности…

Иван вскинул на плечо последний мешок. Старуха осенила себя крестным знаменем и устало опустила руки.

— Дай, господи, дождемся живы-здоровы нового урожая…

Илия и Тошка молчали, не поднимая глаз.

Иван вернулся, устало прислонился к веялке и закурил. Илия, словно вспомнив последнее пожелание старой хозяйки, нарушил молчание:

— Этот год — ни к черту.

— По году — и цены, — вздохнул Иван. — Дед Петко Кошунтия пророчил, дескать, кризис — божье наказание.

— Все на этой земле — от бога, — мотнула головой старая.

— Кризис, он от войны, — перебил ее Илия и, обернувшись к Ивану, сказал: — Помнишь прошлый год? Дед Толю рассказывал в Митошевой корчме, как во сне ему бог явился и поведал, дескать: „Кризис кончится, если даруете церкви светильник многосвечный и на святую Петку заколете молодого бычка…“ Вот тогда-то Минчо встал и начал разъяснять. Слово за слово — сцепились с Тракевым. Такой тарарам поднялся — святых выноси! Один языком так и бреет, да и другой спуску не дает. Тракев уж на что учитель, грамотный человек, но и он не выстоял супротив, на попятный пошел. С тех пор люди ему так и говорят: „Ученый-то ты ученый, а не твоя правда“. Вот тогда я и понял, кто такой Минчо… скольких людей на ум наставил…

— Наставил… — отозвалась, как смутное эхо, старая и снова ушла в свою черную шаль, словно в темную ночь.

Тошка бросилась в сторону, уткнувшись в фартук, едва сдерживая рыдания. Иван и Илия тревожно переглянулись. „Зачем ты об этом!“ — прочитал Илия в глазах Ивана. „Откуда мне знать…“ — виновато ответил ему взглядом Илия и растерянно зашарил пальцами по поясу.

Вдруг все замолчали, все кругом замерло, как будто ни души не было на гумне. Даже Пете, который где-то в сторонке старательно вылавливал из случайных норок и трещинок в утоптанной площадке гумна жучков, пауков и всякую живность. Иван хотел было что-то вставить, да так и остался с застрявшим в горле словом, а потом виновато глянул на Илию. Почему расплакалась Тошка? Может, потому что заговорили о Минчо или стало больше невмоготу от постоянных нападок свекрови?.. А вдруг она обо всем расскажет Илии, вдруг ему пожалуется? Потом украдкой глянул на мать и подумал: „Нет, не пожалуется. Не посмеет поговорить с ним наедине“. Страхи его постепенно ослабли. „Что мать тогда подумает? Да и кто-нибудь посторонний может их увидеть…“ Иван успокоился, но не совсем. Новые мысли нахлынули, новые опасения зародились. Тошка может пожаловаться какой-нибудь женщине. Тогда наверняка раструбят по всей деревне. И он за все будет в ответе. Он представил себе, как посмотрит на него Димо: „Других учим-поучаем, а нас некому на ум наставить. Никуда не годится, Иван, чистый позор“. Васил Леев просто ругнется, а Ивану нечего будет ему возразить. Но больше всего он боялся Димо. Тот начнет издалека, исподволь: „Ты, дескать, с головой парень, а бабы — глупый народ… Тошка — ведь она тебе не только невестка, к ней у тебя должно быть другое, доброе отношение… Брось ты эти мелочные счеты… В конце концов, и она — человек, и ей жить хочется по-человечески…“

— Ну, ладно, до свидания, — прервал его мысли Илия.

— А ты уже уходишь? — очнулся Иван.

— Передай всем поклоны, — начала мать нараспев. — А старая-то как? Здорова ли? Ох, и она горюшка хлебнула, бедная… Мальчишка-то твой, поди, уже вырос, Вылко его зовут, кажись?

Иван пошел его провожать. Когда они завернули за сеновал, Илия недовольно начал ему выговаривать:

— Начал ты в кусты прятаться, Иван. И без того нас — раз, два и обчелся… А без Минчо и того хуже, совсем ни в какую.

— Да дела заедают, Илийка, — начал оправдываться Иван. — Теперь все на меня легло, понимаешь… Никак не могу справиться…

— Все мы так. Ты думаешь, у меня все в ажуре? Ты вечером выбирайся, а работа работой, ее никогда всю не переделаешь…

— Вечером, как тебе сказать… бабы одни в доме… — замялся Иван.

Они остановились около ворот, продолжая разговор. Старуха притаилась за веялкой, навострила уши. Илия размахивал руками, чему-то поучал и даже угрожающе покачивал головой.

— Пропади ты пропади, пустобрех проклятый, — захлебнулась она от злости и заковыляла в дом. Тошка подметала гумно, собирала решета, лопаты, мешки, грабли, корзинки. Вот и отмолотились. Тяжелое нерадостное лето клонилось к закату. А что дальше?

Поднимая лопату, оставленную на гумне, старуха, словно говоря сама с собой, сказала вслух:

— Для них и плетень — ворота.

Тошка вспыхнула, волна несправедливой обиды ударила в голову, помутила разум; но она овладела собой и, стараясь ничем не выдать своего волнения, спросила:

— О ком ты, мама?

— О кобелях холостых.

Свекровь била в ясную цель: Илия Вылюолов был вдовый.

— Какой стыд, матушка! Как у тебя язык повернулся! — Тошка уже не владела собой, — дикий, яростный плач разорвал воздух. Старая сначала как будто растерялась, но это было только одно мгновение, злобная гримаса пробежала по лицу, и ее понесло:

— Может, он ради меня приперся сюда, а?

— Да разве я звала его?

— Звала-не звала, не знаю… Коли сучка не схочет…

— О-ох! — Тошка заметалась, как раненая птица. — Да что же это?! Разве можно так! Креста на тебе нет… Стыдно!

Старая воровато оглянулась: не дай бог услышат чужие уши.

— Чего ты меня-то срамишь?! — в ее голосе снова появилась прежняя холодная ненависть. — Не я собираю мужиков за амбарами.

— А я? А я? Я собираю?! — Тошка заломила руки.

— Собираешь! — старая обернулась к воротам. — Какого дьявола здесь нужно Вылюолову?! Старый мерин! Остался без бабы, а невтерпеж, так пусть идет к Велике Киприной!

Киприна Велика была вдова. Несколько лет тому назад убили ее мужа, а и год не жили вместе. С горя или отчаяния, бедная женщина тронулась в уме. Целыми днями она караулила кмета, набрасывалась на него с проклятиями, плевала в лицо. Арестовали ее, пошла она по больницам да по сумасшедшим домам — никакого толку. Снова появилась в деревне. Да не просто так. Через несколько месяцев родила мальчонку, родила прямо на улице, как бездомная собака. Все село загудело. Кто отец? И так и этак судили да рядили, считали да высчитывали — никак не сходилось. Решили, что зачала она или в больницах или просто по дороге, где-нибудь в поезде. И замолчали. Раз отец не из их села… Но бедная сумасшедшая мать так и осталась посмешищем в глазах всего села.