Дурман

Тошка зашлась плачем — ее словно вывернуло наизнанку.

— Ори, ори! Ори больше, пусть весь околоток слышит! — накинулась на нее старуха. — Иди в дом, нечего тебе тут делать… Сама приберу…

Тошка пошла к дому. Ей хотелось без оглядки бежать отсюда, спрятаться, но не было сил: она еле волочила ноги. Да и куда ей было бежать, и где спрятаться? И зачем бежать? Она ничего не понимала. Перед глазами у нее поднималась страшная муть, мгла. Первая мысль о Пете. Ей нужно было его видеть, прижать к груди, но какая-то неведомая сила вела ее совсем в другую сторону. Да и ребенок куда-то пропал, видно, заигрался за сараем.

Вдруг перед ней встал колодец, холодный и бездонный, с большим светлым глазом посередине. Потом веревка, она висит за дверью в кухне, та самая веревка, что потянула Минчо в могилу, когда он пытался свалить подкопанное дерево.

Она бросилась в чулан, упала на пол, как подстреленная, и завыла в голос. Постепенно тяжелый ком в груди отпустил, отмяк от слез. Темно и глухо было в чулане, никому-то она не нужна, никому до нее нет дела! Плакала она долго. И когда ее оставили последние силы, лишь только стоны исторгала ее измученная грудь! Так жалобно мяучат вышвырнутые за дверь котята. „Минчо, родной, сердце мое, на кого ты меня оставил, почему оставил? Ведь знал же ты, какая она… Ох, господи, заела она меня, душу вынула… Куда мне идти, бежать куда, кому жаловаться, перед кем плакать? Одна я, бедная сиротинка, век свой черный куковать мне одной-одинешенькой…“

Так причитала она еле слышно, хриплым голосом, захлебываясь слезами, которые текли и текли, струились неиссякаемым потоком и словно омывали ее исстрадавшуюся душу, как чистый родник омывает пылающее лицо. Горький комок в горле постепенно растаял, как ледышка в тихом струящемся потоке. И вместе с тем постепенно рождалась в ней спокойная мысль, ясная и решительная мысль о смерти. Здесь, на этой земле, для нее нет жизни, нет радости, нет светлого дня. Пусть живут они, свекровь и деверь, пусть радуются. Так было и с Леной Милчевой. Но и свекровь не ушла от людского суда. Где бы ни появилась, чуть в глаза ей не тыкали: „Уходила до смерти, гадюка, сноху-красавицу“.

11

Когда Иван вернулся на гумно, мать просеивала последние остатки кукурузы, сопя и шмыгая носом. Иван подошел к ней, встал рядом, чуть не навытяжку, как солдат перед старшиной. Он знал: приход Илии и их разговор наедине не обойдется ему даром. Он стоял перед матерью, растерянно и виновато мигая. Но старая занималась своим решетом и словно не замечала его присутствия.

— Помочь? — наконец не выдержал он. Голос его прозвучал боязливо и робко.

Мать отвернулась. Ее высохшие ладони перебрасывали решето мерно и ритмично, как рычаги какой-нибудь машины. Пыль припорошила босые ноги с потрескавшимися пятками.

— Мама!

Мать упрямо смотрела в сторону, отвернувшись от него.

— Ну и ну! — помотал он головой и проглотил противную слюну, собравшуюся во рту. Старая положила решето и взяла в руки метлу.

— Где Тошка? — спросил он, чувствуя растущее раздражение. „Что-то случилось!“ — обожгло неприятное предчувствие. Мать подметала сор, но явно только для того, чтобы показать, что занята делом.

— Ты что, оглохла?! — не выдержал он наконец.

— Чего? — хмуро глянула на него мать.

— Наконец-то! Где сестра, спрашиваю.

— Черти ее унесли.

— Ну, знаешь, — вспыхнул Иван и топнул ногой. — Стыда у тебя нет, посмотри на себя, век прожила, а совести нет — ведь уморишь беднягу!

Тут она повернулась к нему лицом, словно впилась злобными глазами, и сквозь стиснутые зубы вырвалось:

— А ты, ты… Не смей мне на двор пустосватов водить, понял!

Иван остолбенел.

— Каких пустосватов?.. Да ты что? Совсем спятила? — он повертел пальцем у виска.

— Ах, я спятила!.. Увидишь скоро, какие такие пустосваты… Из твоих голодранцев беспорточных… — Голова ее тряслась от злобы, глаза яростно сверкали из-под черного платка. Иван совсем опешил.

— Чего ты мелешь?!.. Кто? Когда?

— Не позволю на моем дворе собачьи свадьбы разводить! Заруби это себе на носу!.. Не хватало нам еще Вылюолова!

— Совсем сдурела! — махнул рукой Иван. — Да он же был самым лучшим другом брата!

— И года еще не прошло, как похоронили, еще и панихиду не отслужили, — всхлипнула старуха.

— Да куда тебя занесло, вздорная твоя голова!.. Ведь как умер брат, он в первый раз к нам приходит!

— Подожди, подожди, недотепа! — закачала она головой. — Он тебе еще покажет! Увидишь и в первый, и в последний раз…

Иван не понял, о чем она. Подумал, что боится, как бы его не арестовали.

— Да брось ты! Так и с братом было: кого-нибудь возьмут, а он отвечай. — А потом вдруг взорвался: — А ты меня под юбку возьми — сохраннее будет…

Он уже был готов бросить ей в лицо: не лезь в мои дела, я не маленький… Разговор с Илией, политическая ситуация, стычка с Георгием Ганчовским — все это взбодрило его, вдохнуло силы, дало уверенность. А мать снова завела старые песни.

— А чего он к нам заявился? — указала она трясущейся рукой на ворота.

— Ко мне пришел… Дела у нас общие. Я же сказал.

— Обобрать он тебя хочет, дурная голова твоя! Не ты ему нужен, а карман твой — в него хочет залезть.

— Будь он проклят, карман этот! Кто в дом ни войдет — ты вора видишь, да и красть-то нечего. Одни дырки в том кармане.

— Сколько смогли с отцом твоим, столько и собрали… А ты ни гроша не внес… Чего нам стоило с отцом одно к одному собрать, один господь знает…

— Знаю… Правда, так было.

— A-а! Правда? — набросилась она на него чуть не с кулаками. — А ты эту правду на кривду перевернуть хочешь?! Змею в дом приманиваешь?

— Ну ладно, послушай, что я тебе скажу, — начал он, пытаясь сохранить спокойствие, но все более уверенно. — Что будет, то будет, здесь против рожна не попрешь. Потому нечего лаяться по-собачьи… Нет у нас права против невестки. Добром лучше, поговорим по-людски, авось все уладится. Чего тут друг на друга кидаться? И без того по селу слухи пошли, только и ждут, за что бы зацепиться… А попади им на зубок — нет спасения, она чихнет — мы виноваты, мы ее довели до жизни такой.

Старуха молчала.

— Ей, может, и в голову не придет замуж выходить, а ты ее силком из дому гонишь. Так я понимаю.

Старуха помолчала, а потом тяжело подняла на него глаза:

— Проснись, блаженный!

Иван совсем растерялся. Что случилось? Долги? Недоимки? Опротестованные векселя? — Он ничего не понимал. — Неужели от него что-то скрывали? Но ведь отец давно умер? Он не мог не знать о неблагополучии в доме, ведь старые долги не скроешь…

— Ничего не понимаю! Объясни по-людски! — он уже начал выходить из себя.

— Кричи, кричи на меня! — в ее голосе закипали слезы. — Я тебе добра не желаю, ты меня не слушай… Ты о других печалуйся, ты им верь, их слушай, они тебе покажут, где раки зимуют…

— О чем ты?

— Да вот о ней, — она махнула рукой, показывая на дом, — о которой ты больно заботишься.

Иван помолчал.

— Ну, в конце концов, часть имущества отойдет Пете.

— Отойдет, отойдет! Много ты понимаешь, — старая накинулась на Ивана, как разъяренная гусыня. Она уже не говорила, а шипела: — Наше добро, наше имущество она возьмет, возьмет Петину часть, а потом народит еще щенков, они на куски растащат Петину часть, и ему ничего не останется. — Она словно задохнулась от ярости, глотнула воздуху и прошептала: — А если его жизни решат, тогда по закону все ей отойдет…

„Жизни решат? — повторил Иван, и вдруг резкая волна его захлестнула — как же это?! Почему?! — Он все не мог понять реальность этой мысли. — Нет, это невозможно!“ — Опасения матери ему показались чудовищно-нелепыми.

— Тебе думать надо, не мне! — старая повернулась уходить. В ее голосе прозвучала угроза. — Мой конец уже близок, когда в землю зароете, ничего мне не нужно будет: ни добра, ни зла… А вот ты-то? Голым по миру пойдешь…

И медленно поплелась в дом.

Иван огляделся, как в полусне. Смеркалось. Звезды в небе уже вспыхивали одна за другой, как искры от огнива. На закате угасали последние светлые пятна. Все вокруг пугливо пряталось по темным углам. На сеновале сверчки начали свою вечернюю песню. Гнездо аистов на вершине Примовского вяза пусто чернело на фоне угасающего неба. Уже не слышно было радостного перешептывания длинноногих красавцев, хлопанья их усталых крыльев. Улетели аисты, и все вокруг опустело. Перед отлетом они долго совещались о чем-то, упорно и настойчиво готовили молодежь к дальнему перелету. Им нужно было много сил, чтобы перелететь через моря и долы, горы и равнины. Иван прислонился к веялке и невольно перенесся мыслями в далекое детство, в ту радостную пору, когда он с трепетом и волнением встречал дорогих гостей, вестителей весны. Тогда для маленького Ивана весь мир с его радостями и горестями оканчивался Марышкой рощей. Потому что за эту рощу улетали аисты в далекие и сказочные страны, страны грез и волшебных видений. Не знал он тогда, что в странах, куда улетели аисты, нет ничего сказочного, есть черное горе, рабство чернокожих негров, голод и болезни…

Во дворах по соседству все было тихо. Где-то далеко, на верхнем краю села, вдруг прозвенел чистый женский голос и враз умолк. Малтрифоновские собаки злобно забрехали, но кто-то пугнул их, и они тоже смолкли. С ближайших токов не доносилось ни звука. Все было прибрано до зернышка, кое-где лишь смутно желтели крупные тыквы да пустые головки подсолнуха. Время от времени только кто-нибудь протопает босиком по утоптанному гумну, и снова все смолкает. Иногда смутно доносились какие-то разговоры, брань, а то вдруг замычит корова. Но все эти звуки, шорохи, шелесты постепенно тонули в бескрайней тишине прохладного вечера. Работа кончилась, и все смолкло, как по команде. Под навесы сеновалов и амбаров прибраны вилы, лопаты, грабли и другой немуреный деревенский инвентарь. Усталые люди, разбитые неблагодарным трудом, разбрелись по домам и подклетям, повалились в тяжелом сне под навесами сеновалов. Сколько горя навалилось им на плечи, сколько разбитых надежд, какое отчаяние сжимало сердце. Прошли те времена, когда, провожая лето, трудное лето со всеми его заботами и тревогами, народ был уверен в куске хлеба на зиму. Еще не так давно люди еще надеялись, что старое доброе время вернется. Но в последние годы даже самые упрямые отчаялись и махнули на все рукой. Однако и на новый, единственно правильный путь, который мог их вывести к счастливой, спокойной жизни, встать не решались. „Историческая необходимость! — любил повторять Минчо. — Новое в муках рождается на свет“.

И нисколько не трудно терпеть и страдать ради рождающегося нового! Как радостно помогать при этих родах! Но тратить силы на грязные мелочи, путаться в тенетах глупых бабьих скандалов — вот что скверно, гадко и отвратительно…

Иван вздохнул. Тяжело жить, когда веришь в одно, работаешь для него, а мыслями не можешь оторваться от совсем другого, в котором увязаешь, как в трясине. Старая совсем сбила его с панталыку, и теперь грызет его червь сомнения. Повторное замужество Тошки не давало ему покоя. Проклятый раздел преследовал его даже во сне. Ему хотелось на все плюнуть и забыть, но не было сил. Одни и те же вопросы надоедливо липли, как осенние злые мухи. Какую землю возьмет? А скотина как же? Может, и от виноградника отхватит кусок?!. За все у него душа болела, прикипел он сердцем ко всему нажитому, не мог оторвать от себя. Мучило его не то, что часть их добра отойдет Тошке, ведь столько лет она была с ним рядом, была свой человек, да потом в конце концов все племяннику Пете достанется! Но он зеленел от одной мысли, что кто-то чужой, человек со стороны приберет их добро, нажитое потом и кровью, и все, над чем всю жизнь гнули спину старики. Заграбастает их нажитое, да еще посмеиваться будет: „Вы, дескать, варили, а я хлебать буду!“ Вот с чем не мог примириться Иван, не мог вынести. А то еще вдруг попадется какой-нибудь тип, с которым ни так, ни сяк, да начнет жилы из них тянуть, тут и смертоубийство может случиться… Что тогда? Старая одно знает: по закону возьмет. А правильный ли это закон? Вот в чем загвоздка.

Стоʼит Ивану задуматься о том, что будет с их землей, двором, как в душе у него поднимается волна раздражения против Тошки, и он невольно мысленно обращается к Минчо. „Как бы поступил брат, будь он на моем месте?“ — спрашивал он сам себя. Однажды, разговаривая как-то с группой односельчан, Минчо сказал. „Добро ваше глаза зам застит. Из-за этого увидеть не можете, кто на вас верхом сидит и кто погоняет!“

— Иван, домой! — раздался голос матери.

Иван вздрогнул, оглянулся. Летучие мыши черными тенями метались в тускнеющем небе, но ночь стояла ясная. Зябкая дрожь прошла по телу. „Пора“, — подумал он и пошел в дом.

12

Тошка обессилела от слез. Глаза горели сухим огнем, но сердце билось ровно и спокойно. В голове было ясно, как на небе после внезапного проливного дождя. Умереть! Лучший выход из всего. Зачем ей такая жизнь? Она умрет тайком от всех. Да и с кем она может поделиться? Кто ей близок? Кто поймет ее боль и муку, кто пожалеет? Она умрет, тогда свекровь перестанет играть в молчанку. Иван враз повеселеет… Но Пете? Тошка встрепенулась. Что с ним-то будет?.. Круглой сиротой останется… Она вдруг ужаснулась своей мысли. Но понемногу успокоилась. Каждому свое счастье, у каждого своя судьба. Может, человеком станет, выучится, на место отца встанет. Отца… Тошка словно проснулась. Вот. Проходят дни, месяцы. Годы пройдут. Все забудется, все обиды и горести уйдут из памяти. Но слов Минчо она никогда не забудет. Он говорил о том, что неизбежно наступит, о том времени, когда люди перестанут драться за кусок хлеба, когда каждый будет работать и жить по-человечески.

— А мы, Минчо, доживем до этого? — спрашивала она, смотря на него с мечтательной надеждой.

— Мы, говоришь? — Он умолкал на мгновение. — Может, и доживем. Но все трудности лягут на наши плечи. — И, ласково поглаживая сына по взъерошенной головенке, говорил. — Для них работаем, для их счастья…

Для них. Он думал обо всех детях, обо всех людях. А вот о его жене теперь некому подумать, его сына теперь некому приласкать… Думал ли он о своем ребенке, о своей жене?.. Знал ли он, умный, добрый, знал ли, на кого их оставил? Куда ей идти, кому жаловаться? Раньше они жили трудно, но весело. Когда его увозили в город и сажали в тюрьму, она работала за двоих. Разносила газеты, книжки, листовки. Сначала она делала это потому, что он одобрит ее, похвалит. А потом сама начала расспрашивать его обо всем, что ей было непонятно, и его мысли стали ее мыслями, его вера вошла в ее сердце. Пыталась она и сама читать. Образование у нее было всего два класса. Читала она по складам, запинаясь на каждом слоге. После свадьбы, они решили, начнут читать вместе длинными зимними вечерами, но родился Пете. Минчо хотел, чтобы это не мешало их занятиям, но мать вдруг заговорила властно, с какой-то особой силой.

— Пусть ребенка нянчит! Все равно без толку.

Никто не возразил. Минчо усмехнулся и снисходительно прищурил глаз.

— Ну, ладно, ладно.

Он понимал свою мать, видел, как гордится бабка своим первым внуком. Понимала ее и Тошка. С какой благодарностью принимала она самые строгие ее замечания, когда в них не чувствовался злой умысел. Тогда в них еще не было обидной издевки. Они не терзали душу. И даже, когда старая начинала придираться, Тошка все равно это спокойно сносила, потому что был у нее рядом добрый и справедливый друг.

А теперь все пошло по-новому. И с каждым днем становится все хуже и страшнее. Всякому терпению приходит конец. Ей казалось, что, если она выплачет кому-нибудь свою муку, ей сразу станет легче. Но кому? Сколько кругом людей, сколько родных и знакомых, а выбрать некого. Пойти к жене Димо?.. Не поймет она ее, а если раскроет душу самому Димо, он позовет Ивана, крепко выругает, а Иван тут же все расскажет старухе. И тогда она опять взорвется: „Перед людьми меня позорить!? По всему селу имя мое трепать?!“ Даже если Иван и не расскажет, все равно старая учует. Жена Димо не утерпит, шепнет соседке, та другой, а там, гляди, по всей деревне пойдет: „Люди, слыхали? Милювица Сайбийска сноху со свету сживает!“ Нет, будет молчать Тошка. На людей надежда плохая, нет у них к другому жалости. Им было только позлословить.

Но разве можно так жить? Слушать эти грязные, оскорбительные слова… Постоянно видеть злобные, мрачные лица… Нет, так жить она не в силах!

Тошка начала думать, как со всем этим покончить. Но постоянно уходила мыслями к Минчо. Если бы она верила, что после смерти они снова будут вместе, — как было бы все легко, как просто можно было бы решиться на самое страшное. Но она не верила в это. „Все — здесь, все — на земле, — говорил бывало он, — человек должен работать для людей и отвечать перед ними“. Перед людьми… А о ней что люди скажут? Минчо других учил, как жить надо, как духом не падать, быть твердым и все стерпеть, а вот жену свою так ничему и не научил… Друзей у него было много, но и врагов — не меньше. За все недруги ухватятся, только чтобы в грязь втоптать память о нем.

Тошка вдруг вспомнила: как-то жали они хлеб в Чертовой лощине. И только сели передохнуть, как прибегает Георгиев Стефан — желтый, как табачный лист. „Ангел Махмузов, — кричит, — руки на себя наложил. У родника мезлишкого!“ Махмузов был хороший парень, часто приходил к Минчо, все вопросы о жизни ему задавал и, как на учителя, на него смотрел. Ходили слухи, что в доме у них неладно. Мать его постоянно зудила: „И где ты только такую девку нашел, — ни кола ни двора, других не было, что ли? Пропади пропадом и любовь и зазнобушка твоя! Дом наш выморозила твоя голодранка, чтоб ей сдохнуть! Авось другую найдешь!“ Но бедная невестка, хоть терпеть было невмоготу, все за жизнь цеплялась. А вот как-то старая совсем взбесилась, схватило кочергу — и на невестку: „Вон, — кричит, — сука подзаборная! Опоила сына зельем, приворожила, в одной юбке, в лохмотьях в дом вперлась!..“ Ангел не выдержал, встал на сторону жены. Тогда она и за него принялась. День и ночь душу из сына вынимала. Не выдержал — пустил себе пулю в лоб… Минчо с болью вздохнул: „Не выдержал парень, слабоват оказался“. Тошка, как сейчас, мужа видит: откинулся спиной на сноп — тучи черней, словно его самого по миру пустили. Через несколько дней он еще более сурово осудил поступок парня. Вот и ее так же бы осудил. „Жидковата!“ — сказал бы. И не спросил бы, почему так вышло, и оправданий не стал бы слушать. Тяжелая штука — жизнь. Он это знал, но не сдавался, переломать ее хотел. А она? Она-то что задумала?

Кто-то хлопнул дверью, немного помедлил, послушал и направился к чулану. Тошка приподнялась, провела рукой по глазам, оправила волосы.

— Мама!

— Да, — отозвалась она.

Пете вошел, шаря руками по стене.

— Мама, что ты тут сидишь впотьмах?

— Ничего, просто так.

— А почему бабушка говорит, что ты блох ловишь?

— Она это шутит.

— А что ты делаешь?

— Да так, ничего особенного.

Пете помолчал и вдруг словно что-то вспомнил.

— А есть хочешь? Придешь к нам?

— Нет, не хочется.

— A-а, хочешь, хочешь, только сердишься!

— Ну что ты, сынок!

— Сердишься, сердишься!

— Да кто тебе сказал?

— Бабушка. Она дяде говорит: „И ты надулся, как невестка“.

— А он что?

— Ничего. Он все молчит.

Тошка поняла: и там что-то происходит. Старая постоянно, как нахохлившаяся квочка, на сына накидывалась, покоя ему не давала. Может, женить его задумала? Заведет в доме еще одну невестку и напустятся вдвоем на нее. А вдруг молодуха хорошим человеком окажется?.. Ох, если бы так! — вздохнула Тошка. Но она не могла поверить такому счастью. Ведь и Иван смотрит на нее, как бык на красную тряпку.

— Мама, я спать хочу, — тронул ее за руку Пете.

Она поднялась.

— Сейчас, сынок, сейчас…