Помоги проекту - поделись книгой:
Услышав это объявление войны, произнесенное не герольдом, а солдатом, казак, не говоря ни слова, пришпоривает лошадь и скачет по направлению к Вильне, исчезая, словно ночное видение. Гремят три выстрела, но ни один из них не настигает цели. При этих звуках Наполеон вздрагивает: кампания началась.
Тотчас же император отдает приказ тремстам стрелкам-вольтижёрам форсировать реку, чтобы прикрыть работы по наведению переправ; одновременно во все стороны отправляются адъютанты. И тогда во мраке масса французских войск приходит в движение и направляется вперед, солдаты прячутся за деревьями и пригибаются среди хлебов; ночь до того темна, что Наполеон не в состоянии разглядеть голову колонны, приблизившуюся к реке надвести шагов; ему лишь слышен глухой гул, подобный гулу надвигающегося урагана; он устремляется в ту сторону; команда
«Стой!» вполголоса передается по всему развернутому строю; никто не зажигает огня, все хранят предписанное приказом молчание, каждый замирает на своем месте, держа ружье наизготове. В два часа ночи все три моста наведены.
Наступает рассвет, и левый берег Немана оказывается усеянным людьми, лошадьми и повозками; правый берег пуст и угрюм; сама природа на русском берегу словно меняет облик. Там, где не растет мрачный лес, лежит бесплодный песок.
Император выходит из палатки, разбитой на вершине самого высокого холма в центре этого скопления людей; тотчас же оттуда отдаются приказы и адъютанты устремляются в назначенные места, подобно лучам, расходящимся от звезды. И почти сразу же эти беспорядочные массы приходят в движение, соединяются в армейские корпуса, вытягиваются в колонны и, извиваясь среди неровностей местности, текут, словно притоки лежащей впереди реки.
В тот час, когда авангард тремя потоками вступал на русскую территорию, император Александр находился на балу, данном в его честь в Вильне, и танцевал с г-жой Барклай де Толли, муж которой был главнокомандующим русской армии. Уже в полночь казачий офицер, встретивший наших саперов, уведомил его о появлении на берегах Немана французской армии, но он не пожелал прерывать празднество.
Как только авангард тремя колоннами переправился по наведенным мостам на правый берег Немана, Наполеон в сопровождении своего штаба устремился к среднему мосту и в свою очередь преодолел его. Очутившись на другом берегу, он встревожился и удивился: этот исчезнувший противник казался ему гораздо более грозным, чем если бы он оставался на месте, а не отсутствовал; в эту минуту он остановился: ему показалось, что послышался пушечный выстрел; но он ошибся — это надвигалась гроза; над армией сгущались тучи, небо хмурилось, и становилось темно, как ночью. Не будучи в состоянии сдерживать свое нетерпение, Наполеон в сопровождении всего лишь нескольких человек поскакал в надвигающемся мраке и, мчась изо всех сил, скрылся в лесной чаще. Погода становилась все пасмурнее. Прошло полчаса, и при свете молний показался император: проскакав два льё, он не встретил ни одной живой души. Тем временем разразилась гроза, и Наполеон направился искать укрытие в монастыре.
В пять часов вечера, пока французская армия продолжала переходить Неман, Наполеон, которого тревожило отсутствие противника, приблизился непосредственно к Видии и остановился в четверти льё оттого места, где эта река впадает в Неман; отступая, русские сожгли мост, а для наведения нового требовалось слишком много времени. И тогда польская легкая кавалерия отправилась искать брод.
По приказу Наполеона кавалерийский эскадрон бросился в реку; вначале эскадрон держал строй, и это вселяло некоторую надежду; мало-помалу люди и лошади погружались в воду все глубже, дно уходило у них из-под ног, но они все равно продвигались вперед; вскоре, однако, несмотря на все их усилия, течение стало отрывать всадников друг от друга. Оказавшись на середине реки, они не смогли совладать с бурным потоком, и тот их понес; несколько лошадей исчезло из виду, другие, охваченные ужасом, ржали в предчувствии своей гибели; люди не сдавались и продолжали борьбу со стихией, но мощь течения была такова, что оно увлекало их с собой. Лишь немногие выбрались на другой берег, остальные же с криками «Да здравствует император!» пошли на дно, и войска, остававшиеся на берегу Немана, через некоторое время увидели проплывающие мимо трупы людей и лошадей, несшие им весть о судьбе авангарда.
Целых три дня понадобилось французской армии, чтобы перейти реку.
В течение двух дней Наполеон дошел до дефиле, прикрывающих Вильну; он надеялся, что император Александр будет ждать его здесь, избрав эти великолепные позиции для защиты столицы Литвы, но дефиле оказались пусты — Наполеон не верил собственным глазам; авангард беспрепятственно продвигался вперед; Наполеон выходил из себя, пускался в обвинения, угрожал; противник был не только недосягаем, но и к тому же невидим. Император понимал, что это был заранее продуманный план, что это было преднамеренное отступление, ибо русских он знал и уже имел с ними дело: если они получают боевой приказ, то превращаются в живые стены, которые можно опрокинуть, но нельзя сдвинуть ни на шаг.
Тем не менее, невзирая на таящуюся в этом отступлении русских опасность, следовало извлечь из нее наибольшую выгоду. Наполеон в окружении поляков совершил торжественный въезд в Вильну. При виде тех, кого литовцы считали соотечественниками, и того, в кого верили, словно в спасителя, они сбегались с криками радости и восторга; но Наполеон, преисполненный забот, проехал Вильну, ничего не видя и ничего не слыша, и остановился у аванпостов, уже вынесенных за пределы города; лишь там, наконец, он узнал новости о русских: 8-й гусарский полк, безрассудно и без всякой поддержки углубившийся в лес, был разбит наголову. Наполеон перевел дух: он больше не имел дела с армией призраков; противник отступил по направлению к Дриссе; Наполеон направил по его следам Мюрата с его кавалерией, а сам вернулся в Вильну и занял дворец, из которого накануне выехал Александр.
Наполеон задержался, чтобы привести в порядок отложенные на время дела. Армия же продолжала двигаться вперед под командованием его военачальников: коль скоро русская армия существовала, с ней надо было войти в соприкосновение. Наши обозы, фуры, госпитальная служба еще не прибыли, но это не столь важно, прежде всего нужна битва, ибо битва означает победу, и потому Наполеон двинул четыреста тысяч человек в страну, которая в свое время не сумела прокормить ни Карла XII, ни его двадцать тысяч шведов.
Со всех сторон к нему стали поступать новости, одна страшнее другой: армия, которой недоставало провизии, могла существовать только грабежами, но и награбленного оказывалось недостаточно. И войско, хотя и попало в дружественную страну, начало угрожать, нападать и жечь; конечно, последнее из этих несчастий происходило лишь вследствие случайностей, но получалось так, что все деревни становились жертвами подобных случайностей. Однако, несмотря на все эти меры принуждения, армия страдала, она уже стала терять боевой дух: поговаривали о новобранцах, менее привычных к лишениям, чем их старшие товарищи, — поняв, что их ждут долгие дни страданий, подобных уже испытанным ими, они приставляли ко лбу ружье и посреди дороги вышибали себе мозги. Наконец, рассказывали, что на дорогах видны лишь брошенные зарядные ящики, да фуры, развороченные и полностью разграбленные, будто они побывали в руках врага, и все следствие того, что более десяти тысяч лошадей пало, объевшись незрелыми хлебами.
Наполеон выслушивал все эти доклады и делал вид, что он ничему не верит. В какой бы час к нему ни заходили, он все время сидел, склонясь над огромными картами и пытаясь разгадать маршрут следования русской армии; в отсутствие точных сведений его озарял собственный гений, и император полагал, что ему удалось разгадать план Александра. Терпение царя будто бы объяснялось тем, что французы пока еще не попирали землю собственно России и все еще продвигались по недавно завоеванным территориям; однако, без сомнения, он соберет все силы, чтобы защитить Московию. А Московия начинается всего лишь в восьмидесяти льё от Вильны. Границы ее очерчиваются двумя великими реками: Днепром и Двиной; истоки первой находятся неподалеку от Вязьмы, а второй — возле Торопца: на протяжении шестидесяти льё обе они текут с востока на запад почти параллельно друг другу, а между ними находится огромная цепь возвышенностей, склоны которых омываются их водами и которые, простираясь от Карпатских до Уральских гор, составляют становой хребет России. И вдруг, соответственно возле Полоцка и Орши, эти реки резко расходятся: одна из них устремляется направо, другая — налево; Двина — чтобы около Риги впасть в Балтийское море, а Днепр — чтобы около Херсона впасть в Черное море; но, прежде чем разойтись окончательно, они сближаются в последний раз между Смоленском и Витебском — этими двумя ключами к Санкт-Петербургу и Москве.
Не оставалось ни малейшего сомнения, что именно там Александр будет поджидать Наполеона.
И потому императору все стало ясно: Барклай де Толли отступает через Дриссу к Витебску, а Багратион через Борисов — к Смоленску; там они соединятся, чтобы закрыть Франции дорогу в Россию.
Тотчас же были отданы соответствующие приказы: Да-ву — выйти к Днепру и вместе с королем Вестфальским, переданным под его командование, преградить путь Багратиону, прибыв в Минск раньше него; Мюрат, Удино и Ней преследуют Барклая де Толли; он же, Наполеон, с отборными войсками, с итальянской и баварской армиями, императорской гвардией и поляками, то есть имея при себе сто пятьдесят тысяч человек, пройдет между обоими соединениями форсированным маршем, чтобы быть готовым присоединиться либо к Даву, либо к Мюрату на случай, если потребуется помощь, чтобы уберечь их от поражения или для того чтобы закрепить их победу.
Спор по поводу старшинства между Даву и королем Вестфальским пошел на пользу Багратиону; Даву смог вступить с ним в соприкосновение только под Могилевом, причем то, что должно было стать битвой, на деле оказалось всего лишь боем, однако цель была частично достигнута — Багратион отклонился с пути следования и вынужден был совершить долгий обход, чтобы попасть в Смоленск.
На левом фланге то же самое произошло с Мюратом. Ему, наконец, удалось нагнать Барклая де Толли, и между русским арьергардом и французским авангардом каждый день происходили схватки: Сюберви с его легкой кавалерией удалось в рукопашной схватке одолеть русских под селением Вишнев и при этом взять в плен двести человек; Монбрён с его артиллерией сумел при помощи картечи разгромить дивизию генерала Корфа, тщетно пытавшуюся разрушить за собой мост; Себастьяни занял Видзы, откуда лишь накануне удалился император Александр.
И тогда Барклай де Толли принял решение дождаться французов в укрепленном лагере в Дриссе, где, как он надеялся, к нему присоединится Багратион; но по прошествии трех или четырех дней он узнает о поражении русского князя и о продвижении вперед Наполеона. Следовало спешить, иначе французы окажутся в Витебске до него; поэтому отдается приказ об отходе и русская армия после недолгой задержки снова начинает отступать.
Что же касается Наполеона, то он покинул Вильну 16-го, 17-го прибыл в Свенцяны, а 18-го — в Глубокое. Там-то он и узнал, что Барклай покинул лагерь в Дриссе; император полагал, что князь уже дошел до Витебска; однако, возможно, тот еще оставил ему время прийти туда раньше. И Наполеон тотчас же двинулся на Камень. За шесть суток форсированного марша он ни разу не встретился с противником. Армия шла вперед, внимательно прислушиваясь, чтобы устремиться туда, откуда донесется призывный шум. Наконец, 24-го под Бешенковичами загрохотали пушки: это Евгений столкнулся на Двине с арьергардом Барклая. Наполеон поспешил туда, где велась перестрелка; но огонь прекратился прежде, чем ему удалось присоединиться к сражающимся, и, прибыв туда, он застал Евгения за восстановлением моста, сожженного Дохтуровым при отступлении. Как только это стало возможно, он перешел по мосту на другой берег, но не потому, что торопился вступить во владение этой рекой, своим новым завоеванием, а потому, что хотел лично узнать, где находится на марше русская армия. Судя по направлению, куда удалился русский арьергард, а также на основании показаний нескольких пленных, он уяснил себе, что в данное время Барклай уже должен быть в Витебске. Таким образом, он не ошибся относительно плана противника: именно там Барклай собирался его поджидать.
Итак, по истечении месяца со дня начала войны Наполеон прибыл к месту встречи всех своих сил. На его глазах из трех разных пунктов стали прибывать три колонны, в разное время перешедшие Неман и двигавшиеся разными путями. Все эти соединения, расстояние между которыми составляло сто льё, явились в заданное место встречи не только в назначенный день, но и почти что в один и тот же час. Это было чудом стратегии.
Все эти войска одновременно прибыли в Бешенковичи и его окрестности; пехота, кавалерия, артиллерия теснили друг друга, мешали друг другу, пересекали друг другу путь, наталкивались друг на друга и в беспорядке отходили друг от друга. Одни искали провизию, другие — фураж, третьи — место для постоя; улицы были заполнены адъютантами и офицерами-порученцами, которые не могли пробиться через толпы солдат, так что стало стираться различие в званиях и весь этот бросок вперед внешне уже начал напоминать отступление. В течение шести часов двести тысяч человек рассчитывали на то, что они разместятся в деревне, в которой было пятьсот домов.
Наконец, в десять часов вечера по приказу Наполеона к нему должны были явиться все командиры частей и соединений, затерявшиеся в этом множестве людей, две трети которых не пили, не ели уже двенадцать часов и, казалось, готовы были выйти из повиновения. Командиры сели на коней и отправились отдавать распоряжения именем императора, ибо только этому имени все подчинялись. И вот за считанные мгновения, словно по волшебству, все эти сбившиеся в одну кучу массы разъединились; каждый вернулся в свою часть и оказался возле своего знамени; бесформенная людская масса разбилась надлинные колонны, похожие на ручьи, вытекающие из озера, и, с музыкантами впереди, они двинулись с места. Поток войск направился в Островно, и ужасающая сумятица в Бешенковичах сменилась полнейшим затишьем. Каждый по твердости полученных приказов и быстроте, с какой они были доставлены, сделал для себя вывод, что на следующий день будет сражение, а когда армия пребывает в подобной уверенности, в ней пробуждается приподнятость и собранность.
И когда занялся рассвет, армия оказалась в эшелонированном строю на широкой дороге, обсаженной березами. Мюрат двигался в авангарде вместе со своей кавалерией. Под его командованием находились Домон, Дюкуэтлоске и Кариньян; разведку им вел 8-й гусарский полк, полагавший, что по флангам вперед выдвинуты еще два полка той же дивизии, к которой он принадлежал, и что двигаться в направлении Островно безопасно; но в полку не знали, что из-за сильно пересеченной местности продвижение фланговых полков замедлилось, и гусары, вместо того чтобы следовать за ними, вышли вперед. Внезапно голова французской колонны, шедшей вверх по склону холма и поднявшейся на две трети его высоты, оказалась перед стоящим на вершине этого холма боевым порядком кавалерии, и в колонне решили, что это и есть те самые два полка фланговой рекогносцировки. Генерал Пире получил приказ готовить оружие к бою и атаковать; но он так и не поверил, что перед ним противник, и направил офицера, чтобы установить принадлежность этих войск, а сам продолжил движение вперед. Офицер помчался галопом; но стоило ему подняться на вершину холма, как он тотчас же был окружен и взят в плен. Одновременно с этим прогрохотали шесть орудий, уложив целые ряды французской колонны. О стратегии думать было некогда; раздался призыв «Вперед!» — 8-й гусарский полк и 16-й полк егерей в едином порыве, не дав артиллеристам времени перезарядить орудия, бросились на пушки, захватили их, опрокинули стоявший против них полк, прорвали в отдельных местах линию обороны и оказались в тылу у русских. Не видя более никого перед собой, они вернулись и обнаружили справа от себя еще один вражеский полк, ошеломленный подобной дерзостью. Бросившись на него, когда он начал круто перестраиваться, они его уничтожили; затем, повернувшись, они увидели слева начавший отход полк, стали его преследовать, нагнали и рассеяли, а остатки загнали в леса, окружавшие, точно зеленый пояс, городок Островно. В эти минуты на вершину холма поднялся Мюрат вместе со всеми, кого ему удалось собрать. Он придал это подкрепление авангарду и всей массой войск устремился в лес, считая, что имеет дело с арьергардом, но столкнулся с сопротивлением противника. Вероятнее всего, в Островно располагалась русская армия. Мюрат бросил взгляд на позицию и тотчас же убедился, что она превосходна; сам он в это время был в большей степени вовлечен в боевые действия, чем ему хотелось бы; но Мюрат принадлежит к числу тех, кто не отступает никогда: он приказывает обоим командирам колонн, куда входят дивизии Брюйера и Сен-Жермена, удерживать захваченное ими поле боя. Приняв эти меры, он встает во главе легкой кавалерии и поджидает русских, которые вскоре выходят на открытое пространство; всех, кто появляется из леса, немедленно атакуют; русские, вознамерившиеся нападать, вынуждены обороняться. Кавалерию поражают длинными пиками поляки, пехоту рубят саблями гусары и егеря. Но для русских этот лес становится тем же, чем для Антея было прикосновение к земле: стоит им там укрыться, как вскоре они возвращаются оттуда, став еще многочисленнее. От ударов ломаются пики и тупятся сабли; пехота ведет до того сильный огонь, что вскоре у нее кончаются заряды. В эту минуту на вершине холма появляется дивизия Дельзона, пришедшая ускоренным шагом и горящая желанием вступить в схватку. Заметив эту дивизию, Мюрат спешит поскорее ввести ее в бой и бросает на правый фланг противника. При виде прибывающего подкрепления французов противник забеспокоился; Мюрат приказывает атаковать снова; на этот раз сопротивление не оказывается и русские начинают отступать; французы заходят в лес, который сразу же перестает извергать пламя, прочесывают его и выходят на опушку, откуда видят, как русский арьергард исчезает в очередном лесном кольце.
В это время подходит Евгений, приводя с собой новое подкрепление; однако уже слишком поздно идти на риск в этих неразведанных дефиле: надвигалась ночь, следовало обождать до утра. Мюрат и Евгений разметили позиции, на одной из высот расставили в батарею всю имеющуюся у них артиллерию и одетыми легли спать в одной палатке.
Встали они еще до рассвета. Русские в свою очередь тоже вышли на позиции, но это уже был не простой арьергард, с которым имели дело Мюрат и Евгений, это был армейский корпус. К Палену и Коновницыну присоединился Остерман. Но что за важность! Разве сами они не авангард Великой армии, и не должен ли к ним присоединиться сам Наполеон?!
В пять часов утра французы были на ногах. Мюрат составил план атаки таким образом, что, когда левый фланг уже выступил против русских, правый еще получал указания. Внезапно Мюрат услышал громовой рев: это прозвучало ура десяти тысяч русских, которые, не дожидаясь нашей атаки, плотной массой вышли из леса, нанесли урон нашей кавалерии и нашей пехоте и дважды их оттеснили. Давно уже не приходилось отступать нашим храбрецам — им был отдан приказ идти вперед, а они его не выполнили.
Мюрат заметил, что атакующие приближаются к нашей артиллерии, где стали обеспокоенно следить за малой результативностью своего огня, ибо бреши в плотных колоннах наступавших немедленно закрывались. 84-й полк и хорватский батальон все еще сдерживали натиск этой массы и отступали лишь шаг за шагом; но по мере их отступления во все более узкое с каждой минутой пространство становились видны оставляемые ими груды павших и лежавшие повсюду раненые, которых тут же подбирали; были и отдельные беглецы с поля боя: им предстояло либо попасть в число убитых и раненых, либо благополучно покинуть поле сражения и оставить единственной защитой наших орудий самих артиллеристов. При виде этого еще не проявлявший тревоги правый фланг стал подавать первые признаки начавшегося замешательства: нельзя было терять пи минуты, ибо отступление по узкому дефиле неминуемо превратилось бы в беспорядочное бегство.
Мюрат отдавал приказы с быстротой и твердостью, соответствующей сложившемуся положению. Правый фланг, вместо того чтобы ждать атаки противника, атаковал его сам. Ответственность за эти действия была возложена на генерала Пире.
Генерал д’Антуар поспешил к своим артиллеристам и велел им оставаться на своих местах, ведь это их долг — пасть под ударами сабель, но защищать орудия.
Генерал Жирарден собрал 106-й полк, начавший отступление, и повернул его против все еще продвигавшегося вперед правого крыла русских, а в это время Мюрат атаковал их с фланга силами полка польских улан.
Все с быстротой молнии бросились по местам; Мюрат подскакал к голове польской конницы, чтобы обратиться к уланам с речью; но полк, решив, что их возглавит лично король, с громкими криками взял пики наперевес и ринулся вперед. Мюрат хотел всего лишь обратиться к полякам с речью, а получилось, что он повел их в бой: сзади его подталкивали уланские пики; поляки вырвались на простор — Мюрат не мог ни остановиться, ни отойти в сторону; и тогда он без колебаний принял решение, обнажил саблю, крикнул «Вперед!», первым вступил в бой как простой командир и врезался вместе со всем полком во вражеские ряды, насквозь пробился сквозь них и, проделав эту брешь, привел противника в смятение.
Он видел, как на другом фланге действует Жирарден со своим полком; наблюдал, как с высокого холма с удвоенной силой ведет огонь артиллерия, а по интенсивной ружейной перестрелке на крайнем правом крыле понял, что генерал Пире в очередной раз оправдывает свою великолепную репутацию.
Итак, схватка возобновилась и продолжалась с переменным успехом в течение двух часов. Затем русские стали уступать и покидать поле боя, но шаг за шагом, причем вовсе не как беглецы, спасающиеся от поражения, но как солдаты, повинующиеся приказам; наконец, они медленно вошли в лес и скрылись в нем, а французы остались на открытой местности. Мюрат и Евгений сомневались, стоит ли продолжать преследование в таком густом лесу. В эту минуту появился император; он пустил лошадь в галоп, достиг вершины господствующего над местностью холма и замер посреди орудий, напоминая конную статую. Мюрат и Евгений сразу же подъехали к нему и рассказали о происшедшем, а также о причинах задержки.
— Прочешите лес, — приказал Наполеон, — это лишь полоса деревьев, и русские в нем не удержатся.
Тут раздалась музыка вновь прибывших полков. Мюрат и Евгений, уверенные в том, что их поддержат, встали во главе своих солдат и решительно вторглись в лес, который показался им пустынным и мрачным, точно заколдованный лес у Тассо.
Через час адъютант доложил Наполеону, что авангард миновал лес и с занятой им позиции виден Витебск.
— Там они нас и ждут, — заявил Наполеон. — Значит, я не ошибся.
И он тотчас же отдал приказ, который мгновенно был исполнен всей армией; затем, пустив лошадь в галоп, он в свою очередь проскакал через лес и присоединился к Мюрату и Евгению. Его помощники сказали правду: Витебск находился у него перед глазами, раскинувшись амфитеатром на своем двойном холме.
Но день заканчивался, и предпринимать что-либо уже не было возможности: требовалось время для проведения разведки, изучения местности и выработки плана; кроме того, отдельные части все еще проходили дефиле, которые Наполеон преодолел всего лишь три часа назад. Он распорядился, чтобы на высоте слева от главной дороги поставили его палатку, разложил карты и склонился над ними.
Настала ночь; запылали костры; они занимали обширное пространство и были весьма многочисленны, и потому никто из французов не сомневался, что они находятся в соприкосновении с русской армией, что она здесь и ждет их.
Время от времени Наполеон просыпался и спрашивал, находятся ли все еще русские на своих позициях. Ему отвечали, что да. Этой ночью он семь раз вызывал Бертье; в последний раз он вместе с ним подошел к выходу из палатки, чтобы убедиться собственными глазами, что не ошибается, а затем, несколько успокоенный, вновь уснул, предварительно распорядившись, чтобы его разбудили на заре.
Но приказ оказался ненужным: Наполеон сам встал в три часа ночи, вызвал адъютантов и потребовал лошадь. Поскольку коня для него всегда держали наготове, то его подвели немедленно. Император вскочил в седло и в сопровождении всего лишь нескольких высших офицеров проехал по всей линии. Русские и французы находились на своих позициях, и, когда наступил рассвет, Наполеон с радостью отметил, что вся вражеская армия располагалась на террасах, господствующих над улицами Витебска. Внизу, в трехстах футах от вражеских позиций, текла Лучеса, бурная река, спускающаяся с возвышенности и впадающая в Двину. Перед главными силами в качестве аванпостов были выстроены десять тысяч кавалеристов, которые упирались правым крылом в берег Двины, а левым — в лес, заполненный пехотой и ощетинившийся пушками. Все, похоже, указывало на твердую решимость русских дать бой.
Наполеон бросил взгляд на передовуюлинию противника, и все его опасения исчезли. Если даже русские не расположены нас атаковать, то они, по крайней мере, попытаются обороняться. В это мгновение к Наполеону прибыл вице-король, император отдал ему распоряжения, а сам поднялся на одиноко стоящую возвышенность слева от главной дороги, откуда, находясь рядом с полем боя, он мог обозревать обе армии.
Отданные Наполеоном распоряжения были немедленно переданы войскам. Дивизия Брусье, усиленная 18-м легким пехотным полком и кавалерийской бригадой генерала Пире, повернула направо, пересекла главную дорогу и стала ожидать восстановления разрушенного противником небольшого моста через глубокий овраг, тянущийся вдоль нашей линии фронта, так же как Лучеса протекала вдоль передовой линии русских. По истечении часа мост был наведен вновь при отсутствии даже малейших помех со стороны врага.
Первыми, кто перешел на другую сторону оврага, были двести стрелков 9-го линейного полка под командованием капитанов Гайяра и Савари; после этого они сразу же двинулись налево, где им надлежало стать краем нашего крыла, прилегающего, как и русский фланг, к Двине. За ними проследовал 16-й полк конных егерей, ведомый лично Мюратом, позади которого передвигались несколько легких артиллерийских орудий. Затем подошла дивизия Дель-зона и уже начала идти по мосту, как вдруг, то ли будучи не в силах сдержать обычный для него наступательный порыв, толи неверно истолковав полученный приказ, Мюрат встал во главе 16-го полка конных егерей и бросил его на массу русской кавалерии, до того неподвижно, точно на параде, наблюдавшей за нашим переходом.
И тут все увидели с изумлением, смешанным со страхом, как шестьсот человек бросились вперед, чтобы атаковать десять тысяч; однако, прежде чем атакующие доскакали до противника, из-за неровности земли, размытой зимними дождями, их ряды расстроились, так что при первом же движении русских уланов они поняли, что сопротивление бесполезно, и, показав спину, обратились в бегство; однако рытвины, из-за которых при атаке смешался строй, стали еще большим препятствием при отходе. Уланы с пиками наперевес преследовали егерей, догоняли их в низинах, и те падали, летели вместе с лошадьми через голову и смогли перегруппироваться лишь под прикрытием огня 53-го полка. Один только Мюрат, окруженный шестьюдесятью офицерами и рядовыми конниками, держался хорошо и, по-прежнему с саблей в руках, прорвался через массу вражеских кавалеристов, гуща которых вокруг него была настолько плотной, что казалось, будто они преследуют именно его. Во время всей этой неразберихи его ординарец дважды спасал ему жизнь: один раз — сразив пистолетным выстрелом солдата, вознамерившегося пронзить Мюрата пикой, в другой раз — заколов кинжалом всадника, уже занесшего над головой Мюрата саблю. Внезапно русские уланы обратили свой взгляд на высоту, где на расстоянии не более чем в несколько сотен шагов от них, в окружении всего лишь нескольких егерей-гвардейцев расположился император, и пиками стали пробивать себе дорогу; вся армия пришла в ужас, двести стрелков вмиг переменили направление движения; Мюрат, а вместе с ним несколько храбрецов, проскакали через их ряды, точно стрелы, пущенные из лука, и, обогнав их, выстроились у подножия возвышенности; конные егеря спешились и с карабинами в руках окружили Наполеона. Мюрат сам взял в руки ружье и выстрелил. Это неожиданное сопротивление остановило уланов; ружейная стрельба усилилась; тем временем беглым шагом прибыла дивизия Дельзона; по пути ему попались тысяча пятьсот или тысяча восемьсот уланов, неожиданно оказавшихся перед необходимостью принять бой. Но вместо этого уланы развернулись и помчались прочь; однако на полпути они столкнулись с двумя сотнями французских стрелков, которые оказались одни между двумя армиями и которым пришлось расплачиваться за всех.
В какой-то миг все решили, что эти двести храбрецов пропали, как вдруг из кольца окружения, почти скрывавшего их от глаз наблюдателей, раздалась плотная ружейная стрельба и одновременно стали видны ее разрушительные последствия: ясно было, что эти храбрецы не пали духом. Быстрым маневром оба капитана перестроили батальон в каре, в четырех направлениях ощетинившееся железом и извергавшее смерть; в свою очередь уланы бросились на него с остервенением; поэтому смертоносный батальон стал отступать с боем, пока не вышел на позицию, изрытую промоинами и поросшую кустарником. Уланы, по-прежнему обступавшие батальон со всех сторон, стали его теснить и попытались к нему приблизиться; но дорога, по которой следовали русские, была покрыта телами убитых и раненых, а вокруг бегало более двухсот лошадей без всадников. Русские упорствовали, они путались в кустарнике, спотыкались в промоинах; ружейная стрельба не прерывалась и велась столь упорядоченно, что стало ясно: батальонное каре по-прежнему в полном порядке и продолжает сражаться; в конце концов уланам надоело вести бой, в котором все шансы были против них, так что они повернулись к каре спиной и присоединились к остальным полкам, которые пребывали, как и наши полки, в неподвижности, оставаясь зрителями этого странного поединка; вслед уланам раздался последний залп, и вся наша армия как один человек испустила крик облегчения, увидев, как горстка людей сумела благодаря своей собственной храбрости постоять за себя и спаслась столь невероятным и чудесным образом.
Наполеон, сыграв свою роль в военном спектакле и забыв о недолгой опасности, которой он подвергался, послал адъютанта спросить, в каком корпусе состоят эти две сотни храбрецов; адъютант сообщил их ответ:
— В девятом, сир, и все они из Парижа.
— Передайте им, что все они храбрецы, что каждый из них заслуживает крест Почетного легиона и что им выделяется десять наград, которые они сами распределят между собой.
Это сообщение было встречено возгласами: «Да здравствует император!»
Но все происшедшее выглядело всего лишь игрой на фоне начавшегося настоящего сражения; дивизия Брусье построилась в двойные полковые каре и под прикрытием артиллерии двинулась прямо на врага, в то время как итальянская армия, три дивизии графа Лобау и кавалерия Мюрата нанесли удар по главной дороге и лесу, о который опирался левый фланг русских. Через два часа все выдвинутые вперед позиции противника были в наших руках, а сам он отступил на другой берег Лучесы; все следовали примеру двухсот стрелков и старались действовать наилучшим образом, особенно Мюрат, которому хотелось загладить недавний промах, так что он буквально творил чудеса.
Настал полдень, и, казалось, времени для возобновления сражения было более чем достаточно; но, без сомнения, Наполеон предвидел, что в этом случае русские, напуганные своим первым поражением, дадут нам позабавиться с арьергардом, а сами опять начнут отход; он предпочел выглядеть нерешительным, чтобы казаться менее опасным. А потому он приказал прекратить атаку, спокойно проехал по передовой линии, призвал каждого готовиться к завтрашней битве и в окружении стрелков отправился завтракать на высоту, на которой в трех шагах от него ядром ранило солдата.
В течение дня к намеченному месту встречи один за другим прибывали армейские корпуса.
Вечером Наполеон отпустил Мюрата со словами:
— Завтра в пять утра взойдет солнце Аустерлица.
Мюрат покачал головой в знак сомнения и велел разбить себе палатку на берегу Лучесы на расстоянии половины выстрела от вражеских аванпостов.
Наполеон не ошибся: Барклай де Толли намеревался удерживать и оборонять подступы к Смоленску, где у него была намечена встреча с силами Багратиона и куда тот с минуты на минуту должен был прибыть; но в одиннадцать часов вечера русский генерал узнал, что Багратион разбит под Могилевом и отброшен за Днепр; поскольку все коммуникации оказались перерезаны, он вынужден был самостоятельно направляться в Смоленск и там ожидать приказов главнокомандующего.
В полночь Барклай де Толли распорядился об отступлении, которое прошло в столь образцовом порядке и до такой степени тихо, что даже сам Мюрат не заметил ни малейшего передвижения войск; и в самом деле, поскольку костры, разожженные на ночь, продолжали гореть, вся армия полагала, что возле них еще находятся русские. На рассвете Наполеон проснулся и вышел на порог своей палатки: там, где накануне находилось семьдесят тысяч человек, было тихо и пустынно; русские опять выскользнули у него из рук.
Наполеон не мог поверить в это отступление — так велико было его желание, чтобы противник оставался на месте, — и отдал распоряжение армии двигаться вперед лишь при наличии сильного авангарда и тщательной разведки на флангах, до такой степени он опасался какого-нибудь подвоха, но вскоре ему пришлось смириться с реальностью: он оказался посреди бывшего лагеря Барклая, а от русской армии там оставался лишь один солдат, обнаруженный спящим под кустом.
Через два часа войска вступили в Витебск: Витебск оказался пуст, и, за исключением нескольких евреев, никого из жителей не было видно. Наполеон, который никак не мог поверить в это бесконечное отступление противника, велел поставить свою палатку во дворе замка, чтобы показать, что это всего лишь кратковременная остановка. Было направлено два рекогносцировочных отряда: один вверх по течению Двины, другой для тщательной разведки дороги на Смоленск: и тот и другой вернулись, не встретив никого, кроме нескольких разрозненных казаков, которые тотчас же рассеялись при их приближении; однако семьдесят тысяч человек, накануне располагавшихся на глазах у нашей армии, исчезли как призраки, не оставив никаких следов.
В Витебске Наполеону доложили в высшей степени неутешительные новости: согласно докладу Бертье, шестая часть армии была поражена дизентерией; Бельяр же, в ответ на соответствующий запрос, сообщил, что еще шесть дней такого марша — и у армии более не будет кавалерии. И тогда Наполеон из окон дворца осмотрел местоположение города, столь чудесно защищенного самой природой, что инженерам с их искусством почти ничего не нужно было делать для его обороны. В голове императора стали возникать разнообразные идеи: до Франции шестьсот льё, Литва завоевана, надо наводить в ней порядок; сам он победитель, если не людей, то расстояний; поэтому ему позволительно остановиться здесь и дождаться ранней и суровой русской зимы. Витебск будет отличнейшим центром расквартирования армии; Двина и Днепр станут естественным рубежом французов; осадную артиллерию можно будет отправить под Ригу и туда же переместить левое крыло армии; Витебск, которому природа даровала леса, а он, Наполеон, даст крепостные стены, послужит центральным укрепленным лагерем; правое крыло протянется до Бобруйска, который предстоит взять, а по всей линии фронта будут сооружены блокгаузы.
Расположившись здесь лагерем, Великая армия ни в чем не будет нуждаться; помимо магазинов в Данциге, Вильне и Минске, в ее распоряжении будет контрибуция с Курляндии и Самогитии; будет сооружено тридцать шесть огромных фур, каждая из которых сможет везти по тридцать тысяч фунтов хлеба. Так будет решен вопрос о насущных потребностях.
Вид дворцовой площади портят лачуги — их следует снести, а мусор убрать; город брошен, и сюда на зиму надо будет пригласить самых богатых вельмож и самых элегантных женщин из Вильны и Варшавы; следует построить театральный зал, а на торжественное его открытие в Витебск прибудут Тальма и мадемуазель Марс, как они приезжали в Дрезден. Так будет решен вопрос о развлечениях.
Чтобы этот план вызрел, потребовалось полчаса, и когда Наполеон его полностью продумал, он отстегнул шпагу и бросил ее на стол, а затем заявил пришедшему к нему в эту минуту неаполитанскому королю:
— Мюрат, первая русская кампания завершена: водрузим здесь наши орлы, я хочу провести рекогносцировку и создать здесь сборный пункт для наших войск; позиция обозначена двумя крупными реками; сформируем батальонное каре, орудия расставим по углам и в середине, чтобы вести перекрестный огонь; в тысяча восемьсот тринадцатом году мы увидим Москву, а в тысяча восемьсот четырнадцатом — Санкт-Петербург; война в России займет три года.
В этот миг верх взял добрый гений Наполеона, но демон войны не замедлил вернуть себе утраченное было царство: по истечении двух недель все эти великие замыслы были забыты и, подобно усталому атлету, сумевшему перевести дух, Наполеон через две недели возобновил движение вперед. 18 августа пал и оказался в нашей власти Смоленск; 16 сентября запылала Москва, а 13 декабря убегающий Наполеон ночью и в одиночестве пересек Неман, преследуемый призраком Великой армии.
Будучи почтительным паломником по местам нашей славы, равно как и наших невзгод начиная от Вильны, я проделал верхом тот же путь, по которому проследовал Наполеон за двенадцать лет до этого, и собирал все легенды, хранимые славными литовцами о его пребывании здесь.
Мне очень хотелось осмотреть Смоленск и Москву, эту новую Полтаву, но для этого следовало бы сделать крюк в двести льё, что было для меня невозможным. Проведя один день в Витебске и побывав во дворце, в котором две недели прожил Наполеон, я взял лошадей и сел в один из тех небольших экипажей, какие в России используют для перевозки почты; их называют перекладными, так как лошадей для них меняют на каждой почтовой станции. Я забросил туда свою складную дорожную сумку, и вот уже Витебск остался позади, а меня уносила тройка. Одна из лошадей, коренник, бежала молча, высоко подняв голову, а обе пристяжные ржали на бегу, так низко опустив головы, словно собирались вцепиться зубами в землю.
Впрочем, поневоле одно историческое воспоминание сменилось у меня другим. На этот раз я следовал по той самой дороге, по которой совершала некогда свое путешествие в Тавриду Екатерина.
II
По выезде из Витебска я оказался на русской таможне; но поскольку со мною была всего лишь одна дорожная сумка, то, несмотря на совершенно очевидное намерение начальника таможенников затянуть мое пребывание у них подольше, я находился там всего лишь два часа двадцать минут, что просто неслыханно для анналов таможни московитов. По завершении этого визита я мог беспрепятственно ехать вплоть до самого Санкт-Петербурга.
Вечером того же дня я уже прибыл в Великие Луки; столь живописным названием город обязан излучинам реки Ловати, протекающей под его стенами. Построенный в одиннадцатом веке, в двенадцатом он был разорен литовцами, затем завоеван польским королем Баторием, потом отбит Иваном Васильевичем, а позднее сожжен Лжедмитрием. Девять лет он оставался обезлюденным, а потом туда пришли казаки с Дона и Я ика, и нынешнее население города почти полностью их потомки. В городе возведены три церкви, причем две из них находятся на главной улице, и мой возница, проезжая мимо каждой из них, не преминул перекреститься.
Несмотря на тяготы путешествия в выбранном мною неподрессоренном экипаже, при том что дороги находились в скверном состоянии, я принял решение не делать здесь остановку, ибо мне сказали, что можно покрыть сто семьдесят два льё, отделяющие Витебск от Санкт-Петербурга, за двое суток, и задержался на почтовой станции лишь на то время, что потребовалось для смены лошадей, после чего вновь отправился в путь. Бесполезно говорить о том, что всю эту ночь мне не удалось сомкнуть глаз: я перекатывался по повозке, как орех в скорлупе. Много раз я пытался уцепиться за деревянную скамейку, на которой лежало нечто вроде кожаной подушки толщиной в тетрадь, но уже через десять минут руки у меня оказывались вывихнутыми и я должен был снова отдаваться этой ужасной тряске, жалея в душе несчастных русских курьеров, которым приходится делать тысячи льё в этих ужасных повозках.
Разница даже между ночами в Московии и Франции была ощутимой. Во всяком другом экипаже я мог бы читать; и надо сказать, что, измученный бессонницей, я не раз пробовал взяться за книгу, но уже на четвертой строчке она из-за очередного толчка вылетала у меня из рук, а когда я наклонялся, чтобы поднять ее, новый толчок сбрасывал меня самого со скамейки. Добрые полчаса я должен был барахтаться на дне повозки, прежде чем встать на ноги, и это быстро излечило меня от желания читать.
На рассвете следующего дня я был в небольшой, ничем не примечательной деревеньке Бежаницы, а в четвертом часу дня — в Порхове, старинном городе, расположенном на реке Шелони, по которой выращенные в том краю лен и зерновой хлеб везут на озеро Ильмень, откуда по реке, соединяющей его с Ладожским озером, эти товары следуют дальше: я находился на полпути к месту назначения. Признаться, меня одолевало сильное желание переночевать здесь, но на постоялом дворе оказалось так чудовищно грязно, что я снова забрался в свою повозку. Следует заметить, впрочем, что возница уверил меня, будто дальше дорога пойдет лучше, и это немало содействовало тому, что я принял столь героическое решение. В итоге дальше мы поскакали галопом, и меня по-прежнему бросало внутри кузова, в то время как возница, сидевший на облучке, тянул какую-то заунывную песню, слов которой я не понимал, но грустный мотив ее как нельзя лучше соответствовал моему плачевному положению. Скажи я, что мне удалось заснуть в эту ночь, никто бы мне не поверил, да и я сам не поверил бы в это, если бы не проснулся, больно ударившись обо что-то лбом. Повозку так тряхнуло, что возница слетел со своего облучка. Мне же не дал вывалиться из повозки ее плетеный верх: от удара об него я и проснулся с ушибом на лбу. Тут мне пришло в голову поменяться с возницей местами, но как я ему такое ни объяснял, он не соглашался с моим требованием — либо потому, что не понял меня, либо потому, что, подчинившись мне, он, по его мнению, пренебрег бы своим долгом. Так что мы поехали дальше: возница возобновил свое пение, а я — свою тряску. Около пяти утра мы прибыли в село Горо-дец и остановились там позавтракать. Слава Богу, оттуда до цели моего путешествия оставалось не более пятидесяти льё.
Тяжело вздыхая, я снова влез в свою клетку и опять устроился на своем насесте. И только тогда мне пришло в голову спросить возницу, нельзя ли опустить верх повозки; он ответил, что нет ничего легче. Я велел ему немедленно выполнить эту работу, и с того времени лишь нижняя часть моей персоны продолжала подвергаться опасности.
В Луге мне пришла в голову другая, не менее блестящая мысль: снять сиденье, настелить на дно повозки солому и лечь прямо на нее, положив под голову вместо подушки свою дорожную сумку. После всех этих усовершенствований я, в конце концов, получил возможность ехать сравнительно сносно.
Возница предлагал мне сделать остановку перед Гатчинским дворцом, в котором пришлось жительствовать Павлу I все то время, пока царствовала Екатерина, а затем — перед Царскосельским дворцом, летней резиденцией императора Александра; но я так устал, что бросил лишь беглый взгляд на каждое их этих чудес, однако дал себе слово осмотреть их в свое время, вернувшись сюда в более удобном экипаже.
На выезде из Царского Села у дрожек, которые ехали впереди меня, внезапно сломалась ось, и экипаж хотя и не перевернулся, но сильно накренился. Поскольку я находился в ста шагах от дрожек, то успел, прежде чем подъехать к месту происшествия, разглядеть выскочившего из них высокого худощавого господина, державшего в одной руке шапокляк, а в другой — маленькую карманную скрипку. На нем был черный сюртук, какие носили в Париже в 1812 году, короткие черные панталоны, шелковые черные чулки и туфли с пряжками; оказавшись на дороге, он вначале принялся делать батманы правой ногой, затем батманы левой, потом антраша обеими ногами, после чего совершил три полных оборота вокруг самого себя, очевидно желая удостовериться, что у него ничего не сломано. Видя, сколь обеспокоен этот господин сохранностью собственной персоны, я счел невозможным проехать мимо, не остановившись и не спросив его, не случилось ли с ним какой-нибудь беды.
— Никакой, сударь, никакой, — отвечал он, — если не считать, что я пропущу урок, а за каждый урок, сударь, я получаю по луидору. Ученица моя — красивейшая женщина Санкт-Петербурга, мадемуазель Влодек; послезавтра она должна изображать Филадельфию, одну из дочерей лорда Уортона с картины Антониса Ван Дейка, на празднестве, которое дается при дворе в честь кронпринцессы Веймарской!
— Простите, сударь, — отвечал я, — мне не совсем понятны ваши слова; но это ничего не значит, если я могу вам быть чем-нибудь полезен…
— Что значит чем-нибудь полезны, сударь? Да вы можете спасти мне жизнь! Представьте себе, что я только что давал урок танцев княгине Любомирской, загородный дом которой находится в двух шагах отсюда, — она изображает Корнелию. За этот урок, сударь, я получаю два луидора — меньше я там не беру. Я пользуюсь известностью и извлекаю из этого выгоду; все это понятно, так как других французских учителей танцев, кроме меня, в Санкт-Петербурге нет. И вот, этот негодяй повез меня в экипаже, который сломался и чуть было не искалечил меня, но, к счастью, мои ноги целы. Погоди, мерзавец, я еще разберусь с твоим номером!
— Если не ошибаюсь, сударь, — сказал я, — то я могу оказать вам услугу, предложив место в своей повозке?
— О сударь, это было бы огромным одолжением для меня, но, по правде говоря, я не осмеливаюсь…
— Что за церемонии между соотечественниками…
— Стало быть, вы француз?
— … и между артистами.
— Стало быть, вы артист? Ах, сударь, Санкт-Петербург — прескверный город для артистов! Особенно если речь идет о танце. О, танец здесь хромает на одну ногу. А вы, сударь, случайно не учитель танцев?
— Как это танец здесь хромает на одну ногу? Но вы мне только что сказали, что вам платят по луидору за урок: вы получаете его, случайно, не за то, что обучаете скакать на одной ноге? Луидор — это все же, мне кажется, весьма изрядная плата.
— Да, да, в нынешних обстоятельствах это, несомненно, так; однако, сударь, не так было в России прежде.
Французы все испортили. Так вы, сударь, не учитель танцев, полагаю?
— А между тем мне рассказывали о Санкт-Петербурге как о городе, где всякий мастер своего дела непременно будет радушно принят?
— О да, да, сударь, так оно и было прежде; и до такой степени, что какой-нибудь жалкий парикмахер зарабатывал здесь еще недавно по шестьсот рублей вдень, тогда как я с трудом зарабатываю восемьдесят. Так вы, сударь, не учитель танцев, надеюсь?
— О нет, дорогой соотечественник, — наконец ответил я, тронутый его беспокойством, — вы можете смело сесть в мою повозку, не боясь, что окажетесь рядом с соперником.
— С огромнейшим удовольствием принимаю ваше приглашение, сударь, — тотчас же воскликнул мой собеседник, усаживаясь в повозку рядом со мною, — теперь благодаря вам я вовремя буду в Санкт-Петербурге и успею дать урок!
Кучер погнал лошадей, и три часа спустя, то есть уже поздним вечером, мы въехали в Санкт-Петербург через Московские ворота; я воспользовался сведениями, которые мне сообщил мой спутник, проявлявший по отношению ко мне необычайную любезность с тех пор, как у него появилась уверенность, что я не учитель танцев, и сошел возле гостиницы «Лондон» на Адмиралтейской площади, на углу Невского проспекта.
Поделиться книгой: