Теперь – в отель. Захожу – звонит телефон. Это Льюис. Могу ли я поужинать с ним и с Дороти Томпсон? Я не могу. Договорился с герром Карлом Федеру. Ну, а как насчет чая? Я начинаю расспрашивать о врачах; описываю ему ситуацию. Он очень заинтересовался. Говорит, что не знает, но узнает. Почему бы не прийти и не поговорить. Я соглашаюсь и сажусь на такси до отеля Hercules – 13 Kaiser Freiderich Wilhelm Strasse. У него очень большой номер в старой немецкой гостинице. Я излагаю свое дело. Он говорит только о том, что делал раньше. В 6:30 я ухожу и спешу обратно, чтобы встретиться с Федеру. Он пришел с Эльзой Кашель, которая родилась в Америке и прекрасно говорит по-английски. Она жила в России. С ним и с ней я еду в ресторан Huttes на Potsdammer Platz – это, по-моему, что-то вроде курорта, где собираются все околохудожественные, окололитературные и околотеатральные гранды Берлина. Г-жа Федеру по-настоящему симпатичная и приятная женщина. И директор школы Элизабет Дункан здесь, в Берлине. С ними звездная ученица – худая, решительная и напористая девушка. Ах, какая она чудная – изумительно! Там, где-то там был какой-то танцевальный вечер. И там был г-н Иосиф [нечитаемо] из Мюнхена – критик, юморист, и я не знаю, что еще. Мы сидим и ужинаем. Тут два вида вина. И восхитительный omlettes confiture[126]. Я сижу до тех пор, пока могу, то есть примерно до 11 [вечера], а затем оплачиваю счет и с извинениями откланиваюсь. Чувствую себя не слишком хорошо. По дороге меня нагоняет тоска по родине. Я здесь – почти за 4000 миль от Нью-Йорка. Уже девять или десять дней, по крайней мере. И я заболел – может быть, серьезно. А вдруг – смертельно? А Хелен так далеко. И мне так плохо. Я чувствую себя совершенно несчастным и посылаю ей каблограмму из двадцати слов. О, если бы она была здесь. Несколько часов лежу в постели и чувствую себя сиротой – всеми отвергнутым, в утлой лодчонке.
30 окт. 1927 года, воскресенье, Берлин, отель Adlon
Утро ясное, и я чувствую себя немного лучше, но только немного. Решаю завтракать в отеле. Беру N.-Y. Tribune и читаю о России – о хитростях большевиков. Положительно, загадка российского правительства растет не по дням, а по часам. По крайней мере, для меня, человека, который находится в тысячах миль от границы, она все еще остается загадкой. Крестьяне голодают – и они не голодают. Они поддерживают существующее правительство – и они этого не делают. Москва – холодный, запущенный, хотя и привлекательный город, и его климат, право, не хуже берлинского. Вода непригодна для питья – вся вода в России такова, там можно заразиться тифом, и при этом в Москве положительно лучшая питьевая вода в мире. Советские лидеры – лжецы и обманщики, и наоборот. Они могут заимствовать все деньги, которые им нужны, – и это не так. Ленинград – холодный, заброшенный, малярийный город, и при этом он грандиозен – как, скажем, Амстердам или Венеция, с красивыми западными зданиями, но при этом с некой восточной фантазией. В Москве или Ленинграде можно жить в гостинице, как в Нью-Йорке или Берлине, – и нет, никак нельзя! Положительно я сдаюсь. Голова пухнет, невозможно понять, кому верить. Бесконечное число людей, к которым нужно обращаться за информацией. Вчера вечером за ужином Эльза Ригле – ей за 50, она энергичная, все еще неплохо выглядит, родилась в России, грамотный наблюдатель и даже статистик – направила нас в квакерский центр в Москве. Там можно надеяться узнать правду, потому что у них есть рабочие по всей России, которые говорят по-английски и которые постоянно приезжают и уезжают. Адрес – Boris Oglebsky, Perelook 15 [127], спросить мисс Энни Хейнс из Хейверфорда, Пенсильвания. Было бы хорошо перед этим ей написать о том, что я приеду, и попросить комнату. Но обо мне должны заботиться Советы. Да, но я должен быть там, где правдивая информация будет бить ключом.
В любом случае хороший совет. Я должен взять все свои наличные деньги – около 1700 долларов, кстати, – и купить на них рубли в Берлине. Кто-то только что написал, что в Москве мы сможем получить за доллар только 2 рубля 90 копеек, тогда как здесь, в Берлине, за доллар сейчас можно получить от 4 до 4,20 рубля, я решаю провернуть выгодную сделку на рынке немедля. Но сегодня воскресенье, и пока я размышляю над всем, что слышал, решаю закончить статью для Metropolitan Syndicate – и делаю это[128]. Между тем приходит Бруно Майзельс – немецкий критик. Он хочет, чтобы я пришел к нему к обеду. Я соглашаюсь. В это время звонит Льюис. Он только что нашел врача. Это профессор, доктор К. Р. Шлайер, главный выездной врач больницы Августы Марии[129].
Он дает мне адрес. Поскольку это так важно, я звоню Шлайеру, и он просит меня приехать немедленно. Он оказывается одним из тех здравомыслящих немцев, на которых можно положиться, – высокий, светловолосый, серьезный. Говорит по-английски с «зис» (this) и «зат» (that). Я показываю ему письма двух моих докторов и рентгеновский снимок. Он становится серьезным, но хочет провести свое исследование. Просит описать все симптомы. Я рассказываю свою историю. Он сразу же решает, что у меня в сердце – и в системе кровообращения – все хорошо. Затем исследует мочу. В ней тоже нет ничего плохого. Наконец он говорит, что, если я приеду к нему в больницу Августы Марии, то он проверит кровь и мокроту. Но он тоже опасается, что климат России будет для меня вреден. Обязательно ли я должен ехать? Может быть, мне лучше вернуться в Америку и поехать летом? Я с ним не спорю, но решаю поехать в Россию. Возвращаюсь в гостиницу и нахожу там Майзельса. Мы говорим о Берлине и о том, где здесь можно поесть. В итоге решаем ехать в Bedjerre. После этого он звонит своей жене и еще нескольким людям, которые должны выступить в качестве переводчиков, хотя мы и так хорошо понимаем друг друга. Так проходит еще один немецкий вечер – на этот раз с молодыми немецкими литераторами. Я мог бы их описать, но они мне не очень нравятся. Жена Майзельса очаровательна, а он всегда интересен, но не очень глубок. В Bedjerre с десяток девушек откровенно предлагали себя, но ко мне никто не подошел. Мы взяли коньяк, две бутылки вина и стейки. Стоило это все 35 марок – практически девять долларов США. Говорили больше о Германии. Литературы мало. Лучшими по-прежнему остаются американские фильмы. Меня всегда поражает низкое состояние европейского вкуса, который воспринимает это как непреложную истину. В 11 [вечера] – в немецкую кофейню, где еще больше художников и писателей. Откуда они все берутся? Я встречаю чрезвычайно умного немца, который был в России. Он рассказывает об огромных размерах страны – 1/6 часть суши; о различиях в климате; о Тифлисе на Кавказе – это как Ривьера; Одессе – там тепло, наверное, как в Техасе. Там 61 территория – или похожие образования. Они самоуправляемы, но соглашаются с коммунистической идеей и используют советский механизм лидерства и руководства. Он любит Москву – очень, это красивый город, но Ленинград еще интереснее, город, построенный царями, чтобы убежать, как он полагает, от чисто азиатского влияния, которое сильно ощущалось в Москве; здания все западные. Он построен более систематически, нежели Москва. Но там очень влажно и потому очень холодно зимой. Нужно тепло одеваться. Не лучшее место для человека с проблемными легкими… Опять-таки вода повсюду в России плохая. Пить ее нельзя. Тиф. Но жить можно; еда хорошая. Нужно наслаждаться различиями, а не удобствами. Затем он обращается к американской литературе. Находит ее интересной с точки зрения описания; с психологической или духовной стороны в ней ничего нет. Так он думает о писателях последних 20 лет. Я соглашаюсь.
* * *Русские больше всего пострадали от тирании и неверного правления, поэтому они дальше продвинулись к свободе.
31 окт, 1927 года. понедельник. Берлин, отель Adlon
Сколь многое у немцев меня интересует.
Больница Августы Марии — [нечитаемое слово]. Завтрак с Виндмюллер, общая болтовня. Лекарства. Я говорю о статье в MS[130] и письме. Эдвард Фитцджеральд звонит по телефону, а затем приходит, чтобы забрать MS. Я отдаю ему отредактированную статью. Звонят по телефону Льюис, а также секретарь американского посольства. Звонит Федеру – узнать, могу ли я выйти во вторник вечером. Там должна быть фрау Фейхтвангер. Я наконец освобождаюсь и пишу до 11 вечера. Потом в соседний ресторан за омлетом с коньяком – и в постель. Ресторан напоминает мне старые заведения Сент-Луиса.
Вторник, 1 ноября – пишу до полудня. Виндмюллер рассказывает мне о неграх и о своих приключениях. Выхожу за туфлями и забираю их. Затем в отель. Приходит Фитцджеральд, [нечитаемое имя], корреспондент London Post. В основном по России, Европе. Самый интересный – Фитцджеральд. Мы едем к Федеру. Опоздали! Вечер. Гостиница, я снова пересматриваю MS. Спать. Доктор Шлайер звонит, чтобы сказать, что у меня все Ок.
2 нояб. 1927 года. среда. Берлин, отель Adlon
Льет как из ведра. Ни слова об отъезде. Звонит Синклер Льюис. Говорит, что Харрис[131] в отеле. А также Гауптман[132]. Иду на встречу с Харрисом. Покупаю рубли на 200 [долларов]. Ни слова об отъезде. Иду в здание «Рабочих». [Нечитаемые слова] нет. Звоню в ам. посольство. Они меня ждут. Фрау Фейхтвангер! Звонит Нойзе. Оплачиваю счет. На вокзал с Нойзе. Цветы. Коммунисты. Скрываюсь в купе.
3 нояб. 1927 года. четверг. на пути в Россию
Польские равнины. Как Канзас. Как Чехословакия. Мой попутчик. Дома крыты травой. Нечто тяжелое. Варшава. Мне это не нравится. И поляки тоже. Завтрак моего французского товарища. Художнику должно быть хорошо в польской деревне. В ней есть «атмосфера». Можно понять Шопена, Сенкевича, Падеревского, которые там выросли[133]. Длинные полосы зеленой травы или черной почвы, окаймленные темными елями. Бесконечные серебристые березки; очаровательные, хотя (возможно) с санитарной точки зрения ужасные крестьянские дома или лачуги с крышами, крытыми зеленым дерном. Обширные плоские болота, реки и озера. Полные, крепкие девушки и женщины, а также грузные и при этом по-своему колоритные мужчины. Идеальная земля для такого темперамента, о котором писал Тургенев. Покосы, укрытые скирды и стога сена. А вот… Здесь, оказывается, есть хорошие беленькие оштукатуренные одноэтажные домики и неплохие дороги[134]… Белосток. Гололед. Много новых зданий. Впечатляющего вида офицеры и полицейские в теплых и явно удобных мундирах мелькают там и сям – просто кладезь условностей, изобретательности и сексуальности. Пара девушек в нарядной одежде, шелковых чулках и туфлях – и тяжеловесные крестьянки во множестве юбок, с волосами, собранными в пучки, и с дешевыми сумками. Дороги в основном грязные и очень плохие. Судя по тому, что я вижу, весь мир пытается решить жилищную проблему – в том числе и Польша. За Белостоком – снег, первый снег, который я видел в этом году. Группки домиков, крытых дерном или соломой, они тесно прижаты друг к другу, но стоят на этих великих равнинах на огромных расстояниях друг от друга. Леса, открытые пространства, тоскливые равнинные реки, снова леса, а затем группа таких домиков. Как одиноко. Ни души в поле зрения. Лошадь, ну, может быть, корова или две. Несколько свиней, подрывающих корни. Возможно, именно от этой земли здешние рабочие, греясь у огня в холод, и приобретают свой характер, в котором тесно переплетены чувства любви и ненависти. И эти далекие, далекие отсюда города – Берлин, Париж, Лондон. И общая интенсивная жизнь этих миллионов и миллионов (если не больше) куда-то бессмысленно спешащих людей, не остающихся в одиночестве. Даже в поезде, когда я проезжал эти места, меня пробивала дрожь. Мне зябко от одиночества сельской жизни – а у них она вся проходит здесь. Я рад, что доехал до Волковыска – с его, как обычно, белым зданием вокзала. Почему поляки и чехи так любят белые вокзалы? Почти все дома у них новые, длинные и желтые – возможно, на две или три семьи. Мне это все почему-то напоминает Миссури, Айову, Канзас… Эти фургончики с лошадьми, которые никак не умрут от тяжелой работы.
Тучи ворон, летающих над снегом, я думаю об отступлении от Москвы [нечитаемое слово]. Длинная процессия из крестьянских фургонов, возвращающихся с полей в сумерках – их тут сотни. Впервые я вижу «тройку» и ощущаю реальность, которую изображали русские писатели. Но это Польша. В 17:00 нам предлагают чай с пирожными. Все новые и новые станции. Ужин – рядом с российской границей. В вагоне-ресторане отказываются от русских денег. Марки, злотые, доллары – да. Но не рубли. Подъезжаем к […]. Граница. Прекрасная польская станция. Множество полицейских и солдат. Теряем здесь еще час. Там, через границу, – Россия, Негорелое. Сейчас ночь. Снова солдаты и люди, паспортный контроль. Но сразу чувствуются перемены. Как-то все более мягко, более эмоционально, менее «железно». Мне стало ясно, что здесь пересадка. «Дорогой товарищ». Перегрузили мои сумки, я захожу в зал, который оказался залом приема делегатов. Группа. Речи. Ответы. Нам дают поесть. Г-н Джи из Чикаго – китайский делегат из Чикаго, который знает обо мне. Г-н Лео из Сан-Франциско (Университет имени Леланда Стэнфорда), который также знает обо мне. Оба говорят по-немецки. Потом под звуки оркестра группу провожают к поезду, и меня помещают в одно купе с г-ном Джи. Он говорит: «Я не ожидал столь многого на этой земле». Еще выступления – на этот раз делегаты – в том числе г-н Лео – из поезда, но по-немецки. Он тоже против Das Kapitalisms. я оставляю свои сумки. Телеграмма из Москвы переводит меня в отдельное купе. Постель застилают только к полуночи. Неопрятный французский товарищ по соседству.
Москва
4 нояб. 1927 года. пятница, в России
6 утра. Снегопад. Север, похоже, пристрастился к маленьким красным фургончикам, запряженным одной лошадью. Как и в Норвегии, здесь зимой защищают железнодорожные пути от снега живыми изгородями или заборами с двух сторон полотна. Насколько я вижу, это настоящий народ великих русских писателей – Толстого, Гоголя, Тургенева, Достоевского, Салтыкова. Изображенные ими типы можно увидеть повсюду[135]. Тугодумные и все же проницательные крестьяне; самонадеянные и даже сейчас, при коммунизме, пользующиеся определенной властью мелкие чиновники (проводники на железной дороге, начальники вокзалов и т. п.). я вижу, как крестьянин в драном пальто и шапке проходит перед чиновником и приподнимает эту шапку. Я вижу, что представители рабочего класса сознательно и довольно неохотно, но тоже это делают. Та быстрая, нервная энергия, которую часто можно видеть даже у самых обычных американских рабочих, здесь не востребована.
Сейчас 2:30 [дня], мы должны прибыть в 3. В соседнем купе французские коммунисты явно пишут речь, с которой собираются обратиться в Москве к иностранным товарищам – они позаимствовали для этого мою авторучку, я постоянно слышу слово «confreres» (собратья) с характерной французской интонацией. На чисто французский манер произносятся также слова «Vive la Commune» («Да здравствует Коммуна». – Пер.) и «capital» (столица. – Пер.). Чувствуется, они потрясающе проведут время, когда туда доберутся. А вот и сама Москва. Пока не очень впечатляет. По далекой дороге – по крайней мере так видно из окна поезда – мчится автобус. За пределами города появилось небольшое количество новых домов. Когда поезд остановился, оркестр заиграл мелодию, которая, как мне объяснили, является «красным» гимном, – «Интернационал»[136]. Совершенно не воодушевляет. Зазвучали речи – возможно, среди них и та, в сочинении которой я опосредованно принял участие. Но специальные посыльные (между прочим, оба евреи) уже нашли меня и повели к автомобилю, который должен доставить меня в Grand Hotel на Красной площади[137]. Но что это за жалкая кучка авто перед вокзалом! В самом захолустном городишке Джорджии или Вайоминга нашлись бы машины получше. А люди! Смесь европейцев и азиатов! Интернациональная азиатская жизнь с некоторой примесью европейской. Всюду нелепость, обветшание и ветхость; старые – и вообще не очень приглядные постройки в смеси с экзотическими театрами, залами и, конечно, церквями. Одряхлевший «Луна-парк»[138].
Я поселился в номере 112 на третьем этаже: стиль – рококо и потертый «гранд». Но говорят, что номер дорогой. Почти мгновенно появляются г-н Динамов из государственного издательства и девушка, которую я принимаю за его молодую любовницу[139]. Они переполнены чувством долга, я в их глазах важен необычайно. Ах, у вас будет это и у вас будет то. Кого я хочу увидеть? С кем встретиться? Мне же интересно, кто захочет встретиться со мной. А список сверстан. Пока мы разговариваем, прибывает представитель Chicago Daily News. Он пришел, чтобы предложить использовать его стенографистку, его документы и книги. У него номер в этом же отеле. Примерно через десять минут приходит Скотт Неринг, пересекший Тихий океан и Азию[140]. Он хочет быть полезным – «умудрить» меня сведениями о России – и обещает стать моей правой рукой. Потом возникают господа Биденкап и Крит – один из них является представителем американского филиала «Международной рабочей помощи», другой – французского. Они хотят быть полезными при составлении плана моей поездки. А после них появляется представитель Associated Press. Он хочет отправить каблограмму и пригласить меня на вечеринки, я решаю перенести это приглашение на предстоящую неделю. Примерно в 10 [вечера] я прекращаю дела, заказываю еду и ем, пока кто-то напрасно названивает по телефону. Потом я набрасываю вопросы, которые можно было бы задать Сталину. Пишу три письма, одно из которых – Хелен, и отправляюсь на боковую. Пока я не видел в Москве ничего похожего на красные сапоги.
5 нояб. 1927 года. суббота. Hotel Grand. Москва
Положительно русские – странные и замечательные люди. Я провел полдня в их главной и самой суровой тюрьме. Это устроил для меня Биденкап – мелкий, агрессивный, самоуверенный и напористый, но знающий человек (я так думаю), настроенный скорее прокоммунистически или по крайней мере воображающий, что он так настроен. Он пришел в 9:15, чтобы сказать мне, что я не должен этого пропустить. Это будет иллюстрировать коммунистические идеи о преступлении, наказании и перевоспитании. И действительно, это так и было… В такси с тремя другими людьми и переводчиком я поехал в […] тюрьму[141]. Тюрьма построена буквой «К» и состоит из пяти этажей камер, находящихся друг над другом. Запах. Камера. Но все это значительно лучше того, что было тут в царские времена. Все подземные камеры заброшены или превращены в рабочие цеха с текстильными машинами. Старая центральная часовня с каморками, из которых через небольшие окошки заключенные могли наблюдать за службами или получать благословление священников, превращена в общественный зал для заключенных, где показывают кино и устраивают другие развлечения. Больше нет одиночного заключения в старом смысле этого слова. Сегодня существуют только пять видов наказания – следующие […]
Здесь был парикмахер-убийца, получивший десять лет. Шеф-повар – тоже убийца. Один из интересных заключенных – старый и простоватый на вид, но, возможно, просто лукавый человек, который в царские времена был агентом-провокатором. С одной стороны, он примыкал к нигилистам и помогал им в попытке взорвать царский поезд. (Попытка потерпела неудачу, но он по крайней мере принял в ней участие – или должен был это сделать.) С другой стороны, после того, как царь был убит, а секретные бумаги полиции оказались в руках красных, выяснилось, что этот человек получал деньги от полиции и за наличные помогал искать нигилистов. Все это он рассказал в ответ на вопросы, заданные нашим гидом с подачи участников экскурсии, и рассказал достаточно просто и прямо. Его спросили, жалеет ли он о случившемся. Да. Он ошибался. Относились ли Советы к нему справедливо с момента раскрытия его преступления? Да. Была ли жизнь в этой тюрьме достойной – гуманной? Очень. Когда он выйдет на свободу? Через шесть лет. «Застрелить надо было этого кровавого ублюдка», – сказал англичанин, стоявший позади меня.
Был там еще один интересный узник, священник из маленькой русской деревни. Вместе с другим человеком он задумал убийство, осуществил его и был приговорен к 10 годам – максимальный срок наказания по новому закону. Но кто «он»! Персонаж из оперы-буффа. Камбоджиец! Или кореец. В высокой соломенной шляпе, размером и формой напоминающей шелковое сито, – и это все было водружено на голову с помощью какой-то желтой шелковой ленты.
И длинное грязное ветхое, но все же шерстяное пальто, подпоясанное льняной тряпкой. И бледные слабые глаза. Странные китайские лицо и фигура. И все же кто он: сумасшедший, фанатик, невротик-мечтатель? Возможно, да, а возможно, нет. Сегодня русские юристы чрезвычайно осторожно воспринимают нервные болезни в связи с преступностью… Через переводчика я разговариваю с ним. Его голос и жесты указывают на химический космос, столь далекий от моего, как будто я разговариваю с существом из другого мира. Достоевский с его самыми неустойчивыми психологическими отклонениями никогда не создал бы более невероятную фигуру или характер, нежели этот. Да, он был священником в деревне за 300 миль отсюда. Правда, его обвинили в убийстве – его и еще одного гражданина. Но его обвинители ошиблись. И на сколько его приговорили? На десять лет. А можно сократить срок трудом или хорошим поведением? Да – до шести лет. Разрешается ли ему ежегодно выходить из тюрьмы на каникулы? Да. И он после его освобождения вернется в те места, где был осужден? Да. Зачем? Именно там он родился! Сможет ли он вернуться к нормальной жизни? Он надеется, что да… я оставил его в странном сне в одном из помещений тюрьмы – он опирался на каменную стену своим тонким, почти высохшим плечом.
Одной из странностей этой тюрьмы было то, что на тюремной кухне в связи с 10-й годовщиной Октябрьской революции 1917 года они выпекли каждому из заключенных по одному фунту белого хлеба; обычно их из года в год кормят другим хлебом. Он темно-темно-коричневый, сырой и кислый – вкус, которого я не выношу.
Охранники здесь не имеют оружия. Запрещается убивать заключенных в случае попытки побега. На главном дворе висит баскетбольная корзина. Мы возвращаемся в гостиницу и находим Динамова. Мы обедаем в отеле, и у него есть план прогулки, после которой я должен встретиться с Биллом Хейвудом[142]. После обеда приходит Биденкап и предлагает переехать в другой помер, с видом на ворота, ведущие на Красную площадь, я решаю переехать, но сначала – поспать. Звонит Дороти Томпсон, но я притворяюсь спящим. В пять мы переходим в новый номер (302) и заказываем ужин. Я пишу письма, а потом мы выходим на прогулку, но идет дождь. Вместо прогулки мы берем такси до отеля «Люкс»[143]. Меня просят показать паспорт (так делают все посетители этого здания), потом мы с Динамовым отправляемся в номер Рут Корнел[144]. Я ясно вижу, что между ними существует сексуальная связь; после разговора мы спускаемся вниз, в номер Хейвуда. Комната забита какими-то сомнительными радикалами.
Вильям Дадли Хейвуд, более известный как Большой Билл Хейвуд, лидер организации «Индустриальные рабочие мира»
Сам Хейвуд страшно постарел. Я бы никогда не поверил, что такой сильный человек мог стать таким серым, вялым и обрюзгшим. Но жизнь потрепала его, как она треплет нас всех. Он сказал, что был болен – очень болен – два года назад. Кроме того, год назад он женился на русской женщине. Она появилась позже – такая славянская рабыня. Он также написал мемуары и теперь по-детски гордится тем, что сумел это сделать[145]. Но он признал, что его время прошло, и это был его последний выстрел (до того – стачка шахтеров Колорадо, Лоуренс, Лоуэлл, Паттерсон, «Индустриальные рабочие мира» и суд в Чикаго). я не мог в это поверить. Могу ли я прийти снова, прочитать несколько глав из его книги и сказать ему, что я о ней думаю. Я сказал ему, что приду. После этого выхожу к Рут Корнел (см. примеч. выше. – Ред.) и Динамову и хочу попрощаться. Но она выходит в холл вслед за мной и объявляет, что мне надо пройтись. Она предлагает составить нам компанию, что мы и делаем – а пока ходим, осматриваем убранство города к Красному празднику. Когда мы добираемся до отеля, она предлагает прогуляться по Красной площади, и я соглашаюсь, после чего Динамов уходит; был то разрыв или нет – не могу сказать. Мы осматриваем главный советский магазин[146]. Мавзолей Ленина, и она сообщает мне, что из-за склонности русского характера к суевериям Ленин уже стал святым. На самом деле – пока еще – Центральный комитет не осмеливается похоронить или сжечь тело. Оно стало святыней. Поэтому в русском сознании возникла идея, что до тех пор, пока тело находится здесь (и, наверное, только в этом случае), в России будут жить коммунистические принципы! Потом мы осматриваем могилу Джека Рида[147] и возвращаемся в отель. Я жалуюсь на одиночество, и она понимает меня. Мы наконец достигаем взаимопонимания, и она остается до двух. Уходя, она просит меня не провожать ее и обещает вернуться завтра или в понедельник.
6 нояб. 1927 года, воскресенье. Москва, Hotel Grand.
Опять серый и дождливый день. Большую часть дня я пишу. Утром БОКС […], которое здесь берет на себя заботу о таких гостях, как я, прислало мне гида-переводчика на весь день. Но я отпустил его, попросив вернуться к часу. Между тем меня ждут разные посетители: проф. Г. У. Л. Дана из Новой школы социальных исследований в Н.-Й.[148], Скотт Неринг, представитель Chicago Daily News, глава […] и другие. Они рассказывают мне разное о России и о том, что ждет меня здесь. После праздников мне должно быть позволено увидеть некоторых вождей и руководителей Коммунистической партии, которые правят в России, а после этого мне дадут гида и обеспечат переезд и проживание в тех пунктах России, которые я захочу посетить. Неринг предлагает взять Рут Корнел[149], так как она говорит по-русски и по-английски, а поскольку мы уже так близки, мне это представляется идеальным выбором. В 4:30 дня состоится открытие десятидневного праздника, а также прозвучат приветствия иностранных коммунистов и гостей. Мне принесли билет в ложу. Пойду – на открытие по крайней мере…
Рут Кеннел на Красной площади во время визита Драйзера
Было очень впечатляюще, особенно гимн в память павших, который мастерски сыграл оркестр и который огромное собрание слушало стоя. Этот оперный театр внутри и снаружи производит большее впечатление, чем любой другой театр в Европе[150]… В пять тридцать я уезжаю; вернувшись, нахожу здесь Рут Корнел (см. выше примеч. ред.) и Динамова. Она должна отвезти меня посмотреть русскую народную пьесу в одной из маленьких школ театрального искусства. Пьеса показывает забавные картины деревенской жизни во время свержения царя и прихода к власти Советов. Она слишком длинная, но если правильно сократить, то в Америке ее может ждать успех. Я уверен. После представления оставляю ее в ложе и возвращаюсь писать…
Русские, безусловно, беспечные люди; практичные в некоторых вещах, безразличные или непрактичные в других. Взять, например, этот отель. С точки зрения архитектуры он всеми своими особенностями напоминает дворец: большие залы, большие номера, пышная мебель в стиле Людовика Великого… И при этом там и сям – рваные ковры, посредственное постельное белье, постоянно что-то ломается, лифты ходят через две минуты, но берут только двоих; неработающие замки; часто после 9 вечера нет горячей воды. Тем не менее обслуга всегда вежлива – за исключением главного офиса, где можно стоять часами, если вы не можете объяснить свою просьбу на языке, понятном конкретному дежурному клерку. А считается, что это международный отель, действующий под непосредственным руководством Центрального правительства СССР…
Вот и в театре, который мы посетили сегодня, был только один вход и не было выхода для 800 или 900 зрителей. И потому все свертки и туфли нужно было оставлять у дверей и почти что в позорной давке сражаться за то, чтобы войти и снова выйти! Само здание театра, которое ранее было действительно великолепным особняком, конфисковано у одной из богатых буржуазных семей. «Где сейчас члены этой семьи? – спросил я – Кто-нибудь знает?» – «Они мертвы либо работают в Нью-Йорке или Париже официантами».
7 нояб. 1927 года, понедельник, Москва, Grand Hotel
Меня будят музыка оркестра и тяжелая поступь солдат, входящих на Красную площадь: трам-там-там. Это начало празднования 10-летнего юбилея. И хотя сейчас всего лишь 8:30, они уже подходят – длинные колонны марширующих войск. Красная гвардия. Курды из Курдистана, донские казаки в длинных летящих шинелях, сапогах со шпорами и меховых шапках. Они движутся верхом на небольших, но явно сильных и быстрых лошадях. Вот несколько отрядов сибирских стрелков. А теперь железнодорожная охрана в огромных длинных шинелях и шапках какой-то особой конструкции – и у каждого на плече винтовка. А вот стражи границы; а вот революционные отряды из далекой Грузии – люди с седыми бородами и в тяжелых теплых одеждах верхом на ладных вороных лошадях. Говорят, что они насмерть сражались с белыми империалистами, и это все, что осталось от большого подразделения бойцов. А вот кавказская артиллерия на легких горных повозках, оснащенных маленькими пушками и пулеметами. И так далее – колонна за колонной до 11 утра. Потом появляются рабочие: сначала прибыли профсоюзные активисты – машинисты, резчики по дереву, стекольщики, обувщики, мебельщики, камнерезы – сто шеренг – и все вооруженные. И после них огромный парад сочувствующих коммунистам – тысячи и тысячи мужчин и женщин, юношей и девушек всех рабочих профессий. Кто в белом, кто в синем, некоторые – в белых шапках, некоторые – в красных. И для русских все весьма радостные и веселые. Они приближаются к воротам на Красную площадь, которая находится прямо перед моим номером, и строятся в четыре сходящиеся колонны по двенадцать человек в шеренге. Марши продолжаются с 11 утра до самой ночи. Они маршируют, чтобы показать миру, насколько велика их вера в Красную Россию. И здесь, где совсем недавно была только нищета, невежество и слепая вера, теперь идут более или менее образованные и обученные мужчины и женщины, юноши и девушки. Здесь можно видеть всевозможные иллюстративные стенды и платформы, наглядно демонстрирующие хозяйственные достижения нынешней России: жатки, сноповязалки, трактора, сенокосилки, моторы, автомобили, стальные балки – то есть всевозможные коммерческие товары, и вокруг транспаранты, транспаранты, которые, как я полагаю, рассказывают миру о том, что Советская Россия больше никогда не попадет под капиталистическую тиранию, или содержат призывы не допустить этого. И постоянные оркестры, приветствия и крики «Ура!». В одном из лозунгов говорится о том, что Мать-Азия (а сегодняшняя Россия находится в основном там) наконец просыпается и теперь будет жить в современных условиях. Этот огромный гигант наконец пробуждается от векового сна – приходит в себя и вступает в новый день с новой миссией. Я никогда не ожидал увидеть такую удивительную картину, как марш азиатов с лицами всех типов – от китайского до европейского, с пением гимнов о братстве и благоговейным приветствием их всеобщего учителя Ленина при проходе мимо его мавзолея. Здесь нет священников, нет лозунгов, только символы человеческой решимости сделать жизнь более терпимой для всех. Я думаю (если только человеческая природа сможет подняться до такой возможности) – это один из шансов для подлинного улучшения человека. Но вполне может быть, что эта программа слишком красива для того, чтобы стать успешной, и это только идеал существования, до которого слабое и эгоистичное человечество подняться не сможет. Тем не менее я искренне надеюсь, что это не так – и это действительно начало лучшего или более яркого дня для всех…
Дневник, лист 110, запись, сделанная Драйзером
9:30 утра. Я иду на Красную площадь смотреть парад с большой трибуны. Встречаюсь здесь со Скоттом Нерингом и его коллегой – неким коллективистом, который только что вернулся сюда после девяти лет жизни в Пекине. Он рассказывает, что экономическое и социальное развитие последних 10–20 лет почти полностью определялось борьбой между коммунистами и некоммунистами. Англия и Япония – как обычно, при американской финансовой поддержке – присоединились к контролю продвижения коммунистов в Южный Китай. Здесь было уничтожено множество больниц, лабораторий, университетов, деловых предприятий и социальных организаций – многолетняя работа по их сооружению пропала впустую. Виды на будущее, по его словам, там были еще хуже. Подобно Нерингу, он также по пути в Москву проехал через всю Сибирь, видел множество городов и деревень. Все люди, особенно крестьяне, одеты бедно, что его подавляло, хотя физически, как ему показалось, они выглядели вполне достойно. Однако в одежде, зданиях и товарах должно произойти еще немало изменений, прежде чем страна станет выглядеть не такой напряженной…
В 11:30 перебрался сюда [в отель] и смотрю на стенды, которые готовят к параду под моими окнами. Большой двигатель (в натуральную величину), молотилка и жатка. Они часами стоят перед моим отелем, прежде чем присоединиться к процессии из платформ. Написав несколько писем, я пристраиваюсь в хвост одной из колонн, готовящейся пройти по площади. Разглядывая тысячи русских, прихожу к выводу, что, как и женщины, многие мужчины слишком массивны и грузны, чтобы быть привлекательными. И у них (по крайней мере сейчас) слишком мрачная одежда. Но все равно там и сям можно увидеть юношей и девушек – или мужчин и женщин, которые выглядят привлекательно и весьма мило. Но на меня сильно давит их полувосточпый вид.
Парад на Красной площади в десятую годовщину русской революции
Многое еще нужно сделать для того, чтобы осовременить этот город… В конце колонны, из которой я выхожу, чтобы вернуться назад, встречаю Рут (Кеннел). Она внесла свою лепту в демонстрацию и теперь свободна. Мы вместе возвращаемся в отель, по дороге заглядывая в пару церквей. В отеле она приходит ко мне, и мы развлекаемся до обеда, который я заказываю в номер. Затем появляются Дороти Томпсон с […] – они остаются, и мы долго обсуждаем противостояние коммунизма и капитализма. Мисс Томпсон дает несколько серьезных комментариев к весьма общему тезису коммунистов о том, что капитализм не имеет перспектив, особенно в Америке. Она не полностью стоит на позициях индивидуализма, но считает, что коммунизм, как он до сих пор выражался в России, – это серая повседневность, это больше вопрос умственного или идеалистического энтузиазма от его сторонников, чем результат фактического улучшения материальной базы.
Москва празднично украшена. Я говорю, что мне эти украшения напоминают о срочной распродаже на 14-й улице. В 19:30 прибывают Скотт Неринг и профессор Дана. Мы собираемся посмотреть на молодых танцоров из школы танца Ирины Дункан[151]. Мы идем туда, но танцоры маршировали весь день, слишком устали, чтобы танцевать, и потому приглашение откладывается до четверга. Затем – с Дороти Томпсон, Нерингом и профессором Дана мы идем в храм Христа Спасителя на Москве-реке, который считается самым крупным в России. Он замечательно выглядит в лунном свете снаружи и во мраке, который рассеивают несколько свечей, – внутри. Тут я понимаю, что Д. Т. [Дороти Томпсон] имеет на меня виды. Потом Неринг ведет нас к китайскому восточному «университету» – на самом деле «красной школе» для китайских коммунистов[152] – их по 200 человек ежегодно отправляет сюда Гоминьдан[153]. Я прослушал рассказ молодого китайца на английском о состоянии коммунизма в Китае. Его расстреливают в ходе волнений пролетариев, которые берут пример с России. Консерваторы убили 20000 коммунистов. Северная белая или капиталистическая армия, созданная и поддерживаемая Англией, Японией и Соединенными Штатами, сражается и убивает коммунистов, но не оказывает серьезного влияния на Красную революцию.
Вид Дома союзов во время празднования десятой годовщины русской революции
Если тебя застанут за чтением коммунистической литературы или за изложением советских идей в любой форме, – это верная смерть. И коммунисты отвечают убийством тем, кто убивает их товарищей. На их потоке 200 слушателей, а всего в Школе насчитывается 400 человек (общий «университетский» курс рассчитан на два года!). Они ждут возвращения в Китай, чтобы бороться и погибнуть максимум через 3½ года. В их молодых сердцах горит огонь, зажженный коммунистическими лидерами России… Газета «Китайская стена». Стихи переводят, а затем красиво излагают на китайском. Молодая королева кино – китайская студентка. Голливуд ее оценит. Мне очевидно, из какого источника берет свое начало ее прекрасная техника – из американских фильмов, показанных в Китае…
Мы приходим в номер Скотта Неринга в отеле Passage. Д.Т. и я продолжаем наш флирт. После ужина с американской делегацией она приходит ко мне в номер, чтобы обсудить коммунизм, и мы приходим к единому мнению о многих из его нынешних недостатков, а также о его обнадеживающих перспективах. Я прошу ее остаться, но она не остается – сегодня вечером.
8 нояб. 1927 года, вторник, Москва, Hotel Grand
Очень ясный и довольно теплый день – как в апреле в Америке. Я решаю: раз праздник, нужно посетить церкви. Приходит Рут Кеннел, которая теперь мой секретарь, и мы берем дрожки[154] за 2 рубля в час (7:00). Потом мы трогаемся и посещаем церкви.
Миновав храм Василия Блаженного [155], мы проезжаем по Каменному или […] мосту через Москву-реку, и я выхожу, чтобы посмотреть отсюда на Кремль, наверное, самое красивое имперское сооружение, которое я когда-либо видел. Башни! Шпили! Похожие на ананасы купола. Они так великолепно окрашены – красный, золотой, синий, зеленый, коричневый, белый. И действительно сверкают на солнце. Багдад! Сказочный город из мира Аладдина! И все же реальный! Здесь, перед моими глазами. Пока мы здесь стоим, Рут рассказывает мне историю о царе Теодоре – ее теперь показывают в Большом театре, а разворачивалась она в этом самом Кремле[156]. Но я думаю о еще более древних временах – о фантастически бурной жизни, о наслаждении, о блеске, которых никогда не было – только в моем воображении. И все это время под ногами течет грязная вода Москвы-реки, и причудливые восточные дрожки стучат там и сям, и лучи солнца играют передо мной на пышных шпилях… И снова храм Христа Спасителя – днем. Рут рассказывает мне, как она, рожденная в лютеранской семье, вышла замуж за методистского пастора и тем действительно разрушила его жизнь. Из этого может получиться роман. Еще она рассказывает, как в пасхальную ночь этот собор освещают 10000 свечей, как тысячи верующих собираются на площади перед храмом, и каждый из них несет зажженную свечу. И удачлив, и благословен тот, кто принесет к себе домой непогасшую свечу. Как священники обходят процессией церкви, молятся перед каждой башней, и о том, что, пока они молятся, на колокольне каждой из них вспыхивает красный огонь. А потом звонят все колокола города – их тысячи; все наполняется благоговением – праздник. И когда она рассказывает, я все это вижу…
Потом мы покупаем сладости – а я думаю о маленьких церквях и о больших, о бронзовых [колоколах], алтарях, иконах, облачениях, надписях, текстах молитв, об архитектуре – о целом мире ремесел и веры, в котором были созданы эти 484 сокровища города. Я не [нечитаемое слово]. Я не могу. Никто из тех утонченных русских, которые живут в богатых домах, или тех, кто обитает в менее изысканных или более бедных кварталах. О церкви, которая вмещает в свой маленький зал размером не более 10x12 лишь семь человек… Русские кошки на заборах и в дверях, милая травка, растущая во дворах здесь и там. Экзотически смотрящиеся русские священники с длинными шелковистыми волосами и бородами, в странных головных уборах и длинных бархатных пальто. Я никогда не устану на это смотреть. Это все так ново для меня и так отличается от виденного ранее. Азия – и Запад. В 16:30 мы идем за шоколадом. Русские магазины очень бедны. На самом деле, убогие. А потом – в отель. Мне звонят. Я должен сделать то-то и то-то. Приходите посмотреть на то и на это. Мы решаем поужинать в отеле. За ужином Шварц, корреспондент New York World, говорит мне, что, поскольку я задавал американскому посольству в Берлине вопрос о том, как обстоят дела с моим паспортом, за границей пошли слухи, будто я был против моей воли задержан Советами, и из Лондона пришла телеграмма, в которой спрашивают, так ли это. Я сразу же даю телеграмму в Берлин о том, что мой паспорт найден. Следующая […] Звонит Дюранти из London Post[157], спрашивает меня. По его приглашению Рут, Шварц и я заходим к нему в номер – лучший из виденных здесь мною – и пьем чай у камина – единственного виденного здесь мною. Снова обсуждаем Россию. Как здесь платят за аренду? Как нанимают прислугу? Как покупают еду, одежду? И т. п.
8 нояб. 1927 года, вторник, Москва[158]
За два рубля в час мы наняли извозчика очень затрапезного вида и отправились через Красную площадь на территорию, которая лежит на другой стороне Москвы-реки. Мы остановились у церкви вблизи Красной площади, многокупольного Собора Василия Блаженного. Верхняя часть здания, где теперь музей, оказалась закрытой, но небольшая часовня внизу, где все еще шли службы, была открыта, и мы заглянули в холодное помещение, тускло освещенное свечами.
На мосту через Москву-реку мы остановились, чтобы полюбоваться прекрасным видом на Кремль. Перейдя мост, мы проехали вдоль берега до следующего моста, снова пересекли реку с другой стороны и подошли к величественному собору с пятью огромными золотыми куполами – храму Христа Спасителя. Службы сегодня не было, но в храм можно было войти. Этот великолепный собор был построен всего около 25 лет назад и сегодня является самой богатой из московских церквей.
Переправившись через мост, мы пошли по улице, ведущей через канал к самой старой части города. По дороге, на улице Большая Полянка, мы остановились у церкви, которая очень выделялась среди замызганных магазинов и мастерских. Потом была весьма интересная на вид кирпичная церковь с голубыми куполами, усеянными золотыми звездами.
Обогнув площадь Konydeum[159], мы вышли в переулок и остановились у очень большой церкви с двором. Она была закрыта, но женщина-сторож предложила для нас ее открыть. Впрочем, дело могло затянуться, и мы довольствовались тем, что осмотрели ее жилище у ворот – лачугу из одной комнаты и деревянный сарай.
Она рассказала нам, что в этой очень маленькой комнате живут она и ее мать, ее муж, две сестры и двое детей. В комнате были кирпичная печь, одна кровать, стол, стулья и алтарь. Извозчик, заметив наш интерес к условиям их жизни, сам сообщил о том, что он живет намного хуже. У соседней церкви, когда Д. лихо спрыгнул с дрожек и вошел во двор, извозчик восхищенно воскликнул: «Молодец ваш барин!» На Большой Ордынке мы нашли очень красивую церковь.
Церковь Покрова Божией Матери[160], сооруженная около 15 лет назад, изящна и гармонична. Она построена из серого камня, имеет очень полные округлые купола из черного металла и выполненные из того же металла портики, нависающие над тяжелыми резными дверями и белыми стеклянными окнами. Даже водосточные трубы смотрятся гармонично – они сделаны из какого-то зеленоватого металла. Внутри настенные росписи весьма совершенны по форме и цвету, хотя гораздо более современны по стилю, чем в любой другой московской церкви. Расписывал церковь известный художник Нестеров. Богатый синий цвет противопоставлен в ней светло-серым стенам и низким куполообразным потолкам.
Возвращаясь переулками к реке, мы миновали множество интересных церквей: белых с голубыми куполами, желтых с белыми куполами, и каждая из них была совершенно непохожа на все остальные. Двигаясь по берегу канала, мы немного проехали в противоположном от Кремля направлении. Здесь мы натолкнулись на очень обширный монастырь со полуразрушенными стенами, башней и красивой, но тоже полуразрушенной церковью, расположенной рядом с кладбищем. Оказалось, что здесь находится фабрика по производству ящиков – она занимает одно из каменных зданий во дворе. Получив от сторожа разрешение войти, мы познакомились с милиционером, которому я объяснила, что посетитель является американским делегатом. Завод был закрыт, поскольку сегодня был выходной, но милиционер настоял на том, чтобы показать нам фабричную школу ликвидации безграмотности, клуб и библиотеку. Здесь занято около 500 рабочих, которые живут в низком здании, где раньше, несомненно, жили монахи. В подвале церкви были в самом разгаре строительные работы – здесь тоже сооружали жилые помещения. Сама старая церковь была заперта, а ключи от нее находились в некоем Главном научном управлении. Повсюду валялись разбитые надгробные плиты, так что в целом мне показалось, что атмосфера, в которой работали и жили люди, была для них весьма удручающей.
Мы снова повернули к центру города и проехали через стену Китай-города на старую улицу Никольскую. Через ворота мы попали на Лубянскую площадь с маленькой церковью с голубыми куполами, шипы на которых были покрыты золотом; этой причудливой церкви 500 лет[161].
8 нояб., вечер, Москва
Решили пойти на оперу «Князь Игорь»[162] в Большом театре, но обнаружили, что все билеты в театры на такие спектакли бесплатно распространяются через профсоюзы. Выслушав рассказ Луиса Фишера[163] о том, что, по слухам, советское правительство фактически задержало Д., мы вместе с Фишером пошли на встречу с Дюранти из Associated Press. Дюранти живет в довольно благоустроенном для Москвы районе, у него три или четыре большие комнаты, причем одна комната с небольшим камином, в котором горят дрова – это первый камин, увиденный мною в Москве. Разговор зашел о домовых комитетах. Дюранти объяснил, что в каждом жилом доме есть свой домовой комитет, который ответствен перед Центральным департаментом жилищного хозяйства города. В 1921 году Дюранти получил эту квартиру в аренду на три года при условии, что он ее отремонтирует. Он сделал капитальный ремонт, но через три года квартира вернулась в собственность Жилищного департамента, так что теперь Дюранти через домовой комитет платит 125 долларов в месяц за ее аренду. Домовой комитет избирают жильцы, два или три раза в год проводятся общие собрания, на которых заслушивают отчеты комитета и проверяют его счета. Это затрудняет жульничество. Кроме того, существует рабоче-крестьянская инспекция, которая в любой момент может заглянуть в бухгалтерские книги. Эта инспекция проверяет и все департаменты правительства; она может «вычистить» любого сотрудника конторы, если обнаружит жульничество или неэффективную работу. Инспекция все время работает в полную силу.
Дюранти утверждал, что коррупционная система в Америке обеспечивает более дешевое производство. Он ссылался на то, что банка тушенки стоит в Америке 10 центов, а в России – 30 центов. Фишер говорил, что это связано с рационализацией промышленности, а не с коррупционной системой.
Что касается бюрократии, то было сказано, что, хотя она в русских учреждениях все еще сильна, ее роль быстро уменьшается. В 1922 году требовалось 45 минут, чтобы получить деньги в банке, теперь – три минуты. В то время как в Германии железнодорожники имеют три формы отчетности, в России их было 48, но это число значительно сократилось. Тот факт, что существует большая безработица, затрудняет сокращение персонала разнообразных контор и способствуют более широкому распространению бюрократии.
Что касается безработицы, то говорилось, что на самом деле сейчас на работу нанимают больше людей, но и больше селян приезжают в города. Люди не могут прокормиться в деревне, потому что нет средств на обработку земли и на строительство дорог.
Советский эксперимент будет успешным, если 1) не будет гражданской войны или 2) войны с иностранцами, и 3) удастся получить американскую помощь.
Что касается внешних долгов, то Россия заявляет, что готова платить, но не признает [царские] долги. Россия не может получать кредиты, потому что, хотя она раньше всегда выполняла обязательства, сейчас она не может гарантировать их безопасность, и надежное обеспечение этой статьи является единственной гарантией, которую она может предложить. Она не может выплатить долги, но стремится отсрочить их выплату. Несмотря на то что компания International Harvester Со.[164] многое потеряла во время революции из-за национализации, именно она дает больше кредитов Советской России, чем кто-либо еще.
Перед этим во время вечернего разговора была затронута проблема прислуги. Ее нанимают через профсоюзы, оформляется соглашение, гарантируются восьмичасовой рабочий день, специальная одежда, выходные дни и уведомление об увольнении за месяц, взносы на социальное страхование должны выплачиваться ежемесячно.
9 нояб. 1927 года, среда, Москва, Grand Hotel
Ничего особенного. Утром писал. Во второй половине дня посетил крестьянский музей и купил зеленый шелковый шарф. После этого пошли в вегетарианский ресторан. Эти рестораны в России (я имею в виду Москву) очень бедны. Нет ничего приятного – нет ночной жизни, если только она не является частной. Причина в том, что, как мне сказали, чиновники, торговцы и даже рабочие, имеющие свободные деньги, боятся быть замеченными в тратах где угодно, потому что, если их заметят, то их доходы будут тщательно изучены, а налоги увеличатся. Таким образом, все, что осталось здесь от ночной жизни, – это посещение родных, театров, кино, оперы и личные отношения с женщинами. С Кеннел у меня есть этот десерт – и длительное обсуждение возможности заимствования этого советского обычая. Это приводит к тому, что у нее начинается головная боль. В 8:30 [вечера] я возвращаюсь сюда, разбираю предметы, связанные с Россией, и пишу эти заметки. Около полуночи – спать.
10 нояб. 1927 года. четверг. Москва. Grand Hotel
ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ГОСТЕВОЙ ДОМ ДЛЯ КРЕСТЬЯН[165]
