Помоги проекту - поделись книгой:
…Нарочно для этого познакомился я с комиссаром, и как в то время дозволялось навещать караульных офицеров, то я всегда пользовался случаем, когда знакомый мне офицер был в карауле на каторжном дворе. Заключенные были смирны, молчаливы и боязливы, когда с ними обходились серьезно; но когда от них требовали разговорчивости и ответов на вопросы, когда ободряли рюмкой водки и обещали денежное награждение за откровенность, тогда они охотно выказывали свою прежнюю удаль. Стакан водки пробуждал зверские инстинкты. Лицо, обезображенное отметкой палача в знак исключения злодея из человеческого общества, принимало страшное выражение при воспоминании о прежней вольной жизни. В рассказах этих несчастных вырывались слова и выражения, приводившие в содрогание слушателя!»
Разумеется, любая каторга, даже кронштадтская — это все же несколько милосерднее, чем удавка на шею, и в этом можно отметить отсутствие излишней кровожадности у кронштадтского адмиралитета. Однако каторжная тюрьма с выдиранием ноздрей за две украденные рубахи — это, согласитесь, хотя и поучительно для остальных, но все же весьма сурово для виновного. В целом, что и говорить, наказывали на флоте куда с большей изощренностью, чем награждали. Что ж, кнут зачастую был для кронштадтского начальства куда привычнее пряника…
Глава пятая
СВЯТАЯ ТРОИЦА
И МАСОНСКИЙ ЦИРКУЛЬ
В Кронштадте всегда огромное значение придавалось богослужению. На кораблях первого и второго ранга в море в обязательном порядке должна быть корабельная церковь и находиться корабельный священник. Требования к священникам были строгие. Во-первых, он должен был «прежде всех себя содержать добрым христианским житием во образе всем и имеет блюстися», во-вторых, во все праздничные дни и в воскресенье (если не помешает погода) отправлять литургию. В-третьих, читать пастве словесные поучения, молитвы, давать наставления. Помимо этого священник должен крестить некрещеных, посещать и утешать больных, чтобы никто не умер без причастия. Во время сражений корабельные священники находились вместе с ранеными, где как могли молитвой и добрым словом скрашивали их бедственное положение, исповедовали и соборовали.
В первые годы образования флота священники не особо горели желанием покидать свои приходы и идти служить в Кронштадт на суда. По этой причине церковные иерархи начали заполнять должности судовых священников теми, кого просто некуда было больше деть, из-за их нравственно-моральных качеств. Толку от таких батюшек на кораблях и судах было не много, и вскоре флотские начальники возопили о том, что лучше плавать вообще без представителей церкви, чем с такими. Должные выводы были сделаны. Корабельные священники стали получать повышенные оклады, после нескольких лет плавания на судах им давали в служение хорошие и богатые приходы. Ситуация сразу улучшилась. Помимо этого стала практиковаться посылка на суда монахов, которые, не имя семей на берегу, могли быстрее и лучше адаптироваться к непривычным условиям.
Помимо своих основных обязанностей корабельные батюшки занимались, говоря современным языком, идеологической обработкой личного состава, целью которой было привлечение к лону церкви всех отлынивающих от посещения церкви и особенно инакомыслящих. Вот, к примеру, приказ контр-адмирала Барша по Кронштадтской эскадре от 20 июня 1745 года: «Понеже от кораблей и фрегатов рапортами объявлено, что на оных имеется служителей, не знающих молитв Божиих, компасу и снастям не малое число, и того ради господам командующим оных незнающих расписать по офицерам и унтер-офицерам и велеть обучать молитвы Божие, яко Отче наш, Богородица дева радуйся и прочие, тоже компасу и снастям и велеть показывать каждому именно что какой веревкой и прочим действие какое происходит…»
Морской устав предписывал судовым священникам вести и серьезную агитационную работу по приобщению некрещеных матросов к православной вере: «Имеющихся на кораблях басурманов, яко татар, мордву, чуваш и черемис приказать иеромонахам увещевать по правилам и в соединение в православную греческого исповедания веру скланивать всякими удобными мерами, дабы от того басурманства были отлучены и соединены к восточной кафолической церкви».
Из воспоминаний художника-мариниста А. П. Боголюбова о службе в Кронштадте: «Как и всегда, на корабль назначались в плавание монахи. Конечно, настоятели посылали на флот народ негожий, пьющий, почти что для наказания. Но дело оказывалось иначе. Флот наш тогда весь бойко пил, а потому ссыльные попадали в некотором роде в вертоград винный и пили горькую в кают-компании не хуже монастырской. Был на «Прохоре» иеромонах из валаамского скита Алексей — человек Божий, мой тезка. Я ему понравился, хотя делал с ним разные гадости, то есть пускал в бороду связанных за ножки ниткой двух больших мух, которых он, желая освободиться, давил на своей власянице. Наливал иногда в клобук; воды на донышко, так что, вдруг, набросив себе его на голову, он невольно обольется, а притом другой резвый офицер или гардемарин крикнет: «Батюшка, капитан зовет!», затем раздается общий хохот. Но зато я ему разрисовал псалтырь водяными красками и очень старательно, и мы всегда жили ладно. По воскресеньям адмирал И. Епанчин приглашал к себе второго капитана, доктора и двух-трех офицеров обедать, а попа постоянно, над которым тоже любил трунить и подпаивал его. Как видно, тоже для шутки, был сладким блюдом подан пылающий ромом пудинг с серебряной ложкой. «Батюшке, батюшке первому!» — заорал Епанчин. Батюшке поднесли блюдо. Взялся он за ложку — горяча, другой рукой — тоже не берет, стал дуть сильнее, выдул спиртуозную влагу себе на бороду, она загорелась. Затушив рукой пожар, он благословил блюдо крестным знамением, сказав вполголоса: «А ну тебя… к… матери». Адмирал чуть не умер от смеха и удовольствия и накатал батюшку до положения риз».
Несмотря на все недостатки судового духовенства, религиозное чувство, по-видимому, все же было сильно среди флотских офицеров. Свиньин приводит инструкцию капитан-командора Игнатьева, изданную в походе из Кронштадта в Средиземное море: «На корабле вашем строго наблюдать, чтобы христианский долг свято и ненарушимо был сохраняем, и имел отправление молитв и службы Божьей во все праздничные и воскресные дни. Строжайше запрещается, чтобы во время отправления молитвы никто не дерзал заниматься чем-либо другим, и чтобы при соблюдении совершенной тишины и благоговения поступаемо было с должным благочестием». В Бока-ди-Катаро тот же Игнатьев, «как добрый христианин, отслужил благодарственный молебен Спасителю».
Правда, среди некоторых выдающихся офицеров взгляд на религию, по видимому, был близок к английскому деизму XVIII века А некоторые шли дальше по тому же пути. Так, о знаменитом Лазареве Завалишин говорит, что, по его понятиям, «религия — была только необходимое политическое орудие для невежественного народа». По словам Завалишина, даже высказывал взгляд, «что, кто хочет быть хорошим морским офицером и даже вообще военным человеком, тот не должен быть христианином, и что наоборот, христианин не может быть хорошим офицером».
А главный командир Кронштадтского порта адмирал М. П. Коробка говорит: «По себе судя, не верю, чтобы мореходец… мог быть вольнодумцем. Не верю, чтобы… Вольтер, Спиноза и Дидерот, претерпев бурю или кораблекрушение, могли остаться атеистами и посмели острить язык над святою верою. Кто на воде не бывал, тот досыта Богу не маливался: справедливо гласит наша пословица». Впрочем, в Кронштадте не обходилось и без суеверия. Так, главный командир Кронштадтского порта адмирал Ханыков строго соблюдал указания таблицы Тихо-Браге «щастливых и нещастливых дней, которые в большом почете между моряками».
Увы, но, к большому сожалению, не обошла стороной Кронштадт и масонская зараза. Историк флота Д. Н. Федоров-Уайт в своей работе «Русские флотские офицеры начала XIX века» писал: «В XVIII веке масонство пустило в России глубокие корни… Ложи, о которых имеются сведения относительно принадлежности к ним флотских офицеров, как-то: кронштадтская ложа Нептуна… Ложа Нептуна…» Из наиболее видных деятелей ложи Нептуна в Кронштадте XVIII века следует упомянуть адмиралов Грейга, Барш и Спиридова.
В 1788 году сложилась критическая ситуация. Дело в том, что в тот год началась война со Швецией, а командующий шведским флотом герцог Карл Зюдерманландский являлся, согласно масонской градации, непосредственным начальником ложи Нептуна. Поэтому кронштадтцам пришлось делать нелегкий выбор, что для них превыше — масонские таинства или честь Отечества. Позднее историк напишет: «Грейг и все масоны-моряки выказали себя верными россиянами и покрыли славой свои имена». Впрочем, в реальности все было далеко не так просто… Вскоре после победы над шведским флотом в Гогландском сражении и блокаде шведов в Карлскруне командующий Балтийским флотом мастер ложи Нептуна Самуил Грейг внезапно заболевает и скоропостижно умирает. Официально адмирал умер от простуды. На самом деле тайна смерти командующего флотом не раскрыта до сегодняшнего дня. Есть предположение, что адмирала «убрали» свои же братья-масоны. Результатом смерти Грейга стало преждевременное снятие Балтийским флотом блокады Карлскруны…
Имеются сведения, что в царствование Александра I кронштадтская ложа Нептуна в значительной степени утеряла свой облик флотской ложи, свойственный ей в царствование Екатерины II, и объединяла проживавших в Кронштадте иностранцев, так же как и русских офицеров и гражданских чиновников этого города. Из письма князя П. М. Волконского В. Васильчикову от 7 (19) 1820 года видно, что в кронштадтской ложе принимали участие и гвардейские офицеры: «С некоторого времени государь замечает, что много офицеров разных полков ездят в Кронштадт, так как там существует масонская ложа, вновь устроенная». В 1820 году с масонством в Кронштадте было окончательно покончено.
Вообще, во все времена кронштадтские офицеры старались по возможности держаться подальше от политики. Объяснялось это несколькими моментами. Прежде всего, изолированностью от внешнего мира, как в плавании, так и во время нахождения в островном гарнизоне и невозможностью получать там регулярные сведения об изменении в политических делах. Во-вторых, большой загруженностью служебными делами, а кроме всего этого, и традиционным флотским консерватизмом. Увы, порой политика сама находила их. Так; произошло в декабре 1825 года во время восстания масонов-декабристов.
Из воспоминаний дочери адмирала Мордвинова: «Рылеев определенно показал на следствии, что «особого морского общества не существовало». Правда, Рылеев надеялся при посредстве братьев Бестужевых и Торсона создать отделение общества в Кронштадте. Однако эти морские офицеры отговорили Рылеева, утверждая, что этот план неосуществим. После совместной с ним поездки в Кронштадт Рылеев и лично убедился, что там нет благоприятной почвы для развития деятельности Тайного общества. Как говорил Торсон: «Старшие офицеры ни один не примет участия, что ни ему, ни Бестужеву повиноваться никто не будет, что рядовые всегда скорее послушают старших офицеров… составлять общество между моряками не буду».
Историкам известна попытка Рылеева получить опору в Кронштадте среди офицеров, бывших в кругосветных плаваниях на судах Российско-Американской компании. Однако к идеям республиканского переустройства России кронштадтцы остались безучастны, и Рылеев вынужден был отказаться от образования отделения Тайного общества в Кронштадте. Хотя в конце царствования Александра I кронштадтское офицерство и было недовольно тогдашним развалом флота, но и от революционности они были далеки.
В одном из рапортов шефа жандармов графа Бенкендорфа есть любопытные указания на настроения кронштадтского офицерства до декабрьского восстания и после. Из текста рапорта совершенно очевидно, что шефу жандармов было очень трудно получить какие-либо точные сведения о политических взглядах тесно сплоченного кронштадтского офицерства. Все же видно, что одной из причин недовольства моряков в конце царствования Александра I было то, что, по их мнению, флот превратился в жалкое «подобие флота». После вступления на престол Николая I кронштадтцы были недовольны тем, что от них требовали «по их выражению, пехотной выправки, они говорят, что на это у них нет времени и что подобная выправка не соответствует роду их службы». Несмотря на это, очевидно, что внимание, уделенное Николаем I флоту, дало кронштадтцам большое нравственное удовлетворение. Флот, словами того же рапорта Бенкендорфа, «благодаря особой заботливости государя, представляет в настоящий момент внушительную силу», хотя «флотские офицеры много говорят о неосмотрительности, с которой строят суда». Очень возможно, что этот элемент профессионализма преувеличен Бенкендорфом.
Впрочем, это не исключает, что некоторая часть кронштадтского офицерства в той или иной степени симпатизировала декабристам, хотя бы в силу того, что среди тех были их товарищи из гвардейского флотского экипажа. В пользу такого мнения можно привести заявление декабриста капитан-лейтенанта Н. Бестужева в разговоре с Рылеевым, что «Кронштадт есть наш остров Леон», — намек на роль, которую сыграло восстание Риего в испанской революции, — можно также расценить как указание на то, что декабристы имели основание рассчитывать на серьезную поддержку флотских офицеров кронштадтских экипажей.
Чем увлекались моряки Кронштадта в эпоху парусного флота в свободное от службы время? О чем мечтали? Что читали? Дошедшие до нас воспоминания показывают, что многие молодые офицеры старалась воспользоваться нахождением за границей для расширения кругозора. Они осматривали города и порты, совершали поездки по окрестностям, посещали музеи и монастыри, церкви и древние развалины. Разумеется, что тому азарту, с которым наши офицеры бросались в поездки по интересным местам, способствовала долгая обособленность от большого мира во время долгих зимних кронштадтских сидений и изолированность от внешней информации во время плавания.
Д. Н. Федоров-Уайт в своей статье «Русские флотские офицеры начала XIX века» писал; «По имеющемуся материалу трудно составить себе точное представление об общем уровне умственных интересов и начитанности моряков начала XIX века Очень вероятно, что оставившие после себя записки и журналы были скорее впереди, чем посередине, массы тогдашнего офицерства Все же, сравнительно большое число печатных трудов, которые удалось посмотреть, заставляет думать, что интерес к истории, экономическим наукам, живописи, литературе, музыке, скульптуре и архитектуре, о котором свидетельствуют воспоминания, не был исключительным достоянием их авторов».
Лейтенант Кронштадтской эскадры М. П. Коробка (будущий адмирал и командир Кронштадтского порта. — В. Ш.) о музыке и пении, писал в дневнике: «люблю отменно и то и другое»… «с удовольствием неизъяснимым я слушал прилежно и дабы не упустить ни одного тона, не смел дышать». В Триесте, где он слушал оперу «Инеса де Кастро», он восхищался певицей Сесси, которую называет «первой в Италии». Когда труппа итальянских актеров совершает переход на судне Коробки, то один из артистов, «всегда окруженный нашими гардемаринами, вторит им на гитаре». У Коробки развитый вкус Он сравнивает между собой оперные труппы в различных городах Италии. Восторгаясь пением знаменитого Давида в опере Сан-Карло в Неаполе, он, однако, критически оценивает его игру. Перечисление им итальянских композиторов: «чтобы насладиться особенно гармониею Лео, Жомелли, Гримальди, Чимарозо и Поезиелло: Неаполь и теперь и всегда будет великим хранилищем музыкальных произведений» — показывает, насколько этот флотский офицер освоился с итальянской музыкой.
Театралов среди тогдашних флотских офицеров было великое множество. Декабристы Бестужевы устраивали в Кронштадте театральные представления и разыгрывали там пьесы Коцебу, которые в то время появлялись на подмостках чуть ли не всей Европы. Николай Бестужев был и директор, и костюмист, и режиссер, и главный актер Кронштадтского театра.
Живопись также увлекала флотских офицеров. Дочь главного командира Кронштадтского порта адмирала Мордвинова пишет о своем отце, что он «был большой знаток в живописи и… еще в 1784 году… в Ливорно… составил себе собрание картин знаменитых живописцев». Уже известный нам кронштадтский лейтенант Коробка являлся поклонником Рафаэля, о картине которого писал: «Исходящий от ангела свет… есть чудо в искусстве смешения темноты со светом, есть лучший свидетель таланта Рафаэля — один Рафаэль достиг совершенства». Другой кронштадтский лейтенант, Владимир Броневский, осматривая храмы Палермо, отмечал: «Не только лучшие церкви, но и малые часовни украшены трудами искуснейших художников. Рафаэль, Мишель-Анжело, Корреджо даже и в копиях показываются необыкновенными творениями искусства живописи».
История оставила нам и весьма любопытные проявления любви кронштадтцев к скульптуре. Так, во время экспедиции нашего флота в Средиземном море в 1770–1774 годах сын адмирала Спиридова, лейтенант Алексей Спиридов (сам, кстати, будущий адмирал и командир Кронштадтского порта) так увлекся собиранием греческих древностей, что завалил античными скульптурами весь флагманский салон и впоследствии все это вывез в Россию. Разумеется, не факт, что все это бы уцелело, оставшись в Греции, но что было, то было.
Любили ли читать кронштадтские офицеры прошлых времен? На этот вопрос можно ответить однозначно — любили! Помимо всего прочего, приобщению к книгам способствовала сама замкнутая атмосфера корабельной жизни, монотонная череда вахт и коллективные обсуждения в кают-компании прочитанных книг. Однако было бы неправдой утверждать, что заядлыми книгочеями были повально все наши морские офицеры. Как всегда и везде, хватало всяких — и читающих, и не очень. Встречались даже и такие, кто даже гордился, что за службу не прочитал ни одной книги, но не они определяли общий уровень эрудиции наших морских офицеров. При этом во многих случаях старшим офицерам приходилось корректировать читательские интересы своих подчиненных, исходя из интересов службы.
Так, в 1827 году, незадолго до выхода из Кронштадта, обходя линейный корабль «Азов», его командир капитан 1-го ранга Лазарев зашел в выгородку над кубриком, где квартировали мичманы. А зайдя, остановился в изумлении — все свободное пространство выгородки было буквально завалено связками французских любовных романов.
— Кто у вас здесь охотник до этой дряни? — спросил сурово.
— Мичман Корнилов! — был робкий ответ.
— Вестовой! — не оборачиваясь, крикнул Лазарев. — Весь хлам за борт!
Сам же виновник был зван в капитанскую каюту после вечерних чаев.
— Вот, что, Владимир Алексеевич, — подошел к замершему в дверном проеме мичману капитан «Азова». — На сем вашим фривольностям конец! Отныне станете читать лишь вот эти книжицы. От них и дури в голове не будет, а польза несомненная. С этого я и начну ваше воспитание!
На столе стопкой лежали толстенные тома навигации, морской практики и жизнеописания великих флотовождей.
Впоследствии мичман Корнилов станет начальником штаба Черноморского флота и героически погибнет в 1854 году на Малаховом кургане. Урок, преподанный Лазаревым, он запомнил на всю жизнь.
Что касается матросов, то о каких-то литературных вкусах говорить здесь сложно. Общий уровень грамотности был у них в общей массе весьма низок. Те, кто были грамотные, читали Евангелие, жития святых, сказки, да морской приключенческий бестселлер XVIII века «Приключения матроса Василия Кариатицкого». Уже в 30-х годах XIX века отставной лейтенант Владимир Даль напишет популярную брошюру «Матросские досуги» с изложением нашей военно-морской истории, которая будет пользоваться большим спросом у матросов вплоть до революции. Наиболее прогрессивные офицеры во время плаваний устраивали для своих матросов громкие читки популярных книг, которые всегда очень нравились матросам.
Из воспоминаний адмирала П. Давыдова: «На следующий день он (друг-кадет. — В. Ш.) показал мне квартиру, в которую я тогда же хотел перебраться, по 10 рублей в месяц: две комнаты, прихожая с черной печкой для вестового и другая для меня. Хозяйка моя, которая была бедная Третьякова капитана вдова, дочери, из которых одна была уже невеста, а другая 10 лет, слыша, как я читал трагедии, декламируя, смотрели в щелку двери и, увидев мои движения, сочли меня сумасшедшим».
В целом офицеры и адмиралы российского парусного флота жили достаточно яркой и насыщенной культурной жизнью, интересуясь всем тем, чем интересовались передовые люди российского общества XVIII–XIX веков.
В Кронштадте, начиная с Петра Великого, всегда большое внимание уделялось товарищескому и интернациональному воспитанию моряков: «Офицеры и прочие, которые в его величества флоте служат, да любят друг друга верно, как христианину надлежит, без разности, какой они веры или народа ни будут». Впрочем, истинно христианских добродетелей господа офицеры придерживались далеко не всегда.
Мало кто знает, но именно кронштадтские офицеры привнесли в начале XVIII века в Россию новомодный европейский обычай — выяснять отношения между собой на шпагах и пистолетах по заранее определенным правилам, то есть дуэль. При этом все же зачастую выяснение отношений между поругавшимися, хотя и именовалось новомодной дуэлью, а по существу, никаким формализованным поединком не являлось, а представляло собой самую обыкновенную драку, а то и вовсе пьяную поножовщину.
В Морском уставе Павла I 1797 года о дуэлях было сказано следующее: «Дуэль — суть остаток невежества и доказательство недостатка просвещенных нравов и благоустроенного закона; потому что тут сила, а не справедливость торжествовать может, и часто бешеный и злонравный человек остается победителем, будучи причиной и виной ссоры; а храбрость и искусство употребления смертоносных орудий полезнее доказать и употребить против врагов отечества, а не сочленов».
Заметим, что, судя по документам, на парусном российском флоте не было официально зафиксировано ни одной формальной дуэли. НА Бестужев писал; «Поверите ли вы, что от создания российского флота у нас между флотскими не было ни одной дуэли?» Понять флотский патриотизм декабриста Бестужева можно, но он, увы, в данном случае слукавил. Дуэли на флоте были, хотя и не столь частые и не столь кровавые, как в гвардии и в армии.
К примеру, адмирал П. А. Данилов в своих воспоминаниях описывает поведение в 1780-х годах кронштадтской замужней дамы в отсутствие дома ее мужа-моряка и последовавшую за этим дуэль: «А когда я был по должности и пришел домой, нашел, что за моим столом перед зеркалом сидит госпожа Абрицкая и убирает волосы, а на постели сидит ее маленькая дочка… мать ее, как бы, встревожилась, извинилась, что дочь пустила; говорит, что у них угарно, схватила туалет и побежала вон… Она намекнула, что ей бы хотелось, в Петров день в маскарад Петергофский. Подъезжая к Петергофу, по ее просьбе, мы заезжали на придворную яхту, чтобы взять с собой капитана Юхарина, который, по-видимому, был женихом сестры ее, и так поехали в Петергоф… Мы пошли по саду, и вошли в самую темную алею, так, что она, притворно испугавшись, сказала; «Ах, куда вы меня ведете?» Я был застенчив, потерял и сей случай, по крайней мере, даже не мог сказать, что я люблю, сколько ни принуждал себя к этому… И так, прогуляв с ними за полночь, сели на катер и возвратились в Кронштадт… На другой день она позвала меня пить кофе и просила вестового послать к мужу письмо, который пришел на эскадре из похода, и поутру его послала. Но как она показывала не мужу письмо отдать, а лейтенанту Дунаеву, то вестовой догадался… то он мне и отдал ею. Я хотел прочесть, распечатал оное, но нашел белую бумагу, я догадался, что писано оно молоком или лимоном… Подали свечу, я стал коптить и слова вышли — любовное письмо. Мне хотелось ответить, и я написал ответ. Таух (товарищ Давыдова. — В. Ш.) взялся отдать, и мы пошли ко мне, она смотрела в окно, он ей отдал, она взбесилась. У нее был тогда Юхарин, тот вызвал меня на поединок, чтобы через два часа быть за городом у учебной батареи. Мы явились, он уже там был. Вышли, у Тауха переломилась шпага. Я бросил ему свою, но лекарь Леман подошел к Юхарину, толкнул его в лужу, в которую он упал, и все тем кончилось, слава Богу…»
Именно так, бескровно и даже шутовски, заканчивалось большинство флотских дуэлей со второй половины XVIII до середины XIX века.
При этом, однако, драки в Кронштадте не только между офицерами, но даже между адмиралами до середины XVIII века были вполне обычным явлением. Нравы и обычаи, надо понимать, в ту пору среди корабельного офицерства были весьма незатейливыми. Журналы заседаний Адмиралтейств-коллегии в 30—50-х годах XVIII века пестрят такими разбирательствами: «По жалобе мичмана Мусоргского на капитан-лейтенанта Верха, поколотившего его палкой по голове до крови, в чем запирался виновный, определено исследовать…»
Искоренение взаимного мордобойства и поножовщины происходит в основном с воцарением императрицы Екатерины II, которая много занималась улучшением нравов российского офицерства, в том числе и морского. Несмотря на первенство в освоение дуэлей моряков, они до конца не прижились на флоте. В отличие от напыщенных и рафинированных гвардейцев, свои отношения морские офицеры выясняли в большинстве своем гораздо проще, справедливо полагая, что крепкий кулак гораздо надежнее шпаги и пистолета.
Особенно это относится к первой половине XVIII века, когда нравы в кронштадтской офицерской среде были весьма суровыми, а споры весьма часто заканчивались обычным мордобоем, причем поносили матерно и лупили друг друга господа офицеры, невзирая на чины и звания. Из всеподданейшего прошения капитана Полянского мая 11-го числа, 1743 года; «Сего мая 3 дня был по сигналу на корабле «Астрахань» с порученного мне корабля лейтенант Иван Кошелев и объявил мне приказом главного командира контр-адмирала Барша, чтоб я того же часа, конечно, был для дела В.И.В. на корабле «Кронштадт», на котором обедал Е.И. флота у лейтенанта Ивана Сенявина, или на корабль «Астрахань». И я нижайший, получато повеление, и приехал на корабль «Кронштадт» к нему контр-адмиралу, и там некоторое время посидя, как он, контр-адмирал, поехал с корабля, так и я нижайший пошел на шканцы с капитанами обще Сениткером и Опием и лейтенантом Лавровым и капитаном Ганзером, чтоб нам на шлюпки сесть, то, выбежав на шканец с великим криком, лейтенант Иван Сенявин толкнул меня что есть великие силы в грудь, что едва я устоял на ногах, стал меня бранить великими непотребными словами, гунсфатом, называя притом же недостойным капитаном при служителях того корабля, при штаб и обер-офицерах; и во время того крику и брани, ведая В.И.В. регулы, ни в чем ему не противился, только что заявлял прилучившимся в то время на шканцах офицерам. И в оный же крик его Сенявина капитан того корабля Опий стал его унимать и посылать вниз, то оный Сенявин, пренебрегая команду его, знатно от крика не унялся, и кричал ему через переводчика, штурмана, что в деле он В.И.В. будет слушать его, а чтоб капитана Полянского не бранить, в том я тебя не слушаю. Не шпагу ли ты с меня снимешь, хотя и возьмешь да не умеешь, как ее отдать, и такими непристойными словами говорил командиру своему, противно всех регул В.И.В. И я нижайший слыша его к себе ругательную и поносную брань, поехал с того корабля обруган от него Сенявина. И дабы всемилостивейшим В.И.В. указом повелено было по сему моему прощению в немедленном времени произвести суд, и от такого наглого обидчика и чести касающегося меня нижайшего оборонить. А я нижайший служу В.И.В. со всякою ревностью и усердием уже 9 лет капитаном беспорочно, и ни за что судим не бывал, но всегда главные мои командиры были исправны мною В.И.В. службою довольны, в чем слагаюсь на них на всех. А не так как оный Сенявин называет меня недостойным капитаном».
Если бы подобное произошло, например, в английском флоте, то наглеца лейтенанта ожидала неминуемая смертная казнь. Публичное поношение и физическое оскорбление капитана, совершенное к тому же в самом священном месте корабля — на шканцах, не могло иметь никаких снисхождений. Но мы, как известно, не англичане.
Приказ по флоту графа Головина 1743 года, июля 2-го дня: «Понеже по челобитью от флота капитана Полянского в брани и в поношении его чести лейтенантом Иваном Сенявиным учрежден военный суд, в котором они были и призваны; при чем означенный Сенявин против прошения помянутого Полянского признав себя виновным, не входя в суд, просил пред присутствующими у него Полянского прощения, которое и получил; токмо при том он Полянский просил, чтоб о невинности его по тому делу и что он Сенявин, признав себя виновным, просил у него прощения, объявлено было во флоте при сигнале; и по тому делу надлежащие пошлины с него Сенявина взяты, о чем во флоте для ведома объявить».
Судя по всему, изначальное бурное выяснение отношений между лейтенантом и капитаном произошло после изрядного совместного возлияния. Думается, что столь же изрядным совместным возлиянием вся эта история и завершилась к взаимному удовлетворению обеих сторон. К этому можно прибавить то, что капитан Полянский впоследствии стал полным адмиралом и руководил морской блокадой прусской крепости Кольберг в период Семилетней войны. Что касается лейтенанта Ивана Сенявина (представитель славной династии Сенявиных, давшей Отечеству несколько выдающихся флотоводцев), то он дослужился до капитана 1-го ранга и вполне успешно командовал линейным кораблем во время той лее осады Кольберга. Так что в 1742 году свои отношения на шканцах «Астрахани» выясняли кулаками далеко не самые худшие представители нашего флота.
То, что в офицерской среде имелись горячие головы и скандалы, как изустные, так и связанные с самым банальным мордобоем, на отечественном парусном флоте было не в диковинку, мы уже знаем. Но и господа адмиралы, как оказывается, не слишком отставали от своих подчиненных в выяснении личных отношений!
Из материалов Адмиралтейств-коллегии за 1761 год о скандале между главным командиром Кронштадтского порта адмиралом Мишуковым и младшим флагманом Кронштадтской эскадры контр-адмиралом Мещерским: «В Адмиралтейств-коллегии имели рассуждение, что по данному от контр-адмирала князя Мещерского на адмирала Мишукова челобитью, коим просит оный князь Мещерский о спросе его в присутствии коллегии им Мишуковым с великим криком, для чего он, князь Мещерский, главного командира в порте не слушает, и на ответ до него, Мещерского, оный же Мишуков с великим криком сказал «Пошел вон! Будешь виноват!» Против чего оный князь Мещерский представляет: в освященном месте и не в силу о челобитчиках с настольными Ея И. В. указами в претерпении неучтивых слов, просит милостивого решения; а оный адмирал Мишуков поданным же в коллегию доношением просит против того челобития учредить комиссию и произвесть суд».
Данное дело осложнялось тем, что из двух поругавшихся адмиралов один (Мишуков) пользовался большим авторитетом, как один из любимцев царя Петра, а второй (князь Мещерский) имел большие связи при дворе. Решать дело как в пользу одного, так и в пользу другого было небезопасно. Поэтому бывший тогда во главе Адмиралтейств-коллегии генерал-адмирал князь Голицын, человек опытный в подобных делах, решил в данном случае мудро и просто-напросто уклонился от участия в столь щекотливом деле. В коллегию он прислал пространное письмо, в котором поведал, что «находится в болезни не малое время и не токмо в коллегию, но и в учрежденную при дворе Ея И. В. конференцию в присутствие не ездит, а затем по упомянутому делу присутствовать не может». При попытке определить, кто же в отсутствие генерал-адмирала имеет полномочия для расследования инцидента неожиданно выяснилось, что самым старшим членом Адмиралтейств-коллегии после Голицына является сам Мишуков, которому и надлежит по регламенту во всем разобраться. Это еще больше усложнило ситуацию. Князь Мещерский с таким поворотом дела, разумеется, не согласился и написал новую жалобу, на этот раз уже в сенат. В сенате почесали парики и отписали Адмиралтейств-коллегии обратно, чтобы во всем разобрались, а
В целом можно сказать, что после весьма жестоких даже в отношении между офицерами времен до середины XVIII века, затем нравы начинают понемногу смягчаться. Разумеется, люди есть люди, и время от времени ссоры, дуэли и даже драки случались, но такого массового характера, как в гвардии и армии, они никогда не имели. Объясняется это, прежде всего, тем, что основу морского офицерства парусного флота составляло самое бедное дворянство, которое жило одним жалованьем и дорожило службой. Кроме этого суровые и опасные условия службы, оторванность от внешнего мира сплачивали офицеров, делая их не просто сослуживцами, а почти родственниками. В этих условиях даже возникающие недоразумения решались, как правило, полюбовно.
Впрочем, порой оскорбленные офицеры, не имея возможности вызвать недруга на классическую дуэль, решали вопрос чести самоубийством. Примером тому может служить попытка самоубийства, совершенная в Кронштадте в середине XIX века неким двадцатишестилетним морским офицером в отставке. Ни фамилии, ни чина офицера по этическим причинам в газетном сообщении не указывалось. Сообщение же было таково: «N стрелял себе в голову, но остался жив. На вопрос о мотивах он отвечал, что был смертельно оскорблен неким человеком, который, однако, не принял вызова на дуэль. Когда офицер понял, что самоубийство не удалось, он попросил оказать ему медицинскую помощь, из чего ясно, что он стремился не столько уйти из жизни, сколько смыть нанесенное ему оскорбление. Обильно пролив свою кровь, он стрелял в себя трижды, и не только голова его была в крови, но и постель была вся в крови, на полу, кругом кровати и письменного стола стояли лужи крови, он доказал этим серьезность своих намерений и очистил свое имя». К счастью, такой кардинальный метод защиты своего имени был большой редкостью, и в подавляющем большинстве случаев кронштадтские офицеры все же решали все недоразумения между собой без пролития чужой и своей крови.
Глава шестая
ДЕЛА ПОРТОВЫЕ
Есть такая старая и хорошо известная поговорка: «Море любит сильных, а сильные любят хорошо поесть!» Здесь все правильно: хилому и тщедушному в море делать нечего, особенно это было актуально для парусного флота, где приходилось очень много и тяжело работать физически. Но кормили хорошо в Кронштадте не всегда.
Особенно голодными для флота были времена императрицы Елизаветы Петровны. Тогда продовольствие на суда практически вообще не поставляли. Чтобы хоть как-то выжить, как мы уже писали выше, в Кронштадте на берегу матросы разводили огороды, с которых питались сами, да еще подкармливали бедных офицеров-однодворцев с их семьями.
В свободное от службы время матросы с удовольствием занимались рыбной ловлей. Часть рыбы употребляли в пищу, другую продавали, деньги, как правило, пропивали. Подрабатывали матросы и огородничеством. В Севастополе и Николаеве разводили сады. В Кронштадте матросов часто нанимали офицеры, имевшие в загородой части острова дачи. Большая часть овощей привозилась на санкт-петербургский рынок зеленщиками. Бывало, что лодки, следовавшие в Кронштадт с закупленными продуктами, переворачивались в пути от шторма или от перегрузки, гибли люди и все закупленное.
Иногда матросский стол бывал разнообразен грибами и ягодами, которые собирали во время летних практических плаваний в Финском заливе на островах. Перед уходом судов в морскую кампанию на каждое судно принимали бочки с солеными огурцами и квашенной капустой. Матросы, вчерашние крестьяне, их очень любили, к тому же огурцы и особенно капуста помогали от цинги-скорбута, бывшей тогда настоящим бичом всех флотов.
Однако хрустящую капустку и бочковые огурчики давали не всегда. Из журнала заседания Адмиралтейств-коллегии за 1741 год: «Слушав от комиссариата экстракт учиненной по премимории из медицинской канцелярии, в которой объявляет, таким образом, та канцелярия рассуждает, вперед для предосторожностей матросов и солдат против цинготной и других болезней, осиновую кору с сосновыми и еловыми шишками настаивать с пивом или с ячными квасами, а не с вином, и к оному пиву или квасу весенним временем несколько дней пред употреблением класть еще хрену, сколько употреблено будет, а именно по одному фунту на 6 ведер и раздавать оное пиво и квас…» Разумеется, что матросы не были особенно довольны осиновой корой с еловыми шишками, которыми, по их мнению, начальники только портили пиво.
На перегонах новостроенных судов из Архангельска в Кронштадт трюмы обычно загружали знаменитой поморской сушеной треской, которая пользовалась необычайной популярностью на отечественном флоте во все времена. И сегодня все мы любим за хорошим дружеским разговором выпить пивка под сочную тараньку. Учитывая, что матросы тогда пили пиво почти как воду (по два с половиной литра в день), вяленая треска шла у них за милую душу и была не только любимейшим лакомством, но и неофициальной внутренней валютой, за которую можно было выменять что душе угодно.
Разумеется, что во всех российских портах, и в особенности в Кронштадте, всегда весьма популярна была свежая рыба. И офицерские семьи, и матросские с удовольствием добавляли ее в свой не слишком разнообразный рацион. Старались обеспечить себя рыбой и командиры кораблей, так как это позволяло экономить казенные продукты. Свежая рыба была намного приятней, чем надоевшая солонина. Рыбу ловили летом с берега и со специально выделяемых для рыбалки корабельных шлюпок, а зимой со льда — маленькую, но все же съедобную корюшку. При этом особо всегда ждали весну. Именно весной особо хорошо шла любимая всеми, пахнущая свежим огурцом корюшка, которую ловили в огромных количествах. Об этом даже имелся немудреный стишок:
По-своему были рады корюшке всегда и снабженцы. Изобилие дармовой рыбы позволяло им наживаться на списываемых мимо кораблей продуктах. Впрочем, свежей рыбке радовались в Кронштадте вообще все.
Во время нахождения судов в Кронштадтском порту горячую пищу, во избежание пожаров, готовили в специальной портовой кухне, здание которой сохранилось до настоящего времени.
Портовая кухня — чрезвычайно интересная и начисто сегодня забытая страница быта старого Кронштадта. Это было длинное здание с очагами в рост человека. Здание кухни делилось вдоль очагами на две половины с отделениями, по четыре очага в каждом Очаг — это выложенный из кирпича в рост человека свод наподобие арки с выходной трубой. У стенки было небольшое возвышение, на котором стоял железный таган, рассчитанный на два котла вместимостью до 10 ведер. Котел и дрова нужно было приносить с собой. Вдоль стен у окон стояли нары сомнительной чистоты для чистки провизии. Пол был выложен большим неровным булыжником Другим ее неудобством являлось отсутствие воды, которую зачастую брали тут же, из гавани. За варку пищи в этой кухне, начиная с 1828 года, существовал особый портовым сбор, идущий в пользу города. Сначала он составлял 3 копейки, а с 70-х годов XIX века — по 9 копеек с ласта (ласт — мера измерения вместимости судна (две тонны).
Воду для варки брали часто тут же в гавани, а потому ее чистота была весьма сомнительна. Военные моряки предпочитали варить себе пищу в казармах, матросы купеческих судов предпочитали питаться в портовых кабаках, но так было далеко не всегда. У военных, как всегда, что-то было поломано, а у торговых от пития в кабаках быстро кончались деньги.
Кухни военных кораблей располагались отдельно от кухонь торговых судов. Порядок там был строже. Каждое судно имело свой котел. Если судов в порту скапливалось особенно много, то корабельные коки делили каждый из котлов на несколько команд, соблюдая при этом установленную очередность и выделенное время для варки пищи. Начальник портовых кухонь (имевший классный чин) был человеком весьма авторитетным и в городе уважаемым. Разумеется, что он зачастую умудрялся на «приварках» сбивать себе неплохой капитал. За варку пищи существовал особый портовый налог в пользу города Кронштадта В кронштадтской портовой кухне существовали отделения для англичан, голландцев, немцев, шведов и т. д. Каждая нация питалась отдельно от остальных. Таков был неписаный закон во всех портах Европы!
Разумеется, что постоянно возникали недоразумения. К примеру, наши коки в постные дни готовили пищу на постном масле, от этого стоял жуткий чад. Не выдерживая его, иностранные коки врывались в русское отделение кухни, хватали еду и выливали ее в воду. Наши, разумеется, тоже опустив руки не стояли. Надо сказать, что в коки на парусном флоте традиционно брали самых сильных и умевших за себя постоять. В этом был свой смысл, ведь коку надо было не только веслом в котле с кашей ворочать, но и при раздаче еды кулаком осаживать особо ретивых артельщиков.
Столкновения в портовой кухне, весьма часто переходившие в драки и настоящие побоища Так как в разгар навигации в Кронштадте иностранных торговых судов было больше, чем наших, то и иностранных коков тоже было больше. Как правило, они одерживали верх в кухонных баталиях. Поэтому моряки на всякий случай всегда ходили на кухню с веслами и дрекольем в руках и группами по сотне человек. Только в 1873 году кронштадтские портовые власти официально запретили судовщикам ходить на кухню с веслами наперевес..
Среди коков в кронштадтской портовой кухне царила строгая иерархия, что как-то помогало поддерживать порядок. Старший из коков портовой кухни имел почетное звание «кока-адмирала», второй по важности именовался «коком-капитаном над портом», затем шел «кок-полицмейстер» и «коки-полицейские». Старшим коком назначался тот, чье судно первое приходило в Кронштадт с началом навигации. После ухода этого судна «адмиральское» звание передавалось второму по времени судну, но обязательно той же нации, что и первое. Каждый кок, кроме «адмирала», при своем представлении ставил всем коллегам водку или ром Быть «адмиралом» на портовой кухне было весьма почетно. В Кронштадте обычно ими являлись англичане, которые очень гордились своей кухонной привилегией и принимали все меры, чтобы в будущую навигацию снова стать первыми.
Говоря о питании наших моряков в кронштадтской портовой кухне, следует отметить, что там питались обычно только нижние чины. Офицеры, семейные и имевшие квартиры в данном порту питались обычно у себя дома, а во время несения стояночной вахты — тем, что давала с собой жена. Холостяки и имевшие жен в других городах предпочитали хорошие трактиры и ресторации, где можно было относительно недорого позавтракать, пообедать и поужинать. Таких заведений всегда хватало в любом порту.
Особое внимание обращалось на питание больных в портовых госпиталях. Зачастую госпитальные начальники кормили больных так же, как и здоровых, без учета необходимости свежих овощей для ослабленных организмов. Об одном таком случае говорят итоги депутатского (адмиральского) смотра кронштадтского госпиталя в 1741 году: «В кронштадтской морской госпитали усмотрено, что в пищу больным употребляется ныне каша, а по регламенту в нынешнее время велено употреблять травы, чего ради определили: пока оные травы и коренья в огородах поспеют, ныне собрать в лесах снить и другие удобные в пищу травы и употреблять, следуя силе регламента по докторскому рассуждению в пищу болящим…»
К концу XVIII века в Кронштадте была существенно улучшена система хранения продуктов. Была продумана особая система вентиляции, которая исключала появление в продовольственных хранилищах крыс, пауков и тараканов. В ларях были установлены специальные подвижные полки для встряхивания сыпучих продуктов, что хорошо предохраняло их от слежалости. Тщательно была продумана и методика долгой сохранности квашеной капусты, которая имела важное значение как хорошее профилактическое средство от цинги. И теперь наши моряки ели ее даже на экваторе без всякой плесени. Это обеспечило практическое отсутствие заболеваемости на наших парусных судах в многочисленных кругосветных плаваниях первой половины XIX века
Вторым, после кабака, развлечением матросов в порту была баня. Русский человек, как известно, вообще не может без хорошей баньки, а моряк и подавно. О бане моряки в море мечтали, как о встрече с любимой. Дело в том, что на парусных судах в море помывки команд практически не было. Учитывая, что плавания тогда длились порой по нескольку месяцев, можно представить желание офицеров и матросов окатить себя кипяточком и похлестаться березовым веником! По своему усмотрению в море матросы и офицеры обмывались забортной водой и стирали в ней свое платье. Но это не только не заменяло бани, а порой, наоборот, весьма способствовало болезням Поэтому во всех российских портах существовали бани для матросов. Как правило, одновременно они выполняли и роль городских бань. Так по крайней мере было в Кронштадте и в Севастополе. При нахождении в порту матросов старались водить в баню раз в неделю. Банных дней матросы ждали как праздника!
В Кронштадте до начала XIX века существовали так называемые «деревянные бани», выстроенные на воде Морским госпиталем Находились они на северном фарватере. Мыльная и раздевальная были раздельными, но парились мужчины и женщины вместе. Поэтому парилки порой использовались местными проститутками как место для интимных встреч. Вход в баню был бесплатный. Мыться холодной водой можно было неограниченно, но горячая вода была платной. Шайка горячей воды стоила денежку. Денежку стоил и веник; впрочем, большая часть матросов приходила в баню с собственниками вениками. Это разрешалось. Офицеры и их семьи мылись у себя дома или ходили в бани, которые содержали состоятельные домовладельцы. С начала XIX века женщины в банях уже мылись полностью отдельно от мужчин.
Кронштадтские портовые бани были далеки от совершенства Всюду царили грязь и вонь, стены и потолки были в копоти от ночников и ламп без стекол. Всюду ползали мириады тараканов. Почти всегда количество моющихся значительно превышало рассчитанные места. Из-за этого частыми были ссоры и драки. Процветало воровство, особенно оставляемого в предбаннике белья, несмотря на то, что оно сдавалось на хранение сторожу-банщику. Из-за смрада масляных ночников видимость в бане почти отсутствовала, моющиеся узнавали друг друга исключительно по голосам. В парилке старались держать такой пар, что нередки были случаи обваривания. У крана с горячей водой стоял банщик, наливавший за денежку шайку кипятку. Чтобы при этом не было толкучки, существовало правило: с правой стороны — заходи, а с левой — погоди. За чаевые банщики мыли желающих, но большинство матросов прибегало к помощи товарищей или же мыли сами себя. В раздевалках постоянно жили, ели и спали банщики, как правило, из отставных матросов.
Вода в кронштадтской и в ревельской портовых банях была очень плохой, так как брали ее из ближайших канав, в которые сливались городские нечистоты. Чистую воду стали давать в портовых банях лишь во второй половине XIX века.
Вообще, водоснабжение всегда было важнейшей проблемой в портах. Хорошая вода — залог исчезновения эпидемий. В Кронштадте первый водопровод появился в 1804 году. Построило его Морское ведомство для водо-подъемного механизма, который приводился в движение с помощью двух лошадей. У петербургских ворот была построена водонапорная башня. От нее к казенным зданиям и госпиталю проложили деревянные трубы. В водо-подъемную машину вода из Невы поступала из пролома, находившегося в восточной части Военной гавани. Когда в него попадала морская вода из залива, а это происходило при продолжительных западных ветрах, морякам и жителям города приходилось пить морскую воду. Что касается морской воды, то, по утверждению медиков, она «…по вкусу и действию своему на пищеварительные органы не может собственно называться годной к употреблению». В Кронштадте было 11 колодцев, но они не могли решить проблему водоснабжения. Поэтому моряки, как правило, спасались от плохой воды пивом, которое пили тогда вместо чая.
В 1827 году водопровод в Кронштадте решили улучшить. Деревянные трубы заменили на чугунные, которые не гнили. В 1838 году поставили две паровые машины, которые теперь качали воду в резервуар из водоема, в который вода поступала самотеком из залива. Но и эта вода была не слишком чистой, а при нагонном ветре и соленой, что тоже способствовало возникновению заболеваний.
Борьба с болезнями была в Кронштадте во времена парусного флота труднейшей и почти нерешаемой проблемой, причем не только в море, но и во время нахождения моряков в порту. Простудные и желудочные, а также венерические болезни нередко приобретали характер настоящих эпидемий. Этому способствовали вопиющая антисанитария и тяжелые условия службы, сырой климат и обилие портовых проституток.
Из воспоминаний адмирала Д. Н. Сенявина: «Старики наши пивали крепко, ума не пропивали и дело делали лучше, чем нонича трезвые колобродят. Другое, благодаря малодушию нашему, которым пользуясь, медицинский факультет увеличил число докторов чрезвычайно, как сами они, так лекарства употребляют по моде; было время, лечили они одною теплою водою, по крайней мере, лекарство было невредное. Было время, лечили они от всех болезней одним Меркурием, ваннами, а теперь пользуют пиявками; многие уверены, что пиявицы любят кровь нечистую. Мне сказал один доктор, шутя над ремеслом своим, чтобы знать верно свойство пиявицы, так надобно прежде быть самому пиявкою. Доктора сами, подобно пиявкам, они так впились в наше малодушие, что человек пожилых лет с хорошим желудком никак не может быть без доктора; он знает, что этот доктор произведен из аптекарей, он знает, что сей доктор морит людей без пощады и он знает еще важнее, что доктор сей уморил его сына, и сам доктор в этом признался, но он отвечает: «Все это так, да дело не в том, а в том, что он вылечил министерскую жену!»
Впрочем, в Кронштадте по поводу бесконечных эпидемий далее сочиняли нехитрые куплеты:
Летом 1831 года в Кронштадте вспыхнула эпидемия холеры. Смертность была очень большая. Матросы и обыватели, считая, что погибают от отравленной воды, расправлялись со всеми подозрительными личностями. Всюду шествовали похоронные процессии. Черные плащи сборщиков трупов (из арестантов) в круглых широких шляпах и с факелами в руках приводили людей в ужас. К осени холера утихла, а к зиме исчезла совсем, оставив после себя много сирот. Император Николай I, подавая пример подданным, первый выделил 5 тысяч рублей на сиротский дом для девочек. Еще 20 тысяч рублей собрали офицеры и матросы по подписке.
Из воспоминаний художника-мариниста А. П. Боголюбова, служившего лейтенантом, об эпидемии холеры в Кронштадте: «Наступила холера 1846–1847 годов. Скучная была жизнь в этой нездоровой крепости, народ мер сильно, адмирал Дурасов храбро ходил по экипажам и больницам, водил меня за собою. Раз я ехал с ним на катере в Раниенбаум, на пути гребец почувствовал себя дурно. Приехав в Ковш, адмирал вышел и тотчас же велел мне отвезти больного обратно в госпиталь. По пути больного терли щетками, но с ним была сильная сухая холера, и, когда его понесли на носилках ребята, он скончался. Впечатление было неприятное, но что делать, от судьбы не убежишь… Я уже в это время был второй год в лейтенантском чине, и мне дали орден Св. Анны 3-й степени, что немало меня установило в среде товарищей. Но осенью добрый мой адмирал А. Л. Дурасов вдруг захворал холерою и на вторые сутки скончался. В нем и его семье я потерял истинно добрых и почтенных людей, ибо адмиральше очень многим обязан по части светского воспитания, которому она меня выучила, часто подсмеиваясь остроумно над моими резкостями слова и действий. Они переехали в Петербург, а я серьезно захворал, что и пригвоздило меня в Кронштадте».
В первые годы существования Кронштадта для заболевших существовали так называемые госпитальные избы, но там можно было только отлежаться и подкормиться. А в «хофшпитали» были и лекари, и подлекари, и даже лекарства. Но тем не менее больных становилось все больше. И самой распространенной болезнью была цинга. Один из первых главных врачей кронштадтского госпиталя Д П. Синопеус описал это заболевание на латинском языке, назвав его кронштадтской цингой. Злее этой формы цинги на свете не было. Но в переполненных деревянных бараках часто случались пожары, и больных приходилось размещать в казенных домах, казармах и пустующих дворцах. В 1723 году Петр велел учредить в Кронштадте госпиталь, который и построили в 1730 году — три деревянных на каменном основании флигеля. Однако очень скоро оказалось, что этого явно недостаточно. Во время частых эпидемий госпиталь был переполнен и условия содержания больных были невыносимыми. В то время так и говорили:
Именно поэтому в 1740 году был построен дополнительный госпиталь в Ораниенбауме и часть больных отправляли туда. Оба госпиталя вмещали 400 человек. Там имелись аптека, церковь, кухня, конторы и квартиры врачей.
В 1761 году кронштадтский госпиталь полностью сгорел, но всех больных спасли и перевели на полковой двор. Решили строить новый госпиталь, но в 1764 году в Кронштадте произошел новый пожар, и стало уже не до нового госпиталя. Теперь больных матросов временно расположили во дворце в Средней гавани, а кроме того, наскоро выстроили несколько временных бараков. Во дворце больными матросам было плохо. Здание долго стояло без ремонта, текла крыша, палаты тесные и все соединены, отчего трудно изолировать заразных больных. В 1783 году дворец… сгорел. Поэтому почти тысячу больных разместили где попало. Разумеется, о качественном лечении говорить уже не приходилось.
Строительством нового госпиталя руководил адмирал Самуил Грейг, но и новый, выстроенный им, госпиталь был сырым и вмещал менее половины имеющихся больных.
С 1788 года часть больных стали снова отправлять в Ораниенбаум.
Поделиться книгой: