Начните делать что-нибудь другое!
– Уже много лет каждый день у нас идет война. Раньше был перерыв на выходные, а теперь, класса, наверное, с пятого, в выходные все то же самое. Если бы вы знали, как я от этого устала! Да и он наверняка тоже устал. Выглядит это так. Он приходит из школы, ест и утыкается в телевизор или свой телефон-коммуникатор. Я ему говорю: когда ты собираешься делать уроки? Он говорит: потом. Я говорю: когда это потом, лучше сразу сесть, все сделать и свободен до вечера. Неужели ты не понимаешь, что это разумнее, чем тянуть до бесконечности? Он говорит: я устал. Я говорю: а что тебе задано, допустим, по английскому (у него там тройка была в прошлой четверти)? Он говорит: не помню. Я говорю: как это ты не помнишь? Записывать надо! Учительница наверняка говорила! Он отвечает: я не услышал. Я говорю: странно было бы, если бы мой начальник выдал мне какое-то распоряжение, а я его не услышала. Неужели ты не понимаешь, что учиться сейчас – это твоя единственная работа, и от того, как ты ее выполняешь, зависит качество твоей будущей жизни? Он спрашивает: про дворников будет? Уже скоро? Тут я завожусь и начинаю говорить (а потом и орать) про то, что дворник, какой бы он ни был, честно зарабатывает себе на хлеб, а он в своей жизни еще ни копейки не заработал и живет на всем готовом, и этого готового у него в сто раз больше, чем было у меня в моем собственном детстве, а меня, между прочим, никто никогда за уроки не усаживал, я все делала сама, и еще младшей сестре помогала, и училась без троек… В конце концов он, злой как собака, узнает где-то уроки и за них усаживается, а я испытываю к себе самой и к своему ребенку какое-то сложное и, уж поверьте, совершенно не позитивное чувство…
– Она везде лезет. Роняет. Ломает. Я ее не шлепаю, не ору на нее (ну очень стараюсь, по крайней мере) – я знаю, это вредно, а она еще маленькая. Я ей объясняю, как в психологических книжках написано. Предлагаю что-то взамен. А она ничего не понимает – лезет и лезет. Упрямая как пень. Теперь еще и огрызаться стала. Не дашь ей что-нибудь, так она сразу: ты плохая! Это матери-то! В три с половиной года! А что же дальше будет?! Если твердо стоять на своем, начинает истерить, аж заходится. Мне ее сразу жалко. Невролог говорил: не надо, чтобы ребенок часами орал, это вредно. Теперь она научилась говорить: мамочка, я больше так не буду! Хватает от силы на пятнадцать минут. Потом что-нибудь следующее. Муж говорит: выдрать один раз как следует, и будет как шелковая, мама советует в угол ставить, а я понимаю, чувствую: так тоже нельзя, это же ребенок, а не цирковое животное, да и с теми ведь надо гуманно… Я вот думаю: если я ей сто раз одно и то же объяснила, а она не понимает, может, она в развитии отстает?
– Я ему говорю: ты вообще помнишь, что это твой ребенок? Он говорит: помню. А как насчет того, что с ребенком надо заниматься? А он мне: я работаю. А я тогда: давай я тоже пойду работать и всё будем делать по очереди, как у скандинавов. Он говорит: у скандинавов дети живут неделю у матери, неделю у отца. А я ему: ты все перепутал, это после развода. Он мне (не отрываясь от компьютера): так ты что, развестись, что ли, хочешь? Думаешь, ребенку так лучше будет? Тут я начинаю плакать, он говорит: боже, опять! – и идет меня утешать. Самое дурацкое во всем этом, знаете, что? То, что он любит нашего сына и меня, а я люблю его. И вот такая история все время. Я их оставляю одних специально. Он у компа сидит, а сын смотрит, как папа играет. Гулять отправляю – сын на площадке с другими детьми, а он на скамейке на почту отвечает. Купила им абонемент в филармонию, специальный, для родителей с детьми. Он один раз сходил, спрашиваю сына: ну как там? Он говорит: мне вроде ничего, только папа засыпал все время, и я боялся, что он в проход выпадет. Давай лучше в следующий раз ты со мной пойдешь?
Но так же нельзя! Отец же должен принимать участие в воспитании. Тем более мальчик! Я с мужем по вечерам каждый день разговариваю, объясняю. Он вроде согласен, а воз и ныне там. Я от этого раздражаюсь, днем срываюсь на сына, а он-то тут при чем?
В этом месте значительная часть читателей уже, должно быть, находится в недоумении: что общего у этих трех семей? Ведь в первом случае речь идет о подростке, во втором – о совсем маленьком ребенке, а в третьем – и вовсе о взаимоотношениях родителей между собой, в которых сын является лишь поводом для тлеющего годами конфликта.
Однако на самом деле проблема у них у всех одна и та же – ригидность поведения. Годами пробуют одно и то же, отчетливо видят, что оно не только не работает, а наоборот, приносит в семью раздражение, гнев, бессилие, охлаждение и разлад в отношения, – и все равно продолжают раз за разом говорить и делать все то же самое. Зачем?
Скажем сразу: это вовсе не глупость участников событий. Здесь работают очень глубокие, базовые механизмы. Повторяемость действия дает ощущение надежности. А уж если так же делают (делали) какие-то значимые личности, например родители, или о необходимости подобных действий пишет какой-то уважаемый в референтной группе источник… Сколько родителей сообщали мне нечто вроде такого: «…Когда я был мальчишкой, я клялся себе, что никогда не буду рассказывать своим детям про то, как они станут дворниками, если будут плохо учиться, потому что мне про это чуть не ежедневно вещал собственный отец (меня это раздражало до зубовного скрежета), и – о ужас! – вот прямо вчера поймал себя на том, что именно теми же словами, точно с отцовской интонацией обращаюсь к собственному сыну…»
На самом деле тут все понятно. Проверенная (пусть и не очень приятная в исполнении) методика кажется объяснимо и доказательно надежной: смотрите, я же вырос, и я хороший человек, работаю, завел семью, со мной все боль-мень в порядке, значит, если я теперь сделаю так же, как когда-то делали мои родители, то…
Карл Густав Юнг описывал такое мышление у людей, живущих родоплеменным образом и верящих в магическое устройство мира. Конрад Лоренц описывал практически то же самое в поведении своей ручной серой гусыни.
Другой вариант: приходят молодые родители и описывают свое повторяющееся в отношении ребенка и при этом довольно странное поведение, не достигающее к тому же желанного результата (например, «я ее ставлю в угол, а она оттуда убегает» или «я сажусь на корточки и говорю ей о своих чувствах, но она продолжает требовать игрушки в каждом магазине»). Спрашиваю их: а зачем же вы это делаете, если оно очевидно в вашем случае не работает? В ответ мне называют какую-то незнакомую мне фамилию и сообщают, что у него (у нее) так написано в книжке, которую очень хвалят мамы на сайте «Литтлуан». И теперь им совершенно непонятно, почему же у них оно не получается так, как написано. Я с ходу называю четыре возможные причины:
• популярный в авторитетных для них кругах автор именно по этому вопросу написал какую-то фигню;
• они прочитали, но неверно поняли или не до конца исполнили его рекомендации;
• все дети и семьи разные. То, что сработало с умным флегматиком, совершенно необязательно сработает с глуповатым сангвиником;
• именно это «вычитанное» действие не согласуется с их общим родительским поведением и потому вызывает у ребенка недоумение и, как следствие, – тихий саботаж или яркий протест.
– А что же нам тогда вместо этого делать? – спрашивают родители.
– Что-нибудь другое, конечно, – отвечаю я, и мы начинаем обсуждать возможности и варианты.
Мы люди, а не серые гуси Конрада Лоренца. Мы (по крайней мере некоторые из нас) уже очень далеко ушли от родоплеменного строя и магического сознания. К тому же мир вокруг нас сегодня крайне разнообразен, да еще и меняется очень быстро, так что обе описанные выше методики («делай, как делали предки, – выживешь и преуспеешь» и «делай, как сказал признанный в твоей среде авторитет, – авторитеты не ошибаются») просто не успевают за его динамическим многообразием.
Поэтому, если что-то в семейных (детско-родительских, супружеских и т. д.) взаимодействиях очевидно не работает или уж тем паче ухудшает моральный климат в семье, просто прекратите это делать. Иногда улучшение наступает сразу после этого прекращения, еще до того как вы придумали замену и приступили к ее реализации.
Как же это сработало в семьях, которые я описала вначале?
В первой семье мать просто перестала вести с сыном разговоры про дворников и «если ты сразу сядешь за уроки…». Мальчик заметил это где-то через неделю и напрямую спросил: мам, а ты чего? Мать так же напрямую ответила: устала и надоело говорить одно и то же. «Наконец-то ты поняла, спасибо», – сказал сын и в тот день даже сам сел за уроки. Дальше его все равно приходилось время от времени туда «загонять», но затяжных, изматывающих все стороны конфликтов стало куда меньше.
Во второй семье мать перестала «объяснять, как в психологических книжках написано», перестала жалеть за истерики и начала твердо сообщать дочери о своих решениях в форме «как оно будет», а потом это и исполнять. Практически все конфликты ушли месяца за полтора.
В третьей семье женщина перестала навязывать мужу общение с сыном, но однажды поговорила с ним о том, как лично ее (не ссылаясь на потребности ребенка) расстраивает сложившаяся ситуация, а также взяла на себя часть вины (если что-то каждый день навязывать, понятно, что оно вызывает отторжение). Некоторое время сын и отец практически не общались, потом мужчина убедился, что принуждения больше не будет, и стал сам проявлять любопытство и некий креатив в общении с сыном, на которые ребенок, конечно же, почти сразу откликнулся.
Тонкая грань
– Скажите, доктор, ведь даже если развод хороший, это ведь все равно плохо, да? – женщина смотрела тревожно, бесцельно перебирала на коленях какие-то бумажки, причем бумажки были отнюдь не детскими рисунками и не школьными тетрадками (рисунки я прошу приносить, они бывают информативны, а тетрадки разумные родители часто приносят сами, когда речь идет о школьных проблемах чада), а что-то явно медицинское.
– В каком смысле «хороший» и в каком смысле «плохо»? – решила уточнить я.
– Ну, мы с бывшим мужем никогда при ребенке не ругались, не оскорбляли друг друга, относились всегда с уважением, расстались культурно, дочку никогда не «делили», она с отцом после развода стала, может быть, даже больше общаться (раньше он все на работе, или спит, или у телевизора, а тут все-таки два вечера в неделю чисто ей посвящены), у нас и теперь с ним очень хорошие, по-настоящему дружеские отношения…
(«Чего ж вообще разводились при таком благолепии-то?» – подумала я, но вслух ничего не сказала.)
– Но ведь ребенку все равно плохо, если родители развелись? Это для него психологическая травма? Я в книжках читала, да и сама понимаю. И педиатр нам сказал…
– Ну ничего особо хорошего, конечно… – я пожала плечами. – Но обычно современные дети легко приспосабливаются. Тем паче что с отцом ваша дочь свободно и позитивно общается, гадостей ей про него вы, насколько я понимаю, не рассказываете, он ей про вас – тоже…
– Нет, нет, что вы!
– Так а что, собственно, вас сейчас-то волнует?
– Понимаете, она все время болеет! – женщина положила внушительную кипу медицинских бумажек на угол моего столика. – Причем какими-то невразумительными заболеваниями, которым медики толком не находят причин. Дерматит без аллергии (мы проверялись в аллергоцентре), дискинезия кишечника, голова кружится, сердце болит, что-то с суставами, недавно вдруг начала хромать, потом перестала, потом начали слезиться и распухать глаза, еще вылезали волосы и слоились ногти…
– Это не имеет никакого отношения к вашему разводу! – твердо сказала я, сама не на шутку встревожившись. – Это похоже на какое-то системное заболевание. Может быть, на сложную инфекцию, грибковое поражение, глистную инвазию… Вы обследовались?
– Три раза, полностью, в диагностическом центре. Нашли лямблий. Лечились. На третьем обследовании вроде бы нашли нехватку какого-то фермента, но клиническая картина не совпадает совершенно.
– Может, что-то генетическое? В роду ничего такого?..
– Ничего! И, понимаете, все дело в том, что Варя-то росла совершенно здоровым ребенком, даже простудами болела крайне редко. И все это началось практически внезапно, три года назад, через полгода после нашего развода.
– Правда? – глупо спросила я, значительно растерявшись. Но ведь бывают же и совпадения… Развод родителей вполне мог по времени совпасть с первыми проявлениями какой-то загадочной болезни, которую вот уже три года не может найти и определить коллектив профессиональных диагностов… Честно сказать, я уже и сама в это не очень верила…
– Варе сейчас четырнадцать. Значит, когда вы развелись, ей было одиннадцать…
– Да. Эндокринолог нам говорила, что, может быть, когда начнутся месячные, она это все перерастет. Мы поверили и ждали (надо же на что-то надеяться), месячные начались год назад, но ничего, увы, не изменилось…
Внутренне приняв к рассмотрению психосоматическую гипотезу происходящего, я быстренько прошлась по самым важным и уязвимым местам: отношения Вари с отчимом, с новой женой отца, с дочерью новой жены (почти взрослая девушка, старше Вари), с новорожденным сводным братиком, с одноклассниками, с учителями, с другими сверстниками…
Ни-че-го. Варя ко всем относится хорошо, всеми любима, можно даже сказать, что ее обожают. А за что ее не любить-то? Вот все говорят: подростковый возраст, подростковый возраст… А мы ничего и не заметили такого. То есть что-то вроде вот как раз в одиннадцать лет начиналось ершистое, а потом тут же и кончилось. Варя умеет говорить комплименты, Варя услужлива и спокойна, у нее много подружек, они приходят к ней в гости и зовут к себе, учителя готовы идти на любые уступки, чтобы она могла досдать пропущенное. Отчим говорит: если наш вырастет хоть вполовину таким же умным и добрым, как Варька… Новая жена отца готова всей семьей ехать на тот кишечный курорт, который рекомендовали Варе. Сводная сестра (со слов отца) говорит: я даже удивилась, что с такой малявкой можно дружить… Мальчики пишут ей во «Вконтакте» и приглашают на свидания, но она, к сожалению, слишком часто болеет…
– Приводите Варю!
Девочка выглядит ужасно: худенькая до прозрачности, мешки под глазами, сами глаза красные и слезятся, едва слышный голос, тонкие, ломкие на вид волосы, все время почесывается (между пальцами какие-то корочки, на шее и лбу – красные пятна) и нервно зевает. Все свои хорошие отношения со всеми подтверждает однозначно. С удовольствием рассказывает об обеих семьях, о брате и сестре, о подружках. Говорит, что читала мою книжку – едва слышно, но умно хвалит. Что-то меня тут царапает, но я гоню это прочь: вот только не хватало думать о своих писательских амбициях, когда перед тобой ребенок, который так явно и тяжело болен!
С сожалением вздыхая (неприятно рушить очередную надежду), говорю матери: увы, ничем не могу вам помочь, можете проконсультироваться с кем-то еще, но вряд ли это психосоматика, никаких психологических проблем у Вари я даже предположить не могу. Надо обследоваться, искать дальше.
Но матери явно не хочется уходить, она хочет поговорить еще, может быть, в чем-то убедиться. Почему нет? Я расспрашиваю ее о Варе, о раннем детстве (мне все не верится, что ребенок был совершенно, редкостно даже здоров), что она любит и любила раньше, о ее увлечениях…
– Варя много читает?
– Нет, вы знаете, вот тут – нет. Книг совсем не читает. Вообще. Так и не сумели мы с отцом ее приучить. Только по программе, и то с трудом, норовит в кратком пересказе. Вот фильмы смотреть любит, это да.
– Она сказала мне, что прочла мою книжку.
– Соврала, должно быть, – усмехнулась мать. – Чтоб вам приятное сделать. Это я ей сказала, что вы еще и книжки пишете.
Я задумалась. Варя ведь не просто сказала, что, мол, читала, понравилось. Она еще либо узнала откуда-то краткое содержание, либо просто нашла в инете и запомнила какую-то дежурную похвалу. Видимо, это меня тогда и царапнуло – взрослый комплимент, выпадающий по первой ссылке, я его когда-то уже видела…
Моя почти равнодушная расслабленность исчезла, теперь я уже расспрашивала мать вполне целенаправленно. Она сразу почувствовала, что яза что-то ухватилась, и отвечала четко и внятно.
– Варя, ты всегда говоришь людям то, что они, с твоей точки зрения, хотят услышать. Ты умная и наблюдательная, у тебя обычно неплохо получается. Зачем ты это делаешь?
Девочка колебалась всего несколько секунд. Я загнала ее в нехитрую ловушку: вы уже перестали пить коньяк по утрам?
– Чтобы меня любили, конечно. Этого же всем надо. И никому не плохо. Разве не правильно?
– Когда это началось? Ну, когда ты догадалась так делать?
– Когда мама с папой развелись. Мама все время плакала, а я ходила к папе, а там уже тетя Света была и Эвелина. Она спрашивала меня, и папа спрашивал. Я сначала растерялась и правду говорила – ну, что мама плачет, а папе с Эвелиной хорошо и тетя Света веселая и красивая. И они оба только расстраивались. А потом я прочла на одном сайте – там, кажется, была статья про то, как парню понравиться девушке, и вот там это и было: говорите людям то, что они хотят услышать. И я решила попробовать, и у меня сразу получилось. Я маме сказала, что папа не очень-то счастлив и тетя Света (она его старше) его просто окрутила. А папе – что мама уже начала опять краситься и ходить в театр. А тете Свете – что мне у них даже веселее, чем дома. А Эвелине – что я всегда мечтала иметь старшую сестру (на самом деле я всегда старшего брата хотела). И сразу стало хорошо. Потом мама женилась на дяде Олеге, и я ему сразу сказала, что папа в основном перед телевизором лежал, а он все время все чинит, и это круто, а подружки и учителя – это уже легкотня была после всего…
– То есть ты сейчас не врешь только годовалому брату, да и то только потому, что он еще ничего не понимает…
– Получается, так, – Варя опустила голову. – Но, знаете, братика я на самом деле люблю!
– И на том спасибо, – вздохнула я. – Но только, знаешь, теперь тебе надо будет перестать все это делать. Из соображений оздоровления внешней и внутренней среды.
– То есть это было все-таки неправильно? Ну, в общем-то, я знаю, что врать нехорошо… Но почему же тогда так хорошо получалось и ничего плохого?
– Фигушки, бесплатный сыр бывает только в мышеловке, – возразила я, растопырила пальцы перед Вариной физиономией и яростно почесала между ними.
– Вы думаете?! – всплеснула руками Варя.
– Почти уверена. Но проверить надо в любом случае.
– Это у нас просто ужасная катавасия какая-то! – воскликнула мать.
Я, в общем-то, знала, что она скажет дальше, и начала прикидывать происхождение слова «катавасия». Приятно было думать, что оно произошло от словосочетания «кот Васька», который катавасию и устроил. Котом Васькой в этой истории была я.
– Помните, я вам говорила, что у Вари нет подросткового кризиса? Так вот, он у нее внезапно наступил в самой резкой форме. Она наговорила всем ужасных вещей, перессорилась почти со всеми, Светлана ее теперь вообще видеть не хочет, а как же ей туда ездить, а она говорит: я с отцом езжу общаться и с Эвелиной…
– С Эвелиной не поссорилась?
– Нет, та, наоборот, бывшему мужу сказала: наконец-то сестренка ожила, а то все была как из сладкой ваты сделана…
– А здоровье-то?
– Выздоровела совершенно, в том-то и дело! Как и не было ничего! Выходит, прав был эндокринолог? Но учителя меня уже третий раз за четверть вызывают! И я сама с ней постоянно собачусь: я ей слово, она мне десять! Олег говорит: может, ее в церковь сводить? Что же это делается-то?!
– Ну как тебе теперь?
– Воинственно. Зато смотрите: вообще не чешусь.
– Вижу. Будем учиться искать грань?
– Какую грань?
– Ну, между подростковым максимализмом и сахарной ватой. Не пропадать же совсем такому шикарному навыку, в котором ты три года упражнялась!
– Что ж, давайте… – вздохнула Варя. – А то я тут даже со своей лучшей подругой Лидкой разругалась. Да и с мамой надоело… Но я от этого опять чесаться и поносом страдать не начну? – спросила с подозрением.
– Ну, мы постараемся осторожно, в людях ведь, на самом деле, по правде много хорошего…
Солнышко встало
Это была депрессия, да. Я не ставлю диагнозов (помимо всего прочего, я и права-то на это не имею – я же не медик), но именно так я себе ее и представляла, со всеми признаками и симптомами. И ладно бы я, но и МКБ-10 (международная классификация болезней последнего пересмотра), и все неврологи, к которым они обращались, тоже так считали. Но выписанные ими антидепрессанты почему-то не помогали.
Хорошая семья, полноценная, ничего не слишком. Родители работают, отец – предприниматель, мать – дизайнер. Оба любят и высоко ценят то, чем занимаются. Родители матери живут в другом городе. Здесь, в Питере, есть молодящаяся, либерально-демократических взглядов, политически активная бабушка – мать отца, тоже работает, посещает митинги, но один-два раза в неделю обязательно приходит поиграть с внучкой. Семья хорошо обеспеченная, но отец из деревенского рода (совсем недавно скончалась его бабка в глухой псковской деревне, у которой он, в сущности, и вырос) и строг еще по-крестьянски: все должно быть, но особо детей баловать – это вредно. Дети ходят в обычную школу, компьютер и прочие гаджеты присутствуют, но под строгим контролем. У девочки – гувернантка, которая следит за приготовлением уроков. У мальчика, когда был поменьше, тоже был гувернер.
– Мы вообще не понимаем, с чего и когда оно началось, – говорит мать высоким тревожным голосом. Отец сидит, широко расставив колени, хмуро глядит в пол и вертит в сильных пальцах ключи от машины. – Нас все врачи спрашивали, но мы ничего не смогли вспомнить. И сам Артем – тоже. Ничего не менялось: мы не переезжали, никто не ссорился, никаких конфликтов в школе, ни учебных, ни с одноклассниками. И потом оно как-то постепенно началось, не остро, мы даже не знаем, где точку поставить. Сначала он бросил секцию легкой атлетики, в которой три года с удовольствием занимался, – сказал, что тяжело совмещать с учебой. Ну, уже восьмой класс, у них с того года была усиленная математика, он сам выбрал, мы решили, что это нормально и даже здраво. Хотя тренер его долго уговаривал, потому что Артем был перспективный и с хорошим спортивным характером. Вот! Вот что я хочу вам сказать! У него всегда был хороший характер, понимаете? Поэтому мы и представить себе не могли! Спокойный, сдержанный, позитивный, даже в раннем детстве никаких истерик! Не то что дочка: она нам в три года такого жара задавала, что у нас две няни уволились. С ним же всегда можно было договориться, он все выслушивал и понимал. Единственная битва, которая у нас вообще была, – это когда у Артема свой компьютер с интернетом появился, в пятом классе. Но мы уже знали, как это бывает, поэтому стояли жестко: два часа в день. И он побушевал немного, но потом понял, что мы это не от балды, и смирился, и даже сам стал следить. И вот оно как-то потихоньку стало происходить, как свет в театре выключают, знаете? Постепенно. Сначала и не поймешь, что уже началось, а потом все тусклее, тусклее… Он перестал стараться в школе, успеваемость поползла вниз, а там ведь экзамены, учителя пугают. Мы сначала думали, что не справляется с программой, наняли репетитора, вот он нам первый и сказал: вы знаете, тут что-то другое, ему не трудно, ему просто все равно… Я с ним серьезно поговорила: что-то случилось? Может быть, тебе нужна какая-то помощь? Может быть, у тебя что-то болит? Он отмалчивался, потом отнекивался, а потом вдруг сказал: да ничего не случилось, но зачем это все вообще? Я не знала, что ему ответить, испугалась, посоветовалась с отцом, он тогда очень решительно мне сказал: дурь подростковая, обычное дело, у всех бывает, пройдет само собой. Но оно не прошло, увы…
Опять же постепенно Артем почти перестал общаться с друзьями, гулять, вообще выходить из дома. Соблюдение гигиены – только после неоднократных напоминаний. В отчаянии родители перестали ограничивать компьютер – пусть хоть в Сети общается, пусть играет. Но Артем его почти не включает – только иногда посмотрит какой-нибудь фильм или, чаще, послушает музыку онлайн.
– Что же он делает целыми днями?
– Лежит на диване в своей комнате, слушает музыку, иногда читает военные мемуары. Очень много ест. Потолстел на пятнадцать килограммов, но это, говорят, еще и от таблеток может быть. Моется и меняет одежду, только когда отец напрямую заставит. Меня вообще не слышит.
– Совсем не общается?
– Только с сестрой, Милочкой. Ей семь. С ней он разговаривает – ласково и терпеливо, как раньше. Может даже порисовать, сыграть в настольную игру. Стыдно сказать, но мы специально ее к нему несколько раз в день подсылаем и покупаем ей за это чипсы (в норме они у нас под запретом) и игрушки. А что нам делать?
– Мне нужно поговорить с самим Артемом.
– Он отказался идти, сказал, что все равно все врачи ничего не понимают и ничего ему не поможет. Тут на самом деле мы с отцом виноваты, наверное, – мы сами так иногда в сердцах про врачей говорили, после пятого-то невролога (и еще один психотерапевт был, Артем к нему два раза сходил и отказался). А он мог ведь и слышать, он часто по ночам на кухню за едой ходит…
– Да вообще-то после пятого невролога у него могло и свое мнение сформироваться…
– Да, конечно…
Если таблетки совсем не действуют, то это не депрессия? А что тогда? Большая психиатрия? Расспросила еще родителей насчет страхов, чего-то необычного, вычурного. Ни одного продуктивного симптома, даже намека на него нет. Что-то реактивное? А на что, спрашивается, реакция?
– Ну скажите ему, что я и не врач, и не психотерапевт. Вдруг уговорите?
Уговорили. Пришел.
Неуклюжий, грузный, одутловатый, двигается скованно, невозможно поверить, что еще недавно – первый взрослый разряд по бегу с барьерами. Неужели так таблетками закормили? Сам разъелся? Или какое-то обменное нарушение (оно же ведь и депрессию может дать во всей красе!)?
– У эндокринолога обследуйте!