Помоги проекту - поделись книгой:
Обследовали. Нашли чего-то по мелочам. Еще таблетки; конечно, строгая диета. Куда там! Если неизвестно чем больной ребенок говорит: у меня одна радость осталась – пожрать, разве откажешь?
Со мной практически не разговаривает. Просто сидит, иногда кивает, вопросы задает, когда рассказываю про зверей, про природу. Ну нет у него психиатрии, не вижу!
– Возите его в лес, на реку, на взморье. Он на это как-то реагирует, я не понимаю как, но что-то там есть. Никаких шашлыков и компаний. Просто привезите и выпустите. Часа на два-три; если захочет – больше. Можете костер зажечь. Сестру тоже берите, обязательно.
Выполнили рекомендацию, куда им деваться. Наконец-то заговорил отец:
– Реагирует, да. Даже попросился переночевать. Я, чего ж, готов, мне в удовольствие, я печеной картошки много лет не ел, а когда-то сам у бабушки в деревне чуть не по полгода жил.
– Ваша мама?
– Ну она сначала замуж ходила, потом была помощником какого-то депутата…
– Артем бывал у бабушки в деревне?
– Да, раза три или четыре, по две-три недели, ему тоже нравилось, но бабушка уже старая совсем была, ей тяжело. Потом она умерла…
– В деревне? Или вы ее в город забрали?
– Дома умерла, в своей кровати. Под березой схоронили, которую она сама выбрала и давно мне указала, когда я еще мальчишкой был. – Задумался тяжело, опустив голову. – Так и лучше, наверное. Насчет города… Я хотел ее забрать, еще когда Артем совсем малой был, чтоб приглядывала за ним, а я – за ней. Она тогда в силе и вроде и не против была – готова помогать, всю жизнь в работе, колхозница, трудодни за палочки, ни минуты без дела, сколько ее помню. Моя мать сказала: ты с ума сошел? Что она будет в городе, в твоей квартире делать и чему твоего сына научит? Она ж дремучая совершенно и Сталина до сих пор отцом называет. Тебе людей будет стыдно домой позвать. Найми гувернера. Ну, я и подумал… А потом она уж сама не хотела, обузой-то…
Не знаю почему, но после этого разговора у меня сразу возникло отчетливое ощущение: нашла!
Начала про бабушку без предупреждения, почти с порога: помнишь ли, какая она была, что делала, как говорила, чем кормила…
Говорила сплошь, не ждала ответов (знала, что их, скорее всего, не будет), вплетала что-то свое про деревню; когда спустя пять минут подняла глаза, увидела, что по пухлым щекам Артема текут слезы.
Ощутила торжество, спрятала его как умела.
– Это оно, – честно сказала я ему. – Твоя, блинский бес, депрессия, которая и не депрессия, по сути, вовсе. Говори теперь все-все-все…
Он слышал разговор. Кто-то позвонил с деревенской почты: бабушка Груня совсем плоха, просила привезти Артема (младшую правнучку она никогда не видела) попрощаться, хочет иконку родовую ему передать. Мать и отец спорили. Мать говорила: это ужасно, но вези, последняя воля, она тебя воспитала. Отец возражал: там грязь, вонь, болезнь, она в последнее время уже не могла следить, я всяко останусь до конца, обмыть, похоронить, как это парню потом аукнется?
Мать отца в качестве третейского судьи дала совет: ни в коем случае! Отец уехал один.
Приехал черный лицом. Сухо сказал сыну: баба Груня умерла. Когда-нибудь я отвезу тебя на ее могилу. Тринадцатилетний Артем промолчал, просто не знал, что говорят в таких случаях, – не было опыта. Вечером опять подслушал кухонный разговор:
– Вот видишь, мама была права: он даже и внимания толком не обратил, ничего не спросил, просто кивнул головой и ушел уроки делать.
– Где икона? – спросила я.
– Не знаю, мне не отдали.
– Какая была баба Груня?
– Радостная. Она говорила: я люблю тебя, внучек! Ты – радость моей жизни! А утром меня будила так: вставай, вставай скорее, смотри, вон уже солнышко проснулось и свою песенку запело! И можете смеяться, но я и вправду слышал эту песенку! Много раз!
Какое там смеяться, когда у меня у самой слезы на глаза наворачивались.
Успешные, либеральные, они все стеснялись «дремучей» бабы Груни. И при этом она в их семье была единственным носителем подлинной, открытой эмоциональности.
– Я должен был, должен был поехать с ней попрощаться! Упросить отца – а если бы он не согласился, так убежать из дома и поехать туда! А я ничего, ничего не сделал! Она меня любила, а я так ни разу и не сказал ей, что я ее тоже люблю и всегда любил! Очень сильно! Она и не узнала, а теперь уже поздно и ничего не вернешь, а тогда я должен был…
– Так, стоп, – сказала я. Катарсис катарсисом, но истерика в мои планы не входила. – Давай по порядку. Первое. Такой эмоционально талантливый человек, каким была твоя прабабушка, однозначно умеет читать в людских сердцах, как в открытой книге. То есть она, вне всякого сомнения, знала, как ты ее любишь, и никогда в этом ни минуты не сомневалась. Дальше. Второе. Ты что, думаешь, что она все эти солнышки с их песенками и свою любовь тебе дарила, чтобы ты ей это все обратно перед ее смертью принес и отдал? Тебе не кажется, что это как-то глуповато получается?
– А как же тогда? – удивленно повел толстыми плечами Артем. – Для чего же?
– Ну, разумеется, для того, чтобы ты передал это, светлое и радостное, дальше. Вперед, в мир. Другим людям. Ты – ее наследник, она недвусмысленно это выразила, когда хотела передать именно тебе значимую для нее икону, потому что и твоя бабка, и твой отец – всячески достойные люди, но вот солнышкиных песенок никогда не слышали и говорить о своих чувствах ни разу не умеют. Они и опознать-то их толком не могут. И даже если эта икона где-то потерялась, а ты с бабушкой Груней попрощаться не сумел, то это все равно ничего не отменяет. Тебе это от нее в подарок, тебе и нести это дальше. Кого ты сейчас больше всего любишь?
– Сейчас?.. – Артем задумался. – Наверное, сестренку. Она такая милая, забавная.
– Ну вот.
– Кажется, я понял. Вот зачем все это было. Да. А то мне, понимаете, вдруг показалось, что все кончилось и ничего нельзя изменить.
– Не кончилось. Только начинается. И изменить можно почти всегда.
– Икону парню отдайте, – сказала я родителям.
– Но зачем? Он же в бога не верит, и мы в церковь не…
– Отдайте, и всё, без разговоров! И на могилу к бабушке свозите в первый же выходной.
– Да, да, конечно, мы все сделаем. Он намного, намного лучше стал, мы даже не знаем… Сестра тут от него вышла и плачет. Мы к ней: «Что случилось?! Артем тебя обидел?» А она нам: «Нет! Наоборот, он сказал: сестра, ты – радость моей жизни!» – «А чего ж ты плачешь? Это же хорошие слова!» – «Мне никто так никогда не говорил! И я сама не знаю, почему плачу…»
– Угу. Солнышко встало… – пробормотала я себе под нос. Родители Артема, исполненные надежды, меня не услышали.
Случай в раздевалке
Я пришла на работу без десяти девять. Они уже сидели на банкетке в коридоре, все четверо: отец, мать, бабушка и мальчик лет девяти-десяти. «Не слишком ли много взрослых опекают одного ребенка?» – еще не совсем проснувшись, смурно подумала я, зажгла свет в коридоре (специалисты у нас в поликлинике обычно работают с десяти, и в девять часов на моем этаже, как правило, еще темно и никого нет) и увидела их лица. Проснулась моментально. На лицах всех взрослых – страх (даже, пожалуй, ужас), перемешанный с отчаянием. Что у них случилось?! Спросонья даже гипотез не возникло. Ребенок на вид вполне жив-здоров, родителей полный комплект, грядущий развод такого нутряного ужаса вызывать не может. Или может?
Раздевалась, мыла руки специально медленно, пытаясь собраться, подготовиться. Скажу сразу: не сумела, оказалась не готова все равно. А кто бы на моем месте…
В кабинет зашли родители, бабушка с внуком остались в коридоре. Я ничего не спрашивала, кроме формальных вещей, понимала: сейчас они скажут сами.
У женщины тряслись руки и губы. У мужчины ходили желваки и дрожала какая-то жилка под глазом. В конце концов он, видимо, взял себя в руки (сжал кулаки, сложив их на коленях) и ровно произнес:
– Наш сын убил ребенка. Но он еще об этом не знает. Но ему надо сказать, потому что милиция, следствие, все такое. Но мы не можем. Вот, пришли к вам.
Я уронила ручку, которой писала в журнале. Она покатилась по ковру, я ее не поднимала. Поднять взгляд и посмотреть прямо на них я тоже не решалась.
– Рассказывайте, что случилось.
Игорь не ходил в садик из-за астмы, которую ему поставили в два года. Бабушка ушла с работы, сидела, занималась с внуком. Игорь рано научился читать и писать, любил книжки и домашние спектакли. Со взрослыми общался прекрасно, был вежлив и разумен, но со сверстниками ладилось не очень: мальчик часто болел, носил очки, недолюбливал шумные игры, в которых было много беготни. Да в общем-то, он с ровесниками до школы почти и не встречался.
Школу выбрали обычную, во дворе, – пульмонолог не рекомендовал возить ребенка на транспорте, особенно зимой, когда кругом инфекции. С программой Игорь справлялся прекрасно, в первом классе ему было даже скучновато – он все это уже проходил с бабушкой, когда готовился к школе. А вот дети в классе его не приняли и сразу начали как-то подтравливать. Игорь долго молчал и ни на что не жаловался ни учительнице, ни родителям (бабушка еще прежде объяснила ему, что ябед никто не любит), но однажды пришел из школы без портфеля, с жутко расцарапанным лицом. Мать побежала разбираться, и тут-то все и вскрылось.
Разговаривали с детьми, учительницей, завучем начальных классов, школьным психологом. Дети честно признались: да, не любим его, он противный какой-то. Учительница обещала обратить особое внимание. Завуч сказал: может, лучше перевести куда-нибудь в другое место? Когда начинают травить, по моему опыту… Психолог сказал: а вы уверены, что в том, другом месте не повторится то же самое?
Родители подумали и решили, что прав психолог: проблемы есть, но их нужно решать на месте. Папа стал водить Игоря в секцию каких-то единоборств, чтобы он мог постоять за себя. Руководил секцией бывший афганец. Мама объясняла, что, если тебя обзывают, драться совсем не обязательно, можно отстаивать себя и словами. Бабушка советовала попробовать понять классных ребятишек, узнать их поближе, пригласить их в гости.
Игорь прилежно занимался в секции, не возражая, слушал маму и бабушку.
Всем казалось, что ситуация налаживается: со временем у мальчика в классе появились приятели и даже двое друзей, которые приходили к нему домой, играли в его игрушки и приставку, завороженно слушали и смотрели его истории, которые он по-прежнему любил показывать театрализованно, с помощью кукол-марионеток, игрушечных зверей и других подручных средств.
Но, как выяснилось, все это благополучие было иллюзией. Подспудно конфликт Игоря с центральной группировкой класса (сплоченные ребята из не очень благополучных или прямо неблагополучных семей, вместе пришедшие из ближайшего садика) тлел, то и дело вспыхивая, все это время.
И вот четыре дня назад случилась трагедия. Мальчишки решили в очередной раз «проучить» Игоря после уроков, в пустой физкультурной раздевалке (через полчаса все они должны были идти на бесплатный кружок «Веселые старты» – Игорь ходил на него по настоянию родителей). Их было шестеро. Начали, как всегда, с оскорблений. Игорь обычно отвечал, но тут молчал, явно о чем-то размышляя. Мальчишки решили, что он хочет удрать, и, оставив главного насмешника «разгонять» ситуацию, встали стеной у входа. И тогда Игорь достал из кармана длинный ключ от дома и молча с разбегу кинулся на лидера. Мальчишки потом даже описать толком не могли, что произошло. Тот, не ожидавший нападения, сразу упал, ударился головой о скамейку; Игорь продолжал его бить – руками, ногами и еще что-то с этим ключом… Они даже втроем не смогли его оттащить, еще двое побежали к взрослым в спортзал, там как назло никого не было (полчаса перерыва), кинулись в раздевалку, позвали пожилую нянечку-гардеробщицу…
Игоря заперли в кабинете завуча. Пострадавшего мальчишку сразу увезли на скорой в травму. Что-то сломано, какая-то кость внутри… В больнице сделали операцию, но что-то пошло не так, неправильно диагностировали, не провели до того какое-то исследование… Парень скончался. Завтра похороны. Игорь не знает. Юрист сказал, надо говорить о состоянии аффекта, мол, ничего не помню, а он спокойно рассказывает, даже уверен как будто в своей правоте… Учителя в шоке, с родителями мальчика мы еще не встречались…
Отец: это я, я виноват, я его в эту секцию отвел, а тренер там совсем отмороженный, я знаю, он их учил: в критической ситуации всё, всё вокруг может быть оружием, ты сам – оружие, надо только преодолеть барьер…
Мать: надо было забирать его тогда, можно было в английскую школу, это я виновата, не захотела, чтобы ездить, а тут же кто… дети алкоголиков, приезжих… они же не понимают ничего, как сними вообще, некоторые и по-русски-то плохо говорят… Но мы теперь не можем ему сказать, не знаем как, что с ним будет, ему же девять лет, врач сказал: обратитесь к специалисту, вот, мы к вам пришли… Вы ведь скажете ему?
Ни фига себе! Мне нужно было еще время. Но его не было. Ни у кого. Кроме мертвого мальчика, которому было уже все равно. Я отправила родителей в коридор и позвала бабушку, которая, собственно, Игоря и растила. Пока она будет выгораживать внука, я еще подумаю.
– Он их довел. Ведь он умнее в сто раз. Ну ладно, не в сто, в три – точно. Он уже во втором классе научился бить по-больному, словами. У него появились не друзья – подпевалы. Причем учился от них же, на их уровне, но развивал по-своему, превращал в спектакль. Их уровень, вы понимаете, – это половые извращения, национальность, умственные способности. Вот, из последнего: «Самое страшное тут не в том, что ты, Кузьма, получился дебилом, потому что твои родители – пьянь подзаборная; самое страшное, что твои дети тоже будут дебилами, и ничего, ну вот просто ничегошеньки с этим уже нельзя сделать…» Каково? Он мне рассказывал, вроде даже гордился, я его стыдила, конечно, а он пожимал плечами: «С волками жить… я же должен как-то защищаться, а лучшая защита – это нападение. Не ябедничать же мне все время Марье Петровне…»
Ни фига себе еще раз!
Но я, как ни странно, почувствовала себя уверенней.
– Игорь, теперь, когда ты мне все рассказал об этом ужасном случае, я должна…
– Он умер? Кузьма умер, да? Я его убил?
– Да, Кузьма умер в больнице. Три дня назад. Ему сделали операцию, но она прошла неудачно…
Вот и все. Он знал, конечно, он же далеко не дурак, видел лица родителей, наверное, даже подслушивал разговоры. Что я еще должна сделать?
Отец (спустя два месяца): Он пошел в другую школу, конечно. Нам все сказали: в новой школе молчите обо всем, начните с чистого листа, он не забудет, конечно, но новые впечатления… Он на второй день сообщил одноклассникам: я в той школе человека убил, Кузей его звали, у него на ушах были веснушки. Учительнице плохо стало.
Игорь (спустя те же два месяца): Я ничего не помню, да. У меня как будто стенка такая упала. Я не хотел ничего такого, только чтобы они меня пропустили, и уйти, а они стояли все, да.
Я (тогда же): Мне кажется, что ты сейчас врешь, но я не стану тебя разоблачать.
Игорь (спустя три года): Конечно, вы меня помните. Не часто в девять лет убивают. Я понимал, что он упал и лежачего бить не честно. И я могу пройти, они пропустят. Но я знал: если я сейчас уйду, то они будут ждать меня снова и снова. И опять бить, издеваться. Мне нужно было сломать его. Чтобы они отстали вообще.
Я: Это важно, что ты это сказал. Но мне кажется, что это еще не все.
Игорь (ему почти шестнадцать): Я понимал, что я его убиваю. Еще тогда. И не мог остановиться. Я хотел, чтобы все кончилось. И ребятам в новой школе я сразу про убийство сказал, чтобы они меня боялись и не лезли, если что, а вовсе не для понтов. Потому что ясам себя боялся. Это все такие, в каждом оно внутри живет? Или только я, убийца? Мне Кузьма снится. Иногда кажется, что он в каком-то смысле во мне живет. И так будет, пока я жив.
Я: А теперь ты себя все еще боишься? Ведь ты с тех пор существенно изменился.
Игорь: Теперь вроде меньше, да. Я почти взрослый все-таки. Но кто же до конца знает?
Я: Никто, тут ты прав. Но мы можем надеяться.
Игорь (молодой взрослый мужчина): Я взрослый, закончил институт, могу жить взрослой жизнью. Жениться, завести детей, мама просит внуков. Все забыли, никто не знает. Вы вот только помните.
Я: Еще помнят родители Кузьмы. И все ваши бывшие одноклассники. И учителя той школы. Но вам нравится, что все вокруг вас забыли или не знают? Не нравится?
Игорь: Я вырос, а Кузьма взрослым не станет никогда. И воспоминания изменились. Тогда я думал: я защищался от шестерых ровесников. А сейчас я, взрослый мужчина, думаю: я убил ребенка. Ребенка, понимаете? Ему было десять лет. Я понимаю, что ничего изменить нельзя, спасибо, что согласились по старой памяти принять и выслушать, и простите, что отнял время…
Я: Немного изменить можно. Ведь именно благодаря Кузьме вы прошли огромный путь, Игорь. Вы, разумеется, пристрастны к этой трагедии, иначе и быть не может. А теперь я со стороны наконец скажу вам, что там на самом деле было. Жестокая детская драка в физкультурной раздевалке – умный, озлобленный и довольно противный мальчик против шестерых глупых. Потом несчастный случай и врачебная ошибка. Все.
Он ушел, кажется, даже не попрощавшись.
Вот такая история.
Про Джека
Ездила на днях в Псков и там, помимо прочего, выступала перед студентами. Один из них спросил:
– Вас, должно быть, после стольких лет работы клиенты уже и удивить ничем не могут? Вы ведь всякие разные семьи видели…
Задумалась, прежде чем ответить. Да, иногда так и кажется: всякое видела, ничему уже не удивлюсь. «Все счастливые семьи»… все несчастные семьи… все семьи с гипердинамическими детьми… А потом опять приходит кто-нибудь с чем-нибудь – и замираешь в немом ошеломлении перед многообразием мира и человеческих реакций и потом еще долго сидишь с приоткрытым ртом и перестраиваешь внутри головы вроде бы уже давно устоявшуюся схему.
Расскажу об одном таком случае.
Парень был крупный, в мешковатых брезентовых штанах и огромных кирзовых сапогах, с очень маленькой для его роста головой. В лицо я заглянула мельком, но сразу поняла: сильно не норма. Раньше обходились медицинскими терминами: «дебил», «идиот»; теперь говорят: «с особенностями». Мать уверенно толкнула его на стул в коридоре, почти крикнула: «Джек! Сидеть! Здесь! Ждать!» – и сунула ему в руки уже включенную электронную игрушку, по экранчику которой бегали какие-то треугольники. Мужчина и женщина прошли ко мне в кабинет.
Я одновременно подумала две вещи: 1) Не опасно ли оставлять ТАКОГО одного в незнакомом коридоре? (Испугается еще чего-нибудь, не дай бог, психанет, а у нас там дети маленькие бегают.) 2) Если взрослые зашли в кабинет без него, значит, не хотят, чтобы он слышал, что будут о нем говорить. Значит, он все-таки что-то достаточно сложное понимает и не все так плохо, как мне показалось…
Мужчина и женщина уселись на стульях основательно, предварительно поерзав, и одинаково сложили на коленях сильные, явно знакомые с грязной физической работой руки.
– Оригинальное имя у вашего сына, – сказала я. Надо же было с чего-то начать. Я не люблю сразу спрашивать диагноз. Сами расскажут.
– Не, его по документам Дмитрий зовут. Это мы его так кличем для удобства, чтобы не забыть, что он такое.
– Что он такое… – с некоторой растерянностью отзеркалила я. – А он там, в коридоре, один… не испугается?
Поделиться книгой: