Помоги проекту - поделись книгой:
Вполне возможно, что ранее Анна Александровна также могла придерживаться иной версии (про весовщика и смотрителя платформы), однако в начале 1980-х годов в нашей стране говорить правду о своем происхождении было уже не опасно. Хотя для нее, комиссара бронепоезда и сотрудницы Ленинского музея, все-таки предпочтительнее был отец — «трудовой человек», «простой железнодорожный служащий», начавший работать в двенадцатилетнем возрасте, а затем уже своим трудом и талантом выбившийся в люди, — вот она и совместила два варианта…
Ну а что делать? Для нас Анна Александровна остается единственным источником информации — имея в виду то, что она рассказала Геннадию Лисову. К сожалению, сам Геннадий Петрович ушел из жизни несколько лет назад, а потому та информация, которую он получил от сестры героя, но, вполне возможно, не мог вставить в книгу (каждые времена имеют свои собственные ограничения), так и ушла вместе с ним… Поэтому опять-таки возвращаемся к опубликованному в книге рассказу Анны Александровны:
«В нашей семье выросло семеро детей… Мама действительно жила только нашей жизнью. И тем ужаснее были удары судьбы, отнявшие у нее двоих… Первенец, всеобщий любимец Саня, примиривший маму с родными, умер от опухоли мозга в девятнадцать лет. Катя, второй ребенок, дожила лишь до двадцати четырех — ее унесла “испанка”, страшная разновидность гриппа, бушевавшая в 1918 году. Только благодаря отцу — благородному, сильному и доброму человеку — мама смогла пережить это»{7}.
Вот в такой вот семье 18 (31) декабря 1908 года и родился Виктор Лягин.
Уточним сразу, что по причине географических пертурбаций, происходивших в нашей стране в послереволюционные годы, — а может, и по каким-то иным причинам — Виктор Александрович значился по паспорту уроженцем белорусского города Витебска. Но это было совсем не так, а в Витебске, кажется, он вообще никогда не бывал.
Семья жила в пятикомнатном деревянном доме — думается, по масштабам и условиям Сельца это было очень даже комфортно. Анна Александровна вспоминала, что, когда Виктору было десять лет, отец подарил ему коня — и он с этим конем подрабатывал, возил дрова соседям, а те потом взяли Буланого без спроса и погубили его то ли по своему недомыслию и неопытности, а то ли и по злобё, из зависти (мы знаем, что это очень по-русски) — для мальчика это было сильнейшим ударом… Но произошло такое уже позже, во время Гражданской войны.
Как видно, семья «простого железнодорожного служащего» жила совсем даже неплохо — вот только вскоре в России, да и во всей Европе, началась очередная черная година. Ведущие страны Старого Света с азартом влезли в мировую войну, в которой, к удивлению своих правителей, завязли на долгие годы. У нас же в России «империалистическая» война переросла в еще более страшную Гражданскую. Считалось, что этот переход произошел, так сказать, «по заказу трудящихся» — в своей программной работе «Война и российская социал-демократия» вождь мирового пролетариата В. И. Ленин писал: «Превращение современной империалистической войны в гражданскую войну есть единственно правильный пролетарский лозунг»{8}. Кто бы знал тогда, какой кровью придется умыться России во исполнение этого «единственно правильного лозунга», сколько пролетариев отдадут свои жизни ни за понюх табаку, во что будет превращена страна!
А изначально, в 1914 году, всё вроде бы было очень даже неплохо: российское руководство традиционно рассчитывало на «малую победоносную войну» (на то же самое, впрочем, надеялись как наши союзники, так и наши противники), в народе изначально царили патриотические настроения. Но уже ко второму военному лету, под отрезвляющим влиянием событий на фронтах надежды растаяли, а патриотизм улетучился. Чтобы его реанимировать, император Николай II начал ездить по России и воодушевлять народ.
20 апреля 1915 года государь приезжал в Брянск. Думается, что Виктор видел тогда два царских поезда, промчавшихся мимо Сельца с получасовым интервалом, — и в каком-то из этих поездов следовал император. Хотя вполне возможно, что Александр Ильич, как начальник железнодорожной станции, ездил на торжественную встречу в Брянск, благо до города было рукой подать, и брал с собой туда младшего сынишку. Но, конечно, Виктор Лягин про такую поездку впоследствии, то есть став взрослым, никому и ничего не рассказывал — в те времена подобными «впечатлениями» не хвастались…
С 1915 года обстановка в Брянске, как и по всей России, становилась все хуже и хуже. В город волна за волной прибывали беженцы из прифронтовых областей. В результате уничтожения кадровой армии в первый же год сражений — рассчитывая на «малую победоносную войну», российское руководство бросило на фронт буквально все имевшиеся воинские части, вплоть до гвардии, — в войска стали призывать запасников, которые чем дольше шла война, тем сильнее не хотели воевать. Дезертирство с фронта нарастало, принимая массовый характер: вооруженные беглецы объединялись в банды, грабили лавки и зажиточные дома, а то и просто прохожих на пустынных ночных улицах. Взлетели цены на хлеб, начались перебои с солью и керосином; рабочие в Брянске бастовали, забастовки подавлялись достаточно жестко… Как-то незаметно прошел февраль с его «судьбоносными событиями», а потом, в октябре 1917 года, власть тихо и спокойно перешла к большевикам — никто ничего не штурмовал, никаких «революционных боев» на улицах уездного города не было. Не дошла до Брянска — и, соответственно, до станции Сельцо — и последующая Гражданская война, опалившая своим огнем лишь южные окраины Брянщины.
Наверное, самым ярким из событий того времени стал приход на станцию Сельцо для ремонта бронепоезда, которым командовал Георгий Александрович Александров, член партии большевиков с 1915 года (разумеется, об этом Виктор узнал гораздо позже). Яркое это событие произошло в начале Гражданской войны. И так получилось, что сын начальника станции стал на бронепоезде своим человеком — причем без всякой отцовской протекции. Когда ему вздумается, он мог невозбранно лазать по паровозу и бронеплощадкам, сидеть в бронированных вагонах и, что самое главное, крутить колесики орудий — «по науке» это называется «маховик поворотного механизма», — от чего их стволы ходили вверх-вниз и вправо-влево, а также нажимать на гашетку незаряженного пулемета и кричать «ду-ду-ду-ду!», изображая стрельбу. Впрочем, стоянка эта была недолгой — мастерских для серьезного ремонта на станции не было, значит, такового и не требовалось, так что несколько дней спустя бронепаровоз окутался белым паром, медленно, с трудом, закрутил своими огромными, в человеческий рост, красными колесами, дал длинный прощальный гудок; красноармейцы, стоявшие на платформах, что-то кричали и махали кому-то руками — а потом, быстро набирая ход, бронепоезд потащил свои пушки и пулеметы в южную сторону, туда, где шла война…
Вместе с экипажем бронепоезда уехала и Анна Лягина, которая вышла замуж за Георгия Александрова, его командира. Понятно, что именно благодаря сестре Виктор и оказался «своим человеком» в поездной команде. Вскоре Анна станет комиссаром этой воинской части — иначе как ей было находиться на бронепоезде? Жены должны мужей по домам ждать.
Вот, пожалуй, и всё, что нам удалось «раскопать» о юных годах нашего героя — свидетели тех лет давно уже ушли. Проанализировав вышеописанное, можно утверждать, что — по тогдашним меркам, разумеется, — детство у Виктора Лягина было вполне благополучное. Война прошла где-то рядом, осталась, без сомнения, в памяти, однако по-настоящему его не коснулась…
А теперь обратимся к семье Александровых.
После разгрома барона Врангеля и изгнания белых войск из Крыма Георгий Александрович некоторое время служил в Запорожье, но вскоре демобилизовался и в 1922 году, вместе с женой и новорожденным сыном Юрой, решил вернуться в родной Петроград. По пути супруги заехали в Сельцо, и там, на семейном совете, было принято решение всем Лягиным перебираться в Питер — возможно, по той причине, что «бывшим» гораздо проще было затеряться в большом городе, нежели оставаться на все той же станции, где тебя каждая собака знает и все по привычке именуют тебя «господином начальником». Не исключалось, что к Лягину-старшему в любой момент могли зайти незваные строгие гости с вопросом: «А кем вы были при прежнем режиме?» — будто они сами того не знали. Массовые репрессии против «бывших» пока еще не начались, но люди сведущие могли что-то знать или по крайней мере чувствовать…
Поначалу вместе с Александровыми в город на Неве отправили Виктора. Георгий Александрович с домочадцами возвратился в квартиру своих родителей на Спасскую улицу (через год ее переименуют в улицу Рылеева), дом 6 — неподалеку от Спасо-Преображенского всей гвардии собора и Литейного проспекта. В те времена эти места центром города не считались, но и тогда район был весьма престижным, обжитым и уютным; недавно еще здесь, совсем неподалеку, размещались самые блистательные полки императорской гвардии — лейб-гвардии Преображенский и Кавалергардский, рядом был огромный Таврический сад, да и до берега Невы рукой подать.
Итак, Виктор Лягин стал петроградцем-ленинградцем (город переименуют в январе 1924 года), и здесь, в Ленинграде, пройдет большая часть его короткой и яркой жизни. (Хотя справедливости ради уточним, что на обложке полученного им в 1928 году удостоверения об окончании школы-девятилетки он значится как «гражданин Орловской губернии». Это же надо было такое придумать!)
Здесь, пока еще в Петрограде, у Виктора началась совсем иная жизнь — во всех абсолютно отношениях. Конечно, главным делом для четырнадцатилетнего подростка считалась учеба, но можно понять, как тяжело пришлось парнишке, сменившему вдруг провинциальную школу на столичную. По своему духу, по уровню, по самосознанию граждан Питер тогда еще оставался столицей, и уровень образования был соответствующий, столичный, фундамент его закладывался в знаменитых петербуржских гимназиях. Лягин был принят в 104-ю единую трудовую школу, что находилась на улице Моисеенко (бывшая Большая Болотная), дом 2а, и от его дома идти туда было неблизко. Было ему тогда 13 лет, а зачислили его в 4-й класс — то есть по современным понятиям он оказался явным переростком. Но в ту пору подобных ребят, которым революция и война на несколько лет «подарили» вынужденные каникулы, было немало, никто этому не удивлялся, и на великовозрастных младшеклассников не косились и пальцем не показывали.
Ну что ж, пришлось сжать зубы, не жалеть времени, выказывать по-настоящему мужской характер — быть каким-то недотепой-недоучкой, посмешищем для класса не хотелось. И ведь сумел справиться! Виктор не только быстро догнал товарищей в учебе, но вскоре даже смог обойти их по уровню знаний. Сказались, очевидно, такие черты, присущие «лягинской породе», как настойчивость, упорство, дисциплинированность, высокая требовательность к самому себе — без той оглядки на окружающих, которая позволяет «ослаблять вожжи». Люди, знавшие Виктора Лягина, вспоминали, что его отличала аккуратность, он выглядел всегда очень опрятно и притом был человеком активным и инициативным, с выраженными качествами лидера.
Но тут кто-либо недоверчивый вполне может возразить, что, конечно, про героя все будут вспоминать и рассказывать только самое хорошее — тем более что опровергнуть сказанное уже нельзя. Действительно, опровергнуть нельзя, но зато подтвердить можно. Уже в 1923 году Виктор Лягин вступил в ряды РКСМ — Российского коммунистического союза молодежи, что свидетельствует о его большом авторитете в классе. Комсомол в те времена не был так заформализирован, как это оказалось впоследствии, туда действительно принимали лучших, настоящих «борцов за светлое будущее человечества», и одноклассники, решая, давать или не давать своему товарищу рекомендацию для приема, проявляли самую бескомпромиссную принципиальность. Вскоре Виктор возглавил комсомольскую организацию школы — значит, даже у непростых питерских школьников этот парнишка со станции Сельцо завоевал громадное уважение. Хотя известно, что в коллективах — особенно детских — чужаков не очень-то жалуют и принимают далеко не сразу. Можно понять и то, что Виктор обладал достаточно высокой культурой: несмотря на свое название, Литейная часть Петербурга[7] рабочей окраиной отнюдь не являлась, и человек здесь ценился не только за то, что был, как говорится, «своим в доску». Лягин очень любил читать, читал он много и постоянно. Кто-то умный сказал, что интеллигентного человека отличает потребность в повседневном чтении — и это качество было присуще Виктору в полной мере, причем его литературные пристрастия оказались достаточно широки. Еще он любил музыку, живопись… Про спорт и говорить не приходится — в те времена ребята поголовно увлекались спортом, и не спортсмен вряд ли мог стать для товарищей настоящим авторитетом, а уж тем более — выйти в лидеры.
Анна Александровна рассказывала корреспонденту николаевской областной газеты «Южная правда»:
«Очень искусство любил Витюша. Буквально потрясла его опера “Иван Сусанин”. Пришел со спектакля весь какой-то возбужденный, горячий… Все повторял: “Вот это да! Вот это человек! Сусанин, а?” А потом, бывало, ходит по комнате и напевает тихонько: “О дайте, дайте мне свободу, я свой позор сумею искупить…” Это уже из оперы “Князь Игорь”»{9}.
Рассказ дополнила двоюродная сестра Виктора Елена Ивановна Флоровская:
«Какой это был человек! Рыбалку любил. Природу. Помню, плавал отлично. Спортсменом был. Читал много. Любил повторять фразу Дидро: “Люди перестают мыслить, когда перестают читать”. Был Виктор очень эмоционален. Посмотрел спектакль “Анна Каренина” и говорит: “А я в двух местах плакал… А в каких местах, это вы сами догадаетесь, когда посмотрите этот спектакль…”»{10}.
Так, постепенно, у нас и вырисовывается портрет нашего героя…
В своей книге Г. П. Лисов писал, что Лягин не только организовал у себя в школе кружок немецкого языка, но и сам им руководил. «Почему именно немецкого? — спрашивает автор и тут же сам дает ответ: — Видно потому, что знал его немного с детских лет от матери и не раз слышал от нее: ничто так не развивает человека, как изучение чужого языка»{11}.
Не убеждает! То же самое можно сказать и про любой другой язык, и это тоже будет правильно. И вообще, закавыка в другом… Если мы возьмем упомянутый уже ранее «Личный листок по учету кадров», то на третьей его странице, в разделе 21, чудесным образом озаглавленном «Знание иностранных языков народностей СССР», в подпункте «Знание иностранных языков», во всех его отделениях, названных: «Читает или переводит со словарем», «Читает и может об’ясняться» и «Владеет свободно», стоят прочерки, сделанные синими чернилами. (В каждом из тех же самых отделений подпункта «Знание языков народностей СССР» добросовестно указано: «русский».) Между тем занятия даже в школьном кружке иностранного языка — и уж тем более руководство оным — предполагают хотя бы минимальный уровень познаний. Так что представляется, что в данном случае автор несколько польстил герою своей книги. Впрочем, в удостоверении об окончании школы (по современному — в аттестате) значится, что иностранным языком — без пояснения, каким именно, — он занимался. Оценка не стоит, потому как в удостоверении указано с подкупающей простотой: «В течение курса обучения приобрел знания и навыки в объеме курса, установленного программами НКП (Народного комиссариата просвещения. —
Так что, к сожалению, про уровень познаний будущего разведчика в иностранных языках мы пока что ничего сказать не можем. Зато в студенческих его документах есть отметки, что в институте он занимался и немецким языком, и английским. Но о том — в свое время, а мы пока продолжаем рассказ о школьных годах нашего героя.
Как уже знает читатель, Виктор жил в доме родителей мужа своей сестры, куда потом переехали и его собственные родители. Отец, Александр Ильич, устроился рабочим в типографию «Ленинградской правды» — скорее всего, он работал на линотипе, строкоотливной машине. Для телеграфиста эта профессия в общем-то родственная: и там, и тут нужно было работать с клавиатурой, в одном случае переводя буквы на бумажную строку, в другом — отливая в металле. Вот только на линотипе буквально рядом с наборщиком стоял тигель, небольшой котел с жидким, расплавленным гартом — смесью свинца, сурьмы и олова, из которого отливались строки. Работая, линотипист постоянно дышал парами этих металлов, и потому типографская служба была очень вредной для здоровья — рабочим даже молоко выдавали «за вредность». Да только не помогло молоко: уже в 1927 году Александра Ильича не стало… Мария Александровна, как и в Сельце, вела в Ленинграде домашнее хозяйство; так как она не работала, то получала скудную вдовью пенсию — не то 13, не то 14 рублей.
Вот так и жили — большой коммуной, сколько-то семей в одной квартире. К тому же Анна Александровна после смерти своей старшей сестры и ее мужа взяла на воспитание их дочь — четырехлетнюю Леночку, ту самую Елену Ивановну, слова которой о Викторе Лягине мы приводили чуть выше… Может, в том числе и по этим причинам — не всем нравится жить с тещей, да и вопрос перенаселенных квартир испортил не только москвичей, — к исходу 1920-х годов семья Александровых распалась. О Георгии Александровиче известно немного: в приснопамятные 1930-е годы он был секретарем одного из обкомов ВКП(б), попал под репрессии, но отделался сравнительно легко — отсидел несколько лет в лагерях, тогда как люди такого высокого, как он, ранга в ту пору обыкновенно попадали под расстрел. Возвратился, впоследствии был реабилитирован, где-то кем-то трудился, но мы про это уже точно не знаем. В 1971 году, когда на станкостроительном заводе имени Ильича открывалась мемориальная доска Виктору Лягину, Александров там присутствовал, но к бывшим своим родственникам не подошел — значит, оставались в его сердце какие-то обиды или претензии…
Наверное, после развода — а может, и раньше — Лягины переселились на улицу Моховую, дом 1/9, минутах в десяти от прежнего места жительства. Пройдя по Рылеева, нужно справа обогнуть Спасо-Преображенский собор, выйти на улицу Пестеля (ранее — Пантелеймоновская), по ней перейти через Литейный проспект, именовавшийся тогда проспектом Володарского, затем свернуть в первую улицу направо — это и будет Моховая, и идти по ней до самой улицы Чайковского (до 1923 года — Сергиевской), на углу с которой и находится дом один дробь девять. Он расположен буквально в двух шагах и от Фонтанки, и от Невы, от набережной Жореса, которая совсем еще недавно была аристократической Французской набережной, а ранее, в XIX веке, именовалась Гагаринской.
Несколько лет спустя семья переехала на улицу Пестеля, — названную в честь сурового руководителя Южного общества декабристов, — в дом 7 (на этом доме теперь висит мемориальная доска памяти Героя Советского Союза Виктора Лягина). Маршрут нам уже знакомый: вниз по Моховой, а на первом перекрестке, перейдя на другую сторону — это и будет улица Пестеля, — повернуть направо и идти к набережной Фонтанки, не доходя до нее четырех домов. Напротив дома, на другой стороне улицы, — церковь Святого Пантелеймона, построенная в первой половине XVIII столетия в память побед петровского русского флота при Гангуте и Гренгаме. А если пойти из дома налево, к Фонтанке, то там, с другой стороны реки, находятся такие прекрасные и удивительные питерские места, как Летний сад, Марсово поле, Инженерный замок. Это вообще самый центр, сердце города.
Улица Рылеева (Спасская), дом 6, улица Моховая, дом 1/9, и улица Пестеля (бывшая Пантелеймоновская), дом 7, — вот три ленинградских адреса Виктора Александровича Лягина. Все эти дома находятся в одном районе, в пяти — десяти минутах ходьбы друг от друга. И ведь что удивительно — именно здесь, в этом фешенебельном районе бывшей имперской столицы, Виктор получил по-настоящему пролетарское, большевистское воспитание. Все-таки старшая сестра его, Анна Александровна, совсем еще недавно была комиссаром бронепоезда. Во время службы она не только привыкла дымить, как паровоз — на войне курила махорку, потом до самой кончины не расставалась с крепкими мужскими папиросами, — но и жила в соответствующем окружении. В доме у нее, еще со времен пребывания на Спасской (Рылеева) улице, в основном бывали гости из «того», не столь уж давнего времени, участники Гражданской войны.
Честно говоря, советский агитпроп, то есть структуры, занимавшиеся идеологической работой — их деятельность возглавлял Отдел агитации и пропаганды ЦК ВКП(б), а затем ЦК КПСС, — дело свое знали, как говорится, туго. Именно его стараниями Гражданская война — самая страшная и кровавая страница советской истории — превратилась в прекрасную романтическую сказку. Вспомним хотя бы песню про «комиссаров в пыльных шлемах», которые «склонятся молча» — ну и т. д… Не знаем, насколько это было честно, но наши мастера искусств — даже те, которые вскорости стали клеймить «сталинизм», предавая анафеме советскую власть и всех большевиков оптом и в розницу, — славили эту «единственную Гражданскую» талантливо и самозабвенно, словно бы не зная или не задумываясь о ее сущности и трагедии. Целые поколения советских людей воспитали именно на таких песнях, на кинофильмах и книгах, на той самой «революционной романтике»!
А в доме, где жил Витя Лягин, участники и герои этой войны (это сейчас мы считаем, что в Гражданской войне не могло быть героев — но тогда так никто не думал) были повседневными и желанными гостями. Как положено ветеранам, они часто вспоминали молодость, проведенную в боях и походах, в борьбе за «рабочее дело», в правоте которого не имели никаких сомнений. И, конечно же, вечерами, собравшись за столом, хором пели военные и революционные песни — признаем, что песни Гражданской войны гораздо более подходили для хорового исполнения, нежели песни Великой Отечественной. (Если вспоминать свое далекое детство, то за столом у деда, участника нескольких войн, начиная с Гражданской, чаще всего звучали «Там вдали, за рекой…» и «Мы красные кавалеристы…» — но это уже личные воспоминания автора.) Вот и Виктор очень любил слушать эти песни и сам с удовольствием их исполнял.
В общем, совсем не случайно работала Анна Александровна в филиале Музея Ленина, в создании которого она принимала самое горячее участие.
К сожалению, сейчас сложно сказать, кто тогда посещал дом Александровых — Лягиных. С точностью можно назвать лишь одно имя: Мария Степановна Бакшис, сотрудница Особого сектора Ленинградского областного и городского комитетов ВКП(б) — под таким суровым названием значилась канцелярия обкома и горкома. В книге «Право на бессмертие» про нее сказано так: «По соседству жила ближайшая подруга хозяйки квартиры — Мария Бакшис, лично знавшая Феликса Эдмундовича Дзержинского, Розу Люксембург. Эта женщина часто приходила на Спасскую, 6, и, кто знает, может быть, ее рассказы о Феликсе Дзержинском запали в душу Виктора и сыграли свою роль, когда ему пришлось решать “делать жизнь с кого”. Во всяком случае, именно Мария Степановна Бакшис впоследствии рекомендовала комсомольца Лягина в партию»{12}.
Прочитаешь — и кажется, что всё замечательно, всё, как говорится, в лучших традициях. Старая большевичка, рассказы о Дзержинском, рекомендация в партию… Звучит, можно сказать, благостно. Вот только кто бы тогда знал, по какому «минному полю» прошел Виктор Лягин по причине этой самой партийной рекомендации!
Ну, его-то судьба нам хорошо известна. А вот Мария Степановна, скромная служащая обкомовского секретариата, пережила в городе на Неве блокаду — и потом, в 1945 году, в январе, была привлечена по делу «антисоветской националистической группы литовцев». Сложно сказать, насколько она являлась «литовской националисткой», но известно, что товарища Сталина она очень не любила, не стеснялась называть его «тотальным властелином» и «всесоюзным самодержцем» и критиковать проводимую им внутреннюю политику. Но Марии Степановне повезло: в конце войны властям оказалось абсолютно не до нее — тут и победная эйфория, и память о недавно пережитой блокаде, так что «сигнал», очевидно, не был воспринят должным образом, и она отделалась, как говорится, легким испугом. Что там было в итоге, вдаваться не станем, ибо это может уж слишком далеко увести нас от темы повествования… По крайней мере, известно, что в конце 1960-х годов Бакшис торжественно отпраздновала свое девяностолетие. Так что, скорее всего, ее просто убрали из «аппарата», да и позабыли, и тем самым, возможно, спасли от приснопамятного «ленинградского дела», которое раскрутили в 1949-м. Но тот факт, что рекомендацию для вступления в партию чекист получил от подобного человека, мог иметь весьма негативные последствия. В России ведь, как говорится, «от сумы и от тюрьмы…» — вне зависимости от того, кем ты был совсем еще недавно.
Но пока что все было просто замечательно! Интересная, насыщенная жизнь и прекрасные люди вокруг. Так чаще всего представляется в молодости, да и время было такое — время подъема, ожидания, надежд и искренней веры. Тем более — в Ленинграде, «второй столице», «культурной столице», «городе трех революций».
А вот что, уже поступив в Политехнический институт, писал Виктор о своем участии в общественной жизни в соответствующей анкете — она датирована 1 сентября 1929 года — в пункте 18 «Общественный стаж»:
«Кооператив школьный организовал…»
Подробно об этом мы ничего не знаем, хотя известно, что заработанные деньги уходили на помощь малоимущим ученикам.
Далее в анкете указывается:
«В комсомоле: беспрерывно в продолжение последних 3-х лет отв<етственный> секретарь к-ва <коллектива>, член Райкома ВЛКСМ с 1927 г.».
Учебу, комсомольскую и общественную работу Виктор сочетал и с самым настоящим пролетарским трудом — он так и написал в «Опросном листе для вновь поступающих в Высшие Учебные заведения в 1929 году»: «Работать начал с 1926 года; летом работал, зимой учился». Там же, в графе 7, «Профессия и специальность», он указывает «Старший рабочий на строительных работах».
Правда, в известном нам уже «Личном листке студента» Лягин пишет, что он состоял в профсоюзе строителей с 1925 по 1927 год. Скорее всего, в первом случае, говоря про 1926 год, он ошибся, ибо и в автобиографии, датированной 7 апреля 1938 года, указывается: «Каждое лето до 1927 года работал рабочим на предприятиях Ленинградстроя — плотничал». Понятно, что речь идет не об одном-двух годах. Есть у нас также и характеристика, не имеющая датировки, — она подписана директором института и заведующим тамошним отделением машинных двигателей. В характеристике значится: «Социальное положение — рабочий плотник[8]. Работал 3 года». Подтверждается это и сведениями, изложенными в «Личном листке по учету кадров». В разделе 6 — «Основная профессия» (кстати, там, в скобках, следует очень интересное уточнение: «занятия для членов ВКП(б) к моменту вступления в партию, а для беспартийных — к моменту начала работы в советских учреждениях») указано точно так же — «плотник». Ну а что тут удивительного? В 1925 году школьнику Лягину было уже шестнадцать, и в те времена очень многие ребята такого возраста трудились на стройках, фабриках и заводах, на колхозных полях, даже не помышляя о получении среднего образования. Ну а он, как и указал в анкете, учился и работал… Парень физически был очень развит, притом что семью его вряд ли можно было назвать хорошо обеспеченной в материальном плане. Тем более что в 1927 году скончался главный ее кормилец — Александр Ильич. В общем, как говорится, всё одно к одному…
Очевидно, именно по материальной причине Виктор не стал поступать в институт сразу по окончании школы, а пошел работать. К тому же выпускнику было уже 19 лет, и ему явно не хотелось прийти в вуз «вчерашним школьником». А так — пришел из трудового коллектива, это было гораздо солиднее, да и у трудящихся имелись свои преимущества при поступлении.
Но всё же после девятилетки Лягин в плотники определяться не стал — в его анкетах на тот период значится несколько более престижных, скажем так, должностей: «инструктор пионерской работы Володарского РК ВЛКСМ», «пионервожатый в школе», а несколько ранее — еще до окончания школы — Виктор «работал на детской площадке № 8 в должности руководителя».
Кстати, в 1928 году он перешел в профсоюз работников просвещения.
Но, к сожалению, ничего конкретного о работе нашего героя на ниве просвещения мы рассказать не можем, а потому ограничимся сухими словами характеристики, выданной ему Володарским райкомом комсомола:
«Лягин Виктор Александрович, член ВЛКСМ с 1923 года, членский билет № 31327, за свое пребывание в ВЛКСМ работал неоднократно ответственным секретарем коллектива, членом районного комитета ВЛКСМ, инструктором РК по школьным коллективам ВЛКСМ, а в последнее время работает пионервожатым 96-й и 97-й советских трудовых школ. Неся указанные нагрузки, т. Лягин проявил себя как выдержанный и сознательный комсомолец, политически развитый, могущий вести руководящую работу и обладающий организаторскими способностями»{13}.
С таким «багажом» Виктор Лягин и отправился на учебу.
Глава вторая
«ВЫДЕРЖАННЫЙ И БЛАГОНАДЕЖНЫЙ»
В январе 1940 года в Москве фантастическим для нашего сегодняшнего дня тиражом в 300 тысяч экземпляров был выпущен «Политический словарь», который ориентировал советских граждан в реалиях современного мира и объяснял им подоплеку многих исторических событий. Обращаясь к этому изданию, мы приблизительно можем понять, какие представления имели по тому или иному вопросу герой нашей книги и его современники. Что же делать, если большинство советских граждан придерживались тогда официальной точки зрения и искренне верили написанному?
Так вот, в статье «Индустриализация СССР» данного словаря объясняется, что это — «превращение нашей страны, в прошлом отсталой, преимущественно аграрной, всецело зависевшей от других, более развитых капиталистических стран, в передовую социалистическую индустриальную державу, независимую в технико-экономическом отношении от капиталистических государств. В результате социалистической индустриализации СССР из страны, ввозящей машины и оборудование, превратился в страну, производящую машины и оборудование собственными силами, в страну мощную в смысле обороноспособности. Необходимость социалистической индустриализации страны неоднократно подчеркивалась великими вождями народа — Лениным и Сталиным. В целом ряде своих выступлений Ленин особое внимание обращал на необходимость развития тяжелой промышленности, являющейся основой социалистической перестройки всего народного хозяйства. В декабре 1925 года на XIV съезде ВКП(б) товарищ Сталин выдвинул лозунг социалистической индустриализации, подчеркнув, что центральной задачей партии становится борьба за социалистическую индустриализацию страны, борьба за победу социализма»{14}.
Можно, конечно, критиковать советское единомыслие — но скажите, чему в вышеизложенном тексте следует возразить? Разве что слову «социалистический», если подходить с нашей современной «либеральной» точки зрения, но тогда весь строй в стране был такой, что никакой иной индустриализации, кроме как социалистической, в СССР быть не могло. Так что принимаем указанный курс единогласно — так, как принял его всем сердцем герой нашей книги Виктор Лягин. Посвятив свой первый послешкольный год пионерско-комсомольской работе, он затем решил включиться в борьбу за социалистическую индустриализацию и, как тогда говорилось, личным своим трудом претворять в жизнь решения XIV съезда ВКП(б) (хотя к тому времени, в декабре 1927 года, прошел уже очередной XV съезд ВКП(б), но этот съезд, как написано в том же «Политическом словаре», «вынес решение о всемерном развертывании коллективизации сельского хозяйства»{15} — а эта тема к нашему герою никакого отношения не имела).
В общем, Виктор Лягин принял решение, вполне соответствующее духу времени: поступать на учебу в Ленинградский политехнический институт имени М. И. Калинина. (Уточним, что сам Михаил Иванович, «всесоюзный староста», председатель ЦИКа — Центрального исполнительного комитета СССР, высшего, как официально считалось, органа государственной власти в стране, — высшего образования не получил и, соответственно, в Политехе не учился.)
Что нам известно про это учебное заведение?
Политехнический институт был основан на северной окраине Санкт-Петербурга в 1899 году. В его создании участвовали такие выдающиеся русские ученые, как кораблестроитель Алексей Крылов, химик Дмитрий Менделеев, изобретатель радио Александр Попов, металлург Дмитрий Чернов — можно перечислить и еще целый ряд иных, не менее блистательных фамилий. В 1910 году Санкт-Петербургскому политехническому институту было присвоено имя императора Петра Великого, а в 1922 году его переназвали, как мы уже говорили, в честь «всесоюзного старосты»; в 1924 году, ввиду очередного переименования города на Неве, институт стал называться Ленинградским. К концу 1920-х годов, то есть ко времени поступления сюда Виктора Лягина, здесь обучалось порядка восьми тысяч студентов — на скольких факультетах, точно сказать не беремся, хотя и знаем, что в том самом 1929 году здесь также были созданы еще и факультеты водного хозяйства и авиастроительный. На последний из них решил поступать Виктор.
На официальном бланке «Заявления» после напечатанных там слов «Прошу допустить меня к приемным испытаниям для зачисления в число студентов» он аккуратным почерком написал «авиастроительного», а слово «факультета» там уже стояло.
К испытаниям, как тогда именовались приемные экзамены, он был допущен и всё успешно сдал. Конечно, создавая «светлый образ» героя книги, хотелось бы написать про блистательную сдачу экзаменов, но, к сожалению, у нас есть документ, который не позволяет кривить душой: листок за № 52 (номер написан на бланке синим карандашом); еще здесь отпечатано слово «Поступило» и очень крупно стоит «1928 г.», но тем же карандашом «восьмерка» исправлена на «девятку», и на листке стоит лиловый чернильный штамп «Допустить к испытаниям». Тут же указаны и «Результаты испытаний»: русский язык — сдано, обществоведение — «удовлетворительно», математика (судя по всему, были отдельные вопросы по алгебре, геометрии и тригонометрии) — «удовлетворительно». Не стал исключением и четвертый экзамен — физика, за сдачу которого абитуриенту также было поставлено «удовлетворительно». Но значит, такого уровня знаний для поступления было вполне достаточно, потому как рядом с написанным тем же синим карандашом «Лягин Виктор Александрович» дописано уже красным карандашом «Ст», что, соответственно, означает «студент». Приняли! Об этом счастливом событии, как значится на том же опять-таки листке, он был «извещен лично» 19 июля. Лягин был зачислен на авиастроительный факультет — отделение самолетостроения. Звучит как песня!
Выбор, сделанный Виктором, неудивителен — по словам людей, близко его знавших, он еще с детства мечтал о подвигах. Сейчас, к сожалению, у многих из наших соотечественников мечты простираются не дальше успешной офисной карьеры, больших денег и легкой жизни, желательно за пределами нашей необъятной Родины, а вот в те далекие времена молодежь искренне восхищалась героями Арктики, летчиками, моряками, исследователями, старалась пойти тем же путем, последовать их примеру…
«Вот это люди! Люди с крыльями», — говорил про них Виктор, а потому, очевидно, и решил соединить романтическую мечту с прагматическим требованием времени: создавать надежные, передовые воздухоплавательные машины для этих крылатых людей.
Всё это было замечательно, романтично — однако оставались и вполне земные заботы, которые напоминали о себе постоянно, и решение этих «земных вопросов» требовало немало времени.
В уже знакомой нам анкете, заполненной Виктором Лягиным 19 июля 1929 года, при поступлении в институт, в 21-й графе — «На какие средства живет подавший заявление, получаемый им оклад по службе или работе и т. п.» — указано: «Сам работал! Получал 75 р.». Восклицательный знак свидетельствует о том, что это писалось с гордостью. Оно и понятно — самостоятельный рабочий человек. Тем более что ранее, в графе 20 «Материальное обеспечение родителей (какое имущество имеют, какой средний годовой заработок и размер налога)» указано: «Мать пенсионерка, получает 13 р. пенсию». Ясно, что именно Виктор — кормилец в семье. Впрочем, эти доходы у Лягина были в прошлом, и потому в начале учебного года ему пришлось писать заявление на получение государственной (это именно так называлось) стипендии.
В сборнике статей и материалов «Виктор Александрович Лягин (1908–1943): к 100-летию со дня рождения», выпущенном издательством Политехнического университета в 2008 году, этот момент объясняется так:
«Значимость государственной стипендии была тем более высока, что она подтверждала социальный статус студента. Кандидат на стипендию должен был заполнить специальную анкету, которая выясняла социальное происхождение, биографию и рабочий стаж, принадлежность к профсоюзу или партийной организации и ряд этапов биографии претендента. Таким образом, получение стипендии автоматически причисляло студента к привилегированной категории “пролетариев”»{16}.
В общем, важны были не только деньги, но еще и престиж, статус. Тем более что с первого захода Виктору в получении стипендии почему-то было отказано. 12 сентября того же 1929 года Лягин написал новое заявление, адресованное «в правление ЛПИ»:
«Прошу стипендиальную комиссию еще раз рассмотреть мое заявление о зачислении меня на стипендию. Согласно спискам, вывешенным от 11 сентября с/г, мне в стипендии отказано. Что послужило причиной отказа, я не знаю, но я отлично сознаю, что существовать на средства моей сестры, получающей всего 80 рублей, и на иждивении которой помимо меня находится моя мать-пенсионерка, <которая> получает пенсию 14 рублей, и младшая сестра — ученица сов<етской> шк<олы> я не могу. Еще при жизни отца, мне, чтобы иметь возможность учиться в шк<оле> II-ой ст<упени> и ее окончить, каждое лето приходилось работать. Так, в 25 г. работал в “Ленинградстрое”, лето 26 года — на заводе Ильича от Ленинградстроя, в 27 году /лето/ был послан комсомольской организацией на работу руководителем Д/П (детской площадки.
В этом заявлении чувствуется, скажем так, металл. Хотя просить — всяко дело неприятное, да и нелегкое.
«Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас», — устами своего героя рекомендовал М. А. Булгаков в «Мастере и Маргарите», и добавлял: «Сами предложат и сами всё дадут!» Эту цитату все знают, и повторяется она очень часто — обычно в качестве утешения… Но, к сожалению, кто бы из «сильных мира сего» вот так, с ходу, догадался, чего именно вам действительно нужно, — чтобы потом этак щедро и благородно «самому всё дать»! Вот и приходится просить — и нужно уметь сделать это так, чтобы не только убедить в своей правоте просимого, но и не терять при этом чувства собственного достоинства. Заявление Виктора Лягина — пример такой убедительной просьбы, когда человек доказывает правомерность своих прав на то, на что он претендует.
В общем, стипендию Виктор получил. А она ему была необходима как воздух — как раз на первом курсе, в 1930 году, он женился, хотя о таком своем намерении в заявлении не писал. Вот это как раз было бы лишним! Какой-нибудь чинуша, прочитав о подобном стремлении первокурсника, преспокойно бы посоветовал: «Сначала на ноги встань, а потом уже о семье думай!» И преспокойно бы похерил заявление, оставив Лягина без стипендии… А ведь ему уже было 20 лет, и по тем временам, когда люди взрослели раньше, чем сегодня, но были гораздо более нравственны, самая пора была обзаводиться семьей, создавать, как говорилось, «ячейку общества».
Да и невеста уже давно была на примете — школьная подруга красавица Ольга Афонина. Скажем честно, происхождения она тоже оказалась не совсем пролетарского: вроде бы отец ее владел скобяной лавкой на проспекте Володарского (как мы помним, так перекрестили Литейный). Насколько известно, родители Ольги были не в восторге от скоропалительного студенческого брака, да что уж тут поделаешь!
А сейчас мы сделаем небольшую остановку в развитии нашего сюжета и обсудим один весьма деликатный вопрос…
По имеющейся у нас информации, Виктор Лягин — высокий, подтянутый, спортивный, очень интересный внешне, начитанный, эрудированный (положительную характеристику можно продолжить) — нравился женщинам. Еще более важно для нас то, что он и сам женщин любил, и вообще был, как говорится, человеком влюбчивым и к тому же весьма вспыльчивым. Есть у нас также и конфиденциальные сведения, что складывавшиеся у него отношения с отдельными легкомысленными представительницами противоположного пола не всегда соответствовали так называемым «нормам социалистической морали». Однажды он на этом деле даже крупно погорел, но речь о том пойдет в свое время…
А вот совсем другой эпизод, описанный в книге Геннадия Лисова: «Виктор в юности был дружен с одной девушкой, ставшей впоследствии знаменитой актрисой…» Автор не называет имени, но, как нам рассказали потомки Виктора Лягина, речь тут идет об Эдит Утесовой, дочери легендарного певца и артиста Леонида Осиповича Утесова и солистке в его известнейшем в довоенное время джаз-оркестре. Сразу уточняем, что никаких подробностей этого знакомства — кроме того, что были изложены в книге «Право на бессмертие», — мы не знаем. Да, они были знакомы, встречались. Когда Геннадий Петрович Лисов захотел проверить полученную им информацию об этом знакомстве, то он, по его утверждению, поступил так, как поступали миллионы простых советских граждан, пытавшихся «достучаться» до различных знаменитостей, — написал на конверте: «Москва, Эдит Утесовой» и опустил письмо в почтовый ящик (в книге написано: «Отправил письмо в Москву, указав на конверте только фамилию»).
Так ли было на самом деле или не так — Геннадию Петровичу могли посодействовать и те товарищи, которые помогали собирать материал для книги, но, по его словам, через довольно продолжительный отрезок времени ленинградский журналист получил ответ из Москвы, и Эдит Леонидовна подтверждала в своем письме факт знакомства:
«Да, я действительно знала Виктора Лягина. Правда, очень недолго, но вижу его, как будто мы расстались вчера. Вижу хорошее, доброе лицо — ясное, честное, волевое. Он был в коричневом пальто, длинном и узком, как тогда носили, в коричневой кепке и с полосатым “трикотиновым” (так почему-то называли шелковый трикотаж) кашне. Он встречал меня возле нашего подъезда — ни за что не хотел зайти к нам в дом. Вероятно, стеснялся… Эта черта — необыкновенная скромность, даже застенчивость — очень подкупала в нем.
Мы гуляли по заснеженному Ленинграду и на пути к Летнему саду проходили мимо его дома. Однажды мы очень замерзли на улице, и Виктор предложил зайти к нему погреться и попить чаю. Мы вошли в квартиру. Виктор проводил меня в комнату. Я сняла шубку и положила ее на диван — как сейчас помню, стоял он справа. Очень мило, шутя, Виктор помог мне снять ботики, потом пошел ставить на огонь чайник. Из этого огромного чайника мы пили чай с вареньем и сушками. И говорили, говорили… О чем? Наверное, о том, что занимало нас тогда — о книгах, театре, кино, об учебных и рабочих делах. Виктор так трогательно угощал меня и был так нежен, что тот вечер крепко запомнился мне.
Вскоре наша семья переехала в Москву, и я больше не виделась с Виктором. О его судьбе я узнала лишь в 1964 или 1965 году. И тогда поняла то, что не смогла угадать в нем в свои семнадцать лет…
Как видите, я занимала слишком мало места в жизни Виктора Лягина, чтобы мое имя было упомянуто в вашей книге. И все же я горжусь, что судьба свела меня, пусть на короткое время, с этим замечательным, мужественным, чистым человеком. Светлая ему память!»{17}
Вот такая вот интересная информация, которая позволяет еще более расширить наши представления о Викторе Лягине. Утонченная Эдит Утесова, родившаяся в Одессе, выросшая в Петрограде-Ленинграде, — и Виктор, приехавший со станции Сельцо… А все-таки, значит, было между ними нечто общее, благодаря чему, пусть ненадолго, пересеклись судьбы этих совершенно разных людей, каждый из которых по-своему оказался известным. Но повторим, что в книге «Право на бессмертие» Эдит Утесова осталась анонимной «впоследствии знаменитой актрисой».
Очень жаль, что книга эта вышла уже после смерти Эдит Леонидовны…
И еще один интересный момент нашел свое отражение в книге Геннадия Лисова, имевшего, как мы говорили, уникальную, уже нереальную для нас возможность общаться с людьми, знавшими Лягина. Он обошел, очевидно, все квартиры старинного дома 7 по улице Пестеля, и, вопреки прошедшим десятилетиям, блокаде, основательно «повыбившей» ленинградцев, и стремлению наших граждан улучшать свои жилищные условия, переезжая из одной квартиры в другую, нашел-таки тех, кто знал и помнил Виктора и мог о нем рассказать.
В числе таковых оказалась Беата Абрамовна Роот — в начале 1930-х она была совсем маленькой девочкой и прекрасно помнила Лягина, который очень любил детей и охотно с ними возился, не жалея своего свободного времени. Вот что рассказывала Беата Абрамовна:
«По выходным дням, бывало, Виктор спускался сверху и названивал в квартиры, где жили дети. Мы уже знали, что нам предстоит веселая прогулка. Виктор собирал нас у подъезда, и мы направлялись в Летний сад. Странная, наверное, это была картина: взрослый парень в окружении мальчиков и девочек. В кондитерской Лора он покупал нам шоколадные конфеты, в Летнем саду угощал мороженым с лотков на колесах или сельтерской водой… Ходили мы с ним и в Сплендид-Палас — так назывался нынешний кинотеатр “Родина”. Виктор придумал для каждого из нас шутливые имена. Я была очень суматошным ребенком — наверное, поэтому он и звал меня странным именем — Беба-шумная»{18}.
«Беба» — это, очевидно, от английского
Между тем Политехнический институт вскорости «попал под реформы». Исторический опыт нашей страны свидетельствует, что чем больше чиновников и недоучек «руководит» отечественным образованием, тем более частому и разрушительному «реформированию» оно подвергается.
Научные светила с мировыми именами — Менделеев, Попов, Крылов и иже с ними — создали Политехнический институт, который к тому времени окончили будущие академики П. Л. Капица, С. Г. Струмилин, М. М. Карнаухов, М. А. Михеев, Ю. Б. Харитон, авиаконструкторы О. К. Антонов и Н. Н. Поликарпов, кораблестроители В. А. Никитин и В. Ф. Попов, а также Артур Христианович Артузов, инженер-металлург по профессии, ставший одним из организаторов органов ВЧК, а в 1931–1935 годах возглавлявший советскую внешнюю разведку. И ведь это далеко не все блистательные выпускники Политеха! Однако чиновникам от науки возжелалось разделить это прекрасное учебное заведение на несколько самостоятельных институтов. А что? Если не можешь сам создать ничего нового — перестраивай старое, созданное другими! Авось, чего и получится… Ломать — не строить, душа не болит! Зато видна активная работа.
Таким образом, в начале лета 1930 года Комиссия по реформе высшего и среднего образования, созданная при Совнаркоме СССР, воистину раздербанила этот замечательный вуз на целую кучу узкопрофильных институтов, которые затем были подчинены различным ведомствам. На руинах Политехнического института возникли Гидротехнический институт, Институт инженеров промышленного строительства, Кораблестроительный институт, Авиационный, Электротехнический, Химико-технологический, Металлургический, Машиностроительный, Институт индустриального сельского хозяйства, Физико-механический, Финансово-экономический институт и даже Всесоюзный котлотурбинный институт. (Кстати, некоторые из этих вузов до сих пор живы, хотя и носят иные названия.) В общем, титаническая чиновничья работа налицо! Это ж, если не понимать, можно только радоваться тому, сколько новых институтов было создано. Не будем уточнять, что у нас сейчас тенденция обратная — к соединению и укрупнению учебных заведений. Так сказать, скрестить ужа и ежа, в результате чего авось получится колючая проволока… Причем о том, чтобы студенты просто спокойно учились, без помех и лишних трудностей получая основательное высшее образование, чиновники ни в те далекие времена, ни сейчас как-то не думали и не думают.
Хотя реформа эта имела и некоторые свои положительные стороны. В упоминавшемся уже сборнике, изданном к столетию со дня рождения Виктора Лягина, написано так: «Активное внедрение группового метода и непрерывной производственной практики позволило факультетам, а затем и отраслевым институтам за один год выпустить инженеров больше, чем за двенадцать предшествующих лет Советской власти. Перестройка учебного процесса сопровождалась поисками новых методических форм. Появились методы “конвейерно-цикловой”, “целевые задания”, “бригадно-лабораторный”. Последний, например, заключался в проведении краткой вводной лекции, после чего студенты делились на бригады и изучали материал по литературе»{19}. Конечно, «за год выпустить инженеров больше, чем за двенадцать предшествующих лет» — звучит! И вообще, это было бы здорово, если не обращать внимания на качество подготовки молодых специалистов. А вот оно, как можно полагать, оказалось далеко не на высоте. Как тут не вспомнить лозунг-анекдот того времени: «Дадим стране угля! Пусть мелкого — но много!»?
У нас ведь очень любят перенимать зарубежный опыт, вне зависимости от его качества. Самый яркий тому пример, конечно, — попытка известного нашего лидера засеять, по американскому примеру, всю территорию СССР кукурузой. И многие поначалу это очень даже одобряли. Но когда «царица полей» не прижилась не только за полярным кругом, но и на наших северных территориях, все поняли, что это глупость. Зато когда российскую почву пытаются засевать какой-нибудь образовательной, научной, культурной или какой иной «кукурузой» — это уже выглядит не столь заметно и не для всех понятно, а потому и глупость оказывается неочевидной, хотя от того и не менее пагубной…
Ну не готова была тогда наша «почва» к той самостоятельной работе, на которую обрекали студентов в результате очередных реформ! Вот почему благие намерения привели к фактическому разгрому Политехнического института. Кстати, о том, что вместе с институтами окажутся распределены по различным ведомствам многочисленные учебные лаборатории и мастерские, в той самой комиссии при Совнаркоме СССР никто и не задумался. Не тот, очевидно, уровень, чтобы заниматься подобной «мелочовкой»! Однако забегая вперед скажем, что через три года той же самой комиссии пришлось разбирать склоки, возникшие между кучей новоявленных институтов по поводу пресловутых мастерских и лабораторий, а весной 1934 года большинство этих вузов опять превратились в факультеты, объединившиеся в стенах вновь созданного Ленинградского индустриального института. Знать бы, понес ли кто тогда персональную ответственность за свою «реформаторскую деятельность».
Ну да ладно, возвратимся к судьбе нашего героя, по которому «реформаторы» также нанесли тогда весьма чувствительный удар. Это вообще русская традиция, идущая еще с далеких допетровских времен: проводить все реформы «через колено», «людишек» не жалея и про них не думая. Вот и Виктору Лягину пришлось тогда писать следующее заявление, хранящееся ныне в архивах Санкт-Петербургского Политехнического университета:
«В связи с переводом Авиастроительного ф-та ЛПИ в гор. Москву, я вынужден прекратить свое дальнейшее обучение на Авиастроит. ф-те. Переезжать в Москву вместе с ф-том я не могу, т. к. живу не один: со мною проживают моя мать пенсионерка, получающая пенсию 14 р., сестра, учащаяся школы II-ой ст<упени>, и моя жена. Доходом нашего существования — заработок жены (90 р.) и моя стипендия. Этих средств хватает только при совместной жизни. Поэтому прошу Вашего разрешения и содействия моему переводу в машиностроительный втуз[9]. 1/V1 30 г.».
Вот так! Произошла, можно сказать, жесткая посадка: мечту о небе и строительстве самолетов пришлось оставить. По окончании первого курса Виктор Лягин был переведен в Ленинградский машиностроительный институт, бывший механический факультет Политеха, на отделение «Моторы — двигатели». (Как-то так оно называлось, точнее даже по документам понять трудно, потому что в одних случаях эти два слова соединяются союзом «и», в других между ними стоит дефис, а где-то они вообще расположены рядом, ничем не соединенные и не разделенные.)
Что можно рассказать о том периоде жизни героя нашей книги?
Он учился, учился настойчиво и прилежно, а потому результаты сдачи очередных экзаменов всегда были достаточно высокими. На первом курсе, правда, это были зачеты — но по каким предметам! В аудиторных условиях Виктору пришлось сдавать «аналитическую геометрию», «дифференциальные исчисления», «теоретическую и прикладную механику», «физические измерения», «методы изображения и черчение», «производство металлов и сплавы», политическую экономию, а также еще и немецкий язык. Были к тому же еще и так называемые «предметы на производстве» — то есть зачеты, сдававшиеся практически: «литейное дело», «обработка давлением» и третий зачет — «станки».
Но это, как представляется, была еще учеба в щадящем режиме, потому что потом количество учебных предметов значительно увеличилось, добавились такие специфические дисциплины, как «детали машин», «техническое нормирование», «гидравлика», «шасси автомобиля» — и всё это было сдано Лягиным на «отлично». А еще — «металловедение», «экономика машинной промышленности», «конструкция и расчет двигателей», «динамика двигателей», «теория легких двигателей» и многое иное, оцененное на «четверку». Кстати, «троек» — оценок «удовлетворительно» — у Виктора почти не было.
Поделиться книгой: