Нечаянная свадьба

– Малости?! – чуть ли не возопил Касьян. – Неужто для тебя живую душу погубить – такая малость?!

– Да эта девка мне поперек дороги такую яму вырыла, что как бы туда не свалиться! – взрыдала Авдотья Валерьяновна. – Касьянушка! Ведь ты любил меня, я знаю! Думала, и по эту пору любишь, а ты, видно, ради тех денег, что мой супруг тебе платит, все забыть готов!

– Любовь любовью, – рассудительно ответил Касьян, – а ею одной сыт не будешь. Ты вон тоже не по любви за Иону Петровича замуж выскочила!

– Да, я ради денег за этого старика вышла, – согласилась Авдотья Валерьяновна. – Только ошиблась – не столь уж он и богат, к тому же скуп, отвратительно скуп! – В голосе ее зазвучала лютая ненависть. – А вот кто богат, так это его мерзкая племянница. И если она умрет, все унаследует мой муж. И вот тогда-то я смогу все к рукам прибрать! И отблагодарю тебя щедро, очень щедро!

– Ну, коли ты до сих пор то, что есть, прибрать не смогла, то и потом не сможешь, – рассудительно ответил Касьян. – Чего же ради мне грех на душу брать, сама посуди?

– Да разве тебе впервой, Касьянушка? – вкрадчиво спросила Авдотья Валерьяновна.

– Ты о чем? – враз охрипнув, спросил Касьян.

– Как о чем? – изумилась Авдотья Валерьяновна. – О Савке-пастухе, конечно. Разве не ты его кулаком пришиб да закопал под коряжиной в прибрежной роще, где мы с ним на траве валялись, а ты увидал да взревновал? Думал, я прочь убежала, а я за кустами спряталась и все видела!

– Молчи! – с трудом выговорил Касьян.

– Не бойся! – хихикнула Авдотья Валерьяновна. – Если я тогда об том промолчала, если столько лет тебя не выдавала, то и сейчас не выдам… если ты мне поможешь, то и я тебе помогу, не сомневайся! Ну а если не захочешь сделать по-моему, тогда не взыщи. Косточки Савкины, наверное, еще можно отыскать! А то ведь, когда он исчез, Маремьяну едва не утопили, решив, что она виновница! Савка-то ведь с ее дочкой хороводился, да…

– …да бросил ее, потому что ты его поманила, – договорил Касьян. – Неужто выдашь меня, Дунюшка?

– Как ты ко мне, так и я к тебе! – пропела Авдотья Валерьяновна.

– Да я и подступиться к смертному делу не знаю как… – нерешительно пробормотал Касьян.

– Да что ж тут хитрого? – хмыкнула Авдотья Валерьяновна. – Возьми подушку да накрой ее сверху. А сам немного придави. Она хлипкая, быстро задохнется.

Касьян тяжело вздохнул, сделал несколько тяжелых шагов, и Лида почувствовала, что он стоит рядом. И вдруг осознала, что этот разговор, который она слышала как бы в полусне, воспринимая его как нечто не вполне реальное, – да-да, этот разговор, напоминающий диалог двух разбойников-убийц из авантюрного романа какого-нибудь Эжена Сю или Понсон-дю-Террайля[48], не снится ей, а происходит наяву… Более того, разговор этот и намерения собеседников касаются ее!

Она так и обмерла от ужаса, и в это мгновение Касьян отпрянул со стоном:

– Нет, не могу!

– Ты сможешь, сможешь, Касьянушка, – сладострастно выдохнула Авдотья Валерьяновна. – Вот я сейчас тебя приободрю!

В следующее мгновение послышался шелест ее платья, а потом и звук тяжелых шагов Касьяна, который отходил от Лиды.

Она приоткрыла глаза и обнаружила, что находится в какой-то незнакомой спальне и лежит на чужой кровати – как была, одетая, только в расстегнутом на груди платье. Ворот платья и волосы Лиды были влажными – видимо, ее пытались привести в сознание, брызгая воду в лицо. И тут же она забыла о себе, потому что увидела, что Касьян держит в объятиях Авдотью Валерьяновну, а та покрывает его лицо поцелуями, оглаживает его тело, да так жадно, так дерзко, что у Касьяна вырвался почти звериный стон. Он швырнул Авдотью Валерьяновну на пол, заставил встать на четвереньки, опустился рядом на колени и принялся одной рукой задирать ей юбку, а другой с лихорадочной спешкой развязывать вздержку своих портков.

– Скорей, скорей! – глухо, задыхаясь, бормотала Авдотья Валерьяновна, уткнувшись в пол лицом и опираясь на руки. – Давай как раньше, да покрепче, покрепче, чтоб насквозь пробрало! Да скорей же, Касьянушка!

Дольше наблюдать эту отвратительную сцену Лида была не в состоянии. Она сорвалась с кровати, на которой лежала, и кинулась к двери. Ударилась в нее всем телом, но дверь оказалась закрыта на засов.

Лида дернула его в сторону, выскочила из комнаты и оказалась в коридоре, куда выходило еще несколько дверей. Откуда-то издалека доносился голос Ионы Петровича, и Лида бросилась туда.

За спиной что-то нечленораздельное завопила Авдотья Валерьяновна, и Лида побежала со всех ног, понимая, что если Касьян бросится за ней, то нагонит в два счета. Оглянулась, увидела его темную, огромную тень, которая появилась в глубине коридора, – и вдруг налетела на что-то. Да ведь это стулья, стулья, которые окружали стол в гостиной! В две секунды Лида разметала их по полу, мельком изумившись, откуда взялись силы швырять тяжелые дубовые стулья как перышки, а сама понеслась вперед.

Грохот и ругань, раздавшиеся за спиной, свидетельствовали, что ее усилия достигли успеха. Лида ринулась по коридору дальше, а Касьян все еще возился среди стульев.

– Да будь ты проклят! – раздался истошный визг позади, и Лида поняла, что Авдотья Валерьяновна тоже помчалась за ней в погоню и тоже застряла в разбросанных стульях.

Голос дядюшки звучал все громче, он с кем-то яростно спорил, и вдруг Лида представила, как врывается к нему и с порога обличает его камердинера и жену и в прелюбодеянии, и в намерении совершить убийство.

У нее сжалось сердце. Каким горем это будет для добрейшего Ионы Петровича! А главное, можно не сомневаться, что Авдотья Валерьяновна от всего отопрется. В самом деле, в то, что наблюдала и слышала Лида, поверить почти невозможно!

Полно, да случилось ли это на самом деле? Уже не было ли сие бредом, не привиделось ли? Уж не помутился ли у Лиды рассудок с перепугу из-за дурацкого желания Модеста Филимоновича непременно овладеть ею?..

– Теперь тебе придется жениться на ней! – вдруг выкрикнул за дверью дядюшка, и у Лиды в очередной раз за этот бесконечный вечер подкосились ноги. – Причем немедленно! Неужели ты думаешь, что я позволю своей племяннице отныне мучиться оттого, что она опозорена? Ты вел себя гнусно, вот уж чего я не ожидал никогда в жизни! И не выдумывай, что у тебя была невинная причина оказаться в той беседке, все равно не поверю. Ты подстерегал ее там, и если бы я не заметил, как ты крадешься по саду, ты надругался бы над девочкой и скрылся. Молчи! Тебе не удастся избегнуть ответственности! Мы прямо сейчас поедем в Спиридоньевку, и отец Епифаний вас обвенчает. Бабуле Никитишне скажешь, что ты боялся, что я не отдам Лидушу за тебя, поэтому и решил сделать то, что ты сделал. А соседям скормим рассказ о том, что бедная девочка в трауре, оттого вам и пришлось обвенчаться украдкой. В конце концов, она и в самом деле в трауре!

Если Лиде почти удалось убедить себя в том, что сцена с участием Касьяна и Авдотьи Валерьяновны ей примерещилась, то голос дядюшки она точно слышала наяву. Значит, он разгадал гнусный замысел Модеста Филимоновича и теперь убежден, что должен спасти репутацию племянницы, немедленно выдав ее замуж за человека, который покушался на ее честь. Но более ужасной участи, чем стать госпожой Самсоновой, Лида просто не могла себе представить!

Да что за злая судьба?! Приехав к дядюшке и мечтая найти здесь тихую, любящую семью, она оказалась буквально между Сциллой и Харибдой!

Лида рванулась вперед и, распахнув дверь, выкрикнула:

– Нет! Нет! Я ни за что не выйду за него замуж! Да лучше мне умереть, чем…

И язык присох к гортани, когда девушка увидела того, с кем говорил ее дядюшка, сидевший в кресле.

Это был отнюдь не Модест Самсонов.

Посреди комнаты стоял Василий Дмитриевич Протасов.

– Полно дурить! – выкрикнул Иона Петрович. – Я обещал брату Павлу заботиться о тебе, как о родной дочери, ты обещала повиноваться мне, как родному отцу! А раз так, вот тебе моя воля: пойдешь за Василия Дмитриевича добром, не то тебя силком поволокут под венец! Я не допущу, чтобы имя наше было покрыто позором. Поняла?

– Поняла, дядюшка, – слабо выдохнула Лида, не вполне понимая, что говорит.

– Умница, дитя мое! – растроганно пробормотал Иона Петрович. – Иди сюда, я тебя благословлю! И ты подойди, Василий Дмитриевич!

Лида, не чуя ног, подошла к дядюшке, рухнула на колени; рядом, после некоторой заминки, опустился Протасов.

Иона Петрович благословил их и, все еще держа руки на головах, закричал на весь дом:

– Касьян! Вели закладывать!

Глава седьмая. Тайное венчание

Эта ночь тянулась бесконечно…

Вот Иона Петрович что-то пишет торопливо, скрипя по бумаге стальным пером и разбрызгивая по сторонам чернила, а потом отправляет заспанного мальчишку в соседнее сельцо к священнику, отцу Епифанию, и скоро топот копыт лошади, на которой умчался посланный, стихает вдали.

Вот незнакомый Лиде старый лакей и Феоктиста, у которой глаза, казалось, вот-вот вылезут на лоб от изумления, снимают со стен иконы Спасителя и Божьей Матери – венчальную пару – и заворачивают вместе с новыми свечами в чистое полотенце.

Вот Иона Петрович отпирает ключом, висящим на его шее, какую-то шкатулку и достает оттуда два кольца, обернутых шелковым платком, объяснив Лиде:

– Твой отец, когда мне писал о своей скорой кончине, понимал, что под венец тебя буду я провожать, а потому прислал мне кольца наследные, венчальные – родителей наших. Они в мире и согласии прожили пятьдесят пять лет, успели сыграть золотую свадьбу. Дай Бог, чтобы их кольца вам счастье принесли, к миру да любви расположили, от бед охранили!

Лида только кивнула, не в силах сказать ни единого слова. Протасов тоже молчал мертво. Она по-прежнему мало что понимала в происходящем и понять не пыталась: неслась по воле волн судьбы, словно некий утлый челн, многократно помянутый поэтами, и, подчинившись стремительности, с какой происходили события, знала только одно: выбора у нее нет, если хочет остаться живой. Откажись она выходить за Протасова, который немедленно увезет ее из этого дома, неистовая Авдотья Валерьяновна рано или поздно найдет способ сжить ее со свету, и скорее рано, чем поздно. Конечно, дядюшка цену своей супруге знает и будет оберегать Лиду от ее зловредных посягательств, но ведь человек он больной и немолодой – что станется с Лидой, если Иона Петрович скоро умрет?! К тому же, вполне возможно, что Авдотья Валерьяновна решит заодно и его со свету сжить, чтобы прибрать к рукам и состояние мужа, и деньги ненавистной племянницы…

Лида, правда, никак не могла взять в толк, что такое приключилось с Протасовым, по какой причине он безмолвствует и никак не возражает против скоропалительного бракосочетания. Впрочем, кое-какие догадки ее посещали, и они казались ей вполне правдивыми. Василий Дмитриевич оказался в чужом саду, в чужой беседке посреди ночи. Зачем он туда явился? Да уж, верно, не с благой целью, и не Лиду он там поджидал, потому что никто на свете не мог знать, что она там окажется: ее привела туда цепочка совершенно безумных случайностей. Наверняка у него было там назначено свидание с Авдотьей Валерьяновной, которая, как Лида уже могла убедиться, была беспутна и сластолюбива до совершенно непристойной степени и ни единого мужчины не пропускала. Можно было не сомневаться, что Протасов не впервые приезжал к ней на тайные свидания, и вряд ли Иона Петрович об этом не знал. Не в силах сладить с безудержным распутством жены, он с этим смирился (Лида помнила, с каким равнодушием, а вернее, как покорно, даже обреченно наблюдал он в окно за «родственными» объятиями жены и Протасова!), однако не до такой степени, чтобы не воспользоваться первым же удобным случаем и не пресечь это. Как и почему оказался дядюшка в саду той ночью, Лида не знала, да и знать не хотела. Главное, что он повернул позорные обстоятельства в свою пользу – и в пользу доверенной ему племянницы.

Почему он так поспешил сбыть ее с рук? Ради своей собственной пользы или ради самой Лиды?

Неведомо…

Точно так же были непонятны ей собственные чувства. От всего свершившегося она не то чтобы отупела, а как бы духовно остолбенела и даже не пыталась разобраться в своих мыслях и размышлениях.

Старый лакей уже стоял с факелом на крыльце. Рядом позвякивала бубенцами тройка; кони рыли копытами землю, воротили шеи, сверкая глазами и скаля зубы: рвались вскачь, однако их сдерживал сидящий на козлах Касьян.

Увидев его, Лида споткнулась и чуть не упала. Протасов, доселе молчаливо и словно бы безучастно шедший рядом, успел ее поддержать.

Она покосилась на Василия Дмитриевича, не осмеливаясь взглянуть открыто. Свет факела плясал на его лице, придавая резким чертам вовсе уж разбойничью дикость, лицо же Касьяна выглядело кошмарно свирепым.

– Нет, нет… – застонала было Лида, охваченная жутким страхом перед этим чернобородым мужиком, однако ковылявший рядом Иона Петрович вцепился в ее плечо, с неожиданной силой заставил наклониться к себе и прошипел, почти не размыкая губ:

– Не ерепенься, глупая! Посчастливилось тебе, так держись за свое счастье, не выпускай из рук!

Лида обреченно села в повозку. Дядюшка, поддерживаемый Протасовым и лакеем, оказался рядом, швырнув Лиде на колени совершенно забытую ею шаль; на облучке рядом с Касьяном притулилась Феоктиста – по-прежнему с вытаращенными глазами, одной рукой прижимавшая к себе сверток, в котором находились необходимые для венчания принадлежности.

Авдотья Валерьяновна так и не появилась, даже в окошко не выглянула; впрочем, Лиде прощанье с ней было нужно меньше всего.

– Позволительно ли будет мне ехать верхом? – раздался вдруг голос Протасова. Это были первые слова, которые услышала от него Лида за ночь.

– Нет! – непримиримо свел брови Иона Петрович. – С нами поедешь! А Эклипса твоего сзади привяжут.

Он отдал приказ конюху, тот поспешно повиновался и привязал к задку повозки великолепного гнедого, а может, вороного (в ночи было не разобрать) жеребца. Это его, как поняла Лида, и звали Эклипсом – в честь того знаменитого скакуна, на котором в 1814 году государь Александр Павлович въехал в Париж через ворота Сен-Мартен и который был подарен ему Наполеоном в 1807 году – в честь заключения Тильзитского мира… Правда, тот Эклипс, как всем известно, был белоснежным.

Василий Дмитриевич сел с другой стороны от Лиды. Чувствуя исходивший от него жар – уж наверное был он возмущен до крайности! – Лида отодвинулась и прижалась к Ионе Петровичу, который приобнял ее одной рукой и едва слышно шепнул в самое ухо:

– Терпи! Для твоего же блага! – и тут же, едва отвернувшись, вскричал так громко, что у Лиды заложило уши: – Погоняй, Касьян!

Тройка взяла с места, да так стремительно, что седоков откинуло назад и вдавило в спинку сиденья.

В минуту господский дом и подъездная аллея остались позади – тройка очутилась на проселочной дороге. Касьян круто поворотил, встал на козлах, закрутил над головой кнут да взвизгнул разбойничьим посвистом.

Феоктиста завизжала было со страху, однако тут же смолкла, словно подавилась, и коренной пошел, пошел вымахивать копытами с такой силой, что топот их доносился до Лиды как солирующая партия барабана в оркестре, отчетливо выделяясь меж несколько менее яростным перебором прочих ударных – копыт пристяжных.

«А ведь ничто не мешает Касьяну сейчас заворотить тройку так, что мы все вылетим вон и расшибемся насмерть, – мелькнула ужасная мысль. – Кто знает, какой приказ получил он от Авдотьи Валерьяновны?!»

Но тотчас Лида подумала, что вряд ли Авдотья Валерьяновна хочет гибели Протасова, за которого она, конечно, мечтала бы выйти замуж, если бы овдовела; да и Касьяну, небось, жизнь дорога, а устроить такой аксидан[49] без того, чтобы и самому шею не сломать, не смог бы никакой, даже самый умелый кучер!

На душе стало чуть легче.

Спящие леса, пронизанные кое-где лунным светом, летели мимо с невиданной, невообразимой быстротой, сливаясь в одну черную полосу, словно бы подернутую бело-голубоватой дымкой.

Касьян изредка приподнимался и горячил коней диким визгом и посвистом, тройка неслась с невероятной быстротой, и вот уже чуть в стороне завиднелись освещенные луной домики небольшого села, на окраине которого притулилась небольшая церковка, а рядом – погост, смыкавшийся с березовой рощей, стволы которой призрачно, пугающе белели в темноте.

Ворота были распахнуты и подперты колами для надежности, тройка влетела в них, и Касьян не без труда осадил коней у самого крыльца.

Выбежал седенький попик в простой черной рясе, даже без ризы; только епитрахиль[50] сверкала серебряным шитьем, и это было единственной данью грядущему торжеству.

– Ох, погубите вы меня, Иона Петрович, благодетель! – пробормотал он, низко кланяясь и помогая Карамзину выйти.

– Ништо, отец Епифаний, все там будем, да ведь за мной и впредь не постоит, – дружески усмехнулся тот, опираясь на его руку. – Не медли, батюшка, совсем скоро заутреет, а молодые наши должны оказаться в Протасовке до света.

– В Протасовке?! – изумленно повторил отец Епифаний и воззрился на Василия Дмитриевича и Лиду, словно только сейчас заметил жениха и невесту, и приоткрыл было рот, чтобы что-то сказать, однако Протасов только шевельнулся – и скромный попик, приняв у Феоктисты сверток, попятился обратно в храм, бормоча: – Грядите, чада, грядите!

Василий Дмитриевич выскочил из повозки, похлопал по шее своего коня, который, видимо, недовольный тем, что пришлось мчаться без хозяина, да еще привязанным к какой-то пошлой телеге, заворотил строптиво морду и начал было скалить зубы, норовя сердито цапнуть Протасова за руку, однако тот лишь процедил:

– Дуришь, Эклипс?! – так злобно, что конь нехотя понурил голову.

Протасов не обращал на Лиду никакого внимания до тех пор, пока Иона Петрович не окликнул его самым что ни на есть ласковым и вместе с тем угрожающим голосом. Только тогда Василий Дмитриевич подал ей руку, чтобы помочь выйти.

Дядюшка повел Лиду, торопливо накинувшую на голову шаль, в церковь, одной рукой сильно опираясь на девушку, а другой на костыль. Двигались они медленно. Протасов шел сзади; замыкали процессию Феоктиста и мальчишка, которого Иона Петрович посылал с запиской к священнику.

Вступили в полутемный храм; свечи были зажжены только возле алтаря. Иона Петрович в роли посаженого отца поставил Протасова напротив образа Христа, виднеющегося вдалеке на иконостасе, а Лиду – напротив иконы Пресвятой Богородицы.

Появился священник с кадилом, за ним худенький дьячок нес венчальные свечи. Протасов и Лида взяли их, священник махал кадилом вокруг всех, находящихся в храме, диакон торопливо пробормотал ектению[51], и начался обряд.

Протасов и Лида ступили на разостланное пред аналоем полотенце, привезенное из дядюшкиного дома. Священник взял одно из колец, заранее переданных ему, и начертал им крест над Протасовым, возгласив:

– Венчается раб Божий Василий рабе Божией Лидии во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа.

Потом подошел к Лидии со словами:

– Венчается раба Божия Лидия рабу Божию Василию…

Тут он сделал попытку надеть Лиде на палец широкое кольцо, предназначавшееся жениху, а ему – ее золотое колечко гораздо меньшего размера. По обряду следовало такую перемену осуществить троекратно, однако Иона Петрович прошипел:

– Не тяни, отче! – И отец Епифаний, испуганно вздрогнув, сразу надел каждому свое кольцо.

– Имеешь ли, Василий, желание доброе и непринужденное и крепкую мысль взять себе в жены сию Лидию, которую перед собою видишь? – вопросил он Протасова.

Воцарилось молчание, которое длилось не более нескольких секунд, однако показалось Лиде бесконечным, и вот наконец Протасов промолвил с откровенной неохотой:

– Да.

Когда такой же вопрос был задан Лиде, она тоже хотела затянуть молчание, однако дядюшка сильно ткнул ее в бок, и она от боли и неожиданности почти выкрикнула:

– Да! – краем глаза заметив, как Протасов повернул голову и уставился на нее не без удивления.

Диакон явился с венцами, поскольку у жениха и невесты не было дружек, то и держать венцы над их головами было некому: священник надел венцы Протасову и Лиде на головы, а потом завел Прокимен[52]:

– Положил еси на главах их венцы от камений честных[53]. Живота просиша у Тебе, и дал еси им…

Далее следовало Апостольское чтение из Послания Павла к Ефесянам, и Лида слушала эти прекрасные слова с таким чувством, будто перед ней разверзается некая пропасть, однако неведомо, что там на дне – смерть или жизнь, ясно и понятно только одно: свершается безвозвратное!

– Жены, своим мужем повинуйтеся, якоже Господу, зане муж глава есть жены, якоже и Христос глава Церкве, и той есть Спаситель тела: но якоже Церковь повинуется Христу, такожде и жены своим мужем во всем. Мужие, любите своя жены, якоже и Христос возлюби Церковь, и Себе предаде за ню… Тако должни суть мужие любити своя жены, яко своя телеса: любяй бо свою жену, себе самаго любит. Никтоже бо когда свою плоть возненавиде, но питает и греет ю, якоже и Господь Церковь: зане уди есмы Тела Его, от плоти Его и от костей Его. Сего ради оставит человек отца своего и матерь, и прилепится к жене своей, и будета два в плоть едину. Тайна сия велика есть… Обаче и вы, по единому кийждо свою жену сице да любит, якоже себе; а жена да боится мужа…[54]