Нечаянная свадьба

– Касьян, подавай рыбное, – приказал Иона Петрович, – да покличь Феоктисту.

Появилась горничная, расточая умильные улыбки Модесту Филимоновичу.

– Ты вот что сделай, Феоктиста, – приветливо сказал Иона Петрович. – Сей же час в мезонине застели постель и перенеси туда саквояж Лидии Павловны из той комнаты, что ей отвели по соседству с обиталищем Модеста Филимоновича. Если понадобится, покличь в помощь кого-нибудь из девичьей.

Феоктиста открыла было рот, но перечить не осмелилась, только покосилась на Авдотью Валерьяновну. Та гневно посмотрела на мужа, после чего опять последовала битва взоров, вновь окончившаяся победой хозяина дома.

– Делай что велено, Феоктиста, чего стала?! – прошипела Авдотья Валерьяновна, яростно раздувая ноздри, а Иона Петрович с удовольствием принялся есть заливного сома, который оказался так вкусен, что им все увлеклись, забыв о перепалке, то и дело нахваливая искусство поварихи Марковны.

Лида, не едавшая ничего подобного, сама захотела поблагодарить ее. Авдотья Валерьяновна презрительно скривила губы: видимо, любезность к слугам была ей несвойственна, – однако Иона Петрович не нашел ничего удивительного в желании Лиды и решил сам сопроводить ее на кухню, помещавшуюся в правом крыле дома.

Касьяна он оставил служить за столом, пойти решился сам, опираясь на костылик, и впрямь неплохо держался на ногах.

– Вот ведь чудеса, – бормотал он по пути, – травки для «ерофеича» дала мне Маремьяна, и как выпью рюмок пять, так все боли прочь. Пил бы с утра до вечера, ходил бы своими ногами, но ведь и спиться этак-то недолго!

– Дядюшка, – спросила Лида шепотом, – а отчего вы распорядились меня в мезонин переселить?

– Оттого, что не хочу, чтобы ночевала ты поблизости от этого хлопотуна беспутного, который в жизни не сказал не только ни одного умного, но даже мало-мальски путного слова! – резко пояснил дядюшка. – Давно бы отказал ему от дому, да Авдотья Валерьяновна тогда мне точно хрип перегрызет, – невесело усмехнулся он. – Модест большой охотник девок портить, горничных и деревенских, а уж спьяну на любую дурь способен, я-то знаю, потому что и сам в ранние года таким же был, за что и пострадал. Тебе наверху спокойней будет, только не забудь запереться покрепче. И вот еще что… – Иона Петрович махнул Лиде наклониться к нему и шепнул чуть слышно: – Возле левой ножки той кровати, что в мезонине стоит, плашечка есть, посветлей прочих. Ты на нее двумя руками надави да сдвинь влево – увидишь, что будет. А заодно и услышишь! Поняла? Только потише, смотри, не шуми там! Да на ночь дверь запереть не забудь!

Лида кивнула, хотя не поняла ровным счетом ничего, но переспрашивать не стала, во-первых, потому что Иона Петрович приложил палец к губам, а во-вторых, потому что они уже дошли до кухни.

Глава пятая. О пользе кринолинов для ночных полетов

Ужин затянулся чуть ли не до полуночи, и когда все простились и Феоктиста повела Лиду наверх, в мезонин, девушка мечтала только об одном: поскорей уснуть после этого тяжелого и непомерно длинного дня.

Новая комната оказалась очень уютной, хоть и не такой просторной, как первая, предоставленная Лиде раньше, да и совсем скудно меблированная: большой платяной шкаф, узкая кровать да зеркало, висящее на стене. Одно окно выходило на лужайку перед фасадом, другое – в сад, откуда сладко пахло недавно распустившейся белой сиренью.

Феоктиста, которая вдали от своей госпожи вела себя с Лидой вполне по-человечески, пояснила, что летом в этой комнатушке очень даже уютно, однако печки в ней нет, так что ближе к холодам всяко придется перебираться вниз.

– Ох, а ведь бедный Степашка до сих пор не воротился! – вздохнула Феоктиста, топчась у двери.

Лида молча кивнула – ей не терпелось остаться одной, чтобы последовать дядюшкиному совету.

Наконец Феоктиста ушла, и Лида только теперь вспомнила, что ей некому расстегнуть корсет и вообще помочь раздеться. Она хотела было окликнуть Феоктисту, но любопытство пересилило.

Потом разденется, а сейчас сначала надо сделать то, что советовал дядюшка!

Дождавшись, пока перестанут скрипеть под спускавшейся Феоктистой старые, расшатанные ступени и настанет тишина, Лида пала на колени возле кровати на наборный пол, отыскала более светлую плашечку и, надавив на нее, сдвинула без труда, а потом и вытащила.

Открылось пространство между полом и потолком, густо уложенное для тепла паклей, однако снизу начали доноситься неразборчивые голоса. Лида сначала пыталась вслушиваться, да толку с того вышло мало. Поэтому она разгребла паклю в разные стороны – и увидела еще одну точно такую же светлую плашечку, какая лежала рядом с ней. Надавила и на нее, сдвинула – и в образовавшейся щелке увидела прямо под собой не кого иного, как Авдотью Валерьяновну!

– Что за гадость с потолка вечно сыплется? – своим зычным голосом вопросила супруга Ионы Петровича, поднимая голову и глядя, как показалось Лиде, прямо ей в глаза. Она даже отпрянула на мгновение, но тут же снова придвинулась в потайному отверстию. – Не пойму, что за глупые фантазии были потолок деревянными вставками уродовать? Небось там поверху крысы бегают да мусорят.

– Крысы? – послышался недовольный голос Модеста Филимоновича. – Мэ комант донк…

Лида чуть не прыснула, поняв, что запас «французских» слов Модеста Филимоновича весьма ограничен, а потому они повторяются, в зависимости от потребности, кстати или некстати.

Тем временем девушка приспособилась к своему смотровому отверстию и разглядела, что Авдотья Валерьяновна возлежит на оттоманке, крытой суровой тканью с турецким узором, вполне подходящим к ее названию[46], и усыпанной множеством подушек и подушечек.

Тут же к ней подошел и сел рядом Модест Филимонович, уже снявший свой нелепый фрак и переодевшийся в яркий архалук с турецкими же «огурцами», папуши[47] из узорчатой кожи, а также феску с кисточкой. Подобный наряд устарел уже лет тридцать как, вдобавок феска была сдвинута не на лоб, а на затылок, и это придавало и без того нелепому лицу Модеста Филимоновича вовсе презабавное выражение, так что Лида еле удержалось от смеха. В следующее мгновение, впрочем, ей стало не до веселья, потому что Авдотья Валерьяновна закинула руки на шею Модеста Филимоновича, привлекла его к себе и принялась жарко, со звучным чмоканьем лобызать, причем он пытался вырваться, да никак не мог.

Лида брезгливо сморщилась. Да что ж это за паноптикум?! Воистину – паноптикум, а не дом!

Наконец Авдотья Валерьяновна оттолкнула племянника так сильно, что он свалился на пол, и с протяжным вздохом откинулась на подушки.

– Ах, Модестушка, – протянула она мурлыкающим голосом, причем язык ее слегка заплетался после изобилия выпитого за ужином, – до чего же ты хорош, голубчик, ну я прямо не могу! Так бы и съела тебя!

Лида едва не подавилась – враз от смеха и отвращения.

– Ну уж увольте, тантинька, – негодующе ответил Модест Филимонович, поднимаясь и вновь усаживаясь на оттоманку, правда, на сей раз он предусмотрительно устроился подальше от загребущих «тантинькиных» ручек. – Возьмите своего Протасова и ешьте его сколько влезет, а меня оставьте для невинных поцелуев милых красавиц, вроде нашей новой родственницы.

Сердце Лиды так и сжалось при этих словах, причем она сама не знала, что поразило ее болезненней: словосочетание «возьмите своего Протасова» применительно к Авдотье Валерьяновне или претензии Модеста Филимоновича на поцелуи «новой родственницы», то есть ее самой, Лиды.

Впрочем, продолжение диалога заставило ее отвлечься от этих мыслей.

– Ты больно губу-то на новую родственницу не раскатывай, Модестушка, – бесцеремонно заявила Авдотья Валерьяновна, – неужто не видел, с каким норовом девка? Ежели ее не укротить, она и тебя с носом оставит, и меня.

– И вас оставит с носом? Неужто… неужто и она уже положила глаз на вашего любовника? – возмутился Модест Филимонович.

– Можно сказать, что она на него оба глаза положила, – сокрушенно вздохнула Авдотья Валерьяновна. – Но хуже всего, что Иона, этот старый дурень, на все готов, чтобы их свести!

«Так господин Протасов любовник тетушки?! – словно бы взрыдало Лидино сердце. – Ах они греховодники, бесстыдники, предатели! Оба!.. Но раз так, пускай Авдотья Валерьяновна и впрямь берет его себе и хоть в самом деле съест всего, и даже косточки обглодает! Мне он не нужен! Буду счастлива не видеть его больше никогда! Презираю его от всего сердца и от всей души!»

При этом она почувствовала себя отчаянно несчастной именно оттого, что может больше не увидеть столь сильно презираемого ею господина Протасова.

– Так что тебе, Модест, мешкать не следует, – наставительно произнесла между тем Авдотья Валерьяновна. – Нынче же ночью надлежит тебе добраться до этой девки и возобладать над ней. Тогда ей придется идти с тобой под венец, желает она этого сейчас или нет. И все ее приданое твоим будет, а значит, ты и тантиньку свою любящую не забудешь! Я поначалу огорчилась, что Иона ее в мезонин переселил, а теперь вижу, что старый дурень сам себя перехитрил: наша спальня далеко, там не услышать, даже если она кричать начнет.

– А почему бы ей начать кричать? – самодовольно вопросил Модест. – Чай, обучен я любовным премудростям!

– Ну мало ли, – с туманным выражением пробормотала Авдотья Валерьяновна. – Из скромности…

«Ах вы мерзкие! Отвратительные! Да как вы смеете?!» – чуть не завопила Лида, но вовремя прикусила язык.

Мысль о том, что по какой-то несчастной прихоти судьбы ей придется вдруг оказаться в объятиях Модеста Филимоновича, наполняла ее такой же гадливостью, какую испытывает человек, если на него, к примеру, вдруг сваливается сороконожка или еще какая-нибудь мерзопакостная ползучая тварь.

Лида вспомнила, до чего же ей было не по себе остаться в обществе Авдотьи Валерьяновны и ее племянничка, когда Иона Петрович в разгар ужина, еще до того, как подали сладкое, с помощью Касьяна поднялся со своего места и вышел, объяснив, что вспомнил о каком-то неотложном деле. Он вернулся через каких-то четверть часа, однако они показались Лиде вечностью, потому что Модест Филимонович во что бы то ни стало хотел осуществить свое намерение выпить с ней на брудершафт, и Лиде пришлось пригрозить, что она уйдет немедленно, если только Модест Филимонович к ней приблизится. Причем Авдотья Валерьяновна крайне забавлялась ее возмущением, явно принимая ее за глупое жеманство. Словом, Лида вздохнула с облегчением, только когда вернулся дядюшка, правда, в сопровождении не Касьяна, а какого-то другого лакея, который и прислуживал за столом до конца ужина. Впрочем, похоже, на это никто не обратил внимания, кроме Лиды: и Авдотья Валерьяновна, и Модест Филимонович были уже в порядочном подпитии, она смотрела только в тарелку и на племянника, а он – только в тарелку и на Лиду.

И вот теперь этот отвратительный Лиде человек строит планы, как будет обладать ею, и даже не по любви, что было бы хоть как-то извинительно, а для того, чтобы завладеть ее деньгами?! Гнусность, эдакая же гнусность!

Не бывать тому! Не бывать!

– Ладно, пошла я скучать в супружескую постель, – уныло зевнула в эту минуту Авдотья Валерьяновна и скатилась с оттоманки. – Ах, кабы не нужно было твое будущее устраивать, ни за что бы я тебя, Модестушка мой, не покинула!

– Что, изменили бы обожаемому своему господину Протасову? – самодовольно хихикнул Модест.

– Неужто мне впервой? – порочно промурлыкала Авдотья Валерьяновна, а потом Лида услышала звук закрывающейся двери, что означало: тетушка оставила любимого племянничка в покое.

Несколько мгновений Лида находилась в оцепенении, ибо те бездны преисподние порока и разврата, кои открывались ей в этом доме, были ее невинной душе непостижимы и уму ее девичьему казались немыслимыми. Ей было только бесконечно жаль Иону Петровича, принужденного с утра до вечера и с вечера до утра вдыхать тлетворные миазмы той гнусной плесени, которая захватила его дом волею его же собственной жены. Противно было также думать, что Василий Дмитриевич Протасов, который произвел на девушку столь огромное впечатление, этими гнусными миазмами уже отравлен и даже находит в обонянии их немалое удовольствие. И в то же время Лида чувствовала огромную благодарность дядюшке за то, что он в самом деле спас ее от ночного визита Модеста Филимоновича. Ведь если бы она не подслушала этот мерзкий разговор, она могла бы оставить дверь в свою комнату открытой – просто потому, что отроду не имела привычки запираться на ночь! Ну вот не было у нее такой надобности в родительском доме! А значит, она оказалась бы беззащитна перед мерзкой похотью Модеста Филимоновича…

Лиде сделалось до дрожи страшно при мысли о том, в какой ужасный грех она была бы ввергнута против своей воли. У нее даже руки тряслись, пока она скрывала тайник, благодаря которому оказалась извещена о грядущей угрозе.

Потом девушка кинулась к двери, чтобы запереть ее, да так и ахнула, обнаружив, что в замке нет ключа. А между тем ключ был, был, Лида знала это доподлинно! Ведь, помня о предупреждении дядюшки, первое, что она сделала, войдя в комнату, это убедилась, что ключ торчит в скважине со стороны комнаты. Но потом… потом Феоктиста какие-то секунды топталась у двери, заговаривая Лиде зубы болтовней о все еще не вернувшемся Степане… И вот ключ пропал! Неужели его стащила Феоктиста? А Лида-то по глупости и наивности решила, что горничная переменила свое с ней обращение! Нет, получается, что Феоктиста по-прежнему оставалась верной исполнительницей приказов своей госпожи, а уж Авдотья Валерьяновна, даром что вроде бы напилась до чертиков, вовсе не помрачилась от этого умом, а сохранила ясность рассудка и изощренность своей коварной души – благодаря, конечно, привычке к возлияниям, которые любого, более слабого человека, свалили бы с ног неминуемо!

Внезапно до Лиды долетел какой-то шум, и все ее напрягшееся тело так и задрожало.

Что это?.. Неужели стукнула внизу дверь? Неужели кто-то неторопливо, стараясь ступать как можно тише, поднимается по скрипучим, пляшущим ступенькам? И Лида знает, кто это…

Модест Филимонович отправился осуществлять свой и своей «тантиньки» гнусный замысел!

Боже мой, боже мой, что же делать?!

Спрятаться в комнате решительно негде. В обширном гардеробе и под кроватью Лида будет обнаружена в две или три минуты. Поднять крик, когда на пороге появится Модест Филимонович? Но ведь позору, позору-то всяко не оберешься: в комнате молодой девушки ночью появился мужчина! Можно вообразить, какую окраску придаст этому пассажу Авдотья Валерьяновна… Начнет снова вопить о разврате, о полюбовниках… Конечно, дядюшка поверит, что Лида тут совершенно ни при чем, не зря же он предупреждал ее о том, что от Модеста можно ждать чего угодно, но даже у него возникнет вопрос: что же ты, душа моя, не заперла дверь своей комнаты? Ведь была предупреждена – отчего не вняла предупреждению?.. Лида может сколько угодно твердить о том, что ключ стащила Феоктиста, да кто поверит, если на защиту своей горничной встанет ее госпожа? К тому же вполне возможно, что ключ вовсе не украден, а припрятан где-нибудь здесь же, чтобы быть предъявленным в том случае, если Лида начнет кого-то обвинять в его краже.

Господи, какой шум, какой шумище поднимется, и дворня, конечно, разнесет слухи по всей округе, и спастись от позора можно будет только одним способом: выйти замуж за «хлопотуна беспутного».

Нет, лучше смерть!

Все эти пронеслось в голове за какую-то долю секунды, и Лида огляделась поистине безумным взором, как если бы мечтала отыскать в комнатушке средство немедленно прервать свою жизнь, однако ни картиночки по стенам, ни скромный оловянный подсвечник не были для этого предназначены. И ведь обороняться совершенно нечем!..

Она попыталась сорвать со стены зеркало в громоздкой раме, однако оно оказалось привинчено наглухо. А между тем осторожные шаги приближались.

Ну, что делать? Кричать, чтобы навлечь на свою голову позор и вернее себя погубить, или…

Взгляд Лиды упал на открытое окно, и она кинулась к нему, полная решимости бежать этим способом. Дядюшкин дом был поднят на довольно высокий фундамент, поэтому мезонин тоже находился высоко над землей. Одно окно смотрело на двускатный фронтон над крыльцом, и Лида поняла, что даже если сможет спуститься на него, то непременно свалится на крыльцо мало того что с шумом и грохотом, но еще и причинив себе немалый вред. Увы, платье с кринолином нимало не было приспособлено для таких эскапад! Снимать юбку с привязанными к ней металлическими обручами уже нет времени, да и что, если даже ее снять?! Бегать вокруг дома в белых панталонах?!

Лида метнулась к противоположному окну, выходившему в сад. Луна сияла в чистом, безоблачном небе. У Лиды оставалась какая-то минута для того, чтобы разглядеть залитые лунным светом цветочные клумбы внизу, а в следующий миг она уже взгромоздилась на подоконник, облившись холодным потом, когда кринолин не пожелал складываться и застрял было в не слишком-то широком окне; затем села, свесив ноги, – и, торопливо перекрестившись, прыгнула в лунный свет, как в воду.

Она приготовилась ушибиться о землю, однако ничего подобного не произошло: юбки, поддерживаемые кринолином, поднялись ей под самые плечи, наполнились воздухом, и Лида не свалилась, а мягко опустилась на землю. Мысленно возблагодарив Бога за помощь, она кинулась прочь, укрываясь за раскидистыми кустами благоухающей сирени.

Сначала девушка намерена была обежать дом и вернуться в него через главную дверь, однако быстро сообразила, что дверь может быть уже заперта, придется стучать, то есть опять же поднимать шум, а значит, предавать случившееся огласке. К тому же вовсе не исключено, что растреклятый Модест, сообразив, что произошло, подстережет ее у парадной двери, накинется… и Лида опять же окажется опозоренной.

Поэтому она решила спрятаться где-нибудь в саду, который – Иона Петрович обмолвился за ужином – был весьма велик, запущен, с заросшими, порой непроходимыми дорожками. Лида, городская жительница, предпочитала, конечно, природу ранжированную, усмиренную, выдрессированную, однако сейчас любая, самая дремучая лесная чаща казалась ей предпочтительней, чем общение с «хлопотуном».

Впрочем, побежала она не прямиком в сад, потому что Модест Филимонович немедленно увидел бы ее, глянув в окно, на этих дорожках, залитых лунным светом, а метнулась сначала под стены дома и, только выждав порядочно, понеслась в темноту сада, под прикрытие раскидистых сиреней и каких-то неведомых пород деревьев.

Юбка ее немедленно принялась цепляться за разросшуюся траву, потому что дядюшка не солгал – сад и впрямь оказался запущенным просто вопиюще! Лида попыталась развести траву в стороны, однако немедленно обстрекалась крапивой и вскрикнула, тотчас зажав себе рот обожженной рукой. Воображение ее распалилось и наделяло омерзительных ей Модеста Филимоновича и Авдотью Валерьяновну чертами вовсе уж сверхъестественными и почти дьявольскими! Ей уже чудилось, что эта парочка провинциальных интриганов выбралась из дома и, ведомая тем чутьем, которое особо присуще людям безнравственным и преступным, несется по ее следам, причем глаза обоих обладают умением видеть в темноте, а руки приобретают способность вытягиваться в длину непомерную, чтобы настигнуть Лиду, на какое расстояние от дома она бы ни удалилась.

Стиснув зубы, перепуганная девушка кое-как смогла усмирить полет своих разнуздавшихся фантазий, а потом заставила себя закрыть глаза и так постоять полминуты. Ей не раз приходилось убеждаться, что таким образом быстрее привыкаешь к темноте и обретаешь способность проницать ее взором.

Конечно, страшновато было стоять в садовой глуши с зажмуренными глазами, но Лида старательно сосчитала до тридцати, прежде чем открыла их вновь.

Ну что сказать – знакомый способ не подвел. Однообразная, сплошная тьма как бы разделилась на составные части. Стали видны стволы: узловатые – фруктовых деревьев, скорее всего яблонь, и прямые белесоватые с черными продольными крапинами: Березовка оправдывала свое название! Кое-где завиднелись округлые купы цветущей белой сирени и калины, и Лида пошла на сладкий аромат, безотчетно находя в нем успокоение.

Вдруг резко шумнуло над головой. Видимо, всполошилась уснувшая ночная птица. Ничего страшного в этом, конечно, не было, однако Лида снова перепугалась. Вспомнилась сорока – ведьма Маремьяна… Легко было не верить в нее днем, легко было посмеиваться над застольными рассказами дядюшки, однако сейчас Лиде совершенно не было смешно. Расширенными глазами она вглядывалась в темноту, и ей уже мерещилась согбенная (ну ведь все ведьмы старые и горбатые, как Баба Яга!) фигура, пробиравшаяся от куста к кусту, припадая на одну ногу и опираясь на непременную клюку…

Лида снова зажмурилась на мгновенье, а когда открыла глаза, никого меж кустов не обнаружила.

«Померещилось!» – мужественно уверила она себя, однако тут же ей пришло в голову, что ведьма могла просто присесть и теперь только и выжидает удобного мгновения, чтобы наброситься на Лиду.

На вопрос, зачем вообще она сдалась ведьме, девушка ответить не смогла бы, однако страх вновь помутил ей рассудок, и она побежала в глубину сада, поддернув кринолин повыше и призрачно белея панталонами.

Очень скоро трава перестала цепляться за ноги, идти стало легче, и Лида поняла, что выбралась на какую-то тропинку.

Она перевела дух и пошла куда глаза глядят, вполне доверившись прихотливым изгибам тропинки. Та не подвела: совсем скоро заросли перед Лидой расступились, и она оказалась на небольшой полянке, в центре которой стояло небольшое сооружение под округлой крышей.

«Беседка!» – обрадовалась порядком уставшая Лида и ринулась вперед, предвкушая мгновение, когда сможет присесть на лавочку, которая непременно должна оказаться в этом легоньком строении. Может быть, ей даже так повезет, что она сможет прилечь на этой лавочке и хоть немного поспать?

Она опрометью вбежала в беседку, уронила поднятую юбку и только собралась перевести дух, как вдруг в темноте, заполнявшей беседку, ей померещилось какое-то движение.

То есть Лида попыталась было уверить себя, что это ей мерещится… Однако же рассудок убеждал, что нет, в самом деле из темноты выступает какая-то неясная фигура, протягивает к Лиде руки…

Неужто Модест Филимонович умудрился обойти ее, обхитрить, угадать, что она непременно ринется в беседку, и подстерег здесь? И теперь от него нет спасения, несмотря на все ее старания!

Это было уже слишком для Лиды! Силы как-то враз кончились, страх и разочарование подкосили ее. Ноги подогнулись, она начала падать… Кто-то ее подхватил… Краем меркнущего сознания она успела услышать сначала чьи-то шаги, а потом возмущенный голос:

– Что это значит, милостивый государь? Потрудитесь объясниться!

Голос был знакомым, но вспомнить, кто это, Лида уже не могла, потому что окончательно лишилась чувств.

Глава шестая. Благородный жених

– Возьми подушку, слышишь? – прошипел рядом чей-то голос, и Лида почувствовала, что выплывает из той темноты, в которую погрузилась в садовой беседке. Правда, она не вполне понимала, где находится и кто это говорит. Хотела открыть глаза, однако веки оказались слишком тяжелы, и она осталась лежать с закрытыми глазами, прислушиваясь к незнакомому голосу и постепенно понимая, что не такой уж он и незнакомый: это Авдотья Валерьяновна с кем-то беседовала… С кем? Неужто они с Модестом Филимоновичем снова обсуждают грядущее насилие над Лидой? Или оно уже перешло из разряда ужасного будущего в не менее ужасное настоящее?!

Эта догадка повергла Лиду в еще более глубокое оцепенение, и она только и могла, что продолжать слушать. Но то, что она слышала, звучало совершенно кошмарно. Лида не могла поверить в то, что это происходит наяву! Гораздо легче было считать, будто ей все это снится. Так она и решила поступить.

– Тебе только и придется, что ее подушкой прикрыть да подержать немного! – шипела Авдотья Валерьяновна. – Слышишь, Касьянушка?

«Как же это Касьян, дядюшкин камердинер, в моем сне оказался? – изумилась Лида. – И кого подушкой надо прикрыть? Да и зачем?»

– Что это ты такое говоришь, Дунюшка? – послышался тихий, но возмущенный голос Касьяна. – Побойся Бога!

Лида удивилась было, что дядюшкин камердинер осмеливается тыкать его жене, но потом вспомнила то сходство, которое усмотрела в их лицах, и подумала, что, вполне возможно, они росли вместе. И тут же Авдотья Валерьяновна прошептала, подтверждая ее догадку:

– Да тебе ли не знать, что я Бога никогда не боялась. С самого детства!

– Ох, Дунюшка! – жалобно простонал Касьян. – И впрямь, мне ли этого не знать…

– Что, помнишь, как мы на сеновале резвились? – сладко выдохнула Авдотья Валерьяновна. – Помнишь, как юбку мне задрал и девичество мое похитил?

– Да не больно ты берегла его, это девичество! – ухмыльнулся Касьян. – Только и искала, кому бы его на потеху предложить! Кабы я не подвернулся, твою юбку и Федька-конюх мог задрать, и Илюшка-кучер, и Савка-пастух… Да мало ли их было, горячих молодцев, которым ты головы кружила да перед которыми задом голым вертела!

Чем более откровенным становился разговор, тем менее реальным он казался Лиде. Она только дивилась тому, что ей – ей! – может сниться такое гнусное распутство!

– Но все-таки, Касьянушка, первым мою девичью кровь ты пустил, неужто не помнишь? – сердито вопросила Авдотья Валерьяновна.

– Я, я… – согласился Касьян. – Но сколько потом по проторенной дорожке пошло?

– Тобой проторенной! – настаивала Авдотья Валерьяновна. – Я тебе самое дорогое когда-то отдала, а ты теперь такой малости для меня сделать не желаешь!