Кольцо графини Шереметевой

Любила Наталья бабушкину комнату, тут было уютно, всё дышало стариной — сундучки, рундуки боярские, шкатулки, пяльцы, вышиванье на резном столике, парчовые нити... Руки её всегда чем-нибудь были заняты. Вот и теперь вынула тонкий шёлк, пяльцы, иглу и принялась вышивать «воздух» — пелену, вклад свой в Богородицкий монастырь. Монастырь этот с давних пор опекали Шереметевы. Внучка лежала на диване кожаного покрытия, а бабушка восседала в кресле с львиными головами. Прежде чем взяться за иголку, достала табакерку, взяла щепотку табаку, нюхнула, с чувством чихнула и, высоко откинув голову, произнесла:

   — Отменный молодой князь Иван Долгорукий... Глаза крупные, огненные, только рот мал — как у девицы... А всё же таки есть в нём что-то от старого знакомого моего Якова Долгорукого.

Наталья, которая всё ещё была под впечатлением случившегося, ждала, что бабушка скажет что-то ещё о молодом Долгоруком, но у той были свои резоны обращаться к сей фамилии, и резоны тайные. Она продолжала:

   — Знатный был человек дядя его!.. Ходил статно, как истинный боярин, но бороду сбрил рано, ещё до повеления царя Петра. Держал себя как гость иноземный, а сколь подвержен придворному этикету! Ручку поцеловать али цветок поднести! — это пожалте... Ежели кто говорит, никогда не перебьёт... Истинный талант!.. — Лицо Марьи Ивановны посветлело. — А красоту как любил! Помню, приехал к нам в Фили, к зятю моему .Льву Кирилловичу Нарышкину, — в аккурат кончили тогда храм строить. Уж как любовался той церковью, как хвалил, даже на колени пред нею опустился и землю поцеловал...

Наталья слушала бабушку, а виделись ей чёрные ласковые глаза, сухие и горячие руки, и словно чувствовала жар, исходящий от них.

   — Дай Бог, чтоб Иван Алексеевич хоть малость взял от Якова Фёдоровича, сродника своего! — вздохнула Марья Ивановна. — Боярд был Яков Фёдорович! Самому Петру противоборство оказывал, воле его перечил, ежели то к пользе народной, ежели интересам государевым резон... Бывало, вкруг Петра одни похвальные вопли стоят, а он, Яков Фёдорович, своё: не можно, мол, такой указ подписывать, да и всё тут! Или просто в молчании пребывает. Когда дело царевича Алексея разбирали — он напрямую сказал: не можно царевича судить, Русь стояла и стоит на древних обычаях, и в одночасье их не изменишь. Не можно топором рубить, лучше ослабу дать, да и покончить со всеми розысками... Он и в Париже, и в Варшаве живал, а расцветал, сказывал мне, только в Москве... — «Воздух» и пяльцы лежали недвижимо на коленях.

Глядя на посветлевшее, помолодевшее лицо бабушки, Наталья вдруг догадалась:

   — Да ты любила его, бабушка! Вправду любила?

Марья Ивановна, отчего-то рассердилась.

   — Ежели он землю возле красавицы церкви целовал, как его не любить-то? — Она помолчала. — Только никто, ни муж, ни дочь моя, о том не ведали, а я... — Она взглянула на киот, перекрестилась. — Прости меня, Господи!

   — Простит, простит тебя Господь! — воскликнула Наталья. — В любви разве кто виноват?.. — Понизив голос, решилась: — А Иван Алексеевич не похож на дядю своего?

За окном опустились ранние петербургские сумерки, прокрались в комнату.

   — Иван-то Алексеевич? — вздохнула бабушка. — Ох, далеко, должно, ему до Якова Фёдоровича.

   — Отчего?

   — Одно слово — фаворит. Всё ему дозволено, а сам ещё молод, без понятия... Феофан Прокопович его ругмя ругает. Шалун, охальник! По ночам на коне скачет, людей будит, да и драться горазд...

Неужто? — ахнула Наташа. — Да как же так? Ведь добр он, бросился на помощь... Охальник? А что же она-то? Сразу прильнула к нему?.. Ой, как неладно!

— Впрочем, языки людские злы, откуда сведать правду? — Марья Ивановна зажгла свечу, подвинула её ближе к внучке. — Одно говорят, а иное — в деле... От нынешних-то, молодых, я отстала, все они мне хуже наших кажутся... Про Якова-то Фёдоровича смотри никому не сказывай, я только тебе, а ты помалкивай... — закончила Марья Ивановна, прикрыла глаза: то ли погрузилась в воспоминания, то ли уснула.

Грезила и Наталья — зелёный мундир, горящие на морозе щёки, брови-полумесяцы, губы на её руке... И, как бы сбрасывая наваждение, встрепенулась, рассердившись на себя. Что она, ума лишилась? Как могла глаз не отвести, руки не отнять? Матушкины заветы позабыла. Обещала фамилию свою высоко держать, а доверилась первому встречному, оттого лишь, что он талант... А ну как слух пойдёт, что Шереметева графиня, дочь высокородного господина, честь свою позабыла? Князь на руках её таскал, балясы с ним разводила, а коли до братца сие дойдёт? Ведь Петруша — всему дому господин, дома хозяин...

В волнении оглянулась она вокруг, бросила взор в окно: в небе висела прозрачная луна, окружённая фиолетово-синим сиянием, и было оно подобно пышной фате...

VI

В петербургском доме Долгоруких на Васильевском острове собралось чуть не всё семейство: три родных брата, двоюродный, племянники. Семейство это всегда держалось дружно. Собрались нынче тайно, выставили даже слуг.

Хозяин, Алексей Григорьевич, уже немолод, он в дядьках у юного царя и весьма гордится тем, что сын его Иван ныне в фаворе. Когда-то юн был губернатором в Смоленске, потом стал обер-гофмейстером при дворе, но мечтал ещё более приблизиться к трону. Родной его брат Сергей Григорьевич ранее служил по дипломатической части в Париже, в Вене, в Лондоне, член Верховного тайного совета, так же как и третий брат — Иван Григорьевич, сенатор.

Двоюродный брат их Василий Лукич, человек степенный и дельный, как бы выполнял роль пружины в семейном механизме Долгоруких. Его называли умным, но злым, как обезьяна, хотя странно: держался он тихо, даже будто чего-то стесняясь. Именно он да ещё Василий Владимирович Долгорукий озабочены были соблюдением родовых долгоруковских начал и старинных обычаев. Как и все истинные представители древних родов, они следовали законам Киевской Руси, плотно связанной с Европой, и разделяли петровскую тягу к иностранному. Только считали, что ежели догонять Европу (а как не догонять, ежели Русь и есть Европа?), то не галопом, а постепенно, с достоинством.

Алексей Григорьевич Долгорукий более озабочен был днём сегодняшним, в тщеславной его голове вызревали авантюрные планы: сбросить власть Меншикова (тут ему помощник Андрей Иванович Остерман), расторгнуть помолвку с Марией Меншиковой и женить царя на своей дочери...

   — Куда глядим-поглядываем? — распалял себя старый князь. — Сколь терпеть станем?..

Ему вторили братья:

   — Ещё не тесть Меншиков, а уж чуть ли не царь негласный... Надобно думать, как разделаться с сим выскочкой...

Молчал лишь Василий Лукич, наиболее дальновидный из всех. Братья то и дело взглядывали на него, но он словно не замечал.

Явился Иван Долгорукий, с опозданием. Отец заворчал:

   — Чего припозднился? Где тебя носит?.. — Впрочем, скоро сменил тон, речь повёл издали: — Не в тягость ли государю власть Меншикова?..

   — Кому она не в тягость, власть-то? — усмехнулся князь Иван, откусывая от рыбного пирога. Стол по случаю поста был скоромный: пили квас, ели капусту, кундяпки с рыбой, грибы.

   — Люба ли Мария Петру? — спросил отец.

Князь Иван махнул рукой: какое, мол! Отец торжествующе заметил:

   — Вот и я про то сказываю! Наша Катерина — вот на ком надобно женить государя!.. И умна, и в галантерейных науках толк знает, будто родилась царицей.

Иван Долгорукий ночью был на пирушке и теперь не без труда вникал в разговоры сродников, однако, услыхав про новый план отца, поперхнулся, перестал жевать.

   — Батюшка, побойтесь Бога! Катька с австрийским посланником амурится, с Миллюзимо!

   — Ай! — передёрнулся Алексей Долгорукий. — Что ты понимаешь в своей сестре? Не ёрничай! Да она, ежели хочешь знать... ежели ей корона увидится, всё откинет и забудет про своего австрияшку.

   — Скажет ли государь спасибо за нашу невесту? — усомнился Сергей Григорьевич. Взгляды обратились к Василию Лукичу, который всё ещё не подавал голоса. Тут он наконец заговорил, но как бы совершенно о другом:

   — Государь Пётр Алексеевич как-то повелел Прозоровскому переплавить государственную казну, а тот взял и не послушался, отдал собственные деньги вместо государевых... И что же? Миновало время, Пётр опомнился, ах, где моё золото-серебро, зачем велел я его перелить? Тут-то и признался во всём Прозоровский... Что, окромя благодарности, мог высказать ему Пётр?

   — Да наша-то Катерина вроде не похожа на государственную казну, — усмехнулся князь Иван. Он уже потерял аппетит и сидел, подёргивая ногой.

Василий Лукич уклончиво заговорил о молодости, неопытности царя, мол, нужны ему дельные советники, а потом вернулся и к Меншикову:

   — Есть у него слабое место — денежные дела его. Так же и Остерман мыслит. Без лихоимства светлейший не может... И за то легко его прищучить... — Василий Лукич не поднимал глаз, говорил тихо и тем вынуждал всех внимать ему. — Есть ещё новый грех у Меншикова. Можно сказать — не грех, а преступление. Повелел он внести себя и всё своё семейство в царский календарь — не дожидаясь, пока повенчают царя с дочерью!

Тут за столом возмущённо загалдели. Князь Василий приподнял брови, опять стало тихо, и он закончил:

— Ежели молодой государь узнает про календарь да ещё про то, что тот взял у иностранного государства немалую сумму денег, — не простит его. У малого Петра закваска Петра Великого... Надобно лишь в том помочь ему. — И князь Василий выразительно взглянул на Ивана, и тот понял: власти Меншикова приходит конец.

Плотно были закрыты двери в доме Долгоруких, как и во многих домах Петербурга. Тайные беседы велись многими и многими жителями города...

VII

А Меншиков ещё пребывал в осознании всех великих титулов, коими был одарён Великим Петром: губернатор Петербурга, господин Ораниенбаума, первый действительный тайный советник, герцог Ижорский, кавалер ордена Андрея Первозванного, а также Белого и Чёрного Орла...

Однако покоя в душе не было.

Нервно прохаживался он по своему ореховому кабинету. Грузно ступал по фигурному, в звёздах паркету и бросал взгляды то на изразцовые стены, то на потолок, где среди затейливых орнаментов царила разрисованная яркими красками могучая фигура Великого Петра в шлеме и латах.

Тревога, страх за будущее, ярость раздирали безродного властелина, и он не мог с собой справиться. Одолевали дурные предчувствия, болело сердце... Молодой наследник сперва ушёл в себя, замкнулся, а потом убежал из меншиковского дворца. Расторгнута помолвка с Марией! Царь ускользает из его власти! Чего ещё ждать? Фискалы, сыщики — он чувствует их за своей спиной, слухи, подобно осам, жалят и жалят...

Послышался стук в дверь, князь вздрогнул. Вошёл лакей и сообщил о посыльном от государя.

Увидев гербовую печать на конверте, Меншиков схватил письмо и выпроводил посыльного. Читать он почти не умел, но и звать секретаря не собирался — гордость не позволяла. Взял лупу, свечу, сел за стол и стал разбирать написанное:

«Понеже Мы, Всемилостивейший... намерение взяли от сего времени сами на Верховном тайном Совете присутствовать и всем указам отправленными быть за подписанием собственной нашей руки и Верховного тайного Совета... того ради повелели, дабы никакие указы и письма, о каких бы делах оные ни были, которые от князя Меншиков а... не слушать и по оным отнюдь не исполнять, под опасением нашего гнева... О сём публиковать всенародно во всём государстве и в войсках...

Пётр II».

Это был конец!

Схватившись за голову, Меншиков бросился в одну, в другую сторону. Голову пронзала острая игла, сердце заколотилось с бешеной силой...

Он болен, болен! — вот где выход! Надобно немедля написать бумагу в Верховный совет и просить уволить его по старости и болезни!.. Выход, казалось, был найден. Седьмого сентября Меншиков написал бумагу, но...

VIII

Через два дня, девятого сентября жители Санкт-Петербурга увидели на Невской першпективе кавалькаду, возглавляемую четверней белых коней, богато запряжённую карету и в ней — светлейшего. Он отправлялся в изгнание, однако вид имел такой, словно ничего не случилось: горделиво поглядывая кругом и улыбаясь, он кланялся прощаясь... На нём был дорогой кафтан, меховая шапка с красным околышем, парик... В следующих за ним каретах сидели сын Александр, жена Дарья Михайловна и дочери Мария и Александра.

Так, с шиком отправлялся Александр Данилович в своё рязанское имение Раненбург, не зная ещё, что столь простой ссылкой не кончится задуманное против него дело...

В тот же час на Невском в доме Голицына у окна стояли Василий Лукич и Иван Долгорукие, которые пришли к князю, чтобы познакомиться с новыми книгами его, а теперь захвачены были зрелищем, открывавшимся им на дороге. Меншиков ехал, красуясь как на параде, Василий Лукич улыбался краешком губ. Иван Алексеевич охвачен был двойственным чувством, в котором смешались жалость к светлейшему и смятение перед бренностью власти. Не случится ли так, что завтра на смену Меншикову вот так же кто-то ещё покинет город?.. Он и осуждал властолюбца, и сожалел о том, что Верховный совет не внял его просьбе, — ведь князь истинно захворал, просил об отставке, хотел повиниться. И ещё смутное чувство собственной вины шевелилось в Долгоруком — Василий Лукич и Остерман пугали государя чрезмерной властью Меншикова и его, фаворита, подбивали на те же действия...

Из состояния задумчивого смущения князя вывел Голицын, предложив ему бокал:

   — Виват! Выпьем за дело наше... — Они чокнулись. Дмитрий Михайлович спросил: — Вернули ли государю кольцо, подаренное Марии Меншиковой?

Василий Лукич, допивая бокал, отвечал, что кольцо, цена которому более двадцати тысяч, возвращено. Они помолчали, потом Дмитрий Михайлович смягчился, сказал:

   — Неумеренная власть сгубила светлейшего, однако не отнимешь у него ума... Когда пришли в дом его, то протянул он коробку со словами: «Вот мои ордена и отличия, я ожидал, что пришлют, и приготовил...» Да и наша вина есть: суда-то не было...

Все замолчали, глядя на движущуюся кавалькаду за окном.

   — Зависть его чрезмерно велика была... Ежели бы зависть его обратилась в горячку, так мы все бы померли от неё, — засмеялся Василий Лукич.

Но всё же и он тайно омрачён был мыслью о собственной судьбе: кто близок к трону, тот ходит по канату... Неведомо ещё, чем кончится дело Меншикова: ссылкой ли в собственное имение? Или вышлют в самый дальний край, в Сибирь?..

Увы! Так и случилось: дело меншиковское раскрутилось, и через три месяца, потеряв всех слуг, ценности и кавалерию, будет он выслан в край вечной мерзлоты, городок Берёзов... Минует ещё три года, и князь Иван Долгорукий — по иронии судьбы и истории — тоже окажется в Берёзове... мало того: спустя ещё несколько лет туда же попадёт Остерман, самый умный и деятельный противник Меншикова. А князь Иван будет слушать рассказы берёзовских старожилов про Александра Даниловича и удивляться.

Но до той поры ещё целых три года...

ЦАРСКИЙ СЕРЕБРЯНЫЙ РУБЛЬ

I

нуку Петра I — Петру II передались родовые черты деда. О развитии его, очень раннем, говорил генерал Брюс, который учил наследника артиллерийскому и фортификационному делу. Он вспомнил, как однажды дед дал своему внуку сложнейшие чертежи по строительному делу, велев объяснить их, и мальчик с усердием «о всём правильно ответствовал». Не забавляясь никакою игрою, он говорил, что должен «давать лучшее употребление своему времени».

Всякий день по утрам наследник командовал гвардейцами, маршировал, а затем шёл в учебный класс. Впрочем, в самом начале февраля 1728 года занятия были отменены, так как двор отправлялся в Москву. Предстояла торжественная коронация молодого императора.

...Завтра — в путь, а сегодня в одной из комнат художник-гравёр писал царский портрет для изготовления новой монеты по случаю коронации. Встречу с тщедушным человеком в длинном сюртуке устроил князь Долгорукий, и теперь государь играл с фаворитом в нарды, а художник суетился возле картона.

   — Ваше Величество, соблаговолите не двигаться... — умоляет он государя. Августейшее лицо продолговато, нос невелик, глаза миндалевидные, красивые, рот маленький, и во всём что-то ускользающее... На кого похож? Выпуклые глаза — от деда, длинное лицо — от отца, царевича Алексея, а скрытое, ускользающее выражение, должно, от бабушки Лопухиной... И выглядит много старше своих лет.

Время шло, художник спешил, а портрет никак не удавался. Пётр постоянно вставал, ходил, отворачивался. Художник наконец понял: писать надобно в профиль — и уже взял новый картон, но тут партия в нарды кончилась, и царь в нетерпении вскочил:

   — Довольно, старик!

Что оставалось? Убрать карандаши, картоны, уйти, но что он скажет вице-канцлеру? Монета царская надобна к коронации... Князь Долгорукий, однако, провожая гравёра к дверям, шепнул: «Не тужи, старик. Лови нас теперь в Москве, я устрою тебе ещё одну встречу».

II

И вот уже курьерские тройки мчатся к Тверской заставе.

Сверкает златоглавая Москва. Видны шлем Ивана Великого, Успенский собор, герб на Спасской башне, широкие, как ладони, кресты Благовещенского собора... А вокруг — сверкающая белизна, бриллиантовые россыпи мартовского снега. В небе особые знаки, признак вещего дня: солнечные лучи образуют серебристые кресты — солнце играет.

Толпы людей на обочинах дорог следуют за царской колесницей и не спускают глаз со стоящего в санях императора, любуются его драгоценными одеждами.

Тверская — Пречистенка — Девичье поле...

В Новодевичьем монастыре пребывает вдовствующая императрица, бабушка молодого государя — Евдокия Лопухина. Отсидев много лет в Суздале, потом в Шлиссельбурге, она наконец помилована, и теперь дни её влекутся за этими стенами. Царственный внук получил немало заверений от бабушки в том, что «от печали по нём она истинно умирает». «Неужто вправду?» — сомневался и любопытствовал он, и первый визит решил нанести именно ей. Увидать ту, которая спорила с самим Петром Великим, у которой в Суздале был, сказывали, полюбовник майор Глебов, за то посаженный Петром на кол, и будто кол тот прошёл его насквозь, до самой головы. Пётр содрогнулся, представив это... Нет, он, Пётр II, не станет столь жестоко обращаться со своими подданными...

Девичье поле — в пышных снегах. Разбиты шатры, палатки. Стоят лошади, запряжённые и в простые кошевы, небогатые, и в сани с меховыми, плюшевыми покрытиями.

Толпится народ во главе с высшей знатью, и среди них — Наталья Шереметева. В беличьей шубке, в серебристо-сером платке, с алым румянцем на щеках, она с замиранием глядит туда, откуда должен явиться государь. Ожидание затягивается, и вид Новодевичьего монастыря постепенно вызывает в ней память об иных, печальных временах, здесь жила Елена Ивановна Шереметева — жена сына Ивана IV. Грозный царь за то, что явилась она не в том наряде, ударил её, а сын его, муж Елены, вступился; тогда царь бросил в него жезл и убил. Была молва, что Елена Ивановна родила недоношенного ребёнка, и стал он потом одним из самозванцев в Смутное время, сама же она заточена в этот монастырь.

Новодевичий монастырь — место заточения и царевны Софьи, о которой ходили злые слухи. Будто подмешивала она юному Петру яды, и оттого у него стали припадки. Сколько знатных семейств предано монастырскому наказанию! Отчего так? — в подлости рождённые люди живут без забот, достигают высоких степеней, а благородным — то ссылка, то каторга, то монастырь? Верно говорят: близко к царю — близко к смерти... Оболенский, князь Хованский... И теперь ещё душа Хованского бродит меж монастырских стен, плачет и жалуется по ночам...

Священник Вешняковской церкви рассказывал про дьячка, который служил тут, на Девичьем. Морозной декабрьской ночью дьячок спал в своей сторожке, и вдруг почудилось ему, что кто-то стучит в окно, велит благовестить, будто кто толкнул его в бок: вставай! Вскочил он и увидел, как люди въезжают в монастырь на лошадях. «Недобро сие», — понял старик и давай бить в колокол. Царь Пётр пировал тогда на Пречистенке. Услыхав колокол, догадался он про стрелецкий заговор и поскакал к монастырю. Стучит в ворота — не открывают. «Ломай!» — кричит. Открыли, а там всё порушено, образа, ризы собраны в вороха. Услыхали воры-разбойники набат и, не успев покласть добро на лошадей, умчались. Пётр, осмотрев всё, заметил, что на полу, на снегу накапано много воску, приказал: схватить всех, кто попадётся в кафтане, залитом воском! Привели множество людей, и среди них зоркий глаз Петра отличал виноватых от невинных... Умён, велик Пётр Алексеевич, да только ведь и он не Бог — обошлось ли тогда без оплошек?..

Между тем молодой император, помолившись в Смоленском соборе, встретился с бабушкой. Евдокия Фёдоровна Лопухина, в чёрном платье, одутловатая, спускалась с крыльца...

Издали разглядела принцессу Елизавету, дочь ненавистной Екатерины, поганой иноземки, зорко отметила: хороша! Да как независима, на бывшую императрицу и не глядит... Лопухина медленно отвернулась и тут увидела внука. Настороженно, внимательно, напряжённо было его лицо. Приобнял, целуя, — она перекрестила его и робко, заискивающе улыбнулась.

Сгорбленная Лопухина и царствующий внук, сопровождаемые свитой, появились в воротах.

По Девичьему полю разносится ликование, и взгляды всех устремляются к ладной, высокой фигуре государя, к его румяному и строгому лицу, несущему высокую печать. Мало кому заметно, что в нём сквозит и скрытая печаль, но Наталья Шереметева замечает это. Юный, почти мальчик — и на голову его обрушилась такая власть! Бедный! Каково держать скипетр сей великой державы?.. К тому же сирота, ни отца, ни матушки, как и у неё, — ни пожалуешься, ни возьмёшь совета... Нынче радость вокруг него, опьянение, а что будет завтра?..

В свите государя знакомые лица: Черкасский, Остерман, Юсупов, Толстой, Долгоруков... А это? Ах, да это же Иван Алексеевич!.. В парадном мундире... Лицо и пылкое, и озабоченное... Ах, не заметил бы, что глядит на него во все глаза! Наталья спряталась за чью-то спину, но, похоже, он заметил, кивнул ей, улыбнулся, и сердце её затрепетало...