Кольцо графини Шереметевой

I

  голицынском доме (это было ещё в весёлые дни Екатерины I) набралось столь много гостей, что хозяин попросил их перейти в другую, более обширную залу с высоким потолком, обтянутым тканью, и стенами, закрытыми гобеленами. В зале было холодно, но генерал Ягужинский, распоряжавшийся балом и одушевлявший общество, затеял такой танец, что даже дамы с оголёнными плечами скоро согрелись. Танец этот представлял забавную смесь англеза, польского и штирийского танцев. Красуясь с Головкиной в первой паре, Ягужинский выдумывал разные фигуры, а все повторяли за ними.

При дворе в последнее время появилась новая мода: перемежать танцы всякими выдумками-выкрутасами. К примеру, кавалеры становились на одно колено и целовали подол платья своей дамы, те делали глубокие реверансы, а вместе они щёлкали в воздухе пальцами. На этот раз распорядитель бала объявил «табачную паузу», и все потянулись за табакерками с нюхательным табаком.

Головкиной пришло в голову стянуть с кавалера парик — и мужчины вынуждены были обнаружить дурные причёски или, хуже того, голые лысины... Когда же Ягужинский поднял тост за танцующих дам — всё общество с особой охотой устремилось к столикам, уставленным серебряными чарками.

Во всех затеях особенно отличались два молодых человека: дородный, светловолосый, с тонким голосом князь Трубецкой Никита Юрьевич и товарищ его — рослый, черноволосый, с пылающими, как уголь, глазами, князь Иван Алексеевич Долгорукий, оба состоявшие в охране наследника престола Петра. Лихо выделывали они разные фигуры в польке, менуэте, контрдансе, щеголевато позвякивали шпорами и, как истинные шляхтичи, целовали ручки дамам.

Что за красочное, необычайное зрелище представляла голицынская зала с танцующими парами! Длинные и пышные наряды делали дам высокими, крупными, мужчины же в коротких камзолах казались мелковаты, но зато сколь ярки их одежды! Не было и не будет, должно, столетия, в которое бы мужчины ходили в костюмах, столь щедро расшитых диковинными узорами, цветами, колосьями, в белых и розовых чулках, в туфлях, украшенных драгоценными пряжками, в завитых, надушенных париках. Ещё не вышли из употребления чёрные голландские парики, но уже многие красовались с белыми локонами. У Толстого, к примеру, парик был чёрный, в тон его маленьким чёрным усикам, а у Ягужинского — разделённый надвое и уходящий на спину пышный белый парик.

Какая изысканность в подборе цветов! — нежные, пастельные, серебристо-сиреневые, серо-голубые чередовались с тёплыми жёлтыми и бледно-розовыми, и всё это отливало бриллиантами, жемчугами, сапфирами...

Дамские юбки были подобны великолепным распустившимся цветам, а талии, затянутые в корсеты, — стеблям. Тонкие кружева обрамляли шею и руки; платья натянуты на каркас, или корзину из китового уса, носившую название «панье». А какие затейливые сооружения на головах! Подобные этаким архитектурным мезонинчикам из кружев, лент, стрекоз и бабочек, и они носили французское название — фонтанж.

Ах как ценили люди того времени удовольствия! Они словно вырывались из узких теснин прошлых веков, из законов «Домостроя», впервые вкусив новые прелести, потянулись к европейскому изяществу. Научились одеваться со смыслом, ладно двигаться, на особый манер снимать шляпу, доставать табакерку.

А музыка? Что за дивное смешение тонких звуков скрипки, хрипловато-низких — альта и дребезжащих — клавикордов! Под такую музыку можно двигаться только неспешно, изящно, в полном благорасположении.

Петербург полюбил тайные вести, беседы наедине, разговоры за закрытыми дверьми, отдельные будуары и кабинеты. Сколько новостей можно в них разузнать, как удачно позлословить о сопернице, проучить неловкого кавалера, устроить хитрую интригу!.. И всё это благодаря плотно закрытым дверям.

Миновала пора неумеренного питья и обжорства, когда ежели чин мужской — так и живот большой, теперь думали о фигуре. В застолье, беря бокал, даже мужчины оттопыривали мизинец, а дамы вино лишь пригубливали.

Однако... однако в тот вечер в голицынском доме два друга-товарища — Трубецкой и Долгорукий — к концу вечера изрядно «перелишили», опьянели. В это время в зале как раз появился их общий знакомый Юрий Сапега с хорошенькой полькой, и молодые князья наперебой стали приглашать её на танцы. Когда же красивая полька, обещавшая контрданс Трубецкому, подала руку Долгорукому, Никита Юрьевич готов был испепелить друга. Пошатываясь и громко бранясь, они направились к выходу и уединились. О чём шёл у них разговор — неведомо, но многие слышали рассерженный рокот Долгорукого и высокий тенор Трубецкого.

II

Примерно в те же дни в корчму, что стояла на пути в Петербург, ввалилась гурьба работных людей. Не снимая одежды, не здороваясь, не вытирая ног, они с шумом расселись вокруг деревянного, добела выскобленного стола. Тут же появилась хозяйка, жбан с квасом, штофы с водкой, пироги и брюква, и начались шумные разговоры.

   — Сам стоял на карауле, сам видал... идёт это она, еле ноги переставляет... то ль пьянёхонькая, то ль лихоманка её схватила... Баба она и есть баба, хоть и царица...

   — У, с-сатана заморская, жёнка антихристова!.. Какой сам был, такую и нам оставил.

   — Лукавой бабы чёрт в ступе не утолчёт... Да ещё и немка.

   — На столбе бумагу повесили про болезнь её, может, приберёт Бог... Ляксандра Данилыча — вот кого надоть...

   — Э-э-э, на ча нам Меншиков? Пусть царевич Пётр правит, сынок блаженного царевича Алексеюшки-и, и-э-х! Нам старые порядки надобны, православные!

   — А верховники тайные — их-то к чему выдумали? Дело это тоже нечистое, антихристово!

Гудела шумная компания, горячилась, воздух стал сизым от табачного дыма, несло сивухой и рыбным варевом.

Хозяйка ловко носила тарелки, кружки, проворно бегала на кухню и обратно и при этом успевала прислушиваться к разговорам, которые вели гости, а за дверью шепталась о чём-то со своим мужем. Никому не приходило в голову, что то, о чём говорили гости, записывал корчмарь, а потом передавал в тайную канцелярию.

На прощание хозяйка весело улыбалась, открывала дверь и напутствовала: «Гость — госта, а пошёл — прости!» А через день-два схватят кого из случайных путников, и невдогад им, кто донёс, останется сие тайной закрытых дверей.

III

..Александр Данилович Меншиков отослал камердинера, плотно прикрыл дверь, задвинул тяжёлую гардину и зажёг свечи в шандале — теперь он был прочно отгорожен от внешнего мира, так ему лучше думалось.

В длинном бархатном кафтане, в мягких сапогах скорым шагом пересёк кабинет, резко повернулся и — назад. Заложив руки за спину, хмуро глядя на роскошный восточный ковёр, прохаживался по кабинету.

Лицо Меншикова в последние годы обрюзгло, ожесточилось, появилась язвительная ухмылка и две глубокие морщины возле рта — не осталось и следа от того весельчака, который покорил когда-то Петра Великого. Ямка на подбородке длинного лица углубилась, волосы топорщились, и всем своим обликом напоминал он старого льва.

Было о чём подумать всемогущему властелину! То возвращался мыслью он к Петру Великому — как тяжко тот умирал, как мучила его мысль о напрасно прожитой жизни, о том, что все начинания его придут в забвение, то горевал о скончавшейся Екатерине, то более всего терзался собственной судьбой. Царь завещал продлевать его дело, и Меншиков старался, руководствовал императрицу Екатерину, а теперь не стало её — и зашаталась под ногами у светлейшего земля... Он ли не воспитывал Петрова внука, он ли не держал его в строгости, как приказывал Пётр? Денег лишних — ни-ни, играми тешиться много не давал, об здоровье его заботился более, чем об собственном сыне, в ненастье на прогулку не выпустит, а чтоб под надзором был — в собственном дворце поселил...

Но что стряслось в последнее время с царевичем? Опустит глаза и молчит-помалкивает, упрямствует... Видать, не по нутру ему Меншиков, не угодил чем-то? Но чем? Не иначе кто худое нашёптывает ему про опекуна-воспитателя. Хорошо, что уговорил императрицу, благословила она царевича с его Марьей, теперь, как ни крути, Марья Меншикова — царская невеста. Да вот незадача: он-то, Меншиков, будущий ли зять? Не оплошать бы!.. Долгорукого Ивана отчего-то наследник приблизил, к чему сие?.. Ох, худо Данилычу, худо, не хватает «минхерца», умной головы его, а эти, высокородные, дородные... не по нраву им Меншиков, выскочка, мол, нельзя такому власть давать, зазнается...

Долгорукие точат зубы, тянут долгие руки. Да поглядим ещё, чья возьмёт. Не отдам я власть! Пусть лишь под моим ведомством дипломатические переговоры ведутся, пусть испрашивают у меня совета... Сиятельный князь! Ко мне, адъютанты, камергеры, всякие послы иностранные, гости именитые! Жужжат они, будто пчёлы, и звук сей Меншикову лучше всякой музыки.

Екатерина таких же простых кровей, как и он, — прачка мариенбургская, на все руки мастерица, нраву весёлого, ясного. Царя в буйстве в чувство приводила и его, Алексашку, укрощала. А ныне с умом надо действовать, глядеть в оба... Главная беда: Иван Долгорукий любимым товарищем Петру сделался — и чем только приворожил? Отвадить надобно, пусть наследник лучше с Шереметевым Петром водится. А как?..

"Так, шагая по кабинету, размышлял Меншиков, заложив за спину сильные, цепкие руки. Хмурил брови, мягко вышагивал длинными ногами в татарских сапогах. Не было слышно шагов его за закрытой дверью, а походка напоминала поступь зверя, почуявшего опасность...

Остановился возле шандала, загадал: ежели одним дыхом погасит все свечи — быть добру, выдаст дочь за императора, станет властелином, ежели нет, то... Остановился поодаль, набрал воздуху, дунул, но... то ли слишком велико расстояние, то ли волнение овладело — только две свечи погасли.

Меншиков обернулся вкруг себя, словно ища виновника этакого казуса и стыдясь за себя. Затем рванул колокольчик, дёрнул штору, она неожиданно оборвалась, обрушилась — и вельможный князь выругался...

Примета оправдалась: на другой день наследник-царевич сбежал из меншиковского дворца.

IV

Пётр II, прихрамывая, подошёл к окну, глянул на дорогу, и нетерпение отразилось на его лице: где он, отчего нейдёт верный его товарищ?..

Царевич Пётр строен, высок, здоровый румянец на щеках, лицо продолговатое, обликом отца напоминает, несчастного царевича Алексея, а голубыми глазами — мать, принцессу Шарлотту Вюртембургскую. Его можно бы назвать красивым, кабы не хмурое, насупленное выражение.

Всё в его жизни определялось тяжким крестом его рождения. Постоянно слышал он назойливые голоса — высокие и низкие, хриплые и певучие, требовательные и укоризненные, голоса мачехи Екатерины, опекуна Меншикова, воспитателя Остермана и Ягужинского, Черкасского и Голицына... Но откуда знать, кто из них истинно думает о его благе? И ещё! постоянно слыша похвалы деду — Великому Петру, император-мальчик казался себе рядом с ним ничтожным... Пока жива была мачеха, императрица Екатерина, видел он и ласку и шутки, а как она скончалась — сжал свой кулак Меншиков. Кроме парика немецкого на голове юного Петра оказалась шапка Мономаха, но держал-то её в руках бывший пирожник. Было отчего наследнику иметь лицо хмурое и озабоченное.

Но с некоторой поры появился близ него человек, от которого исходили истинная верность, жизнелюбие, в его присутствии наследник делался улыбчивым и мягким. Звали его князь Иван Долгорукий. С ним можно беспричинно веселиться и играть, скакать по полям на охоте, спорить о том, что надобно России. Была у него ещё удивительная способность появляться в тот именно момент, когда очень нужен. Впервые явился ещё при жизни императрицы, бросился в ноги великому князю и поклялся служить ему верой и правдой...

Отчего, однако, нейдёт он теперь? Есть нужда, поговорить надобно про Меншикова, а его всё нет и нет. Пётр снова подошёл к окну, опираясь на палочку и хромая — днями понёс его на охоте конь, и опять же спас верный Долгорукий! Пётр увидел подъехавшую к крыльцу знакомую карету.

Наконец-то! Вбегая в комнату, Долгорукий на ходу уже спрашивал про здоровье, про ногу. Не поднимая глаз, но светлея лицом, Пётр упрекнул его:

   — Что долго столь не являлся?

   — Не виноватый я, Ваше Величество! Принцесса Елизавета просила одного неслуха наказать.

   — Принцесса? — Пётр сощурил большие, навыкате глаза.

Красавица Елизавета, дочь Великого Петра, была предметом их общих воздыханий. Императору приходилась она тёткой, была старше его годами и надежд никаких не подавала, Ивану по возрасту была впору, но весёлая и умная Елизавета ни тому, ни другому не выказывала внимания.

   — Ну и... как Елизавета? — не скрывая ревнивого чувства, спросил Пётр.

   — Со всеми играет и никого не любит. Как всегда! — беспечно отвечал князь Иван.

   — А я ждал тебя, оттого что... сказать надобно...

   — Про что, Ваше Величество? — Долгорукий живо сверкнул чёрными глазами.

   — Про Меншикова. Я от него сбежал, а вчерась он сызнова... За своё... Сестре Наталье подарил я червонцы, а он забрал.

   — Хм?.. Экий самоуправец!

   — Могу ли я с сими делами его мириться? Знает ведь, как люблю я Наталью, заместо матери мне она, отрада и жалостливость её мне дороги, а он запретил — как такое стерпеть?

   — Ваше Величество, дерзость сие великая есть! Виданное ли дело — царю перечить? — беззаботно поигрывая шпагой, отвечал Долгорукий. — Он хочет овладеть вашей волей.

   — Я докажу ему, чья тут воля главная, кто есть самодержец! — вскинул голову Пётр.

   — Конечно, докажете, — уверенно отвечал фаворит и перевёл разговор на другое: — Батюшка мой и дядья сказывали, будто Александр Данилыч к роскоши склонен. Одних ковров у него тысяч на сто.

   — Не хочу я во власти его пребывать! — упрямо повторил император и осторожнее добавил: — Что ежели в денежных делах его покопаться?.. Дед мой завещал в скромности пребывать, а Данилыч живёт яко царь заморский.

   — Но, государь... — в замешательстве пробормотал Долгорукий. — Ведь государыня Екатерина благословила вас на брак с Меншиковой Марией.

   — Ах, эта Мария! — с досадой проговорил Пётр. — Не по душе мне она, Иван!

   — А коли не по душе, так можно... того!

   — Эх, кабы расторгнуть ту помолвку... — мечтательно прищурился император.

   — Вы — государь, Ваше Величество, и, значит, воля ваша главная! — поставил точку фаворит.

V

...Петербургский день с немалым трудом разлепил свои веки, мглистые облака поднялись чуть выше крыш, не выпуская из своих объятий низкорослый город.

Шереметевские хоромы на берегу Фонтанки — каменные и деревянные строения, амбары, сараи, великий сад — тоже окутаны влажной холодной сыростью.

В один из таких хмурых зимних Дней Наталья Шереметева вбежала в свою светлицу и бросилась на подушку, заливаясь слезами. Ах, Петруша, как ты жестокосерден! За что обидел сестрицу?.. Велика ли беда — разбила скляницу его в чулане! — так ведь не знала, не ведала, что хранит он в скляницах благовонные травы, да и темно было в чулане.

В какой день вздумал серчать на неё! — ведь ныне годовщина смерти батюшки. Встав с кровати, юная графиня подошла к окну, и памяти её предстала давняя картина: толпы великие людей, государь Пётр Алексеевич во главе траурного шествия, лошадей множество в чёрных епанчах... Ах, горе, нет теперь у неё ни батюшки, ни матушки! Как счастливы были они в Кускове, в каком довольстве и благополучии жили, а теперь более года как уж нет её... В последний день призвала к себе детей, перекрестила всех, простилась, да и закрыла глаза навеки, оставив сирот на попечение бабушки да гувернантки мадам Штрауден. Явственно стояло перед глазами строгое и суровое, но такое милое, с ямочками лицо матери... И было так жалко себя!.. А братец не посмотрел ни на что, осерчал на неё из-за той безделицы...

Теперь скоро уж время обеда, надобно спускаться вниз, а ей не хочется. Что, ежели?.. Сама ужаснулась такой мысли: взять и уйти из дому! Не раздумывая, подхватила синюю бархатную шубейку, муфту, платок — и к двери. Навстречу Дуняша:

   — Далеко ли оболокаетесь?

   — Вздумала погулять...

   — Ваша милость, никак одни? — удивилась Дуня.

   — Тоскливо мне, Дунюшка... Да и дело у меня есть... важное.

   — Так я с вами! Бабушка ругаться станут.

   — Нет, нет, я сама, сама... Мне в аптеку надобно, — придумала оправдание Наталья. Да ведь и вправду на Невской першпективе аптека есть, в которой можно разные травы купить, чтобы брат не серчал — Только, голубушка, Дунюшка, ты смотри никому про то не сказывай! — И заспешила на чёрный ход.

Скоро оказалась на Невской першпективе, среди множества магазинов; заглянула в одну, в другую галантерейные лавки, купила позументы, нитки, а потом уж направилась к дому с вывеской «Щеголеватая аптека»... Отобрала там множество лекарственных и благоуханных трав и возвращалась довольная.

Ветер тем временем разогнал облака, и яркая синева явилась на небе. Высокая и тонкая графиня загляделась на небо, неловко ступила на заледеневшую мостовую, да и поскользнулась. У пала так, что муфта отлетела в сторону.

В ноге — острая боль, а над головой синее, как фарфор, небо. И в тот же почти миг на фарфоровой синеве возникла голова в зелёной треуголке, встревоженное лицо, чёрные глаза и брови, офицер Преображенского полка в зелёном мундире. Бросился к проезжавшему извозчику, мигом вышвырнул из санок человека в заячьей шапке — и назад, к Наталье.

   — Больно? — спросил, но, не дожидаясь ответа, взял её на руки и поднёс к санкам. — Где дом ваш?

   — На Фонтанной... — морщась от боли и краснея, отвечала она. — Возле моста.

   — Уж не хоромы ли шереметевские?

Она кивнула.

   — Так вы, должно, Наталья Борисовна, графиня Шереметева?.. О, знатного человека дочь! — Он сел рядом, прикрыл её ноги, наклонил голову: — К вашим услугам — князь Иван Алексеевич Долгорукий. — И крикнул извозчику: — Гони к Фонтанной!..

В доме между тем поднялась изрядная хлопотня — искали беглянку. Увидав подъезжающие санки, слуги высыпали на крыльцо, а бабушка замерла у окна второго этажа.

У ворот князь осадил лошадей, взял пострадавшую на руки и понёс к крыльцу. Глаза его, весёлые, чёрные, неотступно смотрели на неё, но и она, отчего-то забыв о боли, не могла отвести от него взгляда, будто заворожённая. Вот он ласково улыбнулся, явно любуясь её нежным румянцем, серьёзными серыми глазами, лицом, окаймлённым серебристым платком с чёрной полосой, слегка прижал к себе и коснулся губами её пальцев. От рук его исходил некий жар, и впервые почувствовала Наталья истинно мужскую силу. Она смутилась, заалела и, смущённая его смелостью, вспыхнула, вскинув густые тёмные, словно бабочки, ресницы...

А в доме продолжалась хлопотня, слуги голосили, толклись в сенях; сверху по лестнице, шурша юбками и ворча, спускалась Марья Ивановна, Дуняша охала про себя.

По-хозяйски ощупав ногу, Марья Ивановна послала за лекарем, однако особого сочувствия не выказала, а вместо этого принялась распекать внучку:

   — Виданное ли дело? Эко! — убежала не спросясь, укатила неведомо куда... Вот тебя и наказал Господь!

Потом обратила внимание на офицера, спросила: кто таков?

Князь представился, выражение лица бабушки изменилось.

   — Неужто Долгорукий князь? Так вот ты каков, батюшка? Хорош! — Она оглядела его: — Знавала я одного Долгорукого, да и прочих тоже... А молодого князя в первый раз вижу... Мерси тебе за Натальюшку... А князю Василию кланяйся от меня.

   — Благодарствую! — поклонился он. Щёлкнув каблуками и бросив ещё раз взгляд на юную графиню, удалился.

Вместе с креслом, в котором она сидела, Наталью подняли наверх, в бабушкину комнату. Явившийся туда лекарь осмотрел ногу и объявил, что сие есть растяг, надобны покой и холод. После тех процедур беглянку покормили, и бабушка велела всем выйти.

   — Оставьте меня с внукой одну... — сказала.

В доме стало тихо, лишь позвякивали старинные, с петухом часы.