Соседка обиженно поджала губы, но отступила. Я отперла дверь и шагнула в темное помещение, в котором не появлялась больше двух лет. Честно говоря, я опасалась панической атаки, вызванной попаданием в обстановку, в которой я некогда получила психологическую травму. Но за время моего отсутствия комната Жени пришла в такое состояние, что от жилища, которое я некогда знала, не осталось и следа. Это была свалка носильных вещей, книг различной степени ветхости, засаленных папок, перехваченных скрепками распечаток, с редкими вкраплениями грязной посуды и засохшей еды. Единственным светлым пятном во всем этом бедламе казался рабочий стол у стены, удивляющий идеальным порядком.
На столе значком скайпа мигал включенный компьютер, приглашая ответить на вызов некоей мадам Розали. Я опустилась на заваленный тряпьем стул и нажала клавишу приема. И тут же на экране возникла красивая женщина преклонных лет, поразительно похожая на жрицу мистического египетского культа. Длинные черные волосы, украшенные золотой диадемой в виде развернувшей капюшон кобры, вились вдоль узкого смуглого лица, испещренного мелкой сеткой морщин. Карие, навыкате, глаза были обведены черными тенями, крупные губы алели помадой. Но даже не внешность навела меня на мысли о мистике, а антураж вокруг вышедшей на видеосвязь мадам Розали.
В кадре виднелись зажженные свечи в замысловатых подсвечниках, отбрасывающие блики колеблющегося пламени на темно-синие обои, расписанные золотыми и серебряными магическими знаками, одновременно напоминающими и египетские иероглифы, и алхимические формулы. А за спиной пожилой красавицы возвышалась отлитая из бронзы статуя Изиды. Жрица Изиды обнажила в улыбке ровные белые зубы и хриплым низким голосом официально произнесла, еще не видя собеседника:
— Месье Волчанский?
Но, заметив, что на экране перед ней ну никак не Волчанский, сдавленно сказала на плохом русском языке с сильнейшим прононсом:
— Извините меня, мадам. Я хочу разговаривать с месье Волчанским. Мы договаривались об этом времени.
— Дело в том, что Евгений очень занят, просил его извинить и, если можно, перенести встречу на другое время, — принялась я выкручиваться, в душе негодуя на безответственного бывшего родственника.
— Полагаю, что это невозможно, — сухо откликнулась собеседница. — Он сам назначил этот день для видеоконференции, указав время. С двенадцати часов дня каждые десять минут я бросаю свои дела и принимаюсь набирать номер месье Волчанского, — с обидой в голосе выдохнула она. — Говоря по правде, в мой план не входит тратить еще один день, чтобы дозвониться до него. Если вас не затруднит, передайте месье Волчанскому, что все возникшие у него вопросы по присланному ранее письму он может направить на мою электронную почту. С его же стороны я рассчитываю на упоминание своего имени в книге не менее пяти раз.
Значит, наврал ей, лукавый, что пишет книгу. Как это в характере Евгения!
— Не беспокойтесь, я передам месье Волчанскому, — пообещала я, доброжелательно улыбаясь, чтобы смягчить неприятную ситуацию.
Лицо мадам Розали исчезло с экрана, и я нажала значок почты. Было бы удивительно, если бы непрактичный Евгений за два года вдруг сменил пароль. Он и не сменил. Я без проблем открыла почту и стала просматривать последние сообщения. Два из них оказались спамом, а третье было письмом от последовательницы Изиды и выглядело так:
«Месье Волчанский! В своем письме вы совершенно правильно обрисовали ситуацию, невольной жертвой которой стала моя бабушка, Великая Княгиня Милица Николаевна Романова, урожденная Петрович-Негош. По прошествии времени уже можно признать, что обе мои родственницы, Великие княгини Милица и Стана, интриговали против одной неприятной особы — Анны Вырубовой, из-за которой черногорские принцессы, некогда бывшие близкими подругами Александры Федоровны, лишились монаршей милости. Милица и Стана преподнесли своей неприятельнице особый молитвослов, с помощью которого рассчитывали убрать Вырубову с дороги. Но Вырубова неожиданно для них подарила молитвослов Александре Федоровне, что спутало все карты.
Теперь подробнее о молитвослове. Бабушка Милица интересовалась оккультными знаниями и очень гордилась, что имеет диплом, выданный двадцать третьего сентября тысяча девятисотого года, о присвоении ей почетного звания доктора алхимии и подписанный Папюсом. Вместе с дипломом французский маг преподнес Милице Николаевне особым образом подготовленную колоду карт Таро. Мало кто и в те времена владел этой техникой, ныне же подобные магические приемы и вовсе утеряны. Настоящих магов почти не осталось, только единицы, включая и меня. Месье Волчанский, обязательно подчеркните это в своей книге!
Жулики вроде популярного в начале двадцатого столетия проходимца Тадеуша фон Ченского есть и теперь, но они способны лишь только на то, чтобы поместить извлеченного из колоды «висельника» в так называемый «футляр». «Футляр» — это оригинальный предмет, пригодный для подарка, который нежелательная персона всегда будет иметь при себе, в результате чего с ней непременно приключится скорая смерть. Колода же мага Папюса после возвращения уже использованного «висельника» в число других карт способна моделировать действительность угодным раскладывающему карты образом. Бабушка очень рассчитывала со временем вернуть «висельника» из молитвослова обратно в черепаховый футляр, туда, где хранилась остальная колода, и воспользоваться ею для изменения участи семьи Негош в лучшую сторону.
Сначала была задумка вручить престол в руки супруга Станы Великого князя Николая Николаевича, потом, уже после эмиграции, бабушка хотела просто поправить наши пошатнувшиеся дела. Однако после того как Александра Федоровна получила от Вырубовой в подарок молитвослов и царскую семью расстреляли, следы молитвослова затерялись. Несколько раз бабушка Милица предпринимала попытки навести справки о судьбе молитвослова, но поиски не увенчались успехом. К сожалению, бабушка запамятовала большую часть магических приемов, в том числе и тот, который ей показывал Папюс. Уже находясь в эмиграции, Милица Николаевна, сколько ни пыталась, так и не смогла повторить опыт с другой колодой карт Таро, чтобы сделать новую колоду столь же могущественной, как и та, в черепаховом футляре, что осталась без «висельника», но об этом в книге лучше не писать.
Молитвослов подарил бабушке Милице Григорий Распутин, и в этом была особая тонкость. Обладая недюжинным магическим даром с сильным отрицательным зарядом, «старец» и предметы вокруг себя заряжал негативно. Чтобы Распутин — близкий друг Вырубовой — не узнал своей вещи, бабушка заказала украсить молитвослов золотым шитьем, полагая при помощи злой распутинской энергетики усилить воздействие своего «подарка».
В тысяча девятьсот пятьдесят шестом году бабушка умерла. А через восемь лет, в шестьдесят четвертом году, наша семья лишилась и колоды в черепаховом футляре. Моя мать рассказывала, что к нам в дом приехала последовательница Папюса, некая мадам Бьянка из «Каббалистического Ордена Розы и Креста», планировавшая открыть в Бордо центр имени Папюса и собиравшая сведения об этом удивительном маге. Маму насторожило, что эта молодая особа говорит по-французски с сильным русским акцентом, но удовольствие от того, что нас не забыли, оказались сильнее осторожности. Во время беседы мама показала гостье бабушкин диплом и подаренные Папюсом карты, а после того как мадам Бьянка ушла, черепаховый футляр вместе с картами исчез. С тех пор ни о молитвослове, ни о картах никто ничего не слышал.
Очень рассчитываю после издания книги получить от вас, месье Волчанский, обещанные десять экземпляров с дарственной надписью, а также напоминаю о нашей с вами договоренности упомянуть в книге мое имя и адрес моего салона не менее пяти раз. Розали Негош».
Откинувшись на спинку стула, я прикрыла глаза. Вот теперь мне понятен интерес Евгения к молитвослову. И разнорабочий Звягинцев не просто так укладывал в сумку коробку с архивными книгами, среди которых был молитвослов. Кто-то его об этом просил. И сдается мне, что разнорабочий выполнял просьбу Евгения.
Распахнулась дверь, и я услышала голос Людмилы Николаевны:
— Там из больницы звонят, спрашивают кого-нибудь из родственников Волчанского. Мирослава Юрьевна! Подойдешь? Эй! Спишь, что ли?
Я открыла глаза и, поднявшись, вышла в коридор. Делая вид, что разбирает обувь, соседка внимательно прислушивалась к разговору.
— Из травматологии беспокоят, — устало сообщила женщина на том конце провода. — К нам по «Скорой» поступил Евгений Волчанский с сотрясением мозга. Нужно бы подъехать, привезти кружку, ложку, тапочки, костюмчик спортивный или пижаму и уладить кое-какие формальности. Страховой полис подвезите, не забудьте.
— Хорошо, сейчас буду. Куда ехать?
— Записывайте адрес.
Я огляделась по сторонам в поисках чего-нибудь пишущего, и соседка услужливо подсунула карандаш и блокнотный листок.
— Что, по башке дали нашему-то? — суетилась она в коридоре перед открытой дверью, пока я ходила по комнате в поисках полиса, тапок и чего-нибудь хотя бы отдаленно напоминающего спортивный костюм.
— С сердцем плохо стало, — надевая туфли, соврала я, лишь бы отвязаться.
Но Людмилу Николаевну было не обмануть.
— Ну да, рассказывай! — понимающе усмехнулась она. — С сердцем в травму не увозят. С сердцем — это в кардиологию. Плиту-то когда помоешь? Когда вернешься?
Кивнув соседке, я направилась к черному ходу и спустилась вниз. Поймала такси и поехала в больницу.
Царское Село, декабрь 1916 года.Крайним по Оранжерейной улице возвышался белоснежный особняк князя Зенина. Это была игрушечка в стиле рококо с садом, конюшней и павильончиками в саду. Белый дом редко оказывался ярко освещен, ибо князь, неприхотливый в быту, вел жизнь замкнутую и обходился услугами конюха, садовника да старого слуги-дворецкого, содержащего здание как снаружи, так и изнутри в отменном порядке.
Влас имел возможность в этом убедиться, следуя за прозрачным от ветхости, похожим на белого кролика дворецким по сверкающему паркету в кабинет, где и случилось несчастье. Приоткрыв кабинетную дверь, белый старичок застыл на месте, и вдруг его плечи затряслись в беззвучном рыдании.
— Нет, не могу! — задохнулся он, отшатываясь в сторону и пропуская впереди себя Соломона Наумовича, за которым в помещение прошествовал Влас. — Он, голубчик, до сих пор как живой.
И в самом деле, в зеленом бархатном кресле, откинувшись на высокую спинку, прямо сидел красивый брюнет средних лет с подернутыми сединою висками. Идеальный пробор в его темных волосах издалека казался шрамом, перечеркнутое тонкими усиками лицо было спокойно, словно сидящий спит, и только алое пятно размером с монету на белом атласе его домашней куртки не оставляло сомнений, что если это и сон, то вечный. Правая рука самоубийцы безвольно свесилась над лежащим на ковре «маузером», левая сжимала фотографическую карточку. Влас не сомневался, что увидит на снимке ее. Лизавету Лукьянову. Так и есть, не без гордости за свою догадливость отметил Влас, заглядывая через плечо покойному и рассматривая обрамленное кудрями круглое личико с задорно вздернутым носом и удлиненными к вискам глазами, с игривой подписью в верхнем углу: «Князю Андрею на вечную память от любящей Лизы».
— Как вас зовут, милейший? — участливо спросил Пиголович дворецкого, останавливаясь в середине комнаты и осматриваясь по сторонам.
— Леопольдом Адамовичем, — всхлипнул старичок. И тоненько запричитал: — Горе-то какое! Всю жизнь у князя служу. Батюшку его знал. И матушку. А жена моя, покойница, кормилицей у князюшки была. А уж маленький шалун какой был, какой забавник! А как померли родители, я один за всех Андрею Владимировичу остался. И готовил, и стирал, и дом в чистоте соблюдал. А когда и советом помогал. Только не слушал он меня, старика. Разве не говорил я князю, чтобы с Милицей черногорской дружбы не водил? — перешел от жалоб к упрекам дворецкий.
Шаркая мягкими войлочными туфлями по ковру в направлении бронзовой, под шелковым абажуром, настольной лампы, старичок щелкнул включателем, по просьбе Власа зажигая весь имеющийся в комнате свет, и замер, зачарованно наблюдая, как сверкает магниевая вспышка, озаряющая мертвеца, застывшего в кресле с насмешливой улыбкой на устах.
Пиголович напустил на себя важный вид и начальственным тоном потребовал:
— Милейший Леопольд Адамович, расскажите, как обнаружили тело.
Дворецкий встрепенулся и отвел глаза от покойника.
— Я в кухне сапоги чистил и выстрел услышал, — тихо проговорил он, теребя подол заношенного старомодного камзола. — Князь вернулся сам не свой, сбросил сапоги и бегом в кабинет. Я сапоги-то подобрал и понес в кухню…
— Давайте по порядку. Когда ушел? Куда ушел? Во сколько вернулся?
— Ушел князь вчера рано утром и, должен я вам сказать, был уже не в себе. Всю ночь не спал, ходил из угла в угол, то хохотал как сумасшедший, то плакал и выкрикивал: «Я сам убиваю свою собственную любовь! Разве такое возможно?» А когда я внес в спальню завтрак, остановился и стал говорить очень странные вещи.
— Любопытно. А какие именно, не припомните?
— Как же, слово в слово могу повторить. Князь сказал: «Старина Леопольд, ведь не может не быть способа отменить заклятье! Я должен поехать к магу! Пусть месье Тадеуш сделает так, чтобы Лизонька не умирала!». — «Пусть», — обрадовался я. Все, думаю, грех смертоубийства на душу не возьмет, хотя и не верю я в нонешних магов. Вот раньше были колдуны — это да. Жил у нас в Михеевке у кладбища старик один…
Пиголович бросил тревожный взгляд на каминные часы и строго проговорил:
— Нельзя ли вернуться к князю?
— Да-да, — спохватился дворецкий. — Конечно. К князю. Князь прямо расцвел весь. «Как ты прав, мой старый друг! — говорит. — Подавай одеваться! Моментально отправляюсь к месье Тадеушу!» Напевая, князь выбежал на улицу, сел в мотор и помчался в сторону столицы. Все утро его не было, а к вечеру вернулся сам не свой. Лица на нем нет, вином не пахнет, а сам как пьяный. «Что же делать? — бормочет. — Отменить-то можно, да ведь она даже разговаривать со мной не стала! Может, подговорить кого-нибудь и выкрасть? Или самому забраться в дом?» Так, размышляя, князь заснул. А утром принесли газету. Он развернул страницу происшествий и будто обезумел. «Умерла моя Лизонька! — кричит. — Не успел! Нет больше моей богини! Как же теперь жить?» Я не утерпел и полез к нему с расспросами. А князь отшатнулся от меня, отбросил газету, вскочил из-за стола и устремился в кабинет. «Не беспокой меня, Леопольд, — прокричал, — я один желаю побыть». Взял я в прихожей сапоги и понес в кухню, чистить, и тут раздался хлопок. Я сначала не обратил внимания, а потом вдруг словно шилом меня кольнуло — а ну как выстрел? Бросился в кабинет, а князь сидит, голубчик, точно спящий ангел… Я хотел телефонировать в полицию, а князь, должно быть, в сердцах, телефонный аппарат разбил.
Старик указал на письменный стол, под которым белели обломки.
— Я унял дрожь в ногах, бегом в москательную лавку и мальчишку их за полицией послал.
— Да-да, ко мне ваш мальчик и пришел, — вскользь заметил Соломон Наумович, выводя каракули в блокноте.
— Вы полицейский начальник будете? — льстиво осведомился дворецкий.
— Не то чтобы самый главный, но и не последний человек, — приосанился архивариус.
Нетерпеливый звон дверного колокольчика прервал их беседу.
Пиголович вопросительно обернулся к Власу, увидел, что тот собирает треногу и складывает фотоаппарат в кофр, помахал ладонью, разгоняя дым от магниевой вспышки, и дал отмашку:
— Леопольд Адамович, можете открывать.
Старик-дворецкий зашаркал в прихожую, и уже через несколько минут оттуда донесся грозный голос урядника Воскобойникова:
— Ну, любезный, ведите, показывайте, где ваш самоубийца.
— А полиция уже здесь, — растерянно бормотал дворецкий, мелко семеня впереди представителя власти.
— Какая-такая полиция? — прогудел Варфоломей Селиванович, вваливаясь в кабинет. — Ах, это вы, голубчики!
Произошедшая с Пиголовичем перемена была так удивительна, что Влас чуть не прыснул. Соломон Наумович сжался в углу комнаты, склонив голову и приняв вид ничтожный и жалкий.
— Не ожидал, Влас Ефимович, от тебя подобного афронта, — грозно насупился дядя по отцовской линии. — А с вами, господин Пиголович, я завтра поговорю! Вы у меня под арест пойдете за самоуправство! А и надымили! Они ничего здесь не трогали? — Воскобойников-старший обернулся к старику.
— Нет, ваше благородие, — затряс Леопольд Адамович жиденькими бакенбардами. — Только фотографии делали и рассказ мой записывали.
— То-то же!
С достоинством кивнув княжескому слуге, Влас протиснулся мимо застывшего в дверях родственника, независимым шагом миновал прихожую и распахнул дверь на улицу. За ним бесплотной тенью выскользнул Соломон Наумович.
Фотограф остановился на перекрестке и закурил.
— Молодой человек, вы уяснили самое главное? — как ни в чем не бывало деловито осведомился Пиголович.
— И в чем же самое главное? — В глазах Власа сквозило непонимание, и старик снова сердито затряс брылями.
— Однако, Влас Ефимович, вы не слишком-то догадливы! Вы что же, не поняли, что и в самом деле действие «висельника» можно отменить! Это невероятно интересно! И если уж вам так дорога жизнь императрицы, вы просто обязаны выяснить до конца, каким образом это возможно сделать. Ступайте к девице Макаровой…
— Прощайте, Соломон Наумович, — протягивая руку архивариусу, хмуро проговорил Влас. — Сегодня никуда не поеду.
Он развернулся и, сгибаясь под тяжестью кофра, направился было в сторону Широкой улицы, но, вспомнив про Раису Киевну, малодушно взял извозчика и устремился к отчему дому. Решил — пусть сами разбираются. Ригель медик, он скорее справится с недугом квартирной хозяйки, а какой толк от него, от Власа?
Сани остановились на углу Леонтьевской и Московской, прямо перед золотым калачом над булочной Голлербаха, из приоткрытой двери которой на промозглую улицу вырывалась волна ванильного пара. Втянув носом опьяняющий аромат, Влас заторопился домой. Есть хотелось просто нечеловечески, и он очень рассчитывал на матушкин обед. Перейдя на другую сторону, толкнул дверь в лавку и сразу увидел Полину. Облокотившись пышной грудью на прилавок, девушка вела неторопливую беседу с Ядвигой Карловной. Полина уже сняла перчатки и шляпку, что свидетельствовало о ее довольно длительном пребывании в лавке. Девушка обернулась на звук открывающейся двери, и на ее лице отразилась целая гамма чувств — радостное смятение сменилось восторженным обожанием, перешедшим, в свою очередь, в тревожное ожидание — обрадуется Влас ее визиту или нет?
— Полина? — Влас озадаченно почесал переносицу, стараясь скрыть охватившее его раздражение и борясь с желанием чихнуть — он всегда чихал от наполняющего лавку запаха корицы и кенийского перца.
Они же договаривались! Из дворца Полина должна всегда отправляться домой и отдыхать, чтобы утром быть свежей и веселой и ничем не прогневать ни Великих княжон, ни Ее Императорское Величество. Ибо служба во дворце, пусть даже и горничной, накладывает строгие требования. Ведь решили же, что встречаться они будут исключительно по выходным и Влас станет водит ее в синематограф и на прогулки, да и вообще они всячески приятно будут проводить время. Ибо невест нельзя утомлять и нужно баловать. А Полина как раз таки невеста Власа.
— Ну зачем вы пришли, Полина? — Воскобойников постарался говорить как можно мягче. — Мы же договорились!
Полина отстранилась от прилавка и судорожным движением прижала муфту к груди.
— Вы мне не рады, Влас Ефимович? — Обычно серые глаза ее сделались цвета крыжовника, что выдавало обиду и немедленную готовность пустить слезу.
— Влас, не смей разговаривать в подобном тоне, — вступилась Ядвига Карловна. И ворчливо завела: — Положительно, работа в фотографическом ателье очень плохо на тебя влияет. Должно быть, это все вредные испарения. Непременно поговорю с Пшенеком, чтобы оставил тебя в покое. Лучше бы в лавке родителям помог, чем дышать реактивами, а после на людей бросаться!
Это был один из запрещенных приемов, которым матушка пользовалась, когда поведение Власа не соответствовало ее представлениям об образе шляхтича.
— Мама, опять? — взмолился Воскобойников. — Я усталый и голодный, а вы мне про дядю Пшенека…
— Очень хорошо, что голодный. Зови Полину к столу. Обедать будем, — обрадовалась мать. И, повернувшись к протиравшему полки приказчику — иссушенный чахоткой отец почти не поднимался с постели, и управление лавкой целиком и полностью взяла на себя матушка, — строго распорядилась: — Двери не запирай. Ближе к ночи непременно заглянут за японскими товарами.
— Не извольте беспокоиться, Ядвига Карловна, — склонил чубатую голову рыжеватый молодец и, хотя обращался к хозяйке, любезно улыбнулся Полине в лихо подкрученные усы. Мол, все видим-с, все понимаем-с.
Дело в том, что Полина самым очевидным образом ревновала жениха, но ничего не могла с собой поделать, изводясь сама и мучая Власа. Это знали все, и оттого девушка страдала еще больше.
— Спасибо, Ядвига Карловна, я не голодна. Я лучше пойду, — смутилась Полина, делая вид, что собирается уйти.
— Я вас провожу, — с плохо скрываемой радостью в голосе вызвался Влас, чем окончательно испортил все дело.
Полина сорвалась с места и, обдав жениха запахом горячего тела и лавандового мыла, со слезами на глазах выбежала из лавки, на ходу пристегивая шляпку булавкой.
— Что ты за кавалер? Довел девушку до слез! — возмутилась мать. — И когда ты за ум возьмешься?
Направляясь на второй этаж, в жилые комнаты, Влас сердито обронил:
— Оставьте меня, мама!
— Ну уж нет, друг ты мой сердечный! — вскинулась родительница, устремляясь следом за сыном и хватая за полу пальто. — Гонор свой умерь и выслушай, что мать говорит!
— Мама, я очень устал!
Воскобойников рассчитывал разжалобить родительницу, но по лицу ее понял, что воспитательная беседа только начинается и грозит перерасти в грандиозный скандал.
Свободной от кофра рукой Влас обнял разгневанную мать, нежно поцеловал в завитую макушку и, отодвинув с дороги, устремился к выходу из лавки.
— Куда? — возмутилась Ядвига Карловна. — Не пущу!
Но Влас был уже на улице. Впереди — целый вечер, и он решил перекусить багетом у Голлербаха, после чего наведаться на Литейный к мадемуазель Макаровой.
Трясясь в поезде до Петрограда, отчего-то вспомнил Раису Киевну. Черт его дернул тащить Симанюк на суаре к графине! Ну напилась, ну приставала, что же теперь, так жестоко с ней поступить — отдать на растерзание этой сволочи Бессонову? Может, вызвать Бессонова на дуэль? И что это даст? Да и, честно-то говоря, Раиса Киевна сама напросилась. Сначала бравировала, а потом расстроилась, отравилась, и теперь непонятно, выживет она или нет. Страшно. Так страшно, что в мансарду идти не хочется. Может, все-таки заночевать у родителей? Заодно и запасы саке пополнить.
Охристо-серые двухэтажные корпуса Шереметьевского пассажа сверкали огнями витрин, приглашая зайти и купить что-нибудь восхитительно-ненужное. Влас прошелся по дамским магазинчикам, дошел до конца галереи и как бы ненароком заглянул в приоткрытую дверь подшивочной. Склонив хорошенькие головки, за работой сидели пять девушек, и определить, которая из них Макарова, было решительно невозможно. Позже Влас не мог бы ответить, что его заставило так поступить, но вдруг, неожиданно для самого себя, он тихо позвал:
— Сонечка!
