Огонь и агония

…Однако мы очень далеко отошли от 66-го года, когда появился «Парус». (Кстати, не удержаться: сравните его с лермонтовским «Парусом» – в какой апокалиптический шторм, в какую мировую катастрофу попал тот скромный белый парус в синей лазури, который мятежно искал бури так тихо и благонравно, в общем.) А именно: в 1966 году был снят фильм Говорухина «Вертикаль», хотя премьера на экране состоялась только в 1967.

И вот тогда – впервые – на всю страну официально прозвучали песни Владимира Высоцкого. И их стали петь даже в тех глухих дырках провинций, где не имели магнитофонов. Успех песен был не то чтобы оглушительный… в общем, Высоцкий стал всесоюзным явлением. Его дворово-блатные песни пели и раньше, но обычно не знали, чьи они. Народ сочинил! А теперь уже знали.

Ревность Говорухина можно понять. И почему он не дал Высоцкому петь свои песни в «Месте встречи изменить нельзя» – тоже понятно. Потому что если линкор, строго говоря – это движущаяся бронированная платформа для орудий, то «Вертикаль» – это был видеоряд для песен Высоцкого. Сам фильм получился довольно невнятный и на фиг никому не нужный. На него ходили из-за Высоцкого, и его помнят из-за Высоцкого.

Кстати, горы, альпинизм, скалолазание были тогда в большой моде у самого передового отряда советского народа – молодых физиков. Теоретики, ядерщики, оборонщики, все доктора наук в тридцать лет – что вы, это же была элита! И вот у них было стильно: узкие брюки, можно бородки, молодежный сленг, внешняя небрежность во всем, на работе расшибаться в лепешку двадцать часов в сутки, а в отпуск – в горы, лазать: чтоб поджарые, спортивные, внешне шутники, а на самом деле выносливые и отчаянные: молодежь, сливки! Каждый второй – мастер спорта по альпинизму.

Эти вот песни знали уже все нормальные люди в стране поголовно (ну, особо не лезем вглубь национальных республик Азии и Кавказа). «Здесь вам не равнина, здесь климат иной». «Мерцал закат, как сталь клинка». «Если друг оказался вдруг». «В суету городов и в потоки машин». Слушайте, полвека прошло – все осталось! И остался дух того времени, мировоззрение тех людей, настроение и ожидания жизненные тех поколений, вот вся атмосфера эпохи – она тут осталась через мелодию, через слова, через дух. Это еще было время романтики, время идеалов, время желания борьбы и поисков смысла жизни в каких-то больших, светлых, общих для всех вещах. Еще помнили республиканскую Испанию и «комиссаров в пыльных шлемах». Еще не кончились великие шестидесятые, еще самый их накат шел.

В этих четырех песнях – половина, наверное, всех основных тем Высоцкого: борьба, дружба, авантюризм, напряжение, смерть, победа, тоска потери и разлуки, возвращение домой и память о главном. Гимн мужеству, отваге и верности. (Вот «гимн» чему-то – затертое такое, опошленное слово, но вот тут оно совершенно уместно: по эмоциональному накалу в сочетании с искренностью, по мощи воздействия.)

«Если друг оказался вдруг и не друг, и не враг, а так…» «Но спускаемся мы с покоренных вершин – что же делать, и боги спускались на землю…»

Что было чрезвычайно важным в этом фильме, в «Вертикали»? То есть не в самом фильме, а как факт? Даже не то, что зрелый Владимир Высоцкий, автор вещей пусть очень сильных, искренних, раскованных, витальных очень, ироничных, эпатажных, хулиганских – поднялся до уровня философского, масштабного, гражданского. Тут уже не было и элемента пародии и самопародии, хохмы, прикола.

Эти четыре песни, прозвучавшие с официального киноэкрана – легитимизировали Высоцкого. Они были как советская государственная печать на удостоверении: вы признаны, вас можно официально исполнять, вы – ну, поэт не поэт, но во всяком случае советский артист, автор песен и их исполнитель. В тех полностью регламентированных тоталитарных условиях – это было очень серьезно, это была победа, подъем на высокую ступень.

Через год они выйдут на гибкой пластинке (слово «диск» тогда еще не употреблялось). А проигрывателей (электрофонов) и радиол в стране было несравненно больше, чем магнитофонов. То есть: Высоцкий стал официально доступен взрослым лояльным гражданам. Это был прорыв, который из сегодняшнего дня не то что оценить – понять трудно.

Этот официальный, ощутимый, заметный прорыв Высоцкого в официально подтвержденное культурное пространство рос и готовился долго. До этого уже много чего было.

Ведь «Штрафные батальоны» и «Братские могилы» написаны были еще в 1963-м для фильма «Я родом из детства», и фильм вышел, но прозвучали они там частично, одну из них Бернес пел. Для него же Высоцкий написал «В холода, в холода». А еще туда не включили «В госпитале» («Жил я с матерью и батей на Арбате, всем бы так…»). Петь их пели – а про фильм многие и не слышали.

А «Передо мной любой факир – ну просто карлик» была написана для фильма «Интервенция» – который положили на полку на двадцать лет… Там же были «одесско-бандитские» «До нашей эры соблюдалось чувство меры» и «Гром прогремел – золяция идет»; и разошедшаяся в народе «Деревянные костюмы»: «Как все мы веселы бываем и угрюмы, но если надо выбирать, и выбор труден…»

В 65-м для спектакля Театра на Таганке «Десять дней, которые потрясли мир» Высоцкий пишет «Войны и голодухи натерпелися мы всласть», «В куски разлетелася корона…», «Всю Россию до границы…».

И «Побудьте день вы в милицейской шкуре» написана-то была для одного из спектаклей.

И в 65-м же, к 20-летию Победы, Таганка ставит «Павшие и живые», где звучали со сцены «Солдаты группы Центр!»

А в 66-м Таганка ставит «Последний парад», и там звучит Высоцкий: «При всякой погоде…», «Один музыкант объяснил мне пространно», и – то, что осталось уже там, наверху, на плато, на вершинах русской поэзии: «Корабли постоят, и ложатся на курс…»

А еще в 1966 году сделали чудный фильм «Последний жулик» – комедию-утопию с Сергеем Филипповым, Олегом Поповым и Николаем Губенко. Фильм запретили: за непочтительное отношение к светлому коммунистическому будущему. Там тоже были песни Высоцкого «О вкусах не спорят… Вот уж действительно – все относительно…» и «Здесь сидел ты, Валет…»

То есть. К 1967 году Высоцкий не то чтобы «написал несколько песен – и проснулся знаменитым». Или: «Эти песни прозвучали в фильме – и наутро он проснулся знаменитым». Глупости эти все штампы. За ним уже было 120 песен – сто двадцать! Многим хватило бы и четверти на всю жизнь, и они сочли бы ее состоявшейся и удачной. И! Из этих 120 – половину! половину! не меньше! можно считать активом. Это мало какой поэт может похвастаться таким процентом (пардон за неуместную фразеологию) удач, шедевров, вещей без провисов и слабины – цельных, откованных, вытесанных. Ему было 29 лет – и он уже написал 120 песен – и почти все они пелись народом, самыми разными людьми; ну, в основном молодежью, конечно, но среди них и молодыми специалистами, физиками и филологами, аспиратами и кандидатами наук, и дворовыми пацанами, и зэками, и работягами, всеми. И уже были среди этих песен, уже знали их массово, уже пели:

«Нейтральная полоса», «Случай в ресторане», «Опасаясь контрразведки, избегая жизни светской…», «В королевстве, где все тихо и складно…», «Здравствуй, Коля, милый мой» и «Не пиши мне про любовь, не поверю я»; «В далеком созвездии Тау Кита», «Марш космических негодяев», «Песня о сентиментальном боксере», «Десять тысяч – и всего один забег…», «Перед выездом в загранку…», «Мой друг уехал в Магадан…»

Слушайте, нет смысла все их перечислять. Их и так знают. Надо только отметить, понять ясно, ну просто озвучить это ясное положение: к двадцати девяти годам Высоцкий написал очень много, очень разнообразно, очень ярко и сильно, и во всем диапазоне: от балаганного юмора до гражданского пафоса.

Рост, формирование Поэта окончилось, завершилось, он вышел на свой уровень. Дальше будут еще сотни и сотни вещей – но свой уровень, свой облик уже есть, готов. Теперь можно говорить о песнях Высоцкого – по жанрам, по темам, по стилистике, стараясь яснее, полнее понять их суть, сложность, многообразие, их особенности. Готовые к рассмотрению, они теперь лежат как бы в готовом ассортименте – не то на высокогорном обширном плато разложены и доступны для обозрения, не то на столе у Господа Бога.

Но прежде надо что еще отметить. К этому времени, к концу 60-х, в Советском Союзе образовался как бы раздел… нет, раздела не было, было вполне единое, свободное и неподцензурное песенное самодеятельное пространство – но если говорить об его объеме в восприятии аудитории, то оно состояло из двух частей: одна часть – Высоцкий, другая – все остальные. Вот таков был удельный вес его песен, их удельная мощь, разнообразие, привлекательность, сродненность с народом, если хотите. А ведь вторая часть, вторая половина – это такие таланты и величины, как Окуджава, Галич, Городницкий, а еще Визбор, Кукин, Клячкин, потом еще Дольский был, Вадим Егоров, да много было замечательных людей, блестящих авторов! И вот как-то вдруг к концу 60-х они были одной половиной этого процесса, пространства, поля свободной песенной поэзии – а Высоцкий один наполнял собой, своими песнями вторую половину.

Еще одна вещь – важнейшая, принципиальная, составная часть мощнейшей харизмы творчества Высоцкого. Он всегда сильный. И никогда не сдается. Он всегда уверен в себе и идет до конца. Он готов противостоять силе, готов противостоять всем – готов противостоять судьбе! Сдохнуть – но не покориться! Погибнуть – но с честью! Принять судьбу, которой невозможно избежать – но с гордостью и без раскаяния, с полной уверенностью в себе!

Братцы, да ведь основной, сквозной, глубинный герой Высоцкого, alter ego автора – да это же герой древнегреческой трагедии. Это же рыцарь без страха и упрека. Это же стоик с мировоззрением Сенеки и Марка Аврелия – только вот в наших житейских обычных условиях, а дух-то тот же.

Дух его всегда тверд и несгибаем. Он горд, силен, прям и честен. Боже мой – да это же и был идеал недостижимый советского человека, мечта его безнадежная и печальная в государстве КГБ и закрытых границ: быть прямым и честным, сильным и гордым, говорить правду в лицо кому угодно – и поступать по собственному разумению и совести, плюя на их поганые ограничения, которые уже достали.

Герой Высоцкого – свободный человек! И он готов платить за это презрением к общественной морали, нарушением законов, заключением в тюрьму и на зону, дракой руками и ножом.

Вот, вот в чем главная причина его привлекательности!

Нет, это, конечно, неточное выражение; это еще отнюдь не вся причина привлекательности Высоцкого.

Катарсис! Вот это определение из эстетики древнегреческой трагедии в полной мере подходит к эффекту от песен Высоцкого. Это слияние скорби, гордости и высокого счастья, восторга причастия к величию – это и называется катарсис. Это когда ты хотел бы быть как он, сражающийся и погибающий герой, и ты любишь! любишь его за то, что он такой, как ты мечтал бы – сильный, благородный и бесстрашный, терпящий все муки жизни без жалоб: его невозможно жалеть, перед ним можно преклоняться – он рядом с тобой и показывает тебе, что человек все может. А вдобавок он еще часто ироничен, насмешлив, весел – и никогда не жалеет себя.

Высоцкий – это колоссальный позитив. И небывалое – беспрецедентное в искусстве вообще – эмоциональное напряжение, обнаженность сильного чувства. Огромный нервный заряд. Вот простите мне бога ради это пошлое избитое сравнение, но оно тут точное будет, на месте – это как обнаженный контактный провод высокого напряжения. Ты его коснулся – и аж искры полетели, трясет всего, адреналин в кровь выбрасывается, горло перехватывает, и в тебе поднимаются самые благородные геройские чувства, лучшее в тебе вдруг поднимается, вот отходит от тебя пошлость вся и меркантильность, и мелкие эгоистические расчеты, потому что главное в жизни – это быть счастливым вот таким счастьем: мужеством, честностью, свободой, борьбой за правое дело на смерть. Вы понимаете какое дело: ты это слушаешь, и все прочее в мире на это время отходит в сторону, и вдруг оказывается, что смысл жизни – это вот так жить, так писать и петь, так слушать.

Из всех, кто писал на русском языке и пел на русском языке, Высоцкий дает максимальное ощущение, сопереживание, напряжение, возбуждение, максимально включает твои чувства в унисон себе – дает максимальное напряжение всех сил жизни.

Если говорить об энергетики его песен – эти содержательные, осмысленные, грамматически согласованные тексты подаются с силой отчаяния, истерики, предсмертного крика, признания в любви, завещания, исповеди, самоубийства, последней надежды. Ну так конечно у людей начинают жилы в горле дрожать.

Если попытаться выразиться языком прозы и протокола – песни Высоцкого написаны и исполнены в состоянии аффекта, сильного душевного волнения, на грани нервного срыва; даже если это такой шутливый завод – в нем все равно есть что-то от шутки нервного хулигана, который в любой миг может взорваться как бомба в крик, угрозу, истерику.

С такой нервной системой, как вы понимаете, хорошо писать и исполнять свои стихи, но жить с ней трудно, если не сказать – невозможно.

Здесь ответ на вечный вопрос: почему пил, и кололся почему, и зачем же сам укорачивал себе жизнь. Ну, понятно, что для продления жизни нужно пасти овец в горах. Человек живет не для того, чтобы жить долго, а для того, чтобы сделать много. Мне давно нравится перефразировать слегка эту старую римскую мудрость: «Делать дело необходимо – жить не так уж необходимо».

Смотрите. Темперамент – холерический. Нервная система – сильная, возбудимая, неустойчивая. Процессы возбуждения преобладают над торможением. Повышенная реактивность. Во-первых, организм испытывает уже на физиологическом уровне потребность в снятии напряжения, в релаксации, в расслаблении после возбуждения. А во-вторых, нервная система уже привыкла к сильным возбуждениям, и требует подстегивания, сильных ощущений требует, остроты и накала жизни. Бытовое пьянство и алкоголизм художников – это замкнутый круг: одновременно и подстегнуться и расслабиться, и снять ломку похмелья – и впасть в новое возбуждение подъема чувств.

Сначала выпивают как все. Потом необходим стакан после концерта, спектакля, выступления – ф-фух, закончил, выдохнуть, да иначе и не уснуть можно. Ну, и чем нервная система тоньше и возбудимее – тем быстрее и легче втягивание, и алкоголь превращается в релаксант и возбудитель одновременно.

Когда-то Дюма сказал, потрясая руками перед баррикадой революционного Парижа: «Руки человека, написавшего двести романов – это руки рабочего!» Высоцкий написал за двадцать лет жизни больше восьмисот пятьдесят стихотворений, из них больше шестисот песен, из них больше двухсот – поются многими, помнятся, их знают, это шедевры, это актив, они остались, и еще очень надолго останутся; есть мнение – пока будет Россия и русский язык.

Так что легко представить, какое это было нервное напряжение, какие это были сумасшедшие, нечеловеческие психические перегрузки, и на что были похожи нервы, и как на эти нервы накатывался алкоголь, потому что жизнь была такая, и работа такая, и организм. А насчет добропорядочных и сочувственных мещанских замечаний можно ответить очень обычное: алкашей много, и чаще пьют оттого, что ничего особо не охота, жизнь фигня, а чего не выпить; а Высоцкий один, и история это была сильно другая. Жить на износ и палить свечу с двух концов – это идет от натуры, от характера, это те наши недостатки, которые продолжение наших достоинств, обратная сторона гениальности. А бухать как свинья, потому что чего ради бросать, уж так жутко сильно ничего в жизни и не хочется, а выпил – и приятно, а с первого числа завяжу, может, – для этого ума не надо.

Еще одно прошу понять: состояние творческого акта, творческой работы – и состояние напивания – это психически близкие состояния, в том смысле, что с точки зрения возбуждения нервной системы, с точки зрения получения ощущений. Поэтому иногда сильные творческие натуры – и не только художники, но и бизнесмены! – в свободное время не то чтобы выпивают, а бухают запойно. Вот сильных ощущений им потребно, жизнь такая втянула.

Насчет сильных ощущений у Высоцкого ни у кого сомнений возникнуть не может. Да он вообще за двадцать лет целый мир создал в своих песнях. Такого разнообразия, такого тематического, жанрового и эмоционального диапазона вообще ни у кого в русской литературе нет.

Вообще, вы знаете, я вот готовясь к лекции набросал несколько мыслей, ну там конспект плана составил, несколько песен в какой-то раз послушал, несколько тех, которых и не слышал раньше, оказывается. И через час оказалось, что тема эта – безграничная! Нет, границы, конечно, где-то есть – но меньше чем в монографию рассказ о Высоцком не вложишь. И ничего личного – только поэзия, ее смыслы и истоки, лирика и философия, разные стороны жизни нашей многообразной и осмысление этих разных сторон. И все ведь смешано-перемешано в жизни нашей многотрудной – смешной, да горестной.

И классификаций песен Высоцкого возможно же много. Вот по тематике – это самая простая.

Блатные и зэковские, хулиганские, тюремные, о них мы уже упоминали. В русской поэзии корпус беспрецедентный. Фольклорная традиция разбойничьей песни и дворового романса весьма скромна. Единственным литературным предшественником можно считать Есенина с его считаными стихами «Москвы кабацкой» – более, как бы выразиться, сдержанными.

А одновременно дворовые песни в большинстве своем ироничные. А иногда – всерьез. А только это такая ирония и такой серьез: вот смотрит серьезный парень тебе в глаза и говорит что-то с улыбкой, а улыбка такая в сочетании с речью – что сейчас превратится в оскал, и слетишь ты с ног головой в стенку, а хмурость лица такая – что улыбнется сейчас, и все окажется шуткой, и посмеетесь оба. Серьезный парень его герой, хоть улыбчивый – да опасный, человек настроения, и по своим законам живет.

И они же могут плавно, естественно, по жизни нормально переходить в песни военные. Воевать – дело жестокое, иногда лихое, и лозунгов тут не произносят, готовы убивать и умирать.

Они же могут оказаться философскими – вроде так и простыми, а вообще ведь о сути жизни: «Загубили душу мне, отобрали волю, а теперь порвали серебряные струны!»

И переходят они одной стороной незаметно и легко в песни о пьянстве, которые тоже могут быть и ироническими, и вообще юмористическими, и самопародией, и сказкой: «У вина достоинства, говорят, целебные. Я решил попробовать – бутылку взял, открыл: вдруг оттуда вылезло что-то непотребное – может быть, зеленый змий, а может крокодил».

Оп! – и вдруг о пьянстве оказывается сатирической и социальной: «Теперь позвольте пару слов без протокола. Чему нас учит семья и школа? Что жизнь сама таких накажет строго. Тут мы согласны – скажи, Серега?»

А другой стороной дворовый романс перетекает в зэковскую героику страны, где полстраны в лагерях: («Был побег на рывок»)

Все лежали плашмя, в снег уткнули носы,

а за нами двумя – бесноватые псы.

Девять граммов горячие, как вам тесно в стволах!

Мы на мушках корячились, словно как на колах.

И тогда зэковская песня становится биографией страны, и никакая она не зэковская уже, а такая простая народная, что проще про историю страны уже некуда: («Банька по-белому»)

А потом, на карьере ли, в топи ли,

наглотавшись слезы и сырца,

ближе к сердцу кололи мы профили,

чтоб он слышал, как рвутся сердца.

А ведь это уже история, социология, летопись, это эпос, это баллада и монолог, повесть о поколении и уголовное дело.

Поэт – кроме всего прочего – это обостренное чувство правды и справедливости, жажда свободы и боль людская. Так что тема тюрем и лагерей, сроков и запретов в поэзии Высоцкого – просто неизбежна, просто невычленяемая составная часть. Жизнь такая потому что была, страна такая, мироощущение такое. Где зэки и где детство? Рядом, рядом:

Спасибо вам, святители, что плюнули да дунули,

что вдруг мои родители зачать меня задумали

в те времена укромные, теперь почти былинные,

когда срока огромные брели в этапы длинные.

Их брали в ночь зачатия,

а многих даже ранее,

но вот живет же братия –

моя честна компания.

Песни военные, если пытаться говорить о них отдельно, мы тоже уже упоминали. Сначала ответим на вечный вопрос: почему война, он же сам не воевал? Ну да, отец офицер, но это еще не повод, честно говоря. Это ведь просто, правда? – потому что война – это экстрим, пограничная ситуация, грань смерти, борьба, человек на изломе. Песня о войне – это уже жанр трагедии: испытание героя борьбой, риском, смертью. Пойдешь ли ты с ним в разведку. Каков он в деле, в дружбе, в бою.

Если делить по тематике – то военные песни Высоцкого очень разнообразны. Если в «Сереге Фомине» или «Штрафбатах» были мотивы блатные, то «Мы вращаем землю» уже просто патриотический пафос: страна, народ, война, одна судьба на всех. Вот простой рассказ о разведке, скупой сюжет: «Борисов, Леонов и парнишка из второго батальона». «Черные бушлаты» – тоже рассказ-мололог.

А вот фронтовая мелодрама: «Тот, который не стрелял». И тут видна и понятна вся детальная условность войны Высоцкого – эстетическая цельность, этическая безупречность – и служебная роль реалий в поэзии. И расстреливал на самом деле не взвод, а обычно особисты и чаще один, и добивали «контрольным» в затылок, если не насмерть сразу, и никто их в таких случаях не лечил, и всех медикаментов было в обрез, и как твои стеклянные ампулы с глюкозой в посылочке-бандерольке дойдут до действующей армии, до роты на передовой, это сколько времени нужно, в боях в пехоте столько и не живут… Но это не важно, это придирки, натурализма фотографического здесь спрашивать нельзя – условности жанра.

(Это как в замечательной и любимой работягами также, и шоферами прежде всего, «Дорожной истории» о МАЗе в перегоне. «И он ушел куда-то вбок. Я отпустил, а сам прилег». Если тебя замело на дороге – сиди в кабине, грей мотор, следи за печкой и чтоб не угореть, жди кто на дороге подвернется. Куда ты в метель попрешься пешком? Замерзнешь в снегу сто процентов. Но суть-то здесь в другом: один держится достойно и правильно, а другой спасает шкуру и бежит; а подробности не принципиальны, их и знать никто не хочет. Потому что уж больно здорово, душевно и круто все подано и поется! И подбор реалий здесь достаточен и точен для создания полной достоверности человеческого расклада, для обнажения чувств человеческих и кто чего стоит, в крутой ситуации видно.)

А еще из военных есть знаменитая «Як-истребитель». Этот прием – мир глазами рукотворного предмета, объекта, механизма – в новейшей литературе восходит, наверное, к Киплингу с его рассказом паровоза. Но это в прозе. В прозе и у Геннадия Гора человек стал чайником, знаете. А вот в поэзии, от первого лица – и с полным напрягом, это тоже трагедия и драма, самолет тоже человек, и естественно так все, и прямо, без подходов: «Я «Як», истребитель, мотор мой звенит». Еще один сдвиг во взгляде на войну.

Мы в любой момент можем – раз – и перейти на песни от имени предметов. И такой разряд есть у Высоцкого. Вот «Микрофон», который «усиливал, усиливал, усиливал» то, что в него пели и вливали, страдал и усиливал ложь, застонал и взвыл – ну и заменили его на другой, исправный: усилит все, что надо.

И тогда вылезает на первый план, оттесняет все прочее главное в творчестве зрелого Высоцкого – драматизм философского видения жизни. О, это было еще в «Корабли постоят…», в «Но спускаемся мы с покоренных вершин…». А потом были все варианты высоцкой «Цыганочки»: «И не церковь, и не кабак, и ничего не свято – нет, ребята, все не так, все не так, ребята!..»

Знаете, что я вам скажу. Если шахматы, несложная в сущности игра на шестидесяти четырех клетках, для человеческого мозга неисчерпаема. Слишком много комбинаций. То изучение, классификация, осознание и истолкование, комментирование и выявление всех смысловых, внутрилитературных и эмоциональных связей шестисот песен Владимира Семеновича Высоцкого – это задача, не то чтобы непосильная… это для серии монографий. Уж слишком плотно и разнообразно песни Высоцкого вписаны в наш культурный, исторический, литературный контекст.