Помоги проекту - поделись книгой:
И вообще: почему я вечно задерживаюсь на работе? То у меня репетиция концерта самодеятельности, то я сочиняю программу агитбригады, то я вообще уезжаю из города с этой злосчастной агитбригадой, и все у меня нет времени. А у Юльки времени хоть отбавляй! Меня всюду выбирают, вечно загружают, а он — сам по себе.
Мало того, и дома у меня вечно толчется народ; одним я нужна, чтоб сочинить заметку в стенгазету, другим надо придумать текст для КВН, третьим я должна растолковать вещий сон (фантазии мне доставало и для этого), четвертым разъяснить, «почему он меня не любит». Мальчики из нашей школы, с которыми я так враждовала, тоже заходят. И вообще, выясняется, что никто и не думал меня ненавидеть.
— Ты при мне, как комиссар при Чапаеве, — шутил Юлька.
…На первомайский праздничный вечер в нашем институте я пришла с Юлькой. И уже через пять минут поняла, что он испортит мне этот вечер. Средств и изобретательности у него всегда большой запас.
Вечер был организован в лучших традициях нашей конторы: кафе, столики, сухое вино, неполный свет. Если б не эти отдельные столики, все было бы лучше, Юлька нс сумел бы обратить на себя общее внимание, выступить «на свету». В общем, он начал валять дурака, в полном смысле слова. Зачем-то разыгрывал из себя полнейшего кретина, причем разыгрывал так, что только мне одной и было понятно, что он трепался. Он говорил Евтушенко вместо Евтушенко, спрашивал про Хемингуэя: «Это не тот, у которого был голубой период?» В итоге он вообще заговорил с вологодским акцентом и сказал, что, кроме «Щит и меч», ничего не читал и читать не собирается.
К моему стыду и горю, я еще участвовала в концерте, пела. Господи, как только у меня хватило нахальства петь, да еще при Юльке? Надо сказать, что зал реагировал очень добродушно — мне даже бисировали, и я распелась не на шутку, а когда вернулась к своему столику, то отчетливо услышала:
— Вам с вашим голосом — в балет.
Шутка была старая, глупая — я-то знаю, что Юлька всегда ненавидел такие шутки, однако же он сказал это. И мои милые сослуживцы посмотрели на меня с жалостью. Что угодно, но только не такая жалость!
— Уводи ты своего поросенка, — как всегда понимающе сказал шеф и как всегда понимающе подмигнул.
Ты можешь остаться, а я пойду, — сказала я Юльке.
На улице он был само благородство, сама невинность. Просто нельзя было представить себе, что несколько минут назад он вытворял такие дурацкие шутки!
Объяснения этому я долго не могла найти. Ревновать он не мог, я не давала повода, но тогда что?
По-моему, причина Юлькиной злости была в каком-то нашем с ним неравенстве.
Черт возьми, просто смешно, но это было чуть ли не социальное неравенство. Но, в таком случае, почему я в этом неравенстве была выше?
Если уж сравнивать наши семьи, то все говорило как раз в его пользу: в доме огромная библиотека (половина книг на иностранных языках, которые знал его отец), множество картин (по-моему, хороших и настоящих), отец — крупный ученый, мать хоть и недалекая, но с апломбом, всегда причесанная, в общем — хозяйка салона.
А у меня что? Мама вечно орет как громкоговоритель, раз в год по обещанию делает прическу, утверждая, что она уже старая, хоть она намного моложе Юлькиной матери, у отца — неоконченные семь классов. Из картин у нас рыночные медведи Шишкина, а книг, до того как я сама стала их покупать, вообще в доме не было. Правда, родители были записаны в библиотеке и прилежно ее посещали, но не скажу, чтоб они имели понятие о том, кто такой, например, Гегель: вождь пролетариата или средневековый художник (его путали с Бебелем, в свою очередь считая, что Бебель — то же самое, что Клара Цеткин).
И все-таки Юлька очень любил приходить к нам и не любил, когда я приходила к нему.
Мы сидели с ним на нашей коммунальной кухне или смотрели телевизор вместе с моими родителями, а по праздникам сидели вместе со всеми (куча родственников и друзей родителей) за столом, и пели вместе со всеми, и в общем-то не скучали.
А у Юльки было три комнаты. И мама его была в тысячу раз приветливее моей мамы (моя боялась, что я выйду замуж, поэтому не очень-то жаловала Юльку), и все же приходить к нему мне не очень хотелось.
— Почему они у тебя никогда не разговаривают друг с другом? — спросила я однажды.
— Им не о чем разговаривать…
— Как это не о чем?
— У него в голове умные идеи, а у нее вообще непонятно что. Романы какие-то…
— Она же старая…
— Ну, положим, не такая уж старая, да потом она и не виновата, если ему все до лампочки. Вот женюсь я на тебе, тебе тоже скоро наскучит со мной разговаривать.
— Ну да, наскучит… Ты что, дурак?
— Это тебе кажется, что я не дурак, потому что ты влюблена в меня как кошка.
— Ты опять?
— Ну хорошо, не буду… И все-таки мне все время кажется, что ты со мной по ошибке.
— Почему ты всегда на себя наговариваешь?
— Я не наговариваю, я точно знаю, что я калиф на час. Просто я у тебя первый… А замуж не пойдешь!
Замуж! Это для меня была такая же абстракция, как «половые влечения», которые так волновали умную Тамару.
— А вообще, — говорил Юлька, — ты совсем напрасно веришь в свою доброту, тебе внушили эти… ну, что вечно у тебя толкутся. А ты только с виду такая — ягненочек, а на самом деле ты сильная как мужик и еще — везучая…
— Почему же это я везучая, в чем это мне везет?
Мы забирались в такие дебри что переставали совсем уж понимать друг друга, и поэтому приходила самая пора целоваться. Но иногда даже это Юльку оскорбляло;
— А что мы будем делать, когда начнем ссориться, потом? Когда поженимся? Не вечно же мы будем целоваться?
— А если не вечно — зачем жениться?
— Логично.
Насчет женитьбы Юлька понимал больше, чем я. Его друг Павлик уже сумел жениться, заиметь ребенка (то есть вначале он заимел ребенка, потом пришлось жениться) и разойтись. Павлик, насколько хватало сил, Юльку от меня оттаскивал. Он просто-напросто боялся, что Юлька погорит так же, как он.
4. Измены, измены…
То, что Юльку не стоит показывать знакомым, я чувствовала. Почему-то всех моих знакомых он считал врагами. Видите ли, они — «накрахмаленные, голубые и сплошь пижоны».
Сам он работал в таком же НИИ, как и я, да еще у своего папочки; вряд ли там была какая-то другая публика, но он почему-то вечно расхваливал своих сослуживцев, а моих нес по всем адресам.
Хотя дело, может быть, и в том, что вряд ли он с кем-то особенно там сдружился (не очень-то он умел ладить с людьми!), а моя общительность (признаться, катастрофическая) его просто раздражала. Поэтому так перепадало моим сослуживцам.
У нас в конторе было много молодых ребят, вечно затевались какие-то общие культпоходы, загородные поездки, но из-за Юльки я от них частенько отказывалась.
Я бы и на этот раз не поехала вместе со всеми, если б мы до этого с ним не поссорились. Но мы поссорились, и я начала собираться в турпоход. Юлька явился, когда я была уже почти готова ехать на вокзал.
— Так! — сказал он. — Куда же вы, синьора?
— Я еду с нашими на Голубые озера.
— А я?
— А на сердитых воду возят…
— Я уже не сердитый и тоже поеду.
Спорить было бесполезно, да я и надеялась, что сразу после ссоры он не будет нарываться на следующую. Уж если приполз с повинной, то некоторое время постарается побыть шелковым.
И действительно, он был сама заботливость, само веселье и добродушие. Он купил всем по мороженому, честно выстоял очередь за билетами и не пытался назло мне говорить с вологодским акцентом. Шеф должен был встретить нас уже на месте — он ехал на своей машине.
Всего нас было шестеро: мы с Юлькой, две девицы из нашей лаборатории и два парня. Девиц придется описывать, поскольку без этого не обойтись. Одна была совсем молоденькая (смешно, что приходится так говорить о своей ровеснице), она действительно была уж очень молоденькая. У нее был целый миллион кличек, потому что она была просто создана для того, чтоб ее как-нибудь да обзывали. Самой прочной была кличка — мисс Минус. Она и походила на минус: длинная, тощая, длинноносая, со скрипучим голосом. Любая компания старалась от нее избавиться, потому что там, где появлялась мисс Минус, негде было развернуться больше никому. Она портила общие песни, потому что не умела петь, а только орала, лишая других удовольствия петь красиво и слаженно; на вечеринках она любила произносить тосты, после которых у всех пропадало желание пить. Особенно страдали из-за нее мужчины, потому что она имела привычку вешаться им на шею. Не дай бог какому-нибудь сердобольному чудаку пригласить ее танцевать — она продержит его весь вечер за палец и ни за что от себя не отпустит. Если ее никто не приглашал, она приглашала сама. Знающие ее мужчины обычно ссылались на переломы всех конечностей, лишь бы не танцевать с ней. Тогда она тащила танцевать женщин — я один раз потеряла из-за нее целый вечер, потому что было никак не вырваться. Говорила Минус так:
— Как обожаю я зимние забавы! Катанье с русских гор, лыжный спорт… Закаты будят во мне воспоминания детства… — и так далее.
Эту общую поездку от Минус скрывали, но она каким-то чудом все-таки проведала о ней и явилась на вокзал.
Только мы влезли в поезд, как Минус тут же устроила представление.
— Вы меня не любите! Нет! Вы меня не любите! — наигранным детским голоском вскричала она, как будто открывала Америку.
— Чего еще? — невозмутимо спросил механик Юрка, мой приятель.
— Ты плюхнулся, а я, дама, должна стоять…
— Ты видишь, я сел, потому что поезд дернулся, — так же невозмутимо сказал Юрка. Ты-то шла налегке, а я тащил. Я и ослаб.
— Не хватало еще, чтоб я тащила, а ты шел налегке…
Потом Минус изобразила лицом: «Я страдаю» и вышла в тамбур. Потом она распахнула дверь и изобразила: «Я рискую». Мы видели ее, потому что сидели у тамбура.
— Свалится, — сказал Юлька.
Мы знали, что если сейчас начать ее уговаривать отойти от двери — она лопнет, но не отойдет. Это было проверено.
— А хорошо бы врезать, — сказала Клара, и всем стало неловко.
Почему это всегда так было — стоило Кларе что-то сказать, как всем становилось неловко. Может, оттого, что она очень мало обычно говорила, и если говорила, то как-то очень уж значительно. А может, потому, что в голосе ее всегда звучала
— А хорошо бы врезать, — повторила Клара.
И я увидела Юлькин взгляд: он посмотрел на Клару с ненавистью, даже отодвинулся, потому что сидел рядом с нею. Я заметила этот взгляд и готова была расцеловать Юльку за него. Я ведь и сама очень не любила Клару, но боялась ее. Как ни странно, но даже и в том возрасте я уже понимала, что есть люди, которых надо бояться.
— Юлька, иди, успокой Минус, — сказала я вызывающе.
Юлька вышел в тамбур. Я видела, как он улыбался, что-то говорил Минус, как спокойно и ласково отстранил ее от двери, закрыл дверь. Минус сияла как самовар. По ее лицу было видно, что она уже влюблена. Ну, это совсем не удивительно, потому что влюблялась она сто раз на дню: в мужчин, в женщин, в кошек, в собак, «в цветочки»…
Я смотрела на нее и думала: неужели и я так меняюсь, когда я рядом с Юлькой? Неужели и я так хорошею?
Пора было бы и возвратиться из тамбура, но Юлька простоял рядом с Минус до самого Зеленогорска. А за это время я успела выслушать целую лекцию о любителях легких побед, о моде на некрасивых девушек, о мисс Минус — что она не такая дура, как кажется, — и еще много всякого. Клара была в ударе.
До места встречи с шефом Юлька шел рядом с Минус, что-то ей рассказывал, и она верещала так, что у меня заболела голова.
Что-то говорил, весело толкаясь рядом, Юрка, что-то говорил шеф, потому что мы, оказывается, уже встретились. Я это плохо слышала, не соображая, куда иду и зачем. Мне хотелось вообще убежать или подойти к Юльке, встать на колени, унизиться и христа ради просить, чтоб он перестал меня мучить.
Плохо помню, что было дальше. Я и так-то ничего не соображала, а тут еще начали пить вино. И я надралась так, что будь в нормальном состоянии — умерла бы от отравления. Помню, пили вермут. Никогда в жизни после этого случая я больше не пила вермут. Я говорила и говорила, перекрывая все возможные рекорды по говорению, я рассказывала анекдоты, смысл которых дошел до меня только через несколько лет.
Меня несло. Я сказала шефу:
— Валерик, ты красивый. Валерик, ты в моем вкусе. А я — в твоем вкусе?
Он что-то отвечал, потом мы пили на брудершафт, целовались. Помню, заедали мы с ним конфетой, одной, потому что я пожелала откусить кусок конфеты прямо из его губ.
Я была в упоении от самой себя, от своих складных речей, от своего едкого остроумия, восхитительного цинизма, от своего понимания темных сторон жизни.
Бедный Юрка, он еле уговорил меня немножко пройтись, но у меня только хватило сил доползти до палатки.
Клара куда-то исчезла. Я устала, мне захотелось спать, я ткнулась головой в какой-то рюкзак, но он был жестким. Помню, как с трудом нашла его верх, отстегнула пряжки и запустила в рюкзак руку. Там была картошка.
— Семаша, вот ты где. Господи, да что с тобой…
Помню луч фонарика, осветивший палатку, помню Юлькино лицо… Помню, как я швыряла картошкой в его проклятое лицо. Я швыряла, а он почти что не закрывался, только лицо его каменело. И под его жестким взглядом мне казалось, что это он лупит меня, он меня мучает, а не я его.
Потом его лицо пропало. Я была почти что трезва, а смех Минус, донесшийся снаружи, отрезвил меня окончательно.
…Но мне только казалось. Просто я вдруг снова обрела свободу действий, меня не швыряло и не раскачивало из стороны в сторону, поэтому я и решила, что трезва. Правда, из палатки вылезла не там, где вход, а совсем непонятно как, потому что умудрилась уронить палатку.
Я крадучись шла к машине шефа. Машина была хорошо видна — как-никак белая ночь. Там говорили.
— Зачем, зачем тебе все это надо? — зло выкрикивал голос Клары.
— Оставь, это ничего не изменит, — голос шефа.
Я шагнула к машине:
— Валерик, мне надо тебе кое-что сказать.
— Да, Машенька, слушаю?
— Пусть уйдет эта.
— Уйди, — сказал шеф жестко.
Я прошла мимо Клары и даже не покачнулась.
— Валерик, ты меня любишь? — спросила я.
— Да, — с готовностью ответил он.
— Тогда едем!
— Куда?
— К тебе!
Поделиться книгой: