Картезианский развратник

— Но что ты хочешь мне показать? — спросила она, заинтригованная столь таинственными приготовлениями.

— Увидишь, — ответил я и тут же в расчете на будущую победу, которую должно было принести ожидавшееся нами зрелище, опрокинул Сюзон на кровать и попытался засунуть руку ей между ног. Но не смог добраться даже до подвязки, как она живо вскочила и заявила, что если я не перестану, то она поднимет шум. Она даже сделала вид, что хочет уйти, чем ужасно напугала меня. Ведь в ту пору я был настолько простодушен, что все подобные пируэты принимал за чистую монету. Сердце так и выпрыгивало у меня из груди, пока я бормотал что-то невразумительное. К счастью, этого невнятного лепета хватило, чтобы убедить рассерженную девушку, что мое молчание при случае сослужит ей службу. Она согласилась остаться. Я уже совсем отчаялся добиться цели своего предприятия, как вдруг услышал, что дверь комнаты Амбруаза открылась. Я замер, с нетерпением ожидая, когда же любопытство Сюзон откроет мне двери, ключ к которым я так и не смог подобрать сам.

— Вот и они, — сказал я, сделав ей знак молчать и увлекая девушку на кровать. — Вот и они, дорогая Сюзон.

Отодвинув картину, скрывавшую от меня происходившее в той комнате, я приник к отверстию и узрел святого отца, принимавшего на груди Туанетты недвусмысленные залоги ее доброго расположения. Они стояли неподвижно, тесно прижавшиеся и сосредоточенные друг на друге, казалось, что они погружены в глубокую молитву, наполнявшую величием таинство их деяния. Завороженный их поведением, я ждал, когда же они начнут основное действие, чтобы я мог подозвать к отверстию Сюзон. Наконец, Туанетта, удивленная этой затянувшейся прелюдией, первая отстранилась от монаха и, сняв корсет, юбку и сорочку, предстала такой, какой ей и полагалось быть при сем таинстве. До чего же мне нравилось смотреть на нее в таком виде! Мое сластолюбие, раздразненное сопротивлением Сюзон, при этом удвоилось.

Сюзон в это время надоело ждать, когда я отлипну от маленького отверстия в стене. Она слезла с кровати и подошла ко мне, я же был так сильно поглощен открывавшимся передо мной зрелищем, что сперва даже не заметил ее.

— Дай и мне посмотреть, — попросила она, легонько отталкивая меня.

Ей не нужно было повторять дважды, я охотно уступил ей свой пост и устроился рядом, чтобы видеть, какое впечатление произведет на нее увиденный спектакль. Сначала она немного покраснела, но я был уверен в ее склонности к любовным забавам и не боялся, что это зрелище приведет к прямо противоположному результату. Она не шелохнувшись смотрела в отверстие, и тогда, желая проверить, какое действие на нее производит увиденное, я снова скользнул рукой ей под юбку. И какое же счастье — она лишь тихонько отпихивала мою руку, не мешая при этом добраться до самых бедер, что можно было считать весьма умеренным сопротивлением. И пусть пока ее бедра были плотно сжаты, то были лишь отголоски былой непримиримости, и я с легкостью их раздвинул. О том, какую страстную картину представляют собой святой отец и Туанетта, я мог судить по скорости, с которой моя рука скользила по прелестным ляжкам Сюзон. Я был почти у цели: Сюзон, оставив всякое сопротивление, уступила мне и сама раздвинула ноги, позволяя моей руке ее удовлетворить. Я не мешкая проник пальцем в чувствительное местечко, хотя и с большим трудом. Она вздрогнула, едва почувствовав, что враг овладел крепостью, и стоило мне только шевельнуть пальцем, как она начинала дрожать.

— Я поймал тебя, Сюзон, — сказал я, — я поймал тебя.

Я задрал ей сзади юбку и увидел. — Ох, боже! — увидел самую прекрасную, белую изящную, упругую, самую очаровательную попку, которую только мог себе вообразить! Ничто из того, что я впоследствии повидал в своей жизни, не могло соперничать по красоте с божественной задницей моей дорогой Сюзон! Я запечатлел на этих восхитительных половинках тысячу сладостных поцелуев, но этого было ничтожно мало, чтобы оказать им должное почтение! Да, эти ягодицы заслуживали обожания, они заслуживали самого искреннего поклонения, но тогда у меня еще не было опыта, чтобы оценить вас по достоинству. Я не считал нужным уделять вам всю свою страсть! Как же я потом раскаивался! Я возвел в своем сердце алтарь этой заднице, и всю жизнь оплакивал свою слепоту.

Я стоял на коленях перед ее восхитительным задом, обнимал его, сжимал, раздвигал половинки, восхищался им. Но у Сюзон имелись и другие прелести, манившие мое любопытство. Я живо поднялся и жадно воззрился на ее сиськи, уже оформившиеся, упругие, твердые, налившиеся самой любовью, они вздымались и опускались, трепетали и, казалось, так и просили, чтобы за них подержались. Я обхватил и сжал их. Сюзон безвольно покорилась моим движениям, не в силах оторваться от разворачивающегося перед ней спектакля. Это было мне на руку, однако ее отстраненность мешала моему нетерпению. Мое тело было охвачено огнем, который я мог затушить, только овладев ею. Мне хотелось увидеть Сюзон совершенно обнаженной, чтобы обозреть все тело, чтобы целовать и ощупывать ее прелестные формы. Мне казалось, что лишь это зрелище может способствовать исполнению моих желаний. Вскоре я взял на себя смелость раздеть Сюзон, не встретив при этом никакого сопротивления с ее стороны. Потом я разделся сам и стал испытывать все возможные средства, дабы удовлетворить свою страсть: тысячи и тысячи поцелуев, являющих мою любовь, были наименьшим доказательством того, что я испытывал. Я постарался вставить свой хуй в ее щелку, но мне было неудобно совать его сзади. Хотя Сюзон раздвинула ляжки и ягодицы, ее вход был слишком маленьким, и невозможно было в него проникнуть. Я засунул ей туда пален, а когда достал его, он был весь покрыт любовным соком. Одно это произвело на меня такой эффект, что я предпринял новую попытку, пытаясь членом занять в этом прелестном отверстии то же место, которое только что занимал мой палец, и вновь у меня ничего не вышло, несмотря на то, что мне отдавались без сопротивления.

— Сюзон, — позвал я, изнемогая от того, что ее настойчивое любопытство мешает моему счастью, — оставь их, иди ко мне, мы можем получить такое же наслаждение, как и они.

Она повернулась ко мне, вся пылая от страсти. Я заключил ее в объятия, поднял на руки и уложил на кровать. Она раздвинула ноги, и моему жадному взору открылся восхитительный вид на крошечную алую розу, едва начавшую распускаться. Светлый пушок уже начал покрывать бугорок Венеры, нежные завитки волос лишь оттеняли его белизну. Сюзон, замерев, ожидала от меня самых чувствительных и приятных доказательств любви, и я поспешил их продемонстрировать. Но я брал слишком высоко или слишком низко и просто измучился от бесполезных усилий. Тогда она сама направила меня и — Ох! — наконец-то я почувствовал, что попал куда надо! Я никак не ожидал встретить боль, ведь я считал, что этот путь усыпан лишь розами. И я видел, что и Сюзон испытывает неприятные ощущения, но нас это нисколько не оттолкнуло. Сюзон постаралась расширить дорогу, я приложил более пылкие усилия, чтобы ей помочь. И вот, я уже проделал половину пути, Сюзон следила за мной томным взором, ее лицо пылало, она прерывисто дышала. Погружаясь в пучину наслаждения, я чувствовал ее необыкновенный жар и надеялся, что блаженство станет еще сильнее.

О Небо! Могли ли мы подумать, что столь сладостные мгновения обернутся для нас столь ужасным несчастьем? Нас выдала моя кровать, эта злополучная кровать, свидетельница моих чувств и моего счастья. От моих яростных толчков ремни, на которых она держалась, оборвались, и мы упали с ужасным шумом. Это падение помогло мне проникнуть в пещерку Сюзон до конца, хотя нам обоим это стоило огромной боли. Сюзон из последних сил сдерживала крики, испуганная падением, она старалась вырваться из моих объятий. Обезумев от страсти и отчаяния, я лишь сжал ее еще сильнее. Я дорого поплатился за свою настойчивость.

Привлеченная грохотом в мою комнату вбежала Туанетта и увидела нас. Какое зрелище для матери! От удивления она застыла на месте, не в силах сделать ни шагу, словно ее что-то удерживало. Она только смотрела на наг взглядом, горящим скорее от похоти, нежели от ярости, и открывала рот, чтобы что-то сказать, но слова застревали у нее в горле.

Сюзон лежала неподвижно, смежив томные очи. У меня не было ни сил, ни смелости ретироваться. Я лишь смотрел то на Туанетту, то на Сюзон — на одну с яростью, на другую с болью. Видя, что Туанетта все еще не может пошевелиться, я словно в безумии решил, что могу продолжать и вновь принялся двигаться! Тогда очнулась и Сюзон, она широко открыла глаза, испустила глубокий вздох, обняла меня и задвигала задом. Я видел, что Сюзон вкушала высочайшее блаженство, она кончала, и ее экстаз передался мне, я вот-вот должен был присоединиться к ней! И тут Туанетта бросилась на меня, и в тот самый момент, когда я уже чувствовал приближение экстаза, она вырвала из объятий моей дорогой Сюзон. О святые небеса! Казалось бы, я с легкостью мог бы освободиться от ее хватки, но, очевидно, меня охватило столь глубокое разочарование, что я неподвижно замер в руках ревнивой мачехи.

Сразу за этим в комнату ворвался отец Поликарп, не менее Туанетты желавший узнать, что же стало причиной переполоха, и не меньше своей партнерши поразился зрелищу, представшему перед его взором. Обнаженная Сюзон лежала на спине, одной рукой прикрыв глаза, а другой — место преступления, словно она надеялась подобной позой спрятать свои прелести от глаз похотливого монаха. Именно на нее он и уставился; я тоже не отводил взгляда от средоточия моих наслаждений, а Туанетта смотрела на меня. Удивление, ярость, испуг — ничто не ослабило моего желания, и мой хуй по-прежнему горло вздымался и был твердым, как железо. Туанетта заметила его, и вид моих гениталий сразу вернул мне ее расположение. Я почувствовал, как она тихо подталкивает меня к выходу из комнаты, и задрожал, даже не представляя, что сейчас будет. Как был, голым, я последовал за ней, и все это при том, что никто еще не произнес ни одного слова.

Туанетта привела меня в свою комнату и заперла дверь на задвижку. Меня охватил такой страх, что мне захотелось удрать. Я судорожно искал слова оправдания, чтобы избежать наказания, но так ничего и не придумав, попросту залез под кровать. Туанетта догадалась о причине моего страха и попыталась меня успокоить:

— Нет, мой Сатюрнен, нет, дружочек, я не сделаю тебе больно.

Я ей, конечно же, не поверил и вылезать даже не подумал. Тогда она сама наклонилась, чтобы вытащить меня оттуда, я увидел, как она тянет руки, чтобы схватить меня. Я попытался забиться подальше, но она все равно достала меня. И как вы думаете, за что она схватилась? За хуй. Сопротивляться было бесполезно, я вылез, и она притянула меня к себе, поскольку продолжала держать за причинное место.

Я было смутился от того, что предстал перед Туанеттой, так сказать, в первозданном виде, однако мгновение спустя я вдруг понял, что она тоже голая, хотя еще вот только что была одета, если и не благопристойно, то, по крайней мере, все нужные места были прикрыты. Она все еще держала меня за хуй, и в ее руке он обрел свою прежнюю силу и твердость, которую утратил было от страха. Как описать мой трепет при виде обнаженной Туанетты? Я уже не думал о Сюзон, теперь меня занимал лишь один предмет. Не знаю, как я собирался выбраться из этой переделки, но меня всегда возбуждала возможность поживиться за чужой счет. Мои опасения уступили место страсти и я с жадностью уставился на пизду Туанетты. И что же сделала эта бесстыдница? Она потянула меня на свою кровать, и уже через миг я лежал на ней.

— Ну же, глупый, — сказала она, целуя меня, — давай, вставь его, да, вот так!

Я не заставил просить себя дважды и без особого труда вонзился в нее до самого основания. Уже подготовленный прелюдией с Сюзон, я вскоре окунулся в водоворот наслаждения, заставивший меня без сил упасть на простушку Туанетту, с необыкновенным проворством сорвавшую цветы моей невинности. Именно таким образом своим первым любовным опытом я превратил своего мнимого отца в рогоносца, но кому есть дело!

Как, должно быть, возмутятся те мои читатели, чей темперамент холоден и строг и никогда не испытывал любовного пыла! Но вы подумайте об этом, господа, хоть ненадолго забудьте о своей нравственности, я предоставляю вам полную свободу и не скажу вам ни слова. Возбудитесь столь же сильно, как возбуждался я и займитесь любовью. Да с кем же ебаться-то, спросите вы? Да с кем угодно, хоть с самим дьяволом!

Я уже собрался возобновить наши упражнения, как нас прервал глухой шум, доносившийся из моей комнаты. Туанетта тотчас смекнула, что он означает, и вскочила как ошпаренная, завопив, чтобы святой отец сейчас же прекратил. Быстро накинув халат, она велела мне спрятаться под кроватью и выбежала в соседнюю комнату, дабы воспрепятствовать тому, что там происходило.

Не успела она выйти из комнаты, как я уже оказался у заветной щели и увидел монаха, держащего в объятиях Сюзон. Та была одета, но ее нижняя юбка и сорочка были задраны, как и ряса монаха, и я понял, что шум происходил из-за того, что Сюзон сопротивляется, не давая толстенному члену его преподобия проникнуть в место, для этого не предназначенное. Поединок прекратился с появлением Туанетты. Она набросилась на сражающихся, вырвала Сюзон из лап бесстыжего целестинца и, отвесив ей две или три пощечины, приказала выметаться вон. Видимо, эта яростная вспышка отняла у Туанетты последние силы, и демонстрировать свое недовольство отцу Поликарпу она уже не могла, только смотрела на него, тяжело дыша.

Будь на его месте какой-нибудь другой монах, у него едва ли хватило бы бесстыдства выстоять, будучи застигнутым на месте преступления. Но отец Поликарп был тот еще греховодник. Конечно, опасаясь упреков Туанетты или размышляя о позоре, которым покрывал себя монах, занявшись любовью с девицей, но не доведя дело до конца, он поначалу краснел, бледнел и не решался взглянуть на свою любовницу, по-видимому, охваченную теми же чувствами. Я смотрел на них во все глаза, ожидая, что в любую минуту разразится грандиозный скандал. Я и хотел и боялся этого. Но как же мало я знал их обоих! Монах, даже если он смутился, совершенно не ослабел. Да чтобы монах ослабел?! Никогда! Туанетта, казалось, была в ярости, но тем не менее не отрывала взгляд от монашеского хуя, готовая за один только его вид сменить гнев на милость. Мой собственный пример должен был бы напомнить мне, что подобная индульгенция будет дарована и святому отцу. Они не заставили себя ждать. Монах подошел к Туанетте, взял ее за руку и весело произнес: «Что ж, если не удалось выебать дочку, буду ебать мать!»

Вот ради такого Туанетта всегда была готова простить и благосклонно принесла себя в жертву на алтаре монашеской похоти. Они порывисто обнялись и, завалившись поверх останков моей кровати, скрепили свое примирение обильным извержением, о котором я мог судить по движениям монаха и силе объятий Туанетты.

Но вы, должно быть, хотите узнать, что в это время делал чертенок Сатюрнен? Пялился как дурак в щелочку, мысленно принимая участие в соитии наших двух персонажей? Замечательный вопрос, ибо Сатюрнен все еще был в чем мать родила, и по-прежнему горел от ласк, которыми осыпала его Туанетта, а зрелище, представшее перед его глазами, только подлило масла в огонь. Так что вы думаете он делал? Он возбудился. Маленький плутишка мучился при виде монаха, оседлавшего Туанетту, и, не имея возможности получить удовольствия таким же образом, помогал себе рукой и спустил в тот момент, когда его матушка задергала своим задом, а святой отец разомлел от восторга. Вот что он делал, а теперь «вернемся к нашим баранам».

— Ну, как? — просил монах, — я делаю это так же хорошо, как Сатюрнен?

— Сатюрнен? — переспросила Туанетта. — Чтобы я что-то делала с Сатюрненом? Надеюсь, плутишка до сих пор прячется под кроватью! Но погоди, пусть только придет Амбруаз, то-то он задаст парню трепку. Уж ремня то получит как следует.

Я слушал эту беседу, и как вы сами понимаете, радости она мне не доставляла. Я удвоил внимание и услышал, как святой отец сказал:

— Ну-ну, Туанетта, не надо так сердиться. Вы же знаете, что парнишке не долго осталось быть тут, он ведь уже взрослый, не так ли? Я заберу его с собой, когда уеду.

— А вам не кажется, что, пока этот плут остается в доме, мы не можем больше встречаться? Он не умеет держать язык за зубами, я готова поклясться, что он нас выдаст. — И тут она заметила щель в перегородке. — Боже мой, вы только посмотрите! — воскликнула она. — Я не знала об этой щели, а ведь щенок мог за нами подглядывать!

Я понял, что она сейчас придет в комнату, чтобы проверить свою догадку, и быстро шмыгнул под кровать. Больше я был не намерен вылезать оттуда, уж слишком крутой оборот приняла беседа, так интересная для меня вначале. Я сидел тихо и смирно, с нетерпением ожидая результата их разговора; мне не пришлось долго ждать.

Вскоре меня извлекли из моего укрытия. Услышав, как открывается дверь, у меня мелькнула смутная надежда, что это может быть Амбруаз. Если бы он обнаружил меня, какая бы это была удача! Но это оказалась Туанетта, она принесла мою одежду и приказала мне одеваться, да побыстрее. Одеваясь, я недружелюбно косился на нее, вспоминая услышанное на свой счет. Вскоре мы оба были одеты.

— Идем со мной, Сатюрнен, — велела она.

Я вынужден был последовать за ней. Вам интересно, куда она меня повела? К нашему господину кюре.

Признаюсь честно, наш священник всегда вызывал у меня дрожь, ибо сей пастырь уже неоднократно имел честь лицезреть мой зад, который, между прочим, отнюдь не ненавидел. Поэтому я совершенно справедливо опасался, что одно то, что меня приводили к нему, само по себе доставляло ему удовольствие. Но при этом мне не хотелось, чтобы Туанетта поняла, что я боюсь предстоящей встречи. Стоит ей только узнать об этом, и она не упустит возможности воспользоваться случаем. Но зачем же она повела меня туда сейчас? Я ничего не понимал. Что ж, примем необходимость за благо и все-таки войдем.

Я вошел и вскоре перестал бояться, поскольку Туанетта, поприветствовав этого святого человека, попросила разрешить мне пожить у него несколько дней. Эта перспектива успокоила меня. Вот и хорошо, сказал я себе, а когда эти несколько дней пройдут, отец Поликарп заберет меня с собой. Эта надежда согревала меня, и потому я довольно просто свыкся с тем, что меня практически изгнали из отчего дома, о котором я все же не мог не вспоминать без грусти.

Впрочем, вспоминал я не только о доме. Вы спросите — о ком? Разумеется, о Сюзон. Я сидел в укромном уголке, куда забился сначала от страха, а затем решил остаться, поскольку там мог беспрепятственно предаваться мечтам о своей возлюбленной. «Сюзон, дорогая Сюзон, — стонал я. — Я потерял тебя навсегда». Пережитое мной волнение лишь отодвинуло на второй план те чувства, что я к ней испытывал, но, оставшись наедине с собой, сразу же вспомнил милый образ, завладевший мной целиком. Думая о скорой разлуке, я чувствовал, что сердце мое разбито. Перед моими глазами вновь вставали все ее прелести, все уголки ее тела: бедра, ягодицы, шея, беленькие упругие сисечки, которые я покрывал поцелуями. Я вспоминал о том наслаждении, которое смог урвать вместе с ней, и, думая об удовольствии, испытанном с Туанеттой, говорил себе, а что, если бы я получил его с Сюзон? Если я лишился чувств на Туанетте, то на Сюзон я бы просто умер! Ах, я не сожалел бы о жизни, лишившись ее в этих объятиях!

Но что теперь станет с моей возлюбленной? Туанетта устроит ей жестокую расправу, и она скоро умрет от горя. Может быть, прямо сейчас она плачет, проклиная меня? Сюзон плачет, и я — причина ее слез, она меня возненавидит. Смогу ли я жить, если моя любимая будет ненавидеть меня, меня, обожающего ее, готового на все, чтобы уберечь ее от малейшего горя? Увы, она предвидела, что это плохо кончится, а я настоял на своем и навлек на нее несчастье! Такие мысли мучили меня. Они повергли меня в черную меланхолию, из которой я выбрался лишь услышав звон колокола, напомнившего мне, что пора идти на ужин.

Меня позвали. Мы вернемся к Сюзон немного позже, ведь она играет значительную роль в моих воспоминаниях. Но пока давайте отправимся вкушать пищу и познакомимся с несколькими персонажами, с которыми мне предстояло находиться за одним столом. Начнем с хозяина дома.

Господин кюре был из того сорта людей, на которых невозможно смотреть без смеха. Ростом в четыре фута, с широким лицом багрово-красного цвета и отнюдь не от употребления воды, такой же красный приплюснутый нос, маленькие черные бегающие глазки, над которыми нависают кустистые брови, низкий лоб, кучерявые, как у пуделя, волосы, и общий вид лживого хитреца — вот каков был из себя господин кюре. При этом мошенник всегда был не прочь позабавиться и делал это неоднократно, как мне было доподлинно известно из деревенских сплетен. Он охотно пасся в вертограде Господнем, другими словами строгал маленьких целестинцев. Подобной чести удостаивались самые могучие самцы, и наш кюре был одним из них, а надо сказать, что сей талант ценился побольше смазливого личика, так что наш кюре извлекал из него великую пользу.

Теперь поговорим о втором лице в доме господина кюре и замолвим словечко за его уважаемую экономку.

Госпожа Франсуаза была настоящей ведьмой, вреднее старой макаки, злее старого черта. Но если не брать этого в расчет, то эта женщина была сама доброта. На ее белом лице отражались целых пятьдесят лет, но так как старуха была заправской кокеткой, то никогда не давала себе больше тридцати пяти. Впрочем, несмотря на этот невинный недостаток, она была всей душой привязана к своему хозяину, причем настолько, что даже спустя пятнадцать лет службы у господина кюре, она все еще оберегала его от неприятных инцидентов, уже два или три раза вынуждавших его увольняться из семинарии, не дожидаясь окончания пятилетнего срока. А все потому, что ему никак не удавалось сдерживать свое чересчур покровительственное отношение к наставляемым юношам, что как правило и навлекало на него беду. И хотя у мадам Франсуазы глаза были в красных прожилках, нос выпачкан табаком, а беззубый рот растянулся до самых ушей, хозяин, из признательности за ее верную службу, никогда не лишал старуху своего уважения, что она ценила, как самую большую награду. Мадам Франсуаза управляла домом, здесь все проходило через ее руки, вплоть до денег пансионеров, которые вряд ли шли дальше. О господине кюре она всегда говорила исключительно во множественном числе: приходила ли она сообщить о мессе — «мы поставим вас в известность», или говорила ли о чем-то незначительном — «мы не можем продать это по такой цене».

«Эй! Мадам Франсуаза, — при этом мадам всегда произносится очень уважительно, она обижалась, если перед ее именем забывали упомянуть это почтительное обращение. — Эй, мадам Франсуаза, у меня больше нет денег».

«Да вы что же, полагаете, мы это делаем сами? Нам нужно вино, нам нужны свечи. А хлеб, его вы не считаете?»

Под сенью союза, воцарившегося между мадам Франсуазой и господином кюре, росла девица, официально считавшаяся племянницей священника, но бывшая ему гораздо ближе. Это была толстощекая девица, немного рябая от оспы, но лицом белая, с маленькими, но выразительными пазками и с восхитительной грудью. Ее нос походил на нос господина кюре, разве что не красный, хотя и имевший все шансы когда-нибудь таким стать. Ее волосы можно считать рыжими, но как-то она услышала, что этот цвет в свете считается вульгарным, а для красавицы более подобающе быть блондинкой, а поскольку она себя таковой полагала, то переняла все необходимые атрибуты. Этот белокурый цвет, сильно отдававший в рыжину, весьма смущал одного плутоватого ученика философии. Тот время от времени навещал кюре и задерживался у него дней на десять, не столько из-за дружеских чувств к хозяину дома, сколько из-за приязни к его очаровательной племяннице, которую шельмец так зажимал, так зажимал… но об этом я расскажу позже, по ходу своего повествования.

Звалась эта приятная особа мадемуазель Николь, и была она объектом нежных устремлений всех пансионеров. К этому также стремились и экстерны. Старшие были приняты довольно благосклонно, младшие — весьма плохо. К несчастью, я не принадлежал к числу старших. Это не значит, что я не пробовал соблазнить эту прелестную малютку при каждом удобном случае, но мой возраст был против меня. Как я ни пытался доказать, что уже имею достаточно опыта, мне всегда жестоко отказывали и, в довершение моего разочарования, не упускали случая рассказать о моих любовных посягательствах госпоже Франсуазе. Та непременно передавала их господину кюре, а господин кюре не давал мне спуску. Меня безумно раздражала собственная юность, ведь именно ее я считал причиной всех своих бед.

Кроме того меня начала изрядно раздражать неприступность Николь, а вкупе с поркой от кюре это вообще не было никакой возможности выносить. Тем более, что это нисколько не умерило моих истинных желаний, они были лишь глубоко запрятаны, а присутствие Николь вновь их разожгло. Мне не хватало только повода, чтобы дать им волю. Случай не заставил себя долго ждать. Однако мой рассказ требует, чтобы я представлял все по порядку, а до этого приключения очередь еще не дошла. Сейчас же самое время рассказать о мадам д’Инвилль.

Я помнил о своем обещании прийти к этой даме на следующий день на ужин. Я лег спать, твердо решив выполнить обещанное и рассудив, что один день ничего в этом деле не сыграет. К тому же я надеялся застать у нее мою дорогую Сюзон, что было вполне вероятно. Я рассудил так: почему меня отправили к господину кюре? Несомненно, потому, что отец Поликарп был уверен, что Туанетта кое-чему научила меня, и ее урок пришелся мне по вкусу. Разумеется это не понравилось самому монаху, и из опасения, что я быстро привыкну к подобным урокам, он и решил поместить меня сюда. У Туанетты были на счет Поликарпа свои претензии, и у нее были ровно те же самые причины удалить из дома Сюзон. Если вдруг удастся повидаться с Сюзон в замке, где в саду полно деревьев, я попрошу ее прогуляться со мной и уведу ее туда, где нам никто не сможет помешать. Ах, сколько наслаждения меня ждет! С этими приятными мыслями я и вошел в ворота замка.

В замке мадам д’Инвилль все было погружено в глубокую тишину. Вокруг не было ни одной души, и я беспрепятственно прошел через длинную анфиладу комнат. В каждую комнату я входил в надежде увидеть Сюзон и боясь ее не найти. Она в этой комнате, говорил я себе! Сейчас я увижу ее! Но там никого не было. И в следующей тоже. Так я добрался до комнаты, дверь в которую была заперта, но в замочной скважине торчал ключ. Я уже зашел слишком далеко, чтобы отступать, и открыл дверь. Я сразу же увидел огромную кровать, на которой кто-то лежал, и храбрости у меня несколько поубавилось.

Я уже собрался было ретироваться, как услышал женский голос:

— Кто это?

И я тут же узнал мадам д’Инвилль, отдернувшую полог кровати. Мне бы надо было уйти, но я встал как вкопанный и только смотрел на ее грудь, вид которой лишил меня воли.

— Эй, да это же мой дружок Сатюрнен! — воскликнула она. — Иди-ка поцелуй меня, дорогое дитя.

Мою робость как рукой сняло и я смело поспешил выполнить ее поручение.

— Мне нравится, — сказала она с удовлетворенным видом, когда я сделал то, что она просила, вложив в исполнение задания гораздо больше пыла, чем вежливости. — Я люблю пунктуальных молодых людей.

Как только она это сказала, из туалетной комнаты появился жеманный человечек, писклявым голоском выводивший мотив модной в ту пору песенки, подчеркивая ритм пируэтами, наилучшим образом соответствовавшими причудливому звучанию его голоса. То был аббат Филло. При внезапном появлении этого современного Амфиона[2], я тотчас отскочил от мадам.

Опасаясь, как бы аббат не догадался о причине моего визита, я старался не встречаться с ним взглядами. И хотя любопытство так и подталкивало меня посмотреть на него, я боялся увидеть на его лице насмешливую улыбку, поэтому не решался поднять глаз. Тем не менее тот не выказывал никаких признаков того, чего так сильно боялся увидеть, и, позабыв о том, что он вообще-то мог стать опасным свидетелем, постепенно стал видеть в нем лишь досадную помеху наслаждениям, которые уже обещало мне мое воображение.

Я внимательно рассматривал аббата, стараясь отыскать в этом человечке признаки, подтверждающие его высокий сан, который сейчас казался мне присвоенным по ошибке. Я очень смутно представлял себе, что же значит звание аббата. Мне казалось, что все аббаты, без исключения, должны выглядеть, как господин кюре или господин викарии, и я никак не мог совместить известный мне образ пожилого человека со стремительными ужимками того, кого видел сейчас перед глазами.

Эту уменьшенную копию Адониса звали аббат Филло. Он был сыном сборщика податей из соседнего города — человека весьма богатого, добывшего свое состояние бог знает за чей счет. Он прибыл из Парижа, как и большая часть дураков подобного нрава, обремененный скорее чванством, нежели знаниями, и сопровождал мадам д’Инвилль в деревню, чтобы помочь ей как можно приятнее провести время. Школяр, аббат — ей подходил кто угодно.

Дама позвонила, и в комнату вошла Сюзон. Сердце мое забилось при виде девушки. Я был счастлив, что мое неприятное положение разрешилось столь удачно. Сперва она меня не заметила, поскольку я стоял за занавесями кровати, на которую усадила меня мадам д’Инвилль. Ситуация начинала складываться не в пользу господина аббата, и тому очень не нравилось, с какой вольностью обращалась со мной мадам д’Инвилль. Я заметил, что любезность, выказанную мне мадам, он расценил как дурную шутку.

Сюзон подошла поближе и в тот же миг заметила меня, ее прелестные щечки залил нежный румянец, и волнение лишило ее дара речи. Я чувствовал себя примерно так же, я был примерно в таком же состоянии, за исключением того, что она опустила глаза, а я не мог отвести от нее взгляд. Прелести мадам д’Инвилль, щедро выставленные на мое обозрение, ее шея, сиськи и другие красоты, едва прикрытые тканью, безусловно, являли собой заманчивое зрелище, но сейчас я не мог о них думать, все мои мысли обратились к моей обожаемой Сюзон. Хотя, немного поразмыслив, я вскоре оставил это поспешное чувство и настроился, пусть и не сразу, на прежний лад.

Если бы мне пришлось выбирать между Сюзон и мадам д’Инвилль, я бы без сомнения выбрал Сюзон. Но выбирать мне никто не предлагал, ибо Сюзон была для меня лишь несбыточной мечтой, в то время как обладание мадам д’Инвилль было делом почти решенным. Последняя смотрела на меня так, что не оставляла в этом никакого сомнения. Да и ее слова, хотя и осторожные в присутствии маленького аббата, говорили о том же. Мадам отослала Сюзон с поручением к горничной, и как только та вышла, мадам д’Инвилль приступила к исполнению своих желаний.

Однако я все еще волновался. Мое сердце то принималось неистово колотиться, то замирало — и все это по двум причинам, в равной степени занимавшим меня. Первая заключалась в мыслях о грядущем наслаждении, а вторая — в столь огромном смущении, что я даже не заметил исчезновения аббата. Мадам д’Инвилль видела, как он ушел, но предположив, что и я это заметил, не стала обращать на это мое внимание. Она прилегла на свою подушку и, глядя на меня с нежной томностью, безоговорочно свидетельствовавшей, что теперь мое счастье в моих руках, взяла меня за запястье и положила мою ладонь себе на бедро, одновременно чувственно пожимая ее. Она словно была немного разочарована моей робостью и, похоже, недоумевала, почему я не тот, что накануне. Я же думал только о том, что за нами наблюдает развратный монах, и меня сковывало смущение, так раздражавшее мадам.

— Ты заснул, Сатюрнен? — наконец спросила она.

Профессиональный ловелас не упустил бы возможности произнести какую-нибудь дерзкую тираду. Я таковым не был, поэтому смог только проговорить:

— Нет, мадам, я не сплю.

Этот невинный ответ в пух и прах разнес ее мнение о моей осведомленности, которую накануне я демонстрировал с такой наглостью, однако это ее не оттолкнуло. Совсем наоборот — в ее глазах моя невинность стала еще одним достоинством. Теперь эта искушенная женщина видела во мне лакомый кусочек, ее воображение немедленно воспламенилось при одной только мысли о наслаждении, тем более таком пылком, что ей подарит его тот, кому оно еще неведомо. А поскольку она сама будет направлять его, то впервые испытанные восторги и чувства, сделают сильнее ее собственное удовольствие. Вот что думала мадам д’Инвилль, но не об этом ли думают все женщины?

Моя неподвижность навела даму на мысль, что ее атака лишь задела меня, и требуется нечто более действенное, чтобы меня возбудить. Она отпустила мою руку и непринужденно обнажила часть своих прелестей, мгновенно выведя меня тем самым из оцепенения, в котором я пребывал после ухода Сюзон. Я встрепенулся, мысли о Сюзон рассеялись, мои глаза, мысли, чувства — все устремилось к мадам д’Инвилль. Заметив, какой эффект произвела ее хитрость, и, чтобы довести мои желания до нужной кондиции и придать мне храбрости, она попросила меня посмотреть, куда это запропастился аббат. Я оглянулся и, не найдя в комнате аббата, почувствовал себя круглым дураком.

— Он вышел, — сказала она.

И, сделав вид, что ей душно и нужно немного откинуть покрывало, мадам д’Инвилль обнажила бедро, потрясающе белое, прикрытое краешком сорочки лишь в самом верху, словно нарочно мешая мне увидеть, что же там, выше. То была хитрая уловка, призванная еще больше возбудить мое любопытство. Несмотря на досадную помеху, я вдруг заметил что-то красное, и тут же пришел в неистовое волнение, сразу замеченное ее проницательным взглядом. Дама немедленно обнажило заветное место, и от его вида я наконец достиг того состояния, которого она ждала. Я робко взял ее за руку, отданную мне без малейшего сопротивления, и припал к ней чувственным поцелуем. Я смотрел на мадам д’Инвилль как на богиню. Ее взор пылал, и казалось, что все складывается как нельзя лучше, однако, как всем известно, редко, когда самые удачные обстоятельства обходятся без постороннего вмешательства. Эта проклятая горничная, которую должна была позвать Сюзон, вошла как раз в тот момент, когда в ней менее всего нуждались. Я уронил руку мадам д’Инвилль. Субретка ввалилась с безумным хохотом, но тут же остановилась в дверях, пытаясь прийти в себя от того замешательства, которое произвело на нее присутствие хозяйки.

— Что тебе еще, сумасбродка? — сухо спросила ее мадам д’Инвилль.

— Ах, мадам, — отвечала она, — господин аббат…

— Ну! И что с ним?

Аббат не замедлил появиться, прикрывая лицо платком, и его вид заставил горничную снова рассмеяться.

— Что с вами? — спросила его мадам д’Инвилль.

— Гляньте-ка, — ответил он, открывая лицо со всеми признаки яростного нападения. — Полюбуйтесь на работу мадемуазель Сюзон.

— Сюзон?! — воскликнула мадам д’Инвилль.

— Вот чего стоил мне один поцелуй, — холодно продолжал он, — как видите, она не продешевила.

Аббат так непринужденно рассказывал нам о постигшем его несчастье, что я не выдержал и тоже расхохотался. Молодой человек продолжал рассказывать в том же насмешливом тоне, который любила мадам д’Инвилль. Она принялась одеваться. Аббат, несмотря на плачевное состояние своего лица, вмешивался в ее туалет, дерзил ей, беспокоился о прическе и плел всякие байки, над которыми мадам д’Инвилль хохотала до слез. Горничная сердилась, слыша его указания, я же смеялся над этим маленьким человечком. Так мы провели время до обеда.

За столом нас собралось четверо — мадам д’Инвилль, Сюзон, аббат и я. У кого из нас был более дурацкий вид? Конечно, у меня, ведь я оказался сидящим напротив Сюзон. Аббат, устроившийся рядом с ней, делал хорошую мину при плохой игре, изо всех сил пытаясь убедить мадам д’Инвилль, что его не способны смутить насмешки, которыми та его осыпала. Сюзон тоже была смущена, но пару раз она украдкой посмотрела на меня так, что я сразу понял, что она ждет не дождется, когда же мы останемся одни.

Я же при одном ее появлении сразу изменил мадам д’Инвилль и теперь не мог дождаться, когда кончится обед, чтобы улизнуть куда-нибудь вместе с Сюзон. Наконец со стола убрали последнее блюдо, и я сделал Сюзон знак. Она поняла меня и вышла в сад. Я уже собирался последовать за ней, когда мадам д’Инвилль вдруг остановила меня, потребовав, чтобы я сопровождал ее на прогулке. Прогуливаться летом в четыре часа пополудни! Аббату подобное предложение показалось весьма экстравагантным, но мадам д’Инвилль не нуждалась в его одобрении, чтобы поступить по-своему. Кроме того, она прекрасно знала, что аббат слишком печется о цвете лица и никогда не выставит его под палящее солнце. И как она и предвидела, он принял мудрое решение остаться в доме. Я бы тоже с удовольствием отказался гулять с мадам, дабы присоединиться к Сюзон, но не решился на подобную наглость и вынужден был пожертвовать своими желаниями в пользу почтительности, которую обязан был проявить в ответ на оказанную мне честь.

В качестве компенсации за свою осторожность аббат хохотал над нами все время, пока мы важно прохаживались среди клумб, на которые солнце устремило самые жгучие свои лучи. Мадам д’Инвилль противопоставила им лишь веер и меня. Мы совершали променад с невозмутимостью, приводившей нашего шутника в отчаяние. Я пока не мог уразуметь, что же задумала моя спутница, и терялся в догадках, как же она выносит эту жару, казавшуюся мне невыносимой. Я довольно быстро устал выступать в качестве заслона, и был готов отказаться от этой роли, но прежде мне хотелось выяснить все обязанности своей службы, в надежде, что она предложит мне некую компенсацию за мои страдания.

Аббату наскучило потешаться над нами, и он удалился. Мы же оказались в конце аллеи. Мадам д’Инвилль устремилась в небольшую рощицу, манившую желанной прохладой. Ее сень сулила нам много больше, нежели просто приятную прогулку, если бы мы продолжили ее в этом милом местечке. О чем я и сказал мадам.

— Я не пошла бы на прогулку, если бы хотела завершить ее столь быстро, — сказала она, пытаясь разглядеть в моих глазах, понял ли я истинную причину нашего променада.

Она ничего там не увидела, поскольку я и не мечтал, что мне выпадет подобное счастье. Тогда мадам взяла меня за руку, любовно пожав ее, и, словно она ужасно устала, склонила голову ко мне на плечо. Ее лицо оказалось так близко от моего, что я был бы последним дураком, если бы не сорвал являвшийся само собой разумеющимся поцелуй. Мне его позволили, а когда я дерзнул повторить, то получил тот же результат. Я открыл глаза. Раз она этого хочет, сказал я себе, значит, так тому и быть. Тем более, что здесь нам никто не помешает. Похоже, мадам д’Инвилль с легкостью прочитала мои мысли, поскольку, заведя меня в лабиринт, изгибы и полумрак которого надежно укрывали нас от любопытных глаз, заявила, что хотела бы полежать на свежей травке.

Она выбрала небольшую полянку, окруженную живой изгородью и как нельзя лучше подходившую для задуманного занятия, и присела. Я устроился рядом с ней. Она посмотрела на меня, сжала мою руку и прилегла. Я уже решил, что наконец-то настало время любви, и уже приготовился перенести стрелки, как вдруг обнаружил, что моя дама заснула. Сначала я подумал, что она просто разомлела от жары, и я с легкостью приведу ее в чувство. Но ее сон становился все глубже, и я по своей наивности пришел в отчаяние, хотя по тому, как быстро ее сморил сон. Мне стоило бы заподозрить неладное.

Я рассуждал так — если бы она заснула после того, как я удовлетворил свои желания, это было бы простительно, но как же жестоко с ее стороны бросить меня в такой момент, обнадежив меня самым недвусмысленным образом! Это не укладывалось у меня в голове. Я в отчаянии посмотрел на мадам д’Инвилль. На ней был тот же наряд, что и накануне, только шейная косынка отсутствовала, но плутовка воспользовалась способом, производившим куда более пикантное впечатление — она прикрыла грудь прозрачным веером, который колыхался при дыхании и позволял мне рассмотреть белизну и соразмерность прекрасных полушарий. Сгорая от желания, я уже собирался разбудить эту новоявленную спящую красавицу, но меня сдерживал страх, что она разозлится на меня за нетерпение. И тогда погибнет последняя робкая надежда, которую мне сулило ее пробуждение. Тем не менее, жгучее желание становилось нестерпимым, и я рискнул положить руку ей на грудь.

Она слишком глубоко спит, чтобы проснуться, говорил я себе. А даже если и проснется, самое худшее, что она сделает — это отругает меня, только и всего! Тем более, что вчера я уже делал это, и ей это даже понравилось. Как она отнесется к этому сегодня? Вот и увидим! Не сводя взгляда с лица мадам д’Инвилль, я положил дрожащую руку ей на грудь, готовый ретироваться при малейшем признаке недовольства с ее стороны, но она не шевелилась. Я рискнул продолжить. Я едва касался ее, словно ласточка, которая проносится над водой, время от времени задевая ее крыльями. Стараясь быть осторожным я отложил в сторону ее веер, а затем осмелился сорвать поцелуй — но ничто из этого не разбудило мою красавицу. Почувствовав себя увереннее я переменил позу, уже насмотревшись на ее сиськи, мне захотелось рассмотреть то, что ниже. Я переместился к ногам дамы и, пригнувшись к земле, попытался заглянуть ей под юбку, скрывавшую неизведанную территорию любви, но ничего не увидел, поскольку ее ноги были скрещены, и правая ляжка плотно прижималась к левой. Тогда я решил, что раз не могу увидеть, то надо хотя бы пощупать. Я положил руку ей на бедро и легко скользнул ладонью к заветному холмику. И вот я уже нащупываю пальцем венчик у грота Венеры, убежденный, что здесь и кроется средоточие всех моих желаний. Однако нащупав заветную цель, я почувствовал себя еще более несчастным, потому как теперь мне отчаянно хотелось не только ощущать, но и видеть. Я отступил и снова прилег рядом с ней, чтобы вновь взглянуть в лицо моей спящей красавицы, но никаких перемен не заметил. Можно было подумать, что она выпила усыпляющего макового отвара. И вдруг я увидел, что она вроде как моргнула. Я смутился. Недоверчиво разглядывал я ее лицо, если бы она не моргнула, я бы наверное довольствовался своими наивными ласками, а для совершения большего дождался бы ее пробуждения, но подозрительное поведение ее глаза внушило мне уверенность. Я вновь спустился к ее ногам, и, осмелев в надежде на безнаказанность, начал с того, что по возможности осторожно задрал мадам д’Инвилль юбку. Она пошевелилась. Решив, что она просыпается, я поспешно отпрянул с бешено бьющимся сердцем, как у человека, только что чудом спасшегося от гибели. Дрожа, я вернулся к своей прежней позе, даже не решаясь взглянуть на свою благодетельницу, но смущался я недолго и наконец поднял на нее глаза. И с радостью понял, что пошевелилась она во сне, и мне остается только благодарить фортуну за ту позу, в которой она теперь лежала. Мадам д’Инвилль раздвинула ноги, согнув правую, и от этого движения ее юбка сама задралась к животу, и моим глазам открылись все ее сокровища — и ноги, и ляжки, и заветный бугорок, и пизда. Я упивался этим восхитительным зрелищем: один чулок спущен и перехвачен под коленом ярко-красной подвязкой с серебряной каемкой, нога выставлена на всеобщее обозрение. Вот изящная ступня в прелестнейшей туфельке; вот ляжки, — святые угодники! — эти ляжки, ослепительно белые, округлые, нежные, упругие. А вот и окруженная черным, как смоль, пушком карминно-красная пизда, аромат которой слаще самых изысканных духов. Я погрузил в нее палец и немного подвигал там, отчего мадам д’Инвилль снова пошевелилась и еще шире раздвинула ноги, а затем я приник к ней ртом, пытаясь просунуть туда язык. Я был возбужден до предела. Все сравнения здесь были бы бессмысленны! Теперь уже ничто не могло бы меня остановить: здравый смысл, страх, уважение — все исчезло, как дым. Мое сердце обуревали самые дикие и необузданные желания. Сейчас я не побоялся бы овладеть любимой султаншей на глазах тысячи евнухов с обнаженными саблями, готовых разрубить меня на части. В следующий миг я уже лежал на мадам д’Инвилль и ебал ее изо всех сил, при этом стараясь не слишком наваливаться на нее, чтобы не разбудить. Опираясь на руки, я прикасался к ней лишь хуем, входил в нее нежно и аккуратно, но это только увеличивало мое наслаждение.

Вглядываясь в лицо моей спящей красавицы, я время от времени целовал ее в губы. Предосторожность, которую я предпринял, опираясь на руки, не могла удержать меня от нахлынувшего вскоре восторга. И после экстаза я, забыв об осторожности, счастливо повалился на свою даму, сжимая ее в объятиях и страстно целуя. Наслаждение схлынуло, и тут неожиданно на меня свалилось счастье, к которому я так страстно стремился: мадам д’Инвилль внезапно очнулась и принялась изливать на меня свои восторги, которые я просто не в силах был разделять. Моя спящая красавица обхватила меня за ягодицы, и сильно прижав меня к себе, приподняла свой очаровательный зад и с необычайной живостью заерзала им. Я оставался недвижим и только и мог, что целовать ее в губы с угасающим пылом, который впрочем вскоре вернулся с прежней силой.

— Милый друг, — попросила она шепотом, — подвигайся еще немного, не оставляй меня на полдороге!

Я принялся трудиться с новым пылом и продержался гораздо дольше нее, ибо, не успел я сделать пять или шесть ударов, как она лишилась чувств. Это зрелище возбудило меня еще больше, и я принялся вколачиваться в нее еще сильнее, вскоре тоже оказавшись на самой вершине блаженства. Потом я безвольно рухнул на мадам д’Инвилль, и мы обрели наслаждение в объятиях друг друга.

Спустившись с небес на землю, мы поняли, что пора переменить позу; я вышел из мадам д’Инвилль и сел. Она так внимательно рассматривала меня, что, признаюсь, я смутился. Тогда она положила руку мне на шею и заставила меня лечь на землю, другой же рукой она взяла мой хуй и принялась гладить его, одновременно меня целуя.

— Чем бы ты хотел заняться, мой великовозрастный девственник? — спросила она. — Что же ты боишься показывать мне то, что доставило мне столько радости? А что если я тоже кое-что тебе покажу? Смотри, вот мои груди, можешь поцеловать их, положи на них руку. Хорошо. А теперь погладь мою пизду. Чудесно. Ах, плутишка, сколько удовольствия ты мне доставляешь!

Ободренный ее ласками, я отвечал ей с тем же пылом. Мой палец незамедлительно приступил к выполнению самой приятной из своих обязанностей. Мадам д’Инвилль закатила глаза, и, прижавшись ко мне ртом, страстно застонала. Ногами она стиснула мое бедро, и, испуская громкие стоны, повалилась на меня, покрыв мою ногу красноречивыми доказательствами только что полученного удовольствия.

Пока она отдыхала, мой член снова обрел твердость, и мои восторги возродились с новой силой. Я вновь принялся целовать и тискать ее. Она отвечала лишь поцелуями. Все это время я не вынимал пальца из ее пизды. Желая разглядеть это местечко во всей красе, я раздвинул мадам д’Инвилль ноги. Можно ли представить нечто более красивое, чем женщина, принимающая всевозможные позы, на которые только способно распаленное воображение?

Рассматривая красивую пизду, забываешь обо всем на свете, даже о себе самом, и погружаешься в пучину наслаждения. Предаваясь этому очаровательному занятию, забываешь об осторожности. Мужчина ненасытен в своих желаниях, будь он новичок, впервые вкусивший блаженство или опытный ловелас. Его восторги всегда искренни, его желания безудержны. Оголите грудь вашей любовницы — вам сразу захочется увидеть ее целиком; откройте упругую белую сисечку — тут же хочется стиснуть ее в ладони. Мужчина в своих желаниях похож на страдающего водянкой, чья жажда лишь усиливается с каждым глотком воды. Позвольте потрогать, и мужчине тут же захочется припасть к ней ртом, позвольте опустить руку ниже — ему захочется вставить даме хуй. Но сколько бы раз он ни вставлял, его изобретательный ум не позволит ему расслабиться. Если он окажется внутри, то что будет делать дальше? Подобно собаке на сене, он теряет все, потому что желает получить все разом. Все это прекрасно, но потом всегда вспоминается пословица: «Коли хуй стоит, его не остановить».

Но должен сказать вам, друзья мои, что хоть я и пытаюсь тут наставлять вас, подобно почтенному патриарху, но если бы то было угодно Небесам, я бы первым поступил наперекор своим словам. Да если бы передо мной лежала женщина в позе мадам д’Инвилль с разведенными ногами и раскрытой сочной пиздой и только от меня зависело, что делать с этим источником наслаждений, думаете, я бы стал отвлекаться на пустяки, разглядывать ее, чмокать, щекотать? Нет, черт возьми, я бы ее выеб со всей решительностью! Можете мне поверить, я бы и минуты лишней не думал. А она, ловкая и неутомимая, сжимала бы меня в объятиях, отвечая на мои движения с той же страстью. Я бы обхватил бы ее руками за задницу, она положила бы свои руки на мои ягодицы, наши губы прилепились бы друг к другу, словно две пизды, языки переплелись бы, наши лихорадочные, смешавшиеся стоны довели бы нас до сладостного изнеможения, увенчавшегося вскоре экстазом, что лишает нас последних сил.