— Возвращайся в постель, — сказала она. — Я не хочу, чтобы ты заболел и опять начал ныть.
Она отыскала лекарство и налила воды.
— Могла бы хоть время правильно ему назвать.
— Заткнись! — Она взяла стакан.
— Это ещё один из твоих тупоголовых просчётов.
Она выплеснула воду ему в лицо.
— Оставь меня в покое, чёрт побери, отвали. Я сделала это не нарочно!
— Ты! — вскричал он. С лица его капала вода. Он сорвал с себя куртку. — Ты меня заморозишь, я же простужусь!
— А мне плевать, оставь меня в покое!
Она подняла стиснутые кулаки; пылающее лицо её перекосилось от гнева, она была похожа на попавшего в лабиринт зверя, который видит перед собой выход из невозможного хаоса, но постоянно оказывается одураченным, возвращается назад, снова выбирает дорогу, словно кто-то водит его, искушает, нашёптывает, обманывает, заводит всё дальше и дальше, и наконец он натыкается на ровную стену.
— Опусти руки! — закричал он.
— Я убью тебя, клянусь, убью! — орала она с искажённым, обезображенным лицом. — Оставь меня в покое! Я из кожи вон лезла… кровати, испанский, время не так назвала, ты думаешь, я не знаю? Ты думаешь, я не знаю, что виновата?
— Я простужусь, я простужусь.
Он уставился на мокрый пол. Затем сел, с лица его стекала вода.
— Вот. Утрись! — Она швырнула ему полотенце.
Он начал отчаянно дрожать.
— Мне холодно!
— Чтоб ты простудился и умер, только оставь меня в покое!
— Мне холодно, мне холодно, — повторял он, стуча зубами. Дрожащими руками он вытер лицо. Я опять заболею.
— Да сними ты эту куртку! Она же мокрая!
Через некоторое время он перестал дрожать и встал, чтобы снять с себя насквозь промокшую куртку. Жена протянула ему кожаный пиджак.
— Пойдём, он нас ждёт.
Он снова начал трястись.
— Я никуда не пойду, к чёрту, — сказал он, садясь. — Теперь ты должна мне пятьдесят долларов.
— Это за что?
— Вспомни, ты обещала.
И она вспомнила. Да, это было в Калифорнии, в первый день их путешествия, боже, в самый первый день, когда они поссорились из-за какой-то ерунды. И она в первый раз в своей жизни подняла руку, чтобы ударить его. Но тут же в ужасе опустила её и посмотрела на предательскую ладонь.
— Ты хотела ударить меня! — закричал он.
— Да, — ответила она.
— Что ж, — спокойно произнёс он, — в следующий раз, если сделаешь что-либо подобное, выложишь пятьдесят долларов из своего кармана.
Такова была их жизнь, полная мелочных поборов, выкупов и шантажа. Она платила за все свои ошибки, случайные и намеренные. Тут доллар, там доллар. Если по её вине был испорчен вечер, она оплачивала ужин из своих денег, отложенных на одежду. Если она критиковала только что просмотренную ими пьесу, которая ему понравилась, он приходил в ярость, и она, чтобы его успокоить, платила за театральные билеты. Так продолжалось год за годом, и чем дальше, тем хуже и хуже. Если купленная ими вместе книга не нравилась ей, но нравилась ему, стоило ей осмелиться и высказать свои замечания вслух, как тут же разражался скандал, а иногда это были небольшие стычки, продолжавшиеся день за днём, и в конце концов ей приходилось купить ему книгу, и вторую, и ещё какие-нибудь запонки или другую ерунду, чтобы буря улеглась. Господи!
— Пятьдесят долларов. Ты обещала, если дело снова дойдёт до истерик и рукоприкладства.
— Это была всего лишь вода. Я же не ударила тебя. Ладно, заткнись, я заплачу тебе эти деньги, я заплачу сколько угодно, лишь бы ты от меня отстал; оно того стоит. Оно стоит и пятисот долларов, и даже больше. Я заплачу.
Она отвернулась. «Если человек долго болеет, если он единственный ребёнок в семье, единственный мальчик в семье, и так всю жизнь, он становится таким, как мой муж», — думала она. А потом ему исполняется тридцать пять лет, а он всё ещё не решил, кем станет в жизни: гончаром, социальным работником или бизнесменом. А его жена, напротив, как раз всегда знала, кем хочет стать — писателем. Должно быть, ужасно раздражает жить с женщиной, которая точно знает, чего она хочет и зачем ей нужно это писательство. И того, что её рассказы — не все, лишь некоторые — наконец были проданы, хватило, чтобы их супружеская жизнь затрещала по швам. Поэтому с его стороны так естественно было убеждать её в том, что она не права, а он прав, что она ещё ребёнок, который не может отвечать за свои поступки и растратит деньги впустую. Деньги должны были стать оружием, чтобы иметь над нею власть. Когда она срывалась, то вынуждена была отдавать часть своего драгоценного заработка, писательских гонораров.
— А знаешь, — вдруг произнесла она вслух, — с тех пор, как мой рассказ взяли в крупный журнал, ты стал больше затевать ссор, а я плачу тебе больше денег.
— Что ты имеешь в виду? — спросил он.
Ей казалось, что её догадка верна. С тех пор, как она продала рассказы в журнал, он начал применять особую логику для разрешения всяких ситуаций, логику, против которой она не могла поспорить. Дискутировать с ним было невозможно. В конце концов оказывалось, что она загнана в тупик, доводы исчерпаны, оправдания тоже, гордость растоптана в пух и прах. Оставалось лишь нападение. Она могла дать ему пощёчину или что-нибудь разбить, а потом опять платила, платила, и он оставался победителем. Он отнимал у неё единственную цель, признание её успеха, или, во всяком случае, он так думал. Однако, как ни странно, хотя она никогда ему об этом не говорила, ей было наплевать, что он забирает её деньги. Если это могло восстановить мир, если это делало его счастливым, если он думал, что доставляет ей этим страдания, пусть будет так. У него было преувеличенное представление о ценности денег; потеря или растрата денег причиняла ему боль, а потому он думал, что его жена будет страдать так же. «Но мне не жаль, — думала она, — я отдала бы ему все деньги, потому что я пишу совсем не ради них, я пишу, чтобы сказать то, что хочу сказать, а он этого даже не понимает».
Тем временем он успокоился.
— Так ты заплатишь?
— Да. — Она быстро надевала брюки и куртку. — На самом деле, я давно хотела предложить. Отныне я буду отдавать тебе все деньги. Нет смысла держать наши доходы отдельно, как раньше. Завтра я всё тебе отдам.
— Я этого не просил, — быстро сказал он.
— Я настаиваю. Все деньги будут теперь у тебя.
«Сейчас, — думала она, — я лишаю тебя твоего оружия. Отбираю его у тебя. Теперь ты не сможешь уже тянуть из меня деньги по одной монетке, жалкие цент за центом. Придётся тебе придумать другой способ, чтобы досадить мне».
— Я… — начал было он.
— Нет, больше ни слова об этом. Они все твои.
— Я просто хотел, чтобы это послужило тебе уроком. У тебя тяжёлый характер, — сказал он. — Я думал, ты будешь держать себя в руках, если будешь знать, что за это надо платить.
— О, конечно, ради денег я и живу, — съязвила она.
— Все деньги мне не нужны.
— Ладно, хватит.
Устав от этих разговоров, она открыла дверь и прислушалась. Соседи ничего не слышали, а если и слышали, то не обратили внимания. Фары ожидающего их такси освещали дворик перед гостиницей.
Они вышли из номера в прохладную лунную ночь. Впервые за долгие годы жена шла впереди мужа.
В эту ночь Парикутин был словно река из золота. Далёкая, журчащая река расплавленной руды, стекающая в мёртвое лавовое море, к чёрному вулканическому берегу. Время от времени, если затаить дыхание и умерить стук бьющегося в груди сердца, можно было услышать, как лава сталкивает с горы камни, которые, кувыркаясь, катятся по склону с замирающим рокотом. Над кратером виднелись красные дымы и сполохи. Небольшие буровато-серые облачка коронами, ореолами или клубами внезапно и беззвучно поднимались из глубин, подсвеченные снизу в розовые тона, а сверху облитые чёрным мраком.
Они стояли вдвоём на противоположном склоне в пронизывающем холоде, оставив позади лошадей. Рядом, в деревянном домике, учёные-вулканологи зажигали керосинки, готовили ужин, заваривали крепкий кофе и переговаривались шёпотом, чтобы не потревожить ясное, взрывоопасное ночное небо. Они были далеко-далеко от всего остального мира.
Выехав из Уруапана, они долго тряслись в такси, как игральные кости в стакане, по застывшим в лунной дрёме снежно-пепельным холмам, через голые бесплодные деревни, под холодными ясными звёздами и старались выжать из подъёма в горы всё самое лучшее. Они подъехали к костру, горевшему как бы на морском дне. Вокруг костра сидели торжественно-серьёзные мужчины и смуглые мальчишки и ещё компания из семерых американцев — только мужчины, все в бриджах для верховой езды, — которые громко переговаривались под безмолвным небом. Привели лошадей, оседлали. Они отправились прямиком через реку лавы. Жена заговорила с другими янки, и те ей ответили. Начался обмен шутками. Через некоторое время муж ускакал вперёд.
И вот они стояли вдвоём, глядя, как лава слизывает чёрный конус вершины.
Он упрямо молчал.
— Ну, что опять не так? — спросила она.
Он упорно смотрел прямо перед собой, в его глазах сверкали отблески лавы.
— Ты могла бы поскакать со мной. Я полагал, мы приехали в Мексику, чтобы осматривать достопримечательности вместе. А ты треплешься с этими проклятыми техасцами.
— Мне было так одиноко. Мы два месяца не видели ни одного американца. Я люблю мексиканские дни, а ночи — нет. Мне просто хотелось с кем-нибудь поговорить.
— Тебе хотелось рассказать им, что ты писательница.
— Неправда.
— Ты всем говоришь, что ты писательница, рассказываешь, какая ты талантливая и как тебе удалось продать один из своих рассказов в крупный журнал, и так у тебя появились деньги, чтобы приехать сюда, в Мексику.
— Один из них спросил, чем я занимаюсь, и я сказала. Да, чёрт возьми, я горжусь своей работой. Я десять лет ждала, пока хоть что-нибудь из моего напечатают.
Он долго рассматривал свою жену, освещённую пламенем вулкана, и наконец сказал:
— Знаешь, перед тем как ехать сюда, я вспомнил сегодня о твоей проклятой пишущей машинке и чуть не зашвырнул её в реку.
— Ты не сделал этого!
— Нет, я просто запер её в багажнике. Я сыт по горло и ею, и тем, как ты портишь нашу поездку. Ты ведь не со мной, ты сама по себе, для тебя существует только одно: ты и твоя чёртова машинка, ты и Мексика, ты и твои впечатления, ты и твоё вдохновение, ты и твоё нервное восприятие, ты и твоё одиночество. Я знал, что так будет и сегодня, я был в этом уверен, как в первом пришествии Христа! Мне надоело, что после каждой нашей совместной экскурсии ты бежишь галопом, чтобы засесть за эту машинку и барабанить по клавишам в любое время дня и ночи. Мы приехали сюда отдыхать!
— Я уже неделю не притрагивалась к машинке, потому что она тебя раздражает.
— Вот и не притрагивайся к ней ещё неделю или месяц, пока мы не вернёмся домой. Твоё проклятое вдохновение может и подождать!
«Зачем я сказала ему, что отдам все свои деньги? — подумала она. — Зачем я отняла у него это оружие, которое не давало ему добраться до моей настоящей жизни — до моей работы, до машинки! А теперь я сама скинула защитную пелену денег, он стал искать новое оружие и нашёл верный способ — машинку! О господи!»
Внезапно, охваченная вновь поднявшейся в ней волной гнева, она неосознанно стала отталкивать его от себя. Она делала это без всякой ярости. Она просто толкнула его. Один, два, три раза. Она не сделала ему больно. Это был просто отталкивающий жест. Ей хотелось ударить его, быть может, сбросить его вниз со скалы, но вместо этого она трижды толкнула его, чтобы обозначить свою неприязнь и сказать, что разговор окончен. После этого они стояли каждый сам по себе, за их спинами кони тихо переступали копытами, ночной воздух становился всё холодней, при каждом выдохе изо рта у них вырывались белые облачка пара, а в хибарке учёных на голубой газовой горелке закипал кофе, и его роскошное благоухание пронизывало освещённые луной вершины.
Через час, когда первые неясные сполохи зари коснулись холодного неба на востоке, они сели на своих лошадей и отправились через рассеивающуюся мглу в обратный путь, в сторону мёртвого города и погребённой под слоем лавы церкви. Проезжая через этот застывший поток, она думала: «Ну почему его лошадь не оступится, почему не сбросит его на эти острые обломки камней, ну почему?» Но ничего не происходило. Они скакали дальше. Из-за горизонта поднималось багровое солнце.
На следующий день они проспали до часу. Одевшись, жена с полчаса сидела на кровати, ожидая пробуждения мужа, наконец он зашевелился и повернулся к ней — небритый, бледный от усталости.
— У меня болит горло, — были его первые слова.
Она молчала.
— Не надо было водой на меня плескать, — продолжал он.
Она встала, подошла к двери и собралась выходить.
— Я хочу, чтобы ты осталась, — сказал он. — Мы останемся здесь, в Уруапане, ещё на три-четыре дня.
Наконец она проговорила:
— Я думала, мы поедем дальше, в Гвадалахару.
— Не будь туристкой. Ты испортила нам всю поездку к вулкану. Я хочу отправиться в обратный путь завтра или послезавтра. Пойди посмотри на небо.
Она вышла и посмотрела на небо. Оно было чистым и голубым. Вернувшись, она доложила ему об этом:
— Вулкан затихает, иногда на целую неделю. Мы можем позволить себе подождать недельку, пока он снова не начнёт извергаться.
— Да, можем. Мы подождём. И ты заплатишь за такси туда и обратно, и всё сделаешь как положено, и получишь от этого удовольствие.
— Ты думаешь, теперь мы ещё сможем получить от этого удовольствие? — спросила она.
— Если это будет последним аккордом нашей по ездки, мы получим от этого удовольствие.
— Ты настаиваешь?
— Мы подождём, пока небо снова не затянет дымом, и вернёмся на гору.
— Пойду куплю газету. — Она закрыла дверь и вышла в город.
Она шла по свежевымытым улицам, заглядывала в сверкающие витрины, с наслаждением вдыхала удивительно чистый воздух, и ей было бы так хорошо, если б не эта дрожь, непрестанная дрожь глубоко внутри. Наконец, пытаясь унять грохочущую в груди пустоту, она подошла к водителю, стоявшему возле своего такси.
— Senor, — обратилась к нему она.
— Да? — отозвался водитель.
Она почувствовала, как замерло её сердце. Затем оно снова забилось, и она продолжала:
— За сколько вы довезёте меня до Морелии?
— Девяносто песо, сеньора.
— Я смогу сесть там на поезд?
— Вы и здесь можете сесть на поезд, сеньора.
— Верно, но по некоторым причинам я не могу здесь его ждать.
— Тогда я отвезу вас в Морелию.