Мгновение в лучах солнца

— Идёмте со мной, мне ещё кое-что надо сделать.

Такси осталось ждать напротив отеля «Де лас флорес». Женщина вошла туда одна и ещё раз оглядела милый дворик, усаженный цветами, прислушалась к звукам странного голубого рояля, на котором играла девушка; на сей раз это была «Лунная соната». Она вдохнула пронзительный, кристально чистый воздух и, закрыв глаза, опустив руки, покачала головой. Она толкнула дверь и тихонько открыла её.

«Почему именно сегодня? — спросила она себя. — Почему не в любой другой день за последние пять лет? Чего я ждала, зачем медлила?» Потому. Тысячи потому. Потому что всегда надеешься, что всё снова пойдёт так, как было в первый год после свадьбы. Потому что бывали моменты, теперь они случаются гораздо реже, когда он вёл себя безупречно целыми днями, даже неделями, когда вам было хорошо вместе и мир был расцвечен в зелёные и ярко-голубые тона. Бывали моменты, как вчера, когда он на мгновение приоткрывал свою броню, обнажая перед ней гнездившиеся внутри страх и жалкое одиночество, и говорил: «Я люблю тебя, ты мне нужна, не покидай меня никогда, мне страшно без тебя». Потому что иногда им было хорошо поплакать вдвоём, помириться, и вслед за примирением они неизбежно проводили дни и ночи в согласии. Потому что он был красив. Потому что она многие годы жила одна, пока не встретилась с ним. Потому что ей не хотелось снова остаться одной, но теперь она знала: лучше быть одной, чем так жить, потому что не далее как вчера ночью он уничтожил её пишущую машинку — не физически, нет, но словом и мыслью. С тем же успехом он мог бы сгрести саму жену в охапку и сбросить с моста в реку.

Она отдёрнула руку от двери. Словно электрический разряд в десять тысяч вольт парализовал её тело. Плитки пола жгли ей ступни. На лице её не осталось красок, все мысли испарились.

Он лежал, повернувшись к ней спиной, и спал. В комнате царил зелёный сумрак. Быстро и бесшумно она накинула пальто и проверила деньги в кошельке. Одежда и пишущая машинка не имели для неё теперь никакого значения. Всё превратилось в гулкую пустоту. Всё вокруг, как огромный водопад, летело в прозрачную бездну. Ни удара, ни сотрясения — лишь светлые воды, падающие из одной пустоты в другую и дальше в бесконечную бездну.

Она стояла у кровати и смотрела на лежащего мужчину: знакомые чёрные волосы на затылке, его спящий профиль. Вдруг он шевельнулся и спросил сквозь сон:

— Что?

— Ничего, — ответила она.

— Ничего, совсем ничего.

Она вышла из комнаты и закрыла за собой дверь.

Такси, ревя, на невероятной скорости помчалось прочь, розово-голубые стены домов скрывались позади, люди отскакивали в сторону, встречные машины чудом избегали столкновения; и вот уже позади остались большая часть города, отель, спящий в этом отеле человек и ещё…

Больше ничего.

Мотор такси заглох.

«О нет, нет, — подумала Мэри, — господи, только не это».

Сейчас заведётся, должен завестись.

Таксист выскочил из машины, бросив испепеляющий взгляд на небеса, рывком открыл капот и заглянул в железное нутро автомобиля, словно собираясь вырвать его потроха своими скрюченными руками; на лице его играла нежнейшая улыбочка невыразимой ненависти, затем он обернулся к Мэри и, заставив себя отбросить ненависть и смириться с Господней Волей, пожал плечами.

— Я провожу вас до автобусной остановки, — предложил он.

«Нет, — сказали её глаза. — Нет, — едва не шепнули её губы. — Джозеф проснётся, побежит искать, найдёт меня на остановке и потащит обратно. Нет».

— Я отнесу ваш багаж, сеньора, — сказал таксист и уже понёс было чемоданы, но ему пришлось вернуться, потому что Мэри неподвижно сидела на месте, говоря кому-то: «Нет, нет, нет», — и тогда таксист помог ей выйти из машины и показал, куда надо идти.

Автобус стоял на площади, в него садились индейцы: одни входили молча, с какой-то величавой медлительностью, другие галдели, как стая воробьёв, толкая перед собой тюки, детей, корзины с цыплятами и поросят. Водитель был одет в форму, которая лет двадцать не знала ни утюга, ни стирки; высунувшись в окно, он кричал и перешучивался с людьми, окружившими автобус, в то время как Мэри вошла в салон, наполненный дымом горящей смазки мотора, запахом бензина и масла, запахом мокрых кур, мокрых детей, потных мужчин и женщин, запахом старой обивки, протёртой до дыр, и маслянистой кожи. Мэри стала пробираться в конец салона, чувствуя, как её вместе с её чемоданами провожают любопытные взгляды, и подумала: «Уезжаю, наконец-то я уезжаю, я свободна, я больше никогда в жизни его не увижу, я свободна, я свободна».

Она едва не рассмеялась.

Автобус тронулся, пассажиры начали раскачиваться и трястись, громко смеясь и разговаривая, и мексиканский пейзаж вихрем закружил за окном, словно сладкий сон, не знающий, испариться ему или остаться, а потом зелёное буйство скрылось из виду, вместе с ним исчез и город, и отель «Де лас флорес» с открытым патио, где в проёме распахнутой двери — невероятно, — засунув руки в карманы, стоял Джозеф, и смотрел он не на автобус и не на неё, а на небо и на клубы вулканического дыма; а она уезжала прочь от него, и вот он уже совсем далеко, его фигурка стремительно уменьшалась, будто падая в глубокую шахту — беззвучно, без единого крика. И вот, прежде чем у Мэри появилось намерение или желание помахать ему, он уже казался не больше мальчишки, потом ребёнка, потом младенца, всё уменьшаясь и уменьшаясь, затем автобус, взревев, свернул за угол, кто-то в переднем ряду заиграл на гитаре, а Мэри продолжала напряжённо вглядываться назад, словно бы стремясь проникнуть взглядом сквозь стены, деревья и расстояния, чтобы ещё разок увидеть мужчину, так спокойно глядящего в голубое небо.

Наконец у неё затекла шея, она повернулась вперёд, скрестила руки на груди и стала размышлять, чего же она добилась своим отъездом. Внезапно перед ней замаячили горизонты новой жизни, мгновения сменяли друг друга так же быстро, как повороты и виражи шоссе, внезапно бросавшие её к самому краю обрыва, и каждый изгиб дороги, как и годы, возникал впереди неожиданно. Какое-то время ей было просто хорошо сидеть, откинув голову на тряскую спинку кресла, и созерцать тишину. Ничего не знать, ни о чём не думать, ничего не чувствовать, словно умереть на мгновение, по крайней мере на час: глаза закрыты, сердце затихло, в теле ни жара, ни холода — и ждать, когда жизнь сама найдёт тебя. Пусть автобус везёт тебя к поезду, поезд — к самолёту, самолёт — к городу, а город приведёт тебя к твоим друзьям, а потом она, словно камешек, попавший в бетономешалку, закрутится в водовороте городской жизни, поплывёт по течению и осядет в любой подходящей нише.

Автобус мчался вперёд, ныряя и лавируя сквозь напоённый послеполуденными зелёными ароматами воздух, между опалёнными львиными шкурами гор, мимо сладких, как вино, и светлых, как вермут, рек, через каменные мосты, под акведуками, по старинным трубам которых, словно свежий ветер, бежала вода, мимо церквей, сквозь облака пыли, и вдруг спидометр в голове у Мэри затрещал: «Тысяча миль, Джозеф остался позади, за тысячу миль, и я никогда больше его не увижу». Эта мысль засела в её мозгу, и небо стала затягивать чернильная тень. «Никогда, никогда, до самой смерти и даже после смерти я не увижу его ни на час, ни на миг, ни на секунду, совсем, совсем не увижу».

Её пальцы постепенно начали цепенеть. Она почувствовала, как холод ползёт вверх, к запястьям, к предплечьям, к плечам, захлёстывает сердце и поднимается дальше, по шее, к голове. Она застыла, словно сосуд, наполненный иглами, льдом, шипами и грохочущей, гулкой пустотой. Глаза её превратились в сухие лепестки, веки стали на тысячу фунтов тяжелее железа, и каждая часть её тела словно была выкована из железа, стали, меди или платины. Её тело весило десять тонн, и каждая его часть была невероятно тяжёлой, и под этим гигантским спудом, раздавленное, отчаянно борющееся за жизнь, сдавленно билось её сердце, трепеща и вырываясь, как обезглавленная курица. А под известково-стальной бронёй её тела, глубоко внутри, засели страх и окружённый стенами крик, и кто-то снаружи, закончив свой труд, похлопал мастерком о каменную кладку, а самое нелепое, что она увидела, как её собственная рука, вооружённая мастерком, укладывает последний кирпич, замешивает густой раствор и крепко вмуровывает всё это в построенный ею самой застенок.

Язык у неё был как ватный. Глаза горели чёрным, как вороново крыло, огнём, свистели хищные крылья, голова её была налита страхом и тяжёлым свинцом, а рот словно заткнут невидимым ватным кляпом, так что голова её, казалось, проваливается между невероятно массивными, хотя массы этой не было заметно, руками. Её руки были словно свинцовые подушки, словно мешки с цементом, обрушившиеся на её бесчувственные колени; её уши были словно водопроводные краны, в которых гуляли холодные ветры, а вокруг, ничего не замечая, не глядя на неё, сидели пассажиры автобуса, на огромной, космической скорости катившего через города и поля, холмы и пшеничные равнины, с каждой минутой унося её прочь за миллионы, десятки миллионов лет от привычной жизни.

«Только не закричи, — думала она. — Нет! Нет!»

Она почувствовала сильное головокружение, кровь отлила от головы, и пёстрое мельтешение автобуса, её рук, юбки сделалось синевато-чёрным, так что ещё немного — и Мэри свалилась бы на пол, под удивлённые возгласы опешивших пассажиров. Но она низко-низко склонила голову и глубоко вдохнула пахнущий курами, потом, кожей, угарным газом, благовониями и одинокой смертью воздух, пропустила его через медные ноздри, через саднящую глотку внутрь лёгких, пылавших, словно она проглотила неоновую лампу. Джозеф, Джозеф, Джозеф, Джозеф.

Всё оказалось так просто. Страх — это всегда просто.

«Я не могу жить без него, — подумала она. — Я лгала самой себе. Он нужен мне, господи, я…»

— Остановите автобус! Остановите!

От её крика автобус резко затормозил, всех бросило вперёд. Она стала пробираться к двери, перешагивая через детей, лающих собак, наобум расчищая себе дорогу неподъёмными, непослушными руками; она услышала треск разорвавшегося на ней платья, снова закричала, дверь открылась, водитель остолбенело смотрел на женщину, которая продвигалась к нему, шатаясь как пьяная; она упала на гравий, порвав чулки, и лежала так, пока кто-то не склонился над ней. Затем её вырвало на дорогу, обычное недомогание; кто-то вынес из автобуса её чемоданы, а она, захлёбываясь от рыданий, объясняла им, что ей надо туда, — она махала рукой назад, в сторону города, оставшегося в миллионе лет, в миллионе миль отсюда, а водитель автобуса только качал головой. Она полулежала на земле, обхватив руками свой чемодан, и рыдала, а автобус стоял рядом, возвышаясь над ней, под палящими лучами солнца, и она стала махать ему: поезжайте, поезжайте дальше; что вы все уставились на меня, не беспокойтесь, я вернусь обратно на попутной машине, оставьте меня здесь, поезжайте; и наконец дверь автобуса сложилась гармошкой, медные лица-маски индейцев понеслись дальше, прочь, и автобус вскоре исчез из её сознания. Мэри ещё несколько минут лежала на чемодане и плакала, она уже не чувствовала прежней тяжести и дурноты, но сердце её трепетало в неистовом волнении, её объял холод, словно она только что вышла из озёрной проруби. Поднявшись, мелкими перебежками она перетащила чемодан на противоположную сторону шоссе и, шатаясь, стала ждать попутной машины: шесть из них со свистом промчались мимо, и лишь седьмая наконец остановилась. Роскошное авто из Мехико, за рулём сидел представительный мексиканец.

— Вы едете в Уруапан? — вежливо спросил он, не отводя взгляда от её глаз.

— Да, — наконец произнесла она, — в Уруапан.

Она ехала в этой машине, мысленно разговаривая сама с собой:

— Что значит — быть сумасшедшей?

— Не знаю.

— А ты знаешь, что такое безумие?

— Понятия не имею.

— А кто знает? Может, этот холод был началом?

— Нет.

— А тяжесть, может, это симптом?

— Заткнись.

— Сумасшедшие ведь кричат?

— Я не хотела кричать.

— Но это произошло. Сперва была тяжесть, тишина и пустота. Этот ужасный вакуум, этот космос, эта тишина, это одиночество, эта оторванность от жизни, эта замкнутость внутри себя, нежелание смотреть на мир, вступать с ним в контакт. И не говори мне, что в этом нет зачатков безумия.

— Есть.

— Ты была готова сброситься с обрыва.

— Я остановила автобус как раз у края скалы.

— А что, если б ты не остановила автобус? Он приехал бы в какой-нибудь маленький город или в Мехико, водитель повернулся бы к тебе и сказал через пустой салон: «Эй, сеньора, приехали». Молчание. «Сеньора, вылезайте». Молчание. «Сеньора?» Твой взгляд устремлён в пустоту. «Сеньора!» Тупой взгляд, устремлённый за горизонты жизни, и в нём — пустота, такая пустота. «Сеньора!» Никакой реакции. «Senora!» Едва уловимое дыхание. Ты не можешь подняться, не можешь подняться, не можешь подняться, не можешь подняться.

Ты даже не слышишь. «Сеньора!» — будет кричать он, он будет тормошить тебя за плечо, а ты даже не почувствуешь. Вызовут полицию, но это будет за гранью твоего восприятия, за пределами твоего взгляда, твоего слуха, твоего осязания. Ты даже не услышишь стука тяжёлых сапог. «Senora, вам следует покинуть автобус». Ты не слышишь. «Сеньора, как вас зовут?» Твои губы сомкнуты. «Сеньора, пройдёмте с нами». Ты сидишь как каменный истукан. «Давайте посмотрим её паспорт». Они роются в твоём бумажнике, который беззаботно покоится у тебя на застывших коленях. «Сеньора Мэри Элиот из Калифорнии. Сеньора Элиот?» Твой взгляд неподвижно устремлён в пустое небо. «Откуда вы приехали? Где ваш муж?» Я никогда не была замужем. «Куда вы направляетесь?» Никуда. «Здесь сказано, что она родилась в Иллинойсе». Я нигде не родилась. «Сеньора, сеньора». Они вынуждены тащить тебя, словно камень, из автобуса. Ты ни с кем не хочешь разговаривать. Нет, нет, ни с кем. «Мэри, это я, Джозеф». Нет, слишком поздно. «Мэри!» Слишком поздно. «Ты не узнаёшь меня?» Слишком поздно, Джозеф. Нет, Джозеф, нет, слишком поздно, слишком поздно.

— Так всё и было бы, верно?

— Да. — Она задрожала.

— Если бы ты не остановила автобус, тяжесть давила бы на тебя всё сильнее и сильнее, верно? Тишина бы сгущалась и сгущалась и всё более превращалась бы в пустоту, пустоту, пустоту.

— Да.

— Сеньора, — вмешался в её внутренний диалог мексиканец. — Не правда ли, сегодня прекрасный день?

— Да, — ответила она ему и в то же время своим мыслям.

Пожилой мексиканец довёз её прямо до гостиницы, помог выйти из машины, снял шляпу и распрощался.

Не глядя на него, она кивнула в ответ и, кажется, произнесла какие-то слова благодарности. Словно в тумане, она вошла в отель и вновь с чемоданом в руках очутилась в комнате, из которой ушла тысячу лет назад. Муж по-прежнему был здесь.

Он лежал в вечернем сумеречном свете, повернувшись к ней спиной, и, казалось, он так ни разу не пошевелился за всё то время, пока её не было. Он даже не знал, что она уходила, была на краю земли и снова вернулась. Он даже не знал.

Она стояла, глядя на его шею, на тёмные вьющиеся волоски в вырезе рубашки, похожие на упавший с неба пепел.

Потом она очутилась под жаркими солнечными лучами в мощёном дворике. За прутьями бамбуковой клетки с шорохом трепетала птица. В невидимой тёмной прохладе девушка играла на рояле какой-то вальс.

Она смутно видела, как две бабочки, порхавшие и метавшиеся из стороны в сторону, сели на куст возле её руки и слились вместе. Она чувствовала, как её взгляд неотрывно следит за двумя яркими золотисто-жёлтыми силуэтами на зелёной листве, их расплывчатые крылья бились всё ближе, всё медленней. Губы её шевелились, а рука бесчувственно качалась как маятник.

Она смотрела, как руки её ударили по воздуху, пальцы схватили двух бабочек, сжимая их всё крепче, крепче, ещё крепче. Откуда-то из горла рвался крик, но она подавила его. Крепче, крепче, ещё крепче.

Рука разжалась сама собой. На блестящие плитки патио высыпались две горстки яркого порошка. Она посмотрела вниз, на эти жалкие остатки, а потом резко подняла глаза.

Девушка, что играла на рояле, стояла посреди садика, глядя на неё расширившимися от испуга глазами.

Женщина протянула к ней руку, желая как-то сократить расстояние, что-нибудь сказать, объяснить, извиниться перед девушкой, перед этим местом, перед миром, перед всеми на свете. Но девушка убежала.

Всё небо было покрыто дымом, который поднимался точно вверх, а затем поворачивал к югу, в сторону Мехико.

Она стёрла пыльцу с онемевших пальцев и, глядя в дымное небо, сказала через плечо, не зная, слышал ли её мужчина, лежащий в номере:

— Знаешь… нам надо попробовать съездить к вулкану сегодня. Похоже, извержение что надо. Бьюсь об заклад, огня там будет предостаточно.

«Да, — подумала она, — и этот огонь заполонит всё небо и будет падать вокруг, он сожмёт нас в свои тиски — крепко, крепко, ещё крепче, — а потом отпустит, и мы полетим, обратившись в огненный пепел, и ветер понесёт нас на юг».

— Ты слышал, что я сказала?

Она встала у кровати с поднятым кулаком, но так и не ударила его по лицу.