Треть жизни мы спим

А на следующий день, в прайм-тайм, когда по первому каналу показали это ток-шоу, на телефонный номер восемь-восемьсот три семерки пять-пять пять-ноль обрушились звонки. Я знаю, где актриса и ее похититель, они в телевизоре, прямо на вашем ток-шоу, где я смогу получить миллион. Але, это телецентр, вы должны мне миллион рублей, потому что я сейчас сообщу вам местонахождение актрисы, она у вас в студии, во втором ряду, впрочем, ее трудно узнать, почти невозможно, а вот ее похититель очень даже похож на фотороботы, развешанные по всему городу, и когда я могу забрать свои деньги. В телецентре началась паника, было созвано экстренное совещание юристов, которые уже разъехались по домам, ведь в прайм-тайм все уже сидят у телевизоров, даже юристы телецентра, но им пришлось вновь надеть свои костюмы с галстуками-удавками и вернуться, чтобы обсудить всем вместе, что теперь делать с обещанием выплатить миллион рублей тем, кто найдет актрису, и как выйти из этой истории без финансовых и репутационных потерь. Ее родители, мать и отец, а также полиция и психологи, а еще репортеры светской хроники и просто любопытные, без конца прокручивали запись, где она повторяла слова одной американки русского происхождения, заученные для роли, и не понимали, почему она не сопротивляется и не бежит от своего похитителя, и зачем говорит то, что говорит, нет ли в этом какого-то знака, который похищенная актриса хотела бы подать всем остальным, и как это все объяснить и расшифровать, величайшие моменты в нашей жизни очень интимны, мотивированы внутренне и неприкасаемы, для нас свято и дорого то, что мы отказываемся с кем-либо разделить, но теперь нас учат, что нужно выставить все личное на публичное обозрение и дать облапать всем. В интернете появились последние фото похитителя и жертвы, сделанные прямо с телевизионного экрана, а в новых ориентировках теперь значилось, что жертва, которая, как выяснилось, все же жива и очень даже неплохо выглядит, носит черный парик, и в этот вечер, да и еще в несколько последующих дней, все молодые и излишне стройные обладательницы черных волос почувствовали на себе пристальное внимание, а некоторым даже пришлось отбиваться от желающих проверить, не парик ли у них на голове. Но та, которую все искали, была уже далеко.

III стадия

У этого города, точнее городка или даже городишки, маленького, сонного и тоскливого, не было имени, как и у них самих, потому что когда автобус, который их сюда привез, проезжал указатель, оба спали, кое-как пристроившись на заднем сиденье. Они ехали долго, на попутных машинах, а тем, кто едет куда глаза глядят, все машины попутные, на первых встречных автобусах, на электричках, если вдруг попадались железнодорожные станции, даже на поезде, остановившемся ночью на маленьком вокзале, где они случайно оказались, и хмурый с похмелья проводник, вышедший на платформу, несмотря на холодную осеннюю ночь в одних трусах и тапках на босу ногу, пустил их в свое купе, за пару пятитысячных купюр, так вот, они ехали так долго, что должны были быть уже далеко от столицы, но как оказалось, все это время катались вокруг до головокружения, не отъехав и трехсот километров. Портфель был набит деньгами, но без документов, тем более объявленные в розыск, они не могли сбежать за границу, да и он, глядя за окно, на пролетавшие мимо города и деревни, думал, что нет лучшей страны, чтобы умереть, чем эта, и нет лучшего времени года. Для смерти требуется что-то мрачное, церемонное, невыносимо печальное, как бархат и атлас, искусственные розы, строгий костюм, черный цвет, музыка баха или лакримоза, недаром похороны это всегда торжество, а проводить свои последние месяцы в тропиках под пальмой или в уютном селении на атлантическом побережье так же неуместно, как пускаться в пляс на поминках, для такого случая больше подойдет заплаканная дождями российская глубинка с ее скорбными в любой день лицами, разбитыми дорогами, старыми домами, упавшими заборами, словно все тут со дня на день собрались умереть, причем скопом.

Городок был окутан туманами и дымами: дымили трубы мусоросжигательного завода, дымила старая свалка за городом, загоревшаяся от костров, разведенных бродягами, клубился пар над канализационными люками с горячей водой, вокруг которых собирались погреться лохматые собаки, пугавшие злыми, потрепанными мордами, а с низин, каких было много, поднимался плотный, белый, как молоко, туман, и она крепко вцепилась в его руку, боясь, что потеряет его в этом дымном тумане, в котором нельзя было разглядеть собственные ноги, по колено в дыму, и не найдет больше никогда. Было раннее утро, редкие прохожие, с открытыми глазами досматривавшие свои сны, шли на работу, все как один в сторону дымившего трубами завода, и никто из них не обращал внимания на вышедшего из тумана мужчину с портфелем и большой женской грудью, которой у него на самом деле не было, и его пятилетнюю дочь, идущую с ним за руку. Конечно, дочери было не пять, а двадцать, и волосы, заплетенные в две забавные, торчащие в разные стороны косички, были всего лишь париком, да и полосатые колготки как-то странно смотрелись на длинных тощих ногах с некрасиво выпиравшими шишками, и она, в общем-то, была вовсе не его дочерью, но сонных жителей городка это совсем не интересовало, во всяком случае в столь ранний час, и на странную пару никто не обратил никакого внимания.

Они зашли в гостиницу, четырехэтажную, с балконами и просторным холлом, типичную гостиницу, какую можно встретить в таких городках, а дремавшая, подперев подбородок кулаком, администраторша, чересчур сильно накрашенная, с высокой прической, тоже ничем не отличалась от своих товарок в других гостиницах других городов. Наш багаж потерялся по дороге и придет только через три дня, а в нем документы и вещи, сказал он, нервно выстукивая пальцами по стойке регистрации, но женщина, внимательно выслушав его заранее придуманную легенду, с первого раза не поняла ни единого слова, так что ему пришлось повторить: наш багаж потерялся по дороге и придет только через три дня, а в нем документы и вещи, но не волнуйтесь, деньги у меня с собой и я готов заплатить за неделю вперед. В маленьких городках от хорошо одетых гостей с отчетливым столичным акцентом не ждут никакого подвоха и верят на слово, и администраторша, состроив ему глазки, все же он по-прежнему умел нравиться женщинам, что нередко оказывалось полезным, спросила его, какой номер он хочет снять. С детской кроватью для моей маленькой дочери, с невозмутимым видом ответил он и, не давая администраторше никакого шанса уточнить, о какой еще дочери он ей тут заливает, достал деньги, быстро отсчитав их. Это лишнее, вернула женщина одну пятитысячную купюру. Это вам, придвинул он ее обратно, за хлопоты и понимание. Ах, право, не стоит, но спасибо, ловко спрятала та деньги в карман и, положив перед ним ключи, уверила, что номер большой, удобный, с видом на главную площадь, а не на трубы мусоросжигательного завода, а детская кроватка сделана из натуральной, экологически чистой древесины и рассчитана на девочек всех возрастов.

Деревянная кроватка и правда оказалась довольно вместительной, и она, измученная поездками, не раздеваясь забралась внутрь, с его помощью с трудом перекинув ноги через деревянную боковину, и, сунув палец в рот, тут же уснула. Осторожно, чтобы не разбудить, он стянул с нее ботинки, парик и куртку, с трудом перегнувшись через высокие кроватные бортики, вытащил из кармана мягкую игрушку, положил рядом с ней, и так как она лежала на одеяле, накрыл ее сверху своим. Он был отцом, а она — его маленькой девочкой, и им казалось, что так было всегда, она ни разу не вспомнила о своих родителях, а он не думал больше о своей никогда не виденной дочери, с пепельными волосами и голубыми глазами, которой, возможно, у него и не было, а может, это был сын, наверное, он уже не узнает правды.

По ночам ей, как всем пятилетним, стало страшно спать одной, потому что мерещилось, будто под кроватью кто-то затаился, а в окно скребет не дождь, а пальцы какой-то гигантской руки, той, что вот-вот ворвется в комнату, стоит ей только потерять бдительность и уснуть. Он испытал странные чувства, когда она первый раз пришла к нему в постель, голая, зареванная, дрожащая от страха, а затем, удостоверившись, что он рядом, затихла, уснув, и не смыкал глаз до утра, осторожно, едва касаясь, держал ее за плечо и переполнялся странными, удивительными ощущениями, что вот этот маленький, голый комочек весь в его власти и доверяет ему безмерно, и ему стало вдруг так страшно, за самого себя, хотя никогда бы не смог причинить ничего дурного ребенку, что он едва не разрыдался от умиления. Пятилетняя дочка это вообще-то не шутки, понял он очень быстро, за ней нужен глаз да глаз, на железнодорожной станции она едва не свалилась на рельсы, прямо под прибывающий поезд, в автобусе стащила шоколадку из сумки уснувшей пассажирки, залепила жвачкой дверную ручку машины, водитель которой согласился подбросить их до придорожного мотеля, и это не считая постоянных капризов, слез, выпрашиваний, купи это, купи то, возьми меня на ручки, поцелуй меня, папочка, и прочего, прочего, из-за чего ему даже пришлось купить в газетном ларьке популярную книжку о воспитании детей. В ней было написано, что в пять лет дети любопытны, шаловливы и уже немного понимают, что такое хорошо, а что такое плохо, правда, не всегда правильно, так что плохо иногда у них хорошо, а хорошо плохо, и еще именно в этом возрасте закрепляются черты личности и характер, а поведение строится по образцу родителей, так что он, изучив пособие вдоль и поперек, решил приступить к воспитанию своей девочки основательно, ведь как сформируется она в свои пять лет, так и проживет всю жизнь, а о том, что от этой жизни уже почти ничего не осталось, он старался не думать. Там же он прочел, что пятилетние девочки тянутся к отцу, ревнуя ко всем женщинам, включая собственных матерей, и ищут его защиты и любви, что его успокоило и смирило с ее приходами по ночам, когда она забиралась к нему под одеяло и, уперев острые коленки в живот, требовала какую-нибудь сказку, а так как у него в этом не было абсолютно никакого опыта, а что читала ему мать пятьдесят лет назад, он, конечно же, не помнил, то приходилось выдумывать самому, и иногда она быстро засыпала от скуки, а иногда, наоборот, хохотала как сумасшедшая, начиная задыхаться и сипеть. Главной героиней этих сказок всегда была она, пятилетняя девочка с рыжими волосами, у нее ведь теперь был рыжий парик, и когда она мучила его вопросами, откуда на земле взялись люди и зачем живут, он, переиначивая на свой лад мифы, рассказывал, будто господь замесил глину, добавив туда взбитых сливок и немного картошки фри, и слепил рыжеволосую девочку, а потом пятидесятипятилетнего мужчину с женской грудью, которая на самом деле ему только мерещилась, и когда отвернулся, подул ветер, вдохнувший жизнь в его глиняные поделки, и эти двое сбежали, вот теперь и шляются по разным сомнительным гостиницам. Бывало, увлекаясь выдуманными для нее приключениями, он забывал, с чего начал, и концы с концами не сходились, но ей все равно нравилось, и каждую историю, которую он о ней придумывал, она опускала в копилку своей жизни, словно на самом деле прожила, даже если во вчерашней сказке путешествовала на край света, чтобы отыскать сбежавшего щенка, а в сегодняшней проснулась, обнаружив, будто ноги у нее перепутались местами с руками, что дало большой простор для папиного воображения.

В гостинице проспали день, вечер и ночь, она спала крепко, ни разу не проснувшись, а он изредка вставал, прислушиваясь к ее слабому дыханию и укрывая ее, если одеяло оказывалось отброшенным. Несколько раз, испугавшись, не умерла ли, вскакивал, включая свет, но она, с пальцем, как с соской, во рту, всего лишь спала, вопреки его страхам, прогнозам врачей и здравому смыслу. А утром, когда даже за плотно закрытым окном уже слышны были заводские сирены, вдруг закричала от ужаса, уткнувшись лицом в деревянные прутья кроватного бортика, а он, подбежав к ней, долго не мог успокоить, девочка, милая, расскажи мне, что случилось, тебе больно или приснился кошмар, а она не слышала его, захлебываясь рыданиями, пока, наконец, не вцепилась в него обеими руками, повиснув на его шее. Этим утром ей приснился луг, тот самый, на котором она никогда не была, но ее мать ей его придумала для одной из ролей, большой, пахучий, усыпанный мелкими-мелкими, как бусины, цветами, кажущимися невзрачными, пока, сорвав, не приблизишь к лицу, вглядываясь в резные лепестки, с роем шмелей, на которых боишься наступить, и дорогой, разрезающей луг пополам, и во сне, скинув кеды, брела по траве, ощущая, как та колет ей икры, но вдруг, остановившись посреди луга, подумала: однажды ее не станет, а этот луг все так же будет лежать здесь, среди расступившихся деревьев, и будут цвести васильки, герани, бубенчики, дельфиниумы и кипреи, и над ними будут гудеть шмели, а она, где же будет она в тот миг, когда ее уже не будет, и с этой мыслью она проснулась от собственного крика. Достав блокнот, в котором на первой странице мелким почерком, под пунктами один и два, было записано, что она любит поглаживать себя по шее и разбрасывает вещи где ни попадя, он записал, что с сегодняшнего дня его малышка осознала себя смертной, пожалуй, впервые, ну и что, ведь, как известно, многие проживают жизнь, так ни разу толком не поняв это, нет, зная, конечно, что эта жизнь не навсегда, может, даже не веря в то, что после смерти что-то ждет, и все же знать и осознавать — это совсем не одно и то же, а вот она наконец-то осознала, и с этого самого дня все для нее будет уже несколько иначе, на первый взгляд так же, как раньше, а на самом деле вовсе не так.

Он спустился за завтраком, а когда вернулся, она уже прыгала на его кровати, испуганно скрипевшей пружинами, и он едва успел увернуться от полетевшей в его сторону подушки, расплескав на подносе кофе и сок. Прекрати немедленно, разозлился он, веди себя хорошо, какая же ты несносная. Впрочем, разве взрослые не ведут себя также, отгоняя от себя мысли о смерти легкой музыкой и семейными комедиями, отгораживаясь от танатофобии бытовыми заботами и пустой болтовней, как она сейчас, чтобы забыть об утреннем кошмаре, прыгала на кровати, все выше и выше, так что, вытянув руку, даже дотянулась до зазвеневшей подвесками люстры, с которой полетели хлопья пыли. Подоткнув салфетку ей за воротник, он с трудом, упрашиваниями и угрозами, накормил ее овсяной кашей, которую пришлось смешать с медом, заставил выпить молоко, оставившее над верхней губой умилительный белый ободок, так что он, не удержавшись, поцеловал ее, ощутив молочный привкус, хорошая девочка, съешь еще две ложки йогурта, и тогда я дам тебе сладкое. Спешно выпив кофе, он загнал ее в ванную, заставив чистить зубы, хотя и сам не знал зачем, земля бы не рухнула, если бы она не почистила их раз или два, даже если бы не чистила их вовсе, потом быстро принял душ, не закрывая дверь в ванную, потому что боялся, как бы его малышка не набедокурила, пока предоставлена самой себе, ведь от расшалившейся пятилетней можно ждать чего угодно, заберется на подоконник и с дуру шагнет в раскрытое окно или сбежит, отправившись бродить по коридорам или даже улицам, в общем, за ребенком нужен был глаз да глаз, и роль отца, которую ему внезапно пришлось примерить на себя, оказалась совсем не простой и очень, очень ответственной. Ты чего притихла, крикнул он, выключив воду и стоя с намыленной спиной, что ты там делаешь, отвечай немедленно. Она расхохоталась, не ответив, и, чертыхаясь, он выглянул из ванной, завернувшись в полотенце, чтобы удостовериться, что она безобидно валяла дурака, вырядившись в его одежду, и рубашка висела до колен, а ботинки на ее маленьких, худых ножках казались клоунскими. Глупышка, улыбнулся он, подожди немного, сейчас пойдем гулять, а пока что выпей морфин, я оставил его на столе, только сделай это при мне, а то знаю я тебя, выбросишь, как в прошлый раз, в мусорное ведро, а потом будешь плакать от боли, выпила, вот и молодец.

Город, в котором все, кто еще не уехал в столицу, работали на мусоросжигательном заводе, в будние дни пустел, на улицах было безлюдно, а на дорогах ни души, и они шли, держась за руки и не боясь, что их узнают, а впрочем, пожалуй, не так-то просто было узнать ее в этих полосатых колготках и рыжеволосом, заплетенном в косички парике, да и он прятал лицо под надвинутой шляпой, старой доброй трилби, которая путешествовала с ним, так что не разглядеть было ничего, кроме его подбородка, когда-то красивого, двоившегося ямочкой, сводившей с ума женщин, а теперь мясистого и расплывшегося. Кроме гостиничного ресторана, в котором обедали командированные, здесь не было ни одного кафе, не считая ночного бара в подвале и одноэтажного деревянного здания с двумя банкетными залами, в котором справляли свадьбы, поминки и прочие праздники, и они какое-то время бродили по центру, унылому, некрасивому, застроенному пятиэтажными домами из серого кирпича, где глазу не на чем было задержаться, если не считать памятника ленину, который отличался от таких же памятников в других городах тем, что у ленина руки были в карманах, а ноги фривольно расставлены, потому что скульптор высекал из камня маяковского, вроде бывавшего в этих местах, но из-за срочности заказа переделал одного в другого. В печатном ларьке, среди газет, в которых уже не было их фотографий, даже упоминаний в заголовках не было, потому что в метро случился теракт, президент побывал в арктике, а известная певица сделала пластику, и новостей без них хватало, среди журналов, канцелярских принадлежностей и детских игрушек лежала дешевенькая бижутерия, и одни из бус, смастеренные из сушеных ягод, показались ему необычными и довольно милыми, так что он купил их, решив отправить бывшей, в конверте без подписи, в тот день, когда уже будет уезжать из городка, потому что даже без подписи бывшая поймет, от кого этот подарок, пусть даже он никогда ей таких не делал.

Она устала, начала капризничать, плаксиво растягивая слова и подволакивая ноги, а потом вдруг разглядела во дворе между домами детскую площадку, с турником, каруселью, песочницей, из которой расплескался бурый песок, и, вырвав свою руку из его, побежала на качели, заскрипевшие несмазанными шарнирами. Покатай меня, папочка. А сколько людей на земле, спросила она, пока он осторожно раскачивал ее, приглядывая, чтобы не ударилась.

Когда я родился, было три миллиарда, когда родилась ты, уже пять, а сейчас больше семи, и, если так пойдет, скоро будет все десять, но мы с тобой этого уже не застанем.

А сколько всего жило людей?

Сто семь миллиардов, и даже не спрашивай, откуда я это знаю, какой только ерундой не забита моя бедная голова.

А сколько это, попыталась представить она.

На голове человека сто тысяч волос, у тебя, правда, ни одного, а у меня лысина на макушке, но у той женщины, что идет мимо площадки и смотрит на нас, будто на призраков, их должно быть сто тысяч, вот и посчитай, десять таких голов это миллион, а в миллиарде — тысяча миллионов, значит, миллиард человек — это столько волос, сколько на головах десяти тысяч миллионов, а мы с тобой — всего лишь две маленькие волосинки, да и то уже почти выпавшие, и он, выдернув волос, показал ей его на ладони.

Миллионы, миллиарды, волосы, приговаривала она, пытаясь понять хоть что-то из той нелепицы, какую только что услышала, ведь когда взрослые пытаются говорить с детьми как с детьми, это всегда нелепо, но, только на мгновенье сдавшись, вновь пошла в наступление, а зачем люди, эти волосинки на головах, вообще появляются на свет.

Зачем люди появляются на свет, повторил он, медленно растягивая слова, чтобы выгадать время, зачем появляются, чтобы жить, зачем же еще, и сам скривился, но разве легко было с ней, ведь и настоящие пятилетние дети порою ставят родителей в тупик своими расспросами, что-нибудь вроде как я появился или еще чего похлеще, но на такое можно было хоть как-то ответить, соврать про капусту или выложить все как есть, а она спрашивала то, на что ни у кого, пожалуй, не было ответа, у него так точно.

А зачем люди живут, не дожидаясь, спросила она.

Зачем живут, усмехнулся он, кто бы мне самому это объяснил, а сам гадал, как ей отвечать, быть может, как обычно отвечают взрослые, повторяя слова, в которые не верят, лишь бы дети отстали, ведь такие вопросы они сами стараются лишний раз себе не задавать, зачем люди живут, милая моя девочка, они и сами не знают, просто живут и все.

Как не знают, не успокоилась она, что значит, не знают, как так не знают, а зачем же тогда живут, если сами не знают, зачем?

Некоторые ломают над этим голову всю свою жизнь, человечество иногда даже начинает по этому поводу войны, но никак не может договориться, есть ли какой-то общий, универсальный смысл жизни, или все же он у каждого свой собственный, а ты хочешь, чтобы я тебе, пятилетней, ответил на него с той же легкостью, с какой сморкаюсь в платок.

А что такое счастье, спросила она, задирая ноги, чтобы дотянуться носком ботинка до дымившей трубы, оно-то общее для всех или у каждого свое.

Счастье, дочка, это слово из семи букв, один говорит, что счастлив, если проснулся утром, а у него не болит там, куда выстрелили метастазы, а другому нужны деньги и власть, а без них он несчастен, как все онкобольные вместе взятые, и на вопрос, в чем твое счастье, каждый отвечает сам, так что ты, малышка, пораскинь как следует мозгами по этому поводу, пока еще не поздно.

Ох уж этот пятилетний возраст, его любопытство не знает границ, и, помолчав, она стала доставать вопрос за вопросом, ведь ими, как конфетами, были набиты все ее карманы: а скажи-ка, зачем нужны смертельные болезни, вот только, пожалуйста, без расплывчатых объяснений, мол, никто этого не знает, я ведь не такая уж маленькая, да и в болезнях кое-что понимаю. А он подумал, что болезнь, как солдат, который держит на прицеле, заставляя делать все, что потребует, например рыть самому себе могилу, и мало находится тех, кто откажется, даже зная, что финал неизбежен, и стоит вырыть эту могилу, как выстрел в затылок — и ляжешь в той яме, которую сам же и рыл, не лучше ли было предоставить своему мучителю делать это своими руками. Но что было сказать ей, пятилетней, а на самом деле двадцатилетней, к затылку которой уже давно было приставлено холодное дуло, и разве это было ответом на ее вопрос, нет, это даже попыткой ответа не назовешь, так, отвлеченные рассуждения и путаные метафоры.

Они уселись на карусели, напротив друг друга, он на расписной лошадке, а она на ком-то, похожем на овечку, и он принялся отталкиваться ногами от земли, так что карусель быстро закружилась, размазывая ее лицо, дома, дым, который тянулся из фабричных труб, стаю бродячих собак, пробегавших мимо площадки за течной сукой, и мир, состоящий из цветовых пятен, стал похож на акварельную картину, на которой потекли краски. Ты бы хотел быть бессмертным, папочка, а если бы ты мог вылечить одного-единственного человека на земле, кто бы это был, я, ты сам или кто-то другой, а если бы можно было отмотать жизнь на начало, ты бы все изменил или оставил как есть, а если бы предложили прожить жизнь второй раз, ничего не меняя, не скучно ли было бы тебе ее прожить, а если бы люди перестали болеть, что бы было тогда, а если бы жизнь никогда-никогда не заканчивалась, то чем бы мы занимались целую вечность, и кто вообще мы такие, ты и я, почему вместе, зачем мы здесь, и так далее, и тому подобное, не дожидаясь ответов. Вообще у пятилетних есть чему поучиться, думал он, придерживая ее, чтобы не свалилась, а то к тридцати годам люди только и задаются вопросами, в чем лучше хранить деньги, в долларах или в евро, и стоит ли растянуть скаченный в сети сериал на неделю или посмотреть все серии за раз.

Кто я такой, зачем живу и как провести свободный вечер, чего я хочу добиться, кем быть на самом деле и кем казаться для других, все эти и сотни других как, зачем и почему звучат совершенно иначе, когда получена повестка с того света, не важно, веришь в тот свет или нет. У человека, как у пакета с кефиром, свой срок годности, но, не зная его, чувствуешь себя бессмертным, даже понимая, что это, конечно же, не так, и только тот, у кого рак, или сердце из-за врожденного порока превратилось в бомбу с часовым механизмом, как только перестанет тикать, а это в любой момент, то все, конец, или у кого еще из-за какой-то болезни стало вдруг известно: остался месяц, предположим, или полгода, или год, или два-три, не больше, только тот и способен вдруг стряхнуть с себя наваждение и взглянуть на себя и мир, как, очнувшись от на редкость реалистичного сна, сознаем, что то был сон, а не явь, но вот как поведет себя этот, изъеденный раком, или с сердцем-бомбой, или еще с какой болезнью, проснется ли окончательно или, взглянув на себя, вновь провалится в свой сон, потому что во сне, конечно, гораздо лучше, чем наяву. Но тот, который проснется окончательно, он совсем иначе станет задавать себе эти вопросы, кто я такой, зачем живу и как провести свободный вечер, чего я хочу добиться, кем быть на самом деле и кем казаться для других, и уж точно совсем иначе на них ответит. Впрочем, жизнь не строгая учительница, и у нее нет методички с правильными ответами, к тому же тех, кто вообще никогда не задумается ни о чем, не выгонят раньше последнего, ему лично назначенного, звонка, а тех, кто прилежно ответит на все вопросы, которые ведь не просто так называют проклятыми, не оставят ни на минуту дольше положенного. Кто я такой, зачем живу и зачем жил, бесконечное число раз задавал он себе вопросы, кто я такой, зачем живу и зачем вообще жил, и, не находя ответа, спрашивал, а должен ли я вообще знать это, и зачем мне ответы на незаданные вопросы, и что изменится, если пойму, кто, зачем и почему.

Наверное, раньше она, переполненная до краев пустотой, совсем не умела задавать вопросы, а теперь вдруг научилась, словно прежде, когда ей на самом деле было пять, перескочила этот момент, а теперь вернулась обратно, прожила свое пятилетие и стала спрашивать себя, его и мир, удивляясь, почему вопросов всегда больше чем ответов, несмотря на то что на некоторые из вопросов существует целый десяток ответов, и это нарушение всех арифметических законов удивляло ее и щекотало за ухом. Открыв блокнот, который носил теперь с собой в портфеле вместе с деньгами и лекарствами, как самое ценное, что у них было, он отметил под пунктом номер четыре, что она очень любопытна, даже любознательна, и задает вопросы быстрее, чем получает ответы. Зачем люди ходят на работу? А зачем заводят детей? Почему им всегда скучно и нужно все время чем-то себя занимать, а потом они сокрушаются, как быстро и пусто пролетели годы? Отчего по ночам становится страшно, если спишь одна, и кажется, что на самом деле в комнате есть кто-то еще? Обрадовались бы люди, если бы смерть рассылала предупреждения по почте хотя бы за пару лет до визита? Не лучше ли было бы заранее знать, когда умрешь, чтобы получше подготовиться, а не встречать смерть, как нерадивая хозяйка внезапно нагрянувших гостей, в чем попало и как придется? И почему дети задают столько вопросов, а взрослые перестают их задавать?

Вечером в ресторане гостиницы было людно, командированные, не знакомые друг с другом, подсаживались за столики, покрытые грязно-розовыми скатертями, чтобы вместе выпить и поболтать о чем-нибудь, все равно о чем, а если не с кем было разделить разговор, то оставалось смотреть телевизор, большой экран на половину стены, по которому шло ток-шоу, правда, без звука, потому что играла музыка, но и без звука все равно было понятно, что говорят там о всякой ерунде. Он сидел за столиком у окна, на всякий случай накрутив вокруг шеи шарф, который можно было натянуть повыше, чтобы никто не узнал, а его малышка, поспавшая перед этим часа четыре и выпившая морфин, возилась в детском уголке, в котором, кроме нее, никого не было, и посетители ресторана удивленно оглядывались на странного вида девицу в спортивном костюме, игравшую с куклами. Официантка поставила перед ним чугунный чайник с травяным настоем из побегов сныти, который назывался сталинским, оттого что в сороковые годы чай из сныти ограниченными партиями производили для вождя, а он разглядывал грудь официантки, пока она ему все это рассказывала, и сначала пытался представить толстушку, сдобную и румяную, в постели, а женщины такой комплекции всегда казались ему раскованнее и веселее, чем стройные, сидящие на диете, которые только и считают сожженные во время секса калории, а потом вдруг увидел ее в гробу, и, как ни пытался вернуться к первым, приятным, фантазиям, так и не смог. Смерть липла теперь ко всему, к его мыслям, снам и выдумкам, и, глядя на любого человека, официанта, официантку, женщину через два столика, подносившую рот к вилке, а не вилку ко рту, или сонную мойщицу посуды, собиравшую грязные тарелки, он, не в силах сдержаться, пытался представить, как и когда этот человек умрет, хотя откуда ему такое знать.

У вас свободно, спросил у него подошедший мужчина, высокий, худощавый, пожалуй, ровесник, и он, скользнув взглядом по его лицу с мягкими приятными чертами, жестом предложил стул напротив, составьте компанию, буду рад. Какими судьбами в этом богом забытом месте, спросил незнакомец, одновременно подзывая официантку, не против, если возьму бутылку, тут вроде есть неплохие армянские вина, почему бы не выпить двум мужчинам, чтобы скоротать скучный вечер в скучной гостинице скучного города. Да, с удовольствием, ответил он, подумав, что ему, конечно, нельзя, ведь от алкоголя усиливается недержание, как предупредил его врач, но к черту все эти нельзя, тем более что боли в бедре стали невыносимыми, и армянское красное сухое будет неплохим помощником, чтобы заглушить мысли о метастазах, я тут случайно, проезжал мимо и решил, дай-ка заеду, посмотрю, как живут люди, и вдруг ляпнул, а вообще-то я писатель и путешествую с дочерью в поисках вдохновения для новой книги, а вон моя дочь, играет в детском уголке.

Незнакомец оглянулся на девушку, возившуюся с куклами, но деликатно не выдал удивления, а только спросил, извинившись за нескромный вопрос, известный ли он писатель и могла ли попасться в руки его книга тому, кто почти ничего не читает.

Наверняка вы знаете мое имя, перешел он на шепот, мои книги очень известны, они переведены на многие языки, даже, представьте себе, на маратхи и кечуа, а на кечуа разговаривают всего четырнадцать миллионов, и далеко не все из них умеют читать, но я тот самый писатель, сейчас вы поймете о ком речь, который никогда не показывается на публике, и многие даже считают, что меня не существует и это всего лишь издательский проект, хотя вот он я, вы можете меня даже потрогать, чтобы убедиться, что я есть, но позвольте мне, соблюдая правила, остаться инкогнито.

Незнакомец посмотрел уважительно, так, словно взвесил его на мысленных весах, найдя, что вес его не мал, и, разлив по бокалам, спросил, простит ли его собеседник, если признается, что о нем самом, конечно, наслышан, но вот книг не читал.

О, я так устал от людей, читавших мои книги, что мне даже приятно встретить того, кто не брал их в руки, к тому же, если вам не покажется это навязчивым, могу поведать сюжет одной из них, только если вдруг станет скучно, вы меня остановите, пожалуйста, и я без обид сменю тему.

Отличная идея, устроился поудобнее незнакомец, что-то вроде аудиокниги, я с удовольствием послушаю, думаю, нечасто кому-то выпадает такая возможность, чтобы знаменитый автор вот так без обиняков взял да и пересказал краткое содержание своего романа.

Обернувшись на дочку, он убедился, что она увлечена игрушками, и, закинув ногу на ногу, выдал одну из старых идей, когда-то показавшуюся ему очень удачной, но, как все его задумки, так и оставшуюся задумкой, а впрочем, этой историей он пытался, может, излишне прямолинейно и ехидно, высмеять ту жизнь, которую, как и многие, мог примерить на себя, но не стал. Учтите, эта книга — чистой воды эксперимент, книга не для всех, только для критиков и библиофилов, которых вообще в мире по пальцам пересчитать, один день из жизни главного героя, описанный с удручающей подробностью. Вот герой, его имени нет, потому что оно нам не нужно, просыпается на мятых простынях, где между складками завалялись хлебные крошки, вот умывается, идет, простите, в туалет, справляет нужду, в том числе большую, слава богу, кишечник работает исправно благодаря слабительным, да-да, не удивляйтесь, это все есть в романе, ставит чайник, готовит завтрак, вот просыпается жена, супруги давно спят и едят раздельно, они перекидываются пустыми фразами: как спала, что снилось, да ничего особенного, ты плохо побрился, дорогой, и на левой скуле осталась щетина, вы не зеваете, вам не скучно, надо же, так вот, герой одевается, да, все в подробностях, что и как, выходит из квартиры, закрывает дверь сам, ключами, жена не закрывает за ним, спускается в лифте, в нем остался запах духов соседки сверху, о которой герой думает иногда, когда под одеялом удовлетворяет сам себя, идет по улице, разглядывает лица прохожих, а они, между прочим, описаны со всей литературной тщательностью, спускается в метро, у него не срабатывает проездной, приходится вернуться, чтобы пополнить его, затем электричка уходит прямо у него из-под носа, так что надо ждать, поглядывая на табло, где отображается, сколько времени прошло с момента ухода поезда, у вас стальные нервы, вы слушаете, будто вам и правда интересно, ну что ж, продолжим, опустив все подробности, с которыми описана поездка в метро, ведь, шутка ли, ехать ему час двадцать, так что это описание заняло у меня двадцать одну страницу, плюс еще десять на дорогу до места работы и описание офиса маленькой архитектурной фирмы, плюс сорок на его сотрудников, три женщины, двое мужчин и директор, наполовину болгарин, и их разговоры на работе: заказчик прислал проект на доработку, у нас кончился кофе для кофемашины, кто вчера уходил последним и не закрыл дверь на третий замок, похоже, у нас сломался цветной принтер, ну что же делать, печатай на черно-белом, и так далее, и тому подобное, вы меня пугаете, я уже сам едва сдерживаюсь, чтобы не зевнуть во весь рот, ладно, буду закругляться, пять страниц на бизнес-ланч героя, в одиночестве, потому так мало текста об этом, зато в мельчайших деталях, двадцать страниц на обратную дорогу, ведь нужно было заехать в строительный магазин за клеем для обоев, три страницы на разговор с соседкой, нет, не той, что обсуждалась выше, с другой, не вызывающей никаких желаний и фантазий, да и разговор был о том, как плохо убирают в последнее время в подъезде, а управляющая компания все время повышает коммунальные платежи, и за что мы только платим, меня интригует, как внимательно вы меня слушаете, прямо как перед прыжком подобрались, но, боюсь, разочарую, тридцать семь страниц, то есть весь вечер, герой смотрит телевизор, ужиная под восьмичасовые новости, потом, в финальной главе, принимает душ, расстилает постель, забирается под одеяло, быстро, наскоро, думает о соседке сверху, чтобы после было проще заснуть, и, собственно, засыпает, вот и весь роман, представьте себе.

Это гениально, зааплодировал незнакомец, и так как в этот момент игравшая песня закончилась, а следующая еще не началась, его аплодисменты громко прозвучали в тишине, и все обернулись, вот это да, я так боялся, что в финале, как у какого-нибудь плохого писателя, который только и думает, чем бы удивить читателей, появится неожиданный поворот, сюжетный перевертыш или еще что-нибудь эдакое, но нет, не разочаровали, прекрасная книга, куплю ее в первом же встречном магазине, это настоящая литература, сама жизнь, переложенная на бумагу, браво, автор.

Дорогой мой, давайте выпьем, так редко можно встретить умного, понимающего человека, а ведь знаете, этот роман трижды пытались экранизировать, но каждый раз неудачно, а один молодой режиссер, позаимствовав мою идею, что, конечно, указал в титрах, снял сам, с помощью краудфандинга, три киноленты, в одной человек спит, и она длится почти восемь часов, в другой смотрит телевизор, этот фильм снят крупным планом его лица, куском, без всякой монтажной склейки, а третий, компромисс на потребу публике, интим между мужем и женой, но под одеялом, без всякого порно, зато много разговоров о том, о сем, о ремонте, кафеле со скидкой, даче, на которой забыли банки под варенье, ну, сами знаете, о чем говорят супруги во время секса, итак, пьем за искусство.

А сколько вашей дочери, вежливо, пряча заинтригованность, спросил незнакомец, поглядывая на девушку, которая, отложив кукол, уселась на веревочные качели, смастеренные из двух канатов и доски.

Ей пять, невозмутимо ответил он, залпом выпив вино и разлив остатки бутылки по бокалам. Он чувствовал, что подгузник быстро наполнился, хотя он надел новый перед тем, как спуститься в ресторан, но недаром же врач запретил ему пока алкоголь, и не только из-за таблеток, с которыми его нельзя было мешать, а хотите, я расскажу вам сюжет другого романа, того, что принес мне известность, обещаю не злоупотреблять вашим вниманием.

Незнакомец кивнул и, подняв бокал, предложил выпить за здоровье, так что он, запрокинув голову, расхохотался, о, простите, отличный тост, просто вы даже не представляете, насколько попали в яблочко.

Так вот, другой роман, в отличие от первого, рад, что тот вам понравился, более традиционный, он называется бог, но это всего лишь инициалы главного героя, от лица которого ведется повествование, и мы ничего о нем больше не знаем. Он ощупал себя, убедившись, что его воображаемые груди по-прежнему воображаемые, и продолжил, начинается все с того, что в газете появляется объявление, поданное им, о поиске мужчины и женщины, без вредных привычек, обязательств и семьи, оплата высокая, делать ничего не нужно, и вот уже выстраивается очередь из мужчин и женщин, мечтающих ничего не делать за хорошие деньги. Путем тщательного отбора он останавливается на двоих, имен нет, как вы уже заметили, мне нравится оставлять героев без имен, и везет этих двоих подальше от столицы, в провинциальную сонную деревушку, в паре километров от которой, вдали от железной дороги и селений, стоит огромный дом, выстроенный специально для них. Да, забыл упомянуть, что мужчина и женщина этого главного героя, этого бога, если позволите его так называть, ни разу не видели, они общаются с ним при помощи его помощников, невозмутимо выполняющих его указания, и от этого мужчине и женщине, конечно, жутковато, но делать нечего, их недаром так долго выбирали, остановившись на двоих, которым и правда нечего терять. В загородном доме есть все, что только нужно, бассейн, спальни, отдельные, но, сами понимаете, мужчина и женщина очень быстро сходятся, ночуя в одной, зимний сад для прогулок, хотя на улице лето, но двери, как и окна, наглухо закрыты, и отсюда не выйти, спортзал, сауна, библиотека, компьютеры с играми, но без интернета, кухня с холодильником, забитым деликатесами, хороший бар и много чего другого, чего в жизни этих двоих никогда не было, так что первая неделя пролетает как сладкий сон, и хотя мужчина и женщина переживают, теряясь в догадках, что же все-таки хочет от них тот, кого они никогда не видели, но в общем-то стараются лишний раз об этом не думать. Да, я не сказал, что в доме повсюду расставлены и развешаны камеры, и их не разрешается выключать, завешивать или ломать, а это заставляет нервничать, ведь, согласитесь, неприятно, когда за вами, возможно, все время кто-то наблюдает, хотя вроде бы с тем, что за нами присматривает какой-нибудь настоящий бог, или ангел-хранитель, или дух предка, мы вроде как свыклись и не стесняемся его присутствия ни в спальне, ни в сортире. Мужчина и женщина, не буду называть их адамом и евой, к чему эти дешевые аналогии, делятся своими историями, ей к сорока, никогда не была замужем, с мужчинами не везло, то женатый, то алкоголик, то садист, и с работой как-то не очень, за копейки то там, то здесь, по двенадцать часов в день, а ведь у нее красный диплом, в общем, женщина из тех, которым все время достается от жизни ни за что ни про что, просто так, а мужчина разведен, жена вышла за другого, увезла детей, с деньгами плохо, пришлось идти в разнорабочие, и руки стали заскорузлыми, мозолистыми, кто теперь поверит, что принадлежат бывшему учителю русского и литературы, вот такие истории у этих двоих, сами посудите, как они должны быть счастливы, попав в этот дом, где ничего не нужно делать, только наслаждаться жизнью. Да, вино допито, на часах почти двенадцать, давайте по чашке чая на посошок, а я попробую ускориться с рассказом, так вот очень скоро мужчина и женщина начали скучать, тосковать, паниковать, подозревать неладное, даже попытались открыть дверь, так что один из помощников, приехав по тревоге, сделал им выговор, напомнив, что это запрещено строго-настрого. От них по-прежнему ничего не требовалось, и только помощник, раз в неделю пополнявший съестные запасы, то и дело спрашивал, что бы они хотели попросить у того, кого никогда не видели, какие просьбы, выполнимые в рамках этого дома, у них к нему есть. Женщина выпросила дорогие наряды, по тысяче долларов за платье как минимум, драгоценности, кошку, собачку, небольшую, ведь выгуливать ее можно было только в зимнем саду, мужчина попросил кокаин, просто попробовать, ведь никогда ни-ни, даже траву не курил, и, нагнувшись к уху помощника, тихонько спросил, а нельзя ли ему еще одну женщину, хотя бы на вечер, но в этом ему было отказано. Через помощников тот, кто их нанял, предлагал брать уроки языков или танцев, спрашивал, не залить ли для них каток, сделав пристройку к дому, даже, нарушая свои же правила не приводить в дом посторонних, готов был пригласить им пару учителей, на всякий случай мужчин в возрасте, но двое, сходившие с ума от скуки, предпочитали проводить время в ссорах, которые становились нередки, да и спали теперь порознь, в разных спальнях, впрочем, проходило время, и они снова мирились, заняться-то все равно было нечем. В конце концов, не выдержав, тот, которого они никогда не видели, вышел с ними на связь, используя, простите за тавтологию, громкую связь, установленную в доме, и мужчина с женщиной тут же засыпали его упреками и угрозами: кто такой, что хочет от них, зачем подглядывает с помощью этих камер, похожих на глазные яблоки, но хозяин дома, терпеливо выслушав их, напомнил условия контракта, по которому работодатель остается неизвестным, а наемные сотрудники, кем они являются по договору, не задают лишних вопросов и живут в доме по установленным правилам. Сам же бог, напомню, что это всего лишь инициалы, задавал немало вопросов, чего им не хватает, по чему они скучают, чем может помочь, ведь, хотя и не всемогущий, но все же способен на многое, спрашивал, счастливы ли они здесь, где не приходится работать и бороться за существование, а если не счастливы, что им нужно для счастья, но у мужчины и женщины не было ответов, а только раздражение, необъяснимое им самим. А вот и наш чай несут, что ж, я закругляюсь, прошло еще время, мужчина и женщина уверились, что стали жертвами какого-то эксперимента, и решили бежать. Они испортили камеры, чтобы так называемый бог не видел, что они делают, и с помощью топора начали громить окна, наконец выломав одно из них. Когда они выбрались наружу, к дому уже подъезжали помощники, и мужчина с женщиной, до смерти перепуганные, попытались укрыться в лесу, эффектная сцена погони, по всем законам добротного триллера, как считают критики, особенно мне удалась. Но далеко уйти не получилось, их поймали, связали, погрузили в машину, а когда мужчина и женщина уже попрощались с жизнью, их привезли в тот город, с которого и началась эта история, и, развязав, напомнили, что одним из пунктов их договора, правда, набранного очень мелким шрифтом, допускалась возможность уйти в любой момент, нужно было только попросить об этом. Как вы уже и сами догадались, мужчина и женщина первое время пытались найти того, кто их нанял, и выпросить возвращение, но никаких контактов у них не было, его прежний номер был заблокирован, а офис, где проходил первый отбор, сдан кому-то другому, так что этим двоим ничего не оставалось, как вернуться к прежней жизни, тяжелой и пустой, и только воспоминания о потерянном рае, в котором хоть и недолго, а все же довелось побывать, скрашивали их унылые ночи. Друг с другом они не общались, быстро потерявшись в гигантском мегаполисе.

Философская вещь, закивал незнакомец, не дает ответов, но задает много вопросов, что ж, это был замечательный вечер, я очень рад, что подсел к вам, хотя, честно признаюсь, не особо надеялся встретить тут такого интересного человека, да еще и знаменитого писателя. Мужчины поднялись из-за столика, оставив официантке щедрые чаевые. Обернувшись, он заметил, что на его стуле растеклось большое мокрое пятно, вот и случилось то, чего всегда боялся, напрудил в штанишки, как мальчишка. Он пропустил незнакомца вперед, чтобы тот не заметил, что его брюки вымокли, но официантки, глядящие им вслед, не могли этого не заметить, боже, какой стыд. Он подозвал ее, оторвавшую всем куклам головы, интересно, почему дети так любят это делать, и, взяв за руку, еще раз сказал, это моя дочь, и незнакомец, оглядев обоих, только пожал плечами, словно хотел сказать, мол, дочь так дочь, на пятилетнюю не тянет, конечно, знаем мы вас, эксцентричных знаменитостей, а впрочем, мне все равно. В холле незнакомец достал из кармана небольшой блокнот, довольно помятый, весь в чернильных разводах, и огрызок карандаша, ручки не нашлось, понимаю, в моем возрасте глупо, но все же не могу не попросить ваш автограф, не откажите в любезности, просто на память об этом вечере. Ну что вы, конечно, почему бы нет, и он, послюнявив кончик грифеля, на чистой странице блокнота размашисто подписался так, чтобы было непонятно, что это за фамилия, тем более что на самом деле это была не фамилия, а случайный набор букв, и если бы незнакомец расшифровал эту абракадабру, очень бы удивился. Сидевшая за стойкой регистрации женщина, а еще официантка, запиравшая ресторан, и двое постояльцев, ставшие свидетелями этой сцены, посмотрели на них с любопытством, и, когда он, раскланявшись с незнакомцем, уже заходил в лифт, немного пятясь спиной, как-будто долго прощаясь, а на самом деле чтобы нельзя было увидеть его мокрые брюки, начали расспросы: кто он, скажите скорее, это какая-то знаменитость, раз вы взяли у него автограф, да, это тот самый известный на весь мир писатель, который прячется от журналистов и никому не показывает свое лицо.

В лифте ей стало плохо, вдруг ушли силы, и она чуть не упала, а он едва успел подхватить ее на руки, с отвращением чувствуя, как вода выливается из него и, стекая по вымокшим насквозь брюкам, оставляет предательские капли на полу. Он долго не мог достать ключи от номера из кармана, потому что пытался держать ее, без сознания сильно отяжелевшую, а когда открыл все же дверь, кое-как дотащил ее, уложив на своей кровати. Приложив руку ко лбу, ощутил высокую температуру, померил пульс, и тот был как у зайца, милая, что с тобой, как ты себя чувствуешь, но она спала, и пот выступал на ее разгоряченном лице. Решив, что не стоит ее тревожить, он лег спать, постелив себе на полу, рядом с ней, а под утро, накрыв ладонью ее лоб, ощутил, что она стала еще горячее. До вечера нового дня она не приходила в сознание, и он боялся отойти от нее, словно девочка висела над пропастью, а он держал ее за руку, и стоило только отпустить, как сорвалась бы вниз, и все, точка, а когда за окном уже стемнело и сумерки, заползая в гостиничный номер, накрыли мебель, вещи и его самого вместе с кроватью, она распахнула глаза, пробормотав из дюма, жизнь восхитительная штука, мой друг, все зависит только от того, сквозь какие очки на нее смотреть, а потом, снова став маленькой девочкой, заканючила: папочка, я хочу пирог с голубикой, скажи, неужели я совсем не повзрослела и так и останусь навсегда пятилетней.

В гостинице задержались на две недели, пока она не пришла в себя, с помощью чуда и антибиотиков, подсказанных аптекарем, слава богу, это была простуда, а не застойная пневмония, которая убивает лежачих больных быстрее, чем та болезнь, что приковала к постели, но очень сильная простуда, а для нее теперь любая болезнь могла стать смертельной. В аптеке вместе с лекарствами он купил ей трость, вроде тех, с какими ходят старики и хромцы, надеясь, что эта трость ей пригодится, ведь непонятно было, встанет ли она вообще на ноги. У нее сильно шелушилась кожа, мази и кремы, которыми он смазывал ее несколько раз на дню, плохо помогали, она расчесывала руки до крови, и в конце концов пришлось наложить повязки. Она ничего не ела, лишь через силу пила протеиновый суп, две ложки утром и вечером, не больше, но ее все равно рвало, а на дне тарелки, которую он ей подставлял, растекалась красно-коричневая рвота, напоминавшая кофейную гущу, да еще из-за сильных отеков тело становилось неузнаваемым и терялась чувствительность, так что ей казалось, будто рук у нее больше нет, а на их месте ничего. Болезнь, как вторгшийся захватчик, обживала все новые места, не оставляя ни одного здорового органа. Спой мне колыбельную, мне ее никогда никто не пел, просила она, ненадолго выныривая из тяжелого от лекарств сна, а он не помнил ничего, кроме баю-баюшки баю, не ложися на краю, придет серенький волчок и утащит за бочок, и потащит во лесок, под осиновый кусток, ты к нам, волчек, не ходи, мою дочку не буди, что за дурацкие слова для детской колыбельной, кто их только придумал.

В дни ухудшений она не могла справиться с депрессией, не хотела пить лекарства, смазывать кожу критомитоном, разговаривать, слушать сказки, хотела только спать и не просыпаться. Он даже подумывал спросить ее, напрямую, глядя в глаза, хочет ли она, чтобы он все это прекратил, и не ее дело, каким способом, уж расстарался бы для своей девочки, и все случилось бы быстро и безболезненно, подушка на лицо, к примеру, или передозировка морфином, но, уже нагнувшись к ней, чтобы задать этот вопрос, вдруг ощутил, как у него перехватило дыхание, словно чья-то невидимая рука сжалась на горле, а как он-то будет жить дальше и, главное, зачем. Ты так смотришь на меня, будто хочешь задушить подушкой, сказала она, открыв глаза, и он, смутившись, стал кусать заусенцы, как в детстве, скажешь тоже, малышка, я же люблю тебя больше жизни. Ты добрый, провела она пальцем по его щеке, но знай, что раз уж жизнь у меня такая короткая, я бы хотела ее досмотреть до самого конца, и ни минутой меньше.

По телевизорам, установленным в холле и в ресторане, дважды показали их портреты, не в прайм-тайм, а днем, когда все на работе, видимо, эта история уже осточертела и зрителям, и телевизионщикам, так что никто не узнавал в постояльце гостиницы похитителя, за которого от семьи актрисы было объявлено большое вознаграждение. Зато за спиной у него стали шептаться, знаете, это какая-то знаменитость, композитор вроде бы, а может, политик, и администраторша, поймав его у дверей ресторана, куда он спустился на завтрак, спросила, правда ли, что вы известный человек. Правда, правда, я известный человек, уж поверьте, ведь меня часто показывают в новостях, вы не могли меня не видеть, усмехнулся он, а потом, прикусив язык, пожалел о своей нахальной беспечности, не хватало еще, чтобы администраторша начала припоминать, где его видела. Несколько раз на лестнице и за завтраком он встречался с незнакомцем, они раскланивались, обмениваясь фразами вроде погода-то совсем испортилась, да, поздняя осень в таких городах ужасна и навевает мысли о намыленной веревке, но никаких долгих разговоров больше не вели, каждому было не до этого.

Когда он выписался из больницы после операции, а химиотерапия и гормоны еще только предстояли, бывшая, из самых лучших побуждений, принесла ему стопку книг, психологические пособия для больных раком и рекомендации, как смириться со смертельным диагнозом, написанные, конечно же, теми, кто о смертельных диагнозах знает лишь понаслышке. В книгах давались советы жизнеутверждающие и бойкие, как и все советы, например, сделать список дел, которые нужно совершить или завершить, и действовать строго по пунктам, написать названия стран и мест, в которых мечтал побывать, и, закончив курс химиотерапии, не откладывая, паковать чемодан, если, конечно, после этого курса вообще останутся деньги хоть на один билет в любом направлении, и даже составить распорядок дня таким образом, чтобы с утра, для поднятия настроения, смотреть юмористические передачи, днем общаться с друзьями, а вечером, перед сном, записывать в дневнике прожитое, с условием, что это будет только что-нибудь положительное. Бывшая настаивала, а эта женщина умела быть настойчивой, и он пролистал все книги по диагонали, борясь с двумя желаниями, посмотреть их авторам в глаза и засунуть эти книжонки им туда, куда и стоило бы засунуть. Эта болезнь приносит потери, потери прошлого, всего, что ты так любил, и будущего, которого у тебя нет, потери всего ценного, родного, близкого, потери жизни, профессии, семьи, денег, в конце концов, если приходится продавать последнее, чтобы оплатить лечение, подчас безрезультатное, потери желаний, мечтаний, планов, и где, по мнению авторов проклятых книг, было черпать оптимизм, разве что в баночке с антидепрессантами.

Здоровому не понять больного, а больному здорового, осознал он еще в онкологическом центре, где встречались ему люди с судьбами, которые поставленный диагноз переехал, как трамвай перебегавшую улицу кошку, раскидав ошметки по сторонам. Певица с амелобластомой, злокачественной опухолью в нижней челюсти, проросшей уже во все мягкие ткани, ждала операцию, удаление зубов и части челюсти, после чего не смогла бы уже ни петь, ни пить, только через трубочку, ни показывать кому-то свое лицо, а ведь ей исполнилось всего тридцать, но уже была приговорена и ее жизнь, и ее мечта. Однажды днем, когда пациентам разрешалось гулять в больничном парке, певица устроила свой последний концерт, исполнив другим онкобольным и сбежавшемуся персоналу арию царицы ночи, каста диву и дважды, на бис, адио дель пассато, прощайте, прошлого красивые мечты, но когда к ней пришел палатный врач и сказал, что время настало и пора начинать, певица послала к чертям собачьим и врача, и операцию, и амелобластому, и, как говорят, отправилась прямо в больничном халате по улицам города, исполняя оперные арии, какие только знала, и со смехом отшвыривая деньги, что прохожие бросали ей под ноги, а конец этой истории затерялся в городских переулках, где певицу и видели в последний раз. Менеджер по продаже межкомнатных дверей, узнав, что у него, как и у его отца, а еще у родного дяди, отца брата, гепатоцеллюлярная карцинома, то есть рак печени, выбросил медицинскую карту вместе с направлением на дополнительные анализы в урну и отправился на работу, предпочтя сделать вид, будто нет у него никакой гепатоцеллюлярной карциномы, буду жить как жил и пить как пил, и никому ничего не расскажу, и это тоже был рецепт, каким образом совладать, хотя бы временно, с проклятым раком, а уж сколько менеджер по продаже межкомнатных дверей после этого прожил, и главное, как, оставалось только гадать. А еще был мужчина с лейкозом, летальность заболевания не выше десяти процентов, в автокатастрофах гибнет больше, который, выйдя из кабинета врача, поднялся на последний этаж больницы, открыл окно и прыгнул вниз, на больничную парковку, упав между машин, и на следующий же день, по приказу главврача, в онкоцентре заколотили все окна. Нет, здоровому не понять больного, повторил он вслух, вспомнив тело на парковке, которое спешно накрыли какой-то простыней.

Когда ей все же стало лучше, он принес немного еды из ресторана, и она наконец-то поела, сказав, что у всего изменился вкус, куриный бульон показался сладким, а кисель как вода, и он заметил, что в ее лице после болезни появилось что-то новое, что он пытался уловить, но так и не смог, хотя она снова улыбалась и шутила, что поражало его больше всего, и откуда только у нее силы на шутки. В супе ей попался перец, и, раскусив его, она широко открыла рот, чтобы остудить обожженный язык, моя няня говорила мне, что если загадать желание и съесть перчинку из супа, то оно обязательно сбудется. И что же ты загадала. Дожить до старости и съесть пирог с голубикой, какая разница, что загадывать, если это все равно не исполнится, а впрочем, всегда есть надежда, правда ведь. Давай договоримся, что ты начнешь потихоньку вставать с постели и ходить, хотя бы по номеру и с палочкой, а когда мы выберемся отсюда, то я, обещаю, что-нибудь обязательно придумаю, хотя бы насчет пирога с голубикой, и чего тебе так приспичило его съесть.

Сначала она не могла сделать и пару шагов, если он не держал ее, даже трость не помогала, но потом уже вставала сама, пять шагов от кровати до окна, шесть от стены до ванной комнаты, затем начала выходить в коридор, а он, оставляя дверь в номер открытой, прислушивался, как она стучит мягким резиновым наконечником трости по ковру, а затем, громче, по полу, и тогда он понимал, что она дошла до конца коридора и сейчас повернет в обратную сторону: тук, тук, тук. Им нельзя было долго оставаться в одном месте, за ними, дыша в затылок, шли полиция и смерть, и как только он понял, что она сможет выйти сама, без его помощи, из гостиницы и пройти еще пятьдесят метров до того места, где будет ждать такси, он взял портфель с деньгами и сказал ей, все, детка, пора. Достав приготовленный конверт, написал адрес бывшей, указав в качестве обратного гостиницу, все равно их здесь уже через десять минут не будет, наклеил марки, удобно, что теперь их не нужно лизать, как раньше, и вложил внутрь купленные бусы из сушеных ягод. Почтовый ящик был в холле, большой, синий, с прорезью, на нем было написано, что выемка писем проводится по вторникам и четвергам с одиннадцати до часу дня, а значит, завтра его письмо уже заберут. Он представил, как бывшая удивится, получив конверт, ведь в москве уже совсем не пишут писем, да и нигде, наверное, не пишут, зачем, если есть электронная почта, и почему-то подумал, что, когда он умрет, у нее останутся эти сушеные ягоды на нитке, и, не будучи сентиментальной, бывшая все же сохранит бусы на память, повесит на уголок зеркала в спальне и, глядясь в него, будет видеть их краем глаза, а значит, будет вспоминать его самого, и почему-то от этой мысли у него стало сладко во рту, словно он попробовал одну из ягод на вкус.

Вы уже получили свои вещи, спросила администраторша, когда он и она спустились в холл, направляясь к выходу, вы так давно живете здесь без документов, что у меня могут быть проблемы, прикрыв рот ладонью, прошептала женщина, уже чувствовавшая, что влипла с этими странными постояльцами в какую-то историю, но пока не знала, в какую. Как только вернемся с прогулки, уладим все формальности, помахал он рукой на прощание, зная, что больше не вернется. Он всегда носил с собой свой портфель, даже на завтрак, у знаменитостей свои причуды, так что у женщины не вызвало подозрений, почему он сжимал его под мышкой, а его дочь, обмотавшая лицо шейным платком, чтобы марлевая повязка не вызвала ненужные вопросы, не взяла с собой ничего, кроме трости, без которой не могла идти. Дул северо-восточный ветер, и весь город затянуло дымом и туманом, так что когда администраторша, поправляя прическу, посмотрела в окно, то увидела, как мужчина, знаменитый писатель без имени, и опиравшаяся на трость девушка, которую он звал дочерью, брели в тумане, словно безногие призраки, растворяясь в нем все больше и больше, и вот уже были видны только головы, а вот уже не было и голов, как будто и их самих не было. Спустя несколько недель, за ужином, когда ее муж смотрел вечерние новости, в криминальной хронике снова показали портрет похитителя, в связи с новой информацией о его возможном местонахождении, и администраторша, вскрикнув, узнала его и спросила саму себя, неужели ничего подозрительного не показалось ей в этой паре, но, пожав плечами, сама себе ответила, пожалуй, что нет, ничего, а впрочем, его привычка то и дело трогать грудь была странноватой, вот, пожалуй, и все.

Треть своей жизни мы спим, думал он, десять лет проводим на работе, два года в очередях и пробках, несколько лет тратим на еду, несколько — на просмотр рекламы и чтение этикеток на продуктах, еще несколько — на хождение по магазинам, в том числе и тогда, когда ничего не собираемся купить, всего сорок восемь дней своей жизни занимаемся сексом и целуемся только четырнадцать, зато десять-пятнадцать лет сидим на диете, девяносто два дня проводим в туалете, годы уходят на пустые разговоры, поездки в транспорте, чтение газет, содержание которых устаревает быстрее, чем пожелтеет бумага, и все свободное время думаем, как его убить, и кто скажет, сколько часов, недель и дней ломаем голову по этому поводу, и, не найдя ничего лучше, целый месяц в году смотрим сериалы, три-четыре сезона в каждом, много хороших рецензий, рекомендации лучших друзей и актеры, полюбившиеся по другим сериалам. Да, ему осталось немного, а ей совсем ничего, но если выбросить все лишнее, из чего складывается жизнь, ненавистную работу, стояние в пробках и очередях, просмотр плохих фильмов, хождение по торговым центрам, пустые разговоры, чтение этикеток и рекламных афиш, оставив только выжимку жизни, ее концентрат, то получится, что у приговоренных времени не меньше, чем у остальных, а то и больше, если, конечно, правильно им распорядиться, не растрачивая на пустое.

Они остановились в мотеле у дороги для дальнобойщиков, таксистов и еще бог знает какого сброда, которого всегда много на дорогах, ведущих из столицы куда глаза глядят. В номере было неубрано и пыльно, на старом, в проплешинах, ковре валялись винные бутылки, оставшиеся от прежних жильцов, окна, заляпанные придорожной грязью, почти не пропускали света, и пахло несвежим бельем и хлоркой, которой, видимо, изредка мыли полы. Расплатившись за трое суток вперед, он подумал, что с тех пор, как они встретились, где он только не спал, хотя пятьдесят лет своей жизни провел на одной-единственной кровати с шишечками, которой был верен с любыми женщинами, а кровать эта досталась ему от отца, и кто знает, возможно, именно на ней его родители в одну из ночей зачали его самого. Я устала, заныла она, у меня болят кости и грудь, трудно дышать, и посмотри, как надулся опять мой живот, сделай же что-нибудь. Он сделал ей укол трамадола, от которого утихла боль и накатила сонливость, и, отдыхая после дороги, она задремала.

Кровати были узкими, их разделяло расстояние вытянутой руки, и, пока она спала, он поглаживал ее по щеке, вспоминая свою квартиру, полную книг, и думая о том, что в его жизни книг было, как женщин, великое множество, а в ее не оказалось ни одной прочитанной до конца, если не считать сценарии, а что толку от этих книг, если они не отвечают на вопросы, кто я такой, как должен прожить свою жизнь, единственную и неповторимую, и, главное, зачем, а еще ни в одной из них нет ответа на мучивший его после операции вопрос, в чем смысл жизни, от которой почти ничего уже не осталось.

Я расскажу тебе одну притчу про царя, растолкал он ее через четыре часа, и она, потирая глаза, сердито уставилась на него, у этого царя не было времени, чтобы читать, но не как у тебя, потому что его время вышло, нет, у него было отменное здоровье, но царь был занят войной, так что приказал мудрецам прочитать все книги за него и выдать ему только те, в которых будет заключена вся мудрость мира.

И что, спросила она капризно.

Слушай дальше, когда через несколько лет царь вернулся из похода, мудрецы положили перед ним стопку книг, сказав, что это лучшие книги, прочитав которые, тот поймет главное, но царь опять не нашел времени, чтобы прочитать их, и, уходя на очередную войну, приказал мудрецам выбрать из этих книг главное, что уместилось бы в одну книгу.

Она натянула одеяло на голову, но он продолжал: царь вернулся через много лет и был уже так измотан, что не хотел читать и одну книгу, поэтому, отправляясь в свой последний военный поход, приказал мудрецам выбрать из этой книги концентрат всего и вся, самую большую мудрость и самую истинную истину, сжатую до одной фразы, а вернулся царь уже разбитым стариком, которому оставалось всего ничего, и когда мудрецы пришли к его постели, был уже одной ногой в могиле.

Наконец-то, обрадовалась она, мне уже надоело слушать, а он удивился, ведь раньше никогда не была такой капризной, но сейчас с ней происходило что-то, чему он не мог найти объяснения.

Так что, спросил царь, вы выполнили мой приказ. Мудрецы закивали, да, ваше величество. Ну, говорите же скорее. Человек рождается, живет и умирает, и это есть самая большая мудрость и самая истинная истина, концентрат всего и вся. Хорошо, заулыбался царь, да, хорошо, и, помолчав, добавил, но поздно, и в этот момент умер.

Когда он закончил, она вынырнула из-под одеяла, и в ее глазах набрякла усталость, знаешь, если бы я была книгой, ты мог бы носить меня в портфеле и класть под подушку, а впрочем, нет, не нужно, не хочу.

О том, чтобы заказать обед в номер, не могло быть и речи, так что пришлось спуститься в соседнюю забегаловку, которую в округе звали тошниловкой, где собирались байкеры, парковавшиеся под окнами мотеля, таксисты, водители большегрузов и рейсовых автобусов, молоденькие шлюхи, уже довольно потасканные, какие-то вертлявые жулики, а может, воришки, а может, не то и не другое, кто их разберет. Он выбрал столик в углу, еще неубранный после других посетителей, только что ушедших, и ему пришлось, сложив на поднос их грязную посуду, самому все унести, а заодно и протереть стол, испачканный чем-то липким. Прости, не самое лучшее место, пробормотал он и, поставив поднос с едой, погладил ее по руке, да и пирогов с голубикой здесь не водится. Но она, одернув руку, поморщилась, чего никогда не делала раньше, и, проследив за ее взглядом, он заметил, что она пялится на мальчишку-мотоциклиста, невысокого, одетого в защитный костюм, похожий на панцирь черепахи. Как только они приехали сюда, она стала злая и резкая, и если раньше все время смеялась и соглашалась со всем, что бы он ни сказал, то теперь, наоборот, перечила, дулась и молчала, а еще перестала заплетать свой рыжий парик в две косички, а закрутила искусственные волосы в пучок на затылке. Хорошее место, мне нравится, сказала она только для того, чтобы позлить его. Кормят тут наверняка ужасно, оправдываясь, добавил он, пытаясь расковырять зубочисткой дырки в солонке, забившиеся отсыревшей солью. Уверена, здесь отлично кормят, угрюмо отозвалась она, пахнет аппетитно. Он с удивлением принюхался к тяжелому спертому запаху кухни, прогорклого масла, на котором жарили несколько раз, и наспех разогретого супа, сбежавшего из кастрюли. Да, пахнет и правда приятно, неуверенно пробормотал он. Ты с ума рехнулся, резко оборвала она его, здесь все омерзительно, так что одно из двух, или мы тут отравимся, или задохнемся в духоте. Вконец растерявшись, он уткнулся в тарелку.

Первое оказалось терпимым, не суп румфильда, только слишком много томатной пасты и слишком мало мяса, а вот гречку с подливой оба отодвинули подальше, зато сдобные булки с маком были вкусными и заглушили изжогу. Ты не жалеешь, что уехала со мной, спросил он, терзаемый угрызениями совести, ведь разве заслужила она того, чтобы обедать в занюханной столовой, в компании дальнобойщиков и шлюх, а умереть, что могло случиться в любую минуту, он никогда не забывал об этом, в придорожном мотеле на грязных простынях, а ведь совсем не так виделась ему эта история, когда он выкрал ее из онкоцентра, но вышло как вышло. Иди ты к черту, едва слышно просипела она, и он на мгновенье решил, что она снова напялила на себя какую-нибудь дурацкую роль, потому что в последнее время стала совершенно невыносимой, спорила по любому поводу, не смотрела в глаза и кусала ногти там, где они еще не слезли, пока его вдруг не осенило, а вдруг это никакая не роль, а самый обыкновенный переходный возраст, который она не прожила тогда, когда это было положено, потерявшись среди ролей в кино и жизни, а теперь, похоже, наверстывала, получите-распишитесь, время между детством и взрослой жизнью, который вроде нейтральной полосы на границе, где уже закончилась одна территория, но еще не началась другая. Себя он уже плохо помнил в этом возрасте, разве только ощущение того, как тебе тесно в собственном теле, словно в чужом костюме, меньше на три размера чем нужно, всплыло в его памяти, и больше ничего. Чувствуя, что не наелся, он взял еще пару булок и чай в пластиковом стаканчике, который пришлось нести до стола, обернув салфеткой, чтобы не обжечься, а она, буркнув, что хочет подышать воздухом, вышла на улицу. Мальчишка, с которым она перемигивалась, выждав пару минут, отправился за ней, и он сначала хотел броситься следом, а затем решил, будь что будет, в конце концов, она и так уже превысила кредит отпущенной жизни и сильно ушла в минус, пусть вытворяет что хочет, да и кто он ей на самом деле, чтобы это запрещать.

Старики делают все, чтобы этот мир был дерьмом, а потом удивляются, что мы не хотим в нем жить, донеслось сквозь приоткрытую форточку. Он воровато прильнул к окну и увидел, как мальчишка-мотоциклист стоит рядом с ней, поигрывая шлемом, а рядом еще двое таких же, в кожаных байкерских куртках и в джинсах, под которыми проступали наколенники, можно биться об заклад, что прав у них нет, или есть, но фальшивые. У моей матери куча денег, как же, начальница департамента продаж, оклад плюс проценты, а продавать всякую херню у нее большой талант, сплевывая, сказал один из мальчишек, высокий, кудрявый, но с уже наметившимися залысинами, к тридцати будет как колено, но когда я задал ей вопрос, вот так же, глядя в глаза, слушай, а зачем ты живешь, в чем смысл всего этого, то вместо ответа получил по лицу, даже царапины от ногтей до сих пор на щеке, вот, посмотрите. Серьезно, спросили его остальные, ну а ты чего же. А что я, я ничего. А твои, спросили ее, и мальчишка, притянув к себе, поцеловал ее, даже не спросив имени, совсем уроды твои родители или жить можно. У меня только отец, пробормотала она, вытирая замусоленные губы, мы с ним слишком разные люди, и он меня бесит. Покатать тебя, предложил мальчишка, ты ничего такая, главное, худая, легко возить. А она, опасливо обернувшись на окна забегаловки, что-то шепнула, но он не расслышал, видимо, жди меня здесь, я сбегу, или что-нибудь в этом роде.

Когда вернулись в номер, немного поспали на грязных, пропахших лекарствами постелях, ведь где бы они ни появлялись, оставляли после себя этот предательский запах, она спала, чтобы набраться сил, а он — чтобы собраться с мыслями. Не иначе как мальчишки были под балдой, он хорошо помнил это пьяное ощущение, когда абсолютно все девушки кажутся красивыми и море по колено, а она была взбудоражена не на шутку, совсем как девчонка лет четырнадцати, на которую впервые обратили внимание, кто бы мог подумать, что знаменитости, чьи фотографии не раз бывали источником эротического вдохновения для тысяч и тысяч мужчин, так не хватало внимания прыщавого мальчишки на старенькой помятой хонде. Какое-то время она возилась в ванной, приводила себя в порядок, и, чуть разлепив веки, он видел через приоткрытую дверь, как она надела джинсы, под которыми не видны были ее обезображенные опухолями ноги, повязала широкий шарф, а она знала тысячу и один способ повязать его так, чтобы никто не заметил, что у нее лимфома, вылупившаяся на левой стороне шеи, и натянула парик, вслух бормоча надежды, что тот не свалится с нее, когда она, к примеру, будет надевать мотоциклетный шлем или, что хуже, когда будет его снимать. Затем нырнула под одеяло, в одежде и обуви, чтобы в любой момент выскочить на улицу, где ее уже ждал мальчишка-мотоциклист, держащий под мышками два шлема, один для себя, второй для нее. А он решил дать ей возможность не только сбежать, но и не бояться вернуться, и откуда у него столько познаний о воспитании девочки-подростка, наверное, давали знать о себе его мечтания о никогда не виденной дочери, которую он представлял в самых разных возрастах, а теперь уж та взрослая женщина, если вообще существует, и, быстро собравшись, сказал ей, я пойду по делам, а вернусь поздно, будь хорошей девочкой и выпей морфин, тайком сунул ей в карман куртки деньги, на всякий случай, и отпустил ее в приключения, как отпускают в ручей кораблик, смастеренный из пенопласта, спички и бумажного паруса.

С тех пор как перед побегом он выбросил мобильный, чтобы их не поймали, проследив сигнал, у него не было никаких средств связи, звонить все равно было некому, да и нельзя, а с ней они никогда не расставались, не перезваниваться же друг с другом, лежа на соседних кроватях. Чтобы почитать что-нибудь о подростковом кризисе, он отправился в небольшой компьютерный клуб, темный, полуподвальный, куда ходили только чумазые короткостриженые мальчишки с опухшими глазами, и куда только смотрят их родители, он бы свою девочку сюда в жизни не пустил. Перед тем как сесть на стул, он подложил под зад свой портфель, потому как не доверял этим мальчишкам и еще меньше мужчине с круглой, похожей на тюбетейку, лысиной, администратору или владельцу, пускавшему сюда за сто рублей в час. Прежде чем заняться чтением статей о подростковом кризисе, он, пользуясь случаем, вбил в поисковик их имена, которыми они не пользовались уже месяц, словно те им больше не принадлежали, но новостей почти не было, только заявление полиции о том, что появилась новая информация о похитителе, которого, возможно, видели недавно не так далеко от столицы, вот, кстати, его фото, если кто-то забыл, как выглядит подонок, а сумма вознаграждения остается прежней, звоните, если вам что-то известно об этом человеке, да еще две статьи в желтой прессе, где без обиняков говорилось, что девушки уже, конечно, нет в живых, и даже родители несчастной актрисы, так страшно окончившей свои дни, больше не надеются увидеть ее, но все же хотят знать, что случилось с их дочерью. Затем, не удержавшись, поискал, не появилось ли, пока они бегали от полиции, какого-нибудь чудодейственного средства от рака, но наткнулся только на заклинание от любого вида онкологии, которое следовало прочитать перед стаканом святой воды и выпить эту воду натощак, на морской глубине ходит серый морской петух с тридцатью курицами, выскребают острыми ногтями желтые пески, выклевывают своими острыми носами морских червей, едят-пожирают все нечистоты и скверну, подойду и я, раб божий, поближе и поклонюсь пониже, ах ты, серый морской петух и тридцать куриц, не выскребайте своими острыми когтями, не выклевывайте своими острыми носами дерево, не ешьте, не сжирайте морских червей, не чистите носом море, а вычистите меня, раба божьего, от скорби, нечистоты и скверны, во что только не поверишь, когда обречен. Вздохнув, он начал искать то, ради чего пришел, и прочитал, что подростки, высвобождаясь от родительского контроля, пытаются переиначить мир под себя, хотят принимать решения сами, не приемлют ничего, что доставляет им психологический дискомфорт, пытаются попробовать все, пускаясь во все тяжкие, и воспринимают этот мир всерьез, потому прыгают из окон или режут вены из-за несчастной любви или бессмысленности существования. Они делают все, чтобы этот мир был дерьмом, а потом удивляются, что мы не хотим в нем жить, вспомнил он слова одного из байкеров, а ведь мальчишка прав, мир и правда дерьмо, а мы сначала мечтаем переиначить его, а затем подстраиваем свою жизнь под его дерьмовые правила и ничего, совсем ничего не делаем, чтобы мир хоть немного стал лучше. Да, тот еще возраст, подумал он, вставая из-за компьютера, а все же по-своему прекрасный и безумный, а главное, искренний, потом-то все будет иначе, три сковородки по цене двух и ипотека в новостройке на двадцать лет под хорошие проценты.

Прежде чем вернуться в мотель, он покружил в темноте по окрестностям, потому что освещены были только придорожные гостиницы, кафе, бани для заезжих гостей и дороги, по которым на скорости проносились машины, а в других местах приходилось бродить на ощупь. В номере ее не было, только валялась на полу брошенная трость, ни записки, ни сообщения на ресепшен, если можно было так назвать дремлющую на табуретке пропитую, растрепанную тетку, сторожившую ключи от комнат, и ему оставалось только положиться на судьбу, которая все это время была к ним милостива, может, пронесет и на этот раз. Чтобы спрятаться от тревожных мыслей, он отправился в забегаловку, где ночью все было иначе, из придорожной столовой место превращалось в грязный бар, в котором много пили и пели, и когда он вошел, толстый грузин тянул в караоке с сильным акцентом, здравствуй, моя мурка, и прощай, ты зашухерила всю нашу малину и перо за это получай. Мест не было, дальнобойщики, остановившиеся в мотеле перед дальней дорогой, облепили все столики, и он, взяв пиво, на вкус сильно разбавленное водой и спиртом, встал у стены, поглядывая на этих угрюмых, злых и пышущих здоровьем мужиков, завидуя только одному, что у них нет онкологии, а у него есть. Минет тысячу, трах полторы, подошла к нему заспанная, пьяная шлюха, а он, скользнув по ней взглядом и отметив синяки, покрывавшие лицо, шею и руки, залез в карман, выудив оттуда деньги, вот, возьми, и сдачи не надо, иди поспи. Шлюха так быстро спрятала деньги, что он даже не мог сказать, убрала их в декольте, в чулок или еще куда, давай зайдем в туалет, я быстро отсосу, тебе понравится. Я сказал, иди поспи, прикрикнул он на нее, как раз в тот момент, когда грузин, заказав вторую песню, затянул что-то про малолетку-малолеточку, никогда он не пользовался проститутками, даже не из брезгливости, а из чувства собственного достоинства, вот еще, платить за то, что женщины дают ему и без денег, а теперь, даже если бы захотел, не смог, и от очередного напоминания об этом ему захотелось напиться или повеситься. Ну, пойдем хоть на улицу, попросила шлюха, а то мой сутенер, вон тот, что сидит на подоконнике и как будто смотрит в другую сторону, но на самом деле на нас, решит, что я вышла в тираж и вышвырнет меня отсюда, так что придется идти на дорогу, а это опасно, двух моих подружек вытолкнули из машины на обочину, сильно порезанными, и менты даже не стали искать, чьих рук дело, только возьми что-нибудь выпить.

Они завернули за угол, где ощутимо пахло мочой, потому что туалет в забегаловке был тесным и грязным и многие выходили по нужде сюда. Он вытащил из-за пазухи купленную в кафе бутылку, в которой плескалось что-то мутное, продавщица достала ее из-под полы, и, перекрестив горлышко, сделал глоток, затем, замешкавшись, протянул бутылку шлюхе, в конце концов, смешно ему, после операции и химиотерапии, неизвестно к тому же, помогло лечение или, судя по болям в бедре, нет, переживать, что подхватит от нее какую-нибудь заразу, подхватит, да и ладно. Шлюха сделала два больших глотка, по-мужицки шумно выдохнув, ну, скажи чего-нибудь, а то что так стоять, молча, скучно же. Ты когда-нибудь задумывалась, что люди никогда не задумываются о земном притяжении, пробормотал он. О чем, переспросила шлюха. О земном притяжении, о том, что мы стоим, облокотившись о зассанную стену, и пьем эту бражку, или самогон, или черт знает, что там в этой бутылке, только благодаря ему. А зачем об этом думать, удивилась шлюха. А зачем думать о том, что в другой стране на следующей неделе выборы президента, что в этом сезоне в моде красный, а желтый уже нет, что известная актриса сделала новую прическу или упали цены на нефть, да мало ли о чем думают люди, вместо того чтобы задуматься о земном притяжении. Ну ты и урод, засмеялась шлюха, первый раз тут такого вижу. Он ощутил себя пьяным, а еще мне кажется, каждый день, каждую минуту, каждую секунду люди должны думать о смерти, и ни о чем больше, ведь каждый конечен, а отмерено всего ничего, и в любую минуту смерть, как сердитая мамаша, выключит свет, не дав досмотреть сказку. Ты совсем дурак, зевнула шлюха, или напился. Да послушай же, если все мы будем думать о смерти, то мир, этот концлагерь для приговоренных, изменится до неузнаваемости, и не нужно никаких социальных и политических экспериментов, чтобы создать нового человека, хомо новус, ом нуво или как его там еще зовут, этот новый человек есть в каждом из нас, его только остается разбудить. Он положил на землю свой набитый деньгами портфель, довольно похудевший, и шлюха села на него, сам же он опустился на землю, ему не было холодно, потому что, не найдя в городишке мужских урологических прокладок, он купил подгузники для лежачих больных, огромного размера, и теперь на нем было надето что-то вроде мягкой подушки для сидения. Он говорил в общем-то сам с собой, но шлюха, икнув, внезапно отозвалась, и что, думаешь, люди перестали бы ругаться, воевать и убивать проституток, лучше бы стали, ха, да они так озвереют и возненавидят друг друга, что будут резать глотку не только блядям, а всем подряд, на войне все помнят, что в любой момент могут погибнуть, и что, на войне все добрые, что ли, и вообще, ты, мужик, просто не представляешь, каковы из себя люди, а побывал бы в моем теле часок, пока я на работе, сразу бы протрезвел и перестал нести всякую чушь. Выплеснув на него свое отчаяние, шлюха тут же разомлела, размякла, как хлеб в молоке, и от выпивки рассыпалась от блаженства на кусочки, чувствуя облегчение от того, что отступали боли, не физические, а душевные, но такие сильные, что любому бы мало не показалось. Жалеешь ты себя, сказала шлюха, посмотрев на него так, словно видела всего насквозь, с мясом, костями и помыслами, думаешь, жизнь, сука, несправедлива к тебе, ищешь смыслы, объяснения, а все проще, мужик, намного проще, и я не всегда была заплечной, которой и в рот сунуть брезгливо, был у меня муж, хороший, добрый мужик, любил меня и все прощал, хоть и гуляла я по-черному со всеми, потому что у меня врожденный порок сердца, дефект межжелудочковой перегородки, если тебе это что-нибудь скажет, а значит, в любой момент, ну ты понял. Он взял бутылку из рук шлюхи и сделал глоток, поперхнувшись. И муж знал, бедолага, что мне немного осталось, вот и терпел, думал, пусть девка погуляет, сколько ей жить, да вот представь себе, взял и помер, сердце, хотя был здоров и ничего не предвещало, вот такие истории бывают, так что жалей себя поменьше, а других побольше, добавила шлюха, поднимаясь на ноги, и, громко рыгнув, шагнула в ночь, оставив его один на один с мыслями о жизни, смерти и шлюхе, судьба у которой как выцветшее, застиранное до дыр белье, что развешивают во дворах на протянутых веревках.

Она вернулась только на следующий вечер, точнее, ее привезли, перекинув через сиденье мотоцикла, как мешок, пьяную и без сознания, так всегда и бывает с тем, кто первый раз в жизни напился, и оставили в холле мотеля, рядом со спящей теткой, сторожащей ключи от комнат, и когда та открыла глаза, то завизжала, решив, что ей подкинули покойницу. С трудом дотащив ее до комнаты, он уложил ее на постели, бездыханную, со слюной, текущей изо рта тонкой струйкой, жива, и слава богу. Она была лысой, кто знает, где потеряла свой парик, пыльной, будто валялась на дороге, да к тому же в синяках, только шарф, прячущий опухоль на шее, был завязан так ловко, что даже не соскользнул, и ему оставалось только гадать, где она пропадала и чем вообще занималась. На ее левой руке, обмотанной тряпкой, он обнаружил татуировку, какое-то неумело выбитое сердце, проткнутое стрелой, прямо на тыльной стороне ладони, и кожа вокруг покраснела и сильно опухла, а из кармана куртки вывалился белый пакет, набитый сушеной травой, и не нужно было совать туда нос, чтобы понять, что это за трава. Ладно, подумал он, не самое страшное, что могло случиться, главное, голова на месте. Он был хорошим отцом и подготовился к ее возвращению, купив в аптеке раствор натрия хлорида девять десятых процента, хорошо хоть, что его продают без рецепта, и домашнюю капельницу, к которой прилагалась тщательная инструкция, хотя провизор, выбивая чек, посоветовала все же не рисковать и обратиться к врачу. Толку от этих врачей, ворчливо отозвался он, решив, что в чем-то стал понимать не меньше их, а уж как делал уколы, и ей, и себе самому, так любая высококлассная медсестра умерла бы от зависти. Он собрал капельницу, тщательно вымыл руки, надел нитриловые перчатки, продезинфицировал инструменты и выложил их на заранее подготовленное полотенце, так что в его распоряжении были мягкий пакет с физраствором, жгут, шприц, катетер, пластырь и ножницы. В локтевой ямке на правой руке у нее образовалась синюшная гематома, но на левой еще можно было найти место для иглы, и он перетянул ей руку жгутом, протер ватой, смоченной водкой, установил катетер и, подсоединив капельницу, отпустил колесико, так что раствор побежал по трубке. Перед тем как снова впасть в беспамятство, она что-то зашептала, но он никак не мог расслышать, пока, прильнув ухом к самым губам, не различил: светский дебют — это когда молоденькую девушку в первый раз видят пьяной, и расхохотался, хотя и не понял, шутит она или цитирует фитцжеральда со всей серьезностью.

Через несколько дней она пришла в себя, хотя он уже и не надеялся, но у нее усилились боли в подреберье, слева и справа, и сильно заныли кости, словно в них вбивали гвозди, так что пришлось дать ей двойную дозу морфина, плеснув в рот буквально силой, отчего она впала в беспамятство и что-то все время бормотала, бредя во сне. В те редкие минуты, когда приходила в себя, она отбрасывала его руку, если он пытался гладить ее по щеке, как делал раньше, не трогай меня, отодвинься, не дыши мне в ухо, противно, перестань делать вид, будто ты мой отец, ведь мы оба знаем, что это не так. От лекарств или общего ухудшения ее тело покрылось синими пятнами, похожими на синяки, не хватало еще, чтобы кто-нибудь решил, будто он ее бьет, по ночам усилился кашель, и однажды она так сильно кашляла, что у нее пошла горлом кровь, значит, болезнь захватила и легкие, оккупировав все ее тело, вряд ли осталось хоть одно живое место. Вену в локтевой ямке было уже не достать, и он колол ее в предплечье или кисть, рядом с татуировкой, потерпи, девочка моя, сейчас станет легче. Не станет, отталкивала она его, ты же знаешь, что не станет, зачем ты все время врешь, и, пытаясь найти такое положение, чтобы меньше болело, стонала, и зачем я только вернулась сюда, мне было так хорошо без тебя, мы гоняли на скорости сто шестьдесят, удирали от патруля, который нас так и не догнал, швыряли камни в проезжающие скоростные поезда, набрали покупок в магазине на заправке и не заплатили, сбежав, а потом пили, пуская водочную бутылку по кругу, а еще я курила, но от этого меня долго рвало, и что было после, я уже и не помню. Он спал теперь не раздеваясь, в обнимку с портфелем, хотя вряд ли у нее были силы украсть деньги и тем более сбежать, и все же он чувствовал, что именно об этом она и думает, и ночью, мучаясь бессонницей и болью в бедре, он, приподнявшись на локте, ощупал свою грудь и заорал, девочка моя, поздно уже о чем-то жалеть и ненавидеть меня, ты сама захотела, чтобы я тебя увез, и я ни разу не заставил сделать то, что было бы тебе противно, смена грязных колготок и чистка зубов не в счет. Но она не ответила, скорее всего, просто притворялась, что спала, но, может, и правда ничего не слышала. Знаешь, разозлился он, ты ведешь себя как обыкновенный трудный подросток, и когда я был в твоем возрасте, отец лупил меня за такое ремнем с тяжелой пряжкой, но я не буду этого делать с тобой, потому как в наше время уже не принято бить детей, а жаль.

Он вскочил с постели, не выпуская портфель из рук, нервно заметался по тесной комнате, задевая углы мебели, и какого черта я все это затеял, сумасшедший дурак, вот чем это заканчивается, и, схватив бумажный пакет, набитый травкой, швырнул его в стену, так что пакет порвался, а травка рассыпалась по полу. А что, почему бы и нет, чего ему терять, подумал он и, нагнувшись, взял горсть травы, растерев ее пальцами, оглядевшись, нашел старую газету, оторвал от нее часть, завернул траву и прикурил, но едва успел пару раз затянуться, закашлявшись, как самокрутка сгорела, а он обжег пальцы, довольно сильно, так, что, сунув их в рот, ощутил, какие они горячие и соленые на вкус. В комнате стало дымно и запахло паленым, но он решил попытаться еще раз и, склонившись над тусклым ночником, вспомнив что-то из фильмов и скандинавских детективов, смастерил фильтр, из простой картонки из-под пакета от молока, затем оторвал кусок газеты и высыпал траву, на этот раз побольше. Бумага снова сгорала быстро, но комната теперь наполнилась не только дымом, но и сладковатым запахом, и он глубоко затянулся. Что ты делаешь, удивилась она, открыв глаза. Не поверишь, траву курю, просипел он и, еще раз затянувшись, так сильно зашелся в кашле, что из глаз брызнули слезы. Ну ты даешь, удивилась она и даже попыталась привстать, но у нее не вышло, дай мне тоже. Не разуваясь, он улегся рядом с ней на постели, приподняв ее, подсунул подушку под спину, чтобы ей было удобнее сидеть, на, затянись, детка, я читал, что эту штуку прописывают онкобольным для настроения и снятия болей, правда, не в нашей стране, а жаль. Затянувшись, он притянул ее и, открыв ей рот губами, вдохнул дым, а она засипела, словно не хватало воздуха, и испуганно схватилась за горло. Затем, сунув самокрутку ей в рот, он зажал пальцами нос, и она, сделав вдох, смешно выпучила глаза. Ну как, нравится, спросил он, снова зажав ей нос. Она шумно выдохнула дым и, облизнув сухие губы, рассмеялась, откинув голову, мне кажется, что меня надули гелием, как воздушный шарик, и если ты сейчас же не схватишь меня, я куда-нибудь улечу. А потом, прильнув к нему, обняла крепко, насколько хватало слабых сил, прости, что иногда бешу тебя, на самом деле ты лучший, и, обжигая дыханием, прошептала на ухо, слушай, мне кажется, или у меня одна нога стала длиннее, так что ею можно открыть дверь и постучать пальцами в соседний номер, и руки, что с моими руками, она вытянула их перед собой, разглядывая, они стали такими мягкими, будто кости растворились, и к чему такие руки, ни дать ими, ни взять, а впрочем, можно скатать их в рулон, чтобы не мешали.

У него закружилась голова, бешено застучало сердце, а внутри он ощутил такую сухость, как будто его, словно стираную простынь, скрутив, как следует отжали, не оставив ни капли воды. Накатила болезненная тревога, и он испугался, как бы не хватил инсульт. Она же, наоборот, хохотала, как сумасшедшая, и казалось, будто кровать плещется в клубах дыма и куда-то плывет, эй, останови ее, останови немедленно, а то я сейчас уплыву, и останешься тут один. Он положил руку на запястье, пытаясь измерить пульс, и весь взмок от страха. Прекрати, останови проклятую кровать, я не хочу никуда плыть, хохотала она и попыталась сойти, но, спустив ногу вниз, обнаружила, что под ней нет пола, боже, что же с нами будет, ты сумасшедший, знаешь это или нет. От смеха у нее началась сильная икота, и она попыталась задержать воздух, чтобы унять ее, но никак не могла справиться с душившим ее смехом и смеялась еще громче. В стену постучали, эй, потише там, ночь на дворе, и он, не удержавшись, рухнул с кровати. Ты убился, завопила она, не переставая хохотать, ты убился, что с тобой, и приступ смеха сидел на ней, оседлав, словно душитель, я не могу, я больше не могу, прекрати меня смешить, я умру от смеха. Он лежал на полу, уставившись в грязный, в разводах, потолок, и пытался отдышаться, а она, свесившись, держала его за руку, чтобы он не улетел в пропасть, разверзнувшуюся под кроватью вместо пола, но не переставала смеяться. Так они и уснули, держась за руки, а проснулись оттого, что умирали от голода, и ему пришлось в четыре утра бежать в круглосуточный магазин за шоссе, нужно было только перейти широкий пешеходный мост. Для нее он взял детское питание, которым приходилось кормить ее в те дни, когда слабый организм больше ничего не принимал, а для себя хлеб и кольцо колбасы и начал откусывать уже у кассы, с трудом проглатывая непрожеванные куски, а охранник магазина, мявший в руках незажженную сигарету, не сводил с него глаз, то ли он вел себя странно, то ли лицо почему-то казалось охраннику знакомым.

Казалось, что подростковый кризис прошел, и они снова нашли общий язык и сблизились, как раньше, только теперь она уже не приходила к нему в постель по ночам, и он тосковал по старым добрым временам, когда придумывал для нее сказки с ней в главной роли. В чемодане осталась всего одна ампула морфина, которую, если сегодня и завтра у нее не случится сильных болей, можно будет отложить до послезавтра, оставалось придумать, где и, главное, как достать еще, что для самых обычных пациентов, не находящихся в федеральном розыске, бывает непростой задачей, что уж говорить о них, чьи портреты, хотя уже изрядно выцветшие от ветров и дождей, по-прежнему можно было встретить на досках объявлений и фонарных столбах. А еще нужно было решить, куда ехать дальше, ведь вчера крутившийся здесь полицейский, остановившийся перекусить в придорожной забегаловке, с подозрением смотрел на него, долго, поверх голов других посетителей, и казалось, что вот-вот узнает, где видел его лицо. Она чувствовала себя лучше и могла ходить, значит, была готова к очередному переезду, пора было поискать что-то более подходящее и постоянное, в их случае постоянное означало месяц-два, а то сколько же можно было мучить ее этими гостиницами, мотелями и поездками.

Усыпив ее снотворным, на всякий случай, чтобы опять не сбежала, он отправился в город, куда отсюда можно было добраться на маршрутке. Город был обычным, город как город, перекрещивающиеся улицы, панельные дома, хмурые прохожие, а на центральной площади высился большой торговый центр, который и был ему нужен. Он сказал, будто покупает наряды для жены, в подарок, и все же продавщицы недоуменно косились на него, когда он, прикладывая платья к груди, смотрелся в зеркало, пытаясь понять, к лицу ему такой фасон или не очень. В обувном магазине отыскал, с трудом, женскую обувь сорок второго размера, довольно бесформенные сапоги, но выбирать не приходилось, и мерить не стал, купил так, а в бижутерии набрал каких-то побрякушек, которые, рассмотрев по дороге внимательнее, вышвырнул в мусорный бак. Вернувшись в мотель, снова примерил три купленных платья, черное в крупный яркий цветок, темно-синее с белым воротником, строгое, по щиколотку, и третье, сиреневое или цвета фуксии, как сказали ему в магазине, чересчур яркое для его возраста, кокетливо подумал он, зато длинное, в пол, и выбрал третье, ведь не брить же ему ноги, а под длинным платьем можно скрыть все, что нужно скрыть. Он надел бюстгальтер, огромный, пятого размера, не меньше, затолкал в него носовые платки, бумагу и всякие тряпки, для объема, и, пытаясь разглядеть себя в небольшое зеркало, висевшее в ванной над раковиной, обнаружил, что грудь выглядит очень даже натурально, будто своя. Он ощупал ее, как делал всегда, но наконец-то руки нашли подтверждение фантому, и от этого стало легче. Натянув на себя один из ее париков, кудрявый и черный, подходивший к его черным глазам, он накрасил веки и губы, неровно, уж как умел, и когда она проснулась, обомлев, не сразу смогла понять, что еще за женщина пробралась к ним в комнату и стоит перед ее кроватью, ухмыляясь. Ну как я тебе, спросил он, и она, узнавая и не узнавая его, вытаращилась, открыв рот, а затем, схватившись за живот, расхохоталась и не могла успокоиться до тех пор, пока не закашлялась кровью.

Он выбрил щеки с таким усердием, что несколько раз порезался, а она выщипала ему брови, хохоча над тем, как он вопил от боли, о, боги, и как вы, бедные женщины, выносите эту экзекуцию, тщательно припудрила лицо, спрятав под толстым слоем пудры грубую мужскую кожу, и, выбрав сиреневый лак, под цвет его платья, накрасила ему ногти. В таком виде его не узнала бы даже бывшая жена, так что можно было не бояться, что в странной грузной женщине кто-нибудь разглядит того самого похитителя, о котором еще недавно говорили во всех новостях. Ты прекрасна, шлепнула она его по заду, который был круглым, как у заправской женщины, из-за подгузника, можно, я буду звать тебя мамочкой, и оба расхохотались, так что им в стену снова нервно заколотили, хотя была еще не ночь и по закону можно было не только смеяться, но даже сверлить перфоратором. Нам не стоит возвращаться сюда, сказал он, без сожаления оглядев грязный номер, и положил в портфель с деньгами парики и блокнот, в котором перед этим пометил, что у нее обнаружились новые характерные черты, обижаясь, она нервно стучала пяткой по полу, была очень упряма, и где только было это упрямство раньше, с родителями, быстро забывала шутки, так что ей можно было их рассказывать по несколько раз, не боясь наскучить, просыпаясь, долго лежала, глядя в потолок и мечтая, но о чем именно, не рассказывала, да он и сам знал о чем, о том же, о чем мечтают все молодые девушки, но чего в ее жизни никогда уже не будет, а еще у нее была манера вытирать грязные руки об его одежду, больно сжимать его плечо или сильно, без всякого уважения к летам, трепать за щеку в те минуты, когда она была в настроении и он ей нравился.

Они поехали на такси, водитель которого обедал в забегаловке при мотеле и согласился сгонять туда-обратно за хорошие деньги, не задавая лишних вопросов. Если что-то пойдет не так и я не вернусь, шепнул он ей на ухо, то отправляйся в ближайшее полицейское отделение, оттуда тебя переправят к родителям. Вот еще, испугалась она, чего еще ты задумал, не смей бросить меня, ты обещал никогда не оставлять меня одну и исполнять все мои капризы, забыл, что ли, про танцы и пирог с голубикой. Водитель несколько раз, не удержавшись, обернулся, чтобы рассмотреть своего странного пассажира, мужчину, вырядившегося в женщину, но спрашивать ничего не стал, не его ума дело, особенно когда хорошо платят, водитель был из тех, кто не задает лишних вопросов, даже в тех случаях, когда просят погрузить в багажник и отвезти подальше в лес большой мешок, где лежит что-нибудь, похожее на тело, вот и сейчас сделал музыку погромче и сосредоточился на дороге. Ехать пришлось долго, полтора часа, до города, где находилась больница, и для смелости, перед тем как выйти из машины, он опустошил стограммовый мерзавчик, потому что трезвым решиться на такое было непросто, а курить траву, пожалуй, не стоило, не хватало еще, чтобы в самый решительный момент на него напал приступ страха или смеха.

Больница была за высоким забором, трехэтажное кирпичное здание поликлиники высилось над одноэтажными больничными корпусами, построенными бог знает когда, с деревянными крылечками и водопроводными трубами, протянутыми к ним над землей, так что приходилось их переступать, а кое-где и нагибаться, чтобы под ними пройти. Оставив ее в такси, он попросил быть хорошей девочкой, и хотя портфель никак не подходил к платью, взял его с собой, мало ли что, а то вернется, и ни машины, ни девчонки, ни денег, ищи-свищи. Сапоги оказались хоть и по размеру, но узковаты, и он быстро натер себе пальцы, так что шел, переваливаясь, как старая утка, и казался себе смешон. На голых деревьях сидели вороны, снизу похожие на черные кляксы, и стоило кому-то появиться в больничном дворе, как они поднимали невероятный шум, перелетая с ветки на ветку, а маленький мальчик, выглядывавший из окна детского отделения, сложив пальцы пистолетом, стрелял по крикливым птицам, и хотя через стекло мальчика не было слышно, но по губам можно было прочитать, как тот приговаривает: паф, паф, паф. Осмотрев отделения, гинекологическое, детское, терапию, хирургию и морг, он подумал, что счастья можно попытать в хирургии. Войдя в отделение, оказался в узком коридоре, дверь налево сразу, без лишних предисловий, вела в операционную, дверь направо к палатам, а запах лекарств, что удивило его, перемешивался с табаком. Палат было всего две, мужская и женская, каждая на десять человек, все постели заняты, мужчины курили, закинув ногу на ногу, кроме того, который был привязан загипсованной ногой за крюк, а женщины пили чай и обсуждали, как лучше мариновать кабачки, с листьями смородины или без. С листьями или без, спросили его, увидев в коридоре и приняв за свою, настолько убедителен был его вид на расстоянии пяти-шести метров, и он, растерявшись, сначала не нашелся, что сказать, а затем буркнул: и так, и сяк. На ординаторской была прибита старая табличка, а ниже, на бумажном листке, имя врача, которое он не успел запомнить, и, положив ладонь на ручку, замер, прислушиваясь, а затем, собравшись с духом, толкнул ее, ну, с богом.

Чего вам нужно, грубо встретил его врач, лысый, заспанный, в мятом заляпанном халате, и он, разглядывая его, гадал, что за пятна на его груди, чья-то кровь или всего лишь кетчуп.

Он закрыл дверь и, не спуская глаз с врача, нащупал в замке ключ, который повернул на два оборота, мне нужен морфин, раствор или таблетки, не важно, давайте что есть, и показал нож, небольшой, с деревянной ручкой и резным лезвием, который стащил из столовой, когда раздатчица на минуту отвернулась. Чего, спросил врач и протер глаза большими пальцами, словно надеялся, что необычная посетительница исчезнет, но этого не случилось. Морфин, повторил он, пытаясь подделать женские интонации, раствор или таблетки, выгребайте все, что есть, и если сделаете как я прошу, хорошо заплачу, а если нет, то не хотела бы я оказаться на вашем месте. Врач вздохнул, дамочка, вы ж не первая ко мне приходите, сюда вламываются раз в неделю, если не чаще, и неужели вы думаете, что я храню наркотики в ящике стола. А где вы их храните, почесал он затылок рукояткой ножа. В сейфе. Открывайте сейф, или я заберу его с собой, ваш сейф, вместе со всем, что в нем. Сейф весит сто пятьдесят килограммов, далеко не унесете, эти сейфы, между прочим, производятся на наших оборонных заводах и при попытке взлома блокируются. Он устало опустился на стул, по-мужски расставив ноги, так что подол платья растянулся, и они бесконечно долго, минут десять, молчали, уставившись друг на друга, а когда в кабинете несколько раз звонил телефон, никто не снимал трубку. Устав играть в молчанку, врач добавил, и еще, хищение либо вымогательство наркотических средств карается статьей двести двадцать девятой, от трех до семи лет лишения свободы, а если на это преступление пойдет лицо, использующее свое служебное положение, как я, например, то это от шести до десяти со штрафом в размере заработной платы за период до трех лет, так что идите отсюда по-хорошему. Я заплачу, он открыл чемодан и показал сложенные пачки денег, которых было уже намного меньше, чем раньше, но все равно достаточно, чтобы у врача глаза на лоб полезли, и, присвистнув, тот достал из кармана замусоленный платок, протерев взопревшую лысину, пятьсот тысяч, и ни копейкой меньше. Он достал упаковку, сто купюр по пять тысяч, толщиной миллиметров пятнадцать, весом сто грамм. Врач с недоверием взвесил пачку на ладони, неужели такая большая сумма так жалко выглядит, и, послюнявив пальцы, посчитал дважды, чтобы не ошибиться, затем долго смотрел, меняет ли герб на купюрах цвет от малинового до золотисто-зеленого, значит, так, я скажу, что вы, дамочка, если вы вообще дамочка, вломились ко мне с ножом, придется вам несильно порезать мне шею, и когда вы выпотрошите сейф, я дам вам семь минут, чтобы сбежать, но не больше, врач расстегнул ворот, полоснув пальцем по шее, вот здесь, только не сильно, а впрочем, дайте сюда, трясетесь так, что как пить дать вспорете мне сонную артерию, я лучше сам. Глядя в зеркало, врач провел полосу, засочившуюся кровью, потом еще одну, побольше, а следом, вспомнив про срок от шести до десяти, добавил еще два пореза на руке и порвал себе халат, затем, вытащив из кармана связку ключей, подошел к сейфу, открыл механический замок, набрал код, и, щелкнув, тяжелая дверца чуть приоткрылась, давай, мол, вперед. Он выгреб ампулы с морфином и упаковку таблеток, уложив все в портфель, а врач, ткнув пальцем на верхнюю полку, сказал, возьмите еще трамадол, помогает, у нас в прошлом месяце деда взяли, который для жены героин покупал, сидит теперь в областной тюрьме, а что делать, если от боли та орала так громко, что слышно было через две улицы, проще с собой покончить, чем это терпеть, но вообще местные здесь практикуют водку, правда, пить приходится до отключки.

Давай быстро отсюда, крикнул он водителю, поправляя съехавший парик, который плохо держался на волосах, и когда машина отъехала от больницы, обернувшись, успел заметить, как, поднятые по тревоге, засуетились, забегали по двору охранники, но водитель остался невозмутим, только подумал, что нужно будет попросить побольше денег, ведь тех, у кого нелады с законом, чувствовал, как зверь дичь, по запаху, а от мужчины, переодетого в женщину, что ехал на заднем сиденье, неладами с законом за версту несло. Ты где был, спросила она, разлепив веки, почему так долго. Достал кое-что очень нужное, выдохнул он, прижимая к себе портфель, так что целый месяц можно ни о чем не думать, а что будет через месяц, никто не знает, может, больше нам уже не понадобится. Возвращаться обратно они не собирались, и на шоссе, на остановке междугородных автобусов, где работали кафе и туалет по десять рублей с носа, или с какого другого места, он попросил водителя притормозить, мы выйдем здесь, спасибо, приятель. И, чтобы водитель поскорее уехал, сунул ему в протянутую руку еще денег, вот, возьми и не забудь выпить за мое здоровье. Купив два билета на ближайший проходящий рейс, даже не запомнив, откуда тот шел и, главное, куда, они забрались в подъехавший автобус, чтобы поскорее убраться из этих мест. Достав из кармана пальто марлевую повязку, он, несмотря на ее протесты и угрозы послать все к такой-то матери, заставил ее спрятать лицо, чтобы не подхватила заразу, ведь автобус был забит до отказа, и чей-нибудь выдох, один-единственный, мог прикончить ее. В автобусе было тесно и душно, с ними ехали женщины с большими сумками, выставленными в проходе, через которые приходилось переступать, мужчины в грязных рабочих спецовках, ревущие на руках матери близнецы, а дети для онкобольных представляли повышенную опасность, две пожилые монахини, похожие на черных ворон в своих длинных рясах, и, сев за монахинями, они слышали, как одна из них шепчет, перебирая четки кривыми, узловатыми от артрита пальцами: боже, ты соделал, что наша сестра служила тебе среди страданий и болезней, участвуя в страстях христовых, прошу тебя смиренно, удостой ее участия и в славе спасителя, через христа господа нашего, аминь, и снова сначала, боже, ты соделал, что наша сестра, и так далее по кругу. Помолитесь, чтобы я успела попробовать пирог с голубикой, вдруг попросила она, подергав одну из монашек за платок, и, перегнувшись через сиденье, прошептала ей на ухо свое имя. Разве ты веришь в бога, удивился он. Нет, но никогда не знаешь, что тебе поможет, сказала она и, приложив ладонь к запотевшему окну, оставила свой отпечаток. В тот момент, когда автобус ненадолго притормозил, на светофоре или железнодорожном переезде, он спешно открыл одну ампулу морфина, не знаю, как там насчет бога, но вот это средство — настоящее чудо, открывай-ка рот, и она послушно выпила, так что на ближайшие сутки о боли можно было хоть немного забыть. Из автобуса вышли, когда уже стемнело, в каком-то городишке в соседней области, рекламные щиты повсюду зазывали в ночной клуб, а им надо бы осмотреться и поскорее найти жилье, и, пытаясь собраться с мыслями, он достал конверт, на дне которого оставалось еще немного травы, на два раза, но, решив не растягивать, высыпал на папиросную бумагу все, что было, не задумавшись о последствиях.

Я могу дотянуться до него рукой, показала она на стробоскоп над высоким потолком. Он засмеялся и нервно поправил парик, потому что ему показалось, что тот съехал набок, но на самом деле все было в порядке, пока он не стал его поправлять. И вдруг, оглядевшись, обнаружил, что они сидят на барных стульях перед стойкой, в ночном клубе с круглым танцполом, на запястье у него ярко-салатовый бумажный браслет, а перед ним пустует тарелка. Он зажмурился от яркого мерцающего света, больно ударившего по глазам, и, помяв виски, попытался вспомнить, что было между автобусной остановкой и клубом, но не смог. Она облизала жирные пальцы, картошка фри, объедение, как хорошо, что мы с тобой встретились, иначе я бы никогда ее не попробовала, и вообще, надо признать, что мама из тебя бесподобная, не хуже, чем папа. Надень маску, попросил он, ведь вокруг много людей, и она, хоть и разозлилась, все же натянула на лицо марлевую маску, болтавшуюся на шее, и бармен удивленно посмотрел на нее, расплескав коньяк. Вспомнив о портфеле с деньгами и лекарствами, он принялся искать, но ни на стойке, ни под ней того не было, и его, словно ведром холодной воды, окатило страхом, а когда он уже чуть было не расплакался, как заправская женщина, вдруг отыскал его под собственной задницей, хорошо, что сделан тот был из твердого материала и не раздавились ампулы с морфином. Пританцовывая под музыку, если это можно было назвать музыкой, он ощупал грудь, обнаружив, что вот теперь-то грудь у него и правда есть, и это его развеселило. Что мы делаем здесь, закричал он ей на ухо, оглушив. А черт его знает, закричала она в ответ, прочистив звенящее ухо пальцем, но я всегда хотела раствориться в толпе, где меня бы не узнавали, и ничего лучше ночного клуба для этого не придумаешь.

Ее и правда никто не узнавал, тем более без парика, с лысой головой, хотя одна из девушек, заказавшая уже третий коктейль, была одета в футболку с ее портретом, но даже представить не могла, что актриса, чье лицо на футболке было сильно растянуто большой грудью, сидела в двух шагах, а его вид оказался слишком экзотичен даже для ночного клуба, и на мужчину, переодетого в женщину, угрюмо, исподлобья смотрели, принимая за старого трансвестита или гомосексуалиста, чего здесь не прощали. От травки он чувствовал такую расслабленность, что плевать ему было на этих грубых пузатых мужчин, которые, кивая на него, о чем-то сердито переговаривались, пытаясь перекричать громкую музыку. Один из них пихнул его в плечо, как будто случайно, но ясное дело, что специально, и другие сказали, да ладно, дружище, не трогай его, видишь же, больной человек, но мужчина не успокаивался, не просто больной, а педик, сейчас я его вылечу. Его сбросили с высокого барного стула, и он, рухнув на пол, едва успел подставить руки, чтобы не разбить голову, и ощутил, как его ударили в грудь, но боли не почувствовал, будто тело стало чем-то вроде мешка с соломой, а она бросилась на помощь, визжа, не трогайте, не трогайте его, отойдите, оставьте, и заехала своей тростью одному по плечу, другому по лицу, так что ее отшвырнули подальше, не лезь, идиотка, а то сейчас и тебе навешаем. Окружившие его мужчины принялись бить его ногами по спине, груди, коленям, а он вспоминал квартиру с окнами на бульвар, кровать с шишечками, высокие книжные полки, картины на стенах, интересно, что с ними стало, выбросили ли их новые хозяева или оставили, скамейку напротив памятника композитору, прожившему аж шестьдесят девять лет, длинную дорогу от дома до набережной реки, по которой он гулял лет пятьдесят, не меньше, и когда был ребенком, и перед операцией, продолжая взвешивать все за и против, а теперь вот лежал на полу в провинциальном ночном клубе, в женском платье и парике, и даже не помнил, как сюда попал. Он завыл, продолжая прикрываться от ударов, его плечи мелко затряслись, и все решили, что он плачет, но когда перевернули на спину и разглядели как следует, поняли, что он вовсе не плачет, а смеется, захлебываясь, навзрыд. Ладно, хватит с него, и правда больной на всю голову, плюнув, сказал заводила, и остальные, разгоряченные, с раздувающимися ноздрями, отступились, да, хватит с него, пойдем лучше накатим по последней, на ход ноги. Ты живой, тебе больно, прильнула она к нему, вытирая рукавом его щеки и лоб, на которых остались следы от сапожного крема, и он, опершись на нее, чуть приподнялся, а сорванный парик съехал ему на плечи. Вокруг собрались любопытные, которые смотрели без злорадства, но и без жалости, просто как на развлечение, в конце концов, били тут кого-нибудь каждую ночь, но мужчину, переодетого в женщину, в первый раз, во всяком случае, никто не мог ничего подобного припомнить. Он оглядел свои руки с содранной кожей и ноги, нелепо торчавшие из-под задравшегося платья, и, пожав плечами, с удивлением обнаружил, что нет никакой боли, но, возможно, появится позже, когда пройдет действие травки.

А в следующий миг очнулся на танцполе, и от мерцающего света ему показалось, что все вокруг дергается и мелькает. Ну что, вот тебе твои танцы, которые ты так хотела, заорал он ей, видишь, я держу обещания. Они танцевали, бросив его портфель и ее трость на пол, точнее, танцевала она, ведь с ней когда-то занимался персональный хореограф, а он делал вид, что танцевал, дергался, как припадочный, какая разница, все равно было весело, так что и она, расхохотавшись, стала повторять за ним, и со стороны могло показаться, будто обоих дернуло током. Тебе хорошо, спросил он. Я тебя не слышу, смеялась она. Я спрашиваю, тебе хорошо, нагнулся он к ее уху, и они стукнулись головами, так что у него опять съехал парик. Я не слышу, что ты кричишь, но мне хорошо и ничего не болит, это счастье. Я не слышу тебя, показал он пальцами на уши, не слышу, что ты кричишь. Она обняла его, повиснув на нем, и он притянул ее к себе, натянув ей на лицо марлевую маску, которая снова, по его недосмотру, болталась у нее на шее. Он вспомнил, как к школьному выпускному, страшно сказать, как давно это было, тридцать восемь лет назад, он разучивал вальс, и закружил ее в полном обороте в два такта с тремя шагами, а танцующие то и дело толкали их, задевая локтями, что ты путаешься под ногами, педик вонючий. Пот стекал по его шее, как по водостоку, в парике было жарко, и хотелось его снять, но он не снимал, продолжая кружиться в вальсе три па, и находил ускользающий от него смысл в ее улыбке и счастье, которое видел в ее глазах вместо боли, страха и пустоты. Она откинула голову, и он провел рукой по ее слега отросшему ежику, по лбу без бровей, которые она обычно дорисовывала карандашом, но на этот раз забыла, отчего выглядела довольно странно, и, не удержавшись, поцеловал ее, ощутив через маску, как она откликнулась на его поцелуй.

Он пришел в себя в туалете, где стоял над умывальником, а вода стекала по лицу, размазывая грим, и что было между поцелуем и его появлением здесь, понятия не имел. Он испуганно огляделся, не понимая, в женском он туалете или мужском, но, увидев ее в кабинке с распахнутой дверью, со спущенными штанами спящую на унитазе, понял, что все-таки в женском, и портфель с деньгами при нем, вот, валяется на полу, измазанный черт знает в чем. Ты жива, похлопал он ее по щекам, попутно подумав, что это тот случай, когда известный вопрос задается в прямом, а не переносном смысле, и она, державшаяся, уткнувшись лбом в стену кабинки, съехала вниз, едва не упав, так что он едва успел поймать ее. Я так хочу спать, пробормотала она, и есть, даже не знаю, чего хочу больше, и совсем нет сил, чтобы идти, отнеси меня куда-нибудь, куда хочешь, мне все равно. В соседней кабинке раздались характерные звуки, кто-то блевал, перебрав, а в другой, сквозь щель между дверью и полом, можно было разглядеть лежащее тело, оставалось надеяться, что спящее. Решив, что если и они поспят здесь, запершись изнутри, то никто не обратит внимания, мало ли в этом клубе пьяных женщин, тысяча наберется, он стащил ее с унитаза и, кое-как натянув на нее джинсы, приобнял, давай немного отдохнем и потом уже решим, что будем делать дальше. Я тебя люблю, пробормотала она, и, проваливаясь в сон, он ответил, и я люблю тебя.

В конце человеческой жизни, как в конце календарного года, дни становятся короткими, а ночи длинными. В ее распоряжении теперь имелся только час утром, час вечером и, если боль была милосердна, два часа днем, а все остальное время она проводила в постели, блуждая в мечтах, которые часто путала с воспоминаниями. Впрочем, думал он, слушая ее невнятное бормотание, между воспоминаниями и мечтами разница и в самом деле невелика, с годами воспоминания становятся как мечты, а мечты как воспоминания, так что порой и здоровому человеку, не сидящему на морфии и марихуане, бывает трудно отличить одно от другого. Тот парень, с которым я встречалась, ты его еще терпеть не мог, вспоминала она мотоциклиста, подарившего ей наколку на руке, или вдруг говорила: когда я была маленькая, и он тоже помнил ее маленькой, любопытной и шаловливой, но теперь-то она выросла, как же быстро растут дети, не успеешь оглянуться, а маленькая девочка уже стала большой и больше не считает тебя своим папой. Она чувствовала, что ее время давно вышло, и если смерть еще не пришла за ней, то только потому, что запуталась в постоянно меняющихся адресах, но рано или поздно доберется до нее, и скорее рано, чем поздно, и ее теперешняя жизнь была похожа на спектакль, из которого было выброшено все скучное и бытовое ради схематичного, зато увлекательного сюжета, так всегда бывает в спектаклях, а как иначе втиснуть все события в три с половиной часа с двумя антрактами.

Они поселились в городе с большой рекой, перерезавшей его пополам, так что правый и левый берега жили собственной жизнью, как будто это были два разных города. За окном съемной квартиры высился областной перинатальный центр, в котором, это было написано на большом щите у входа, каждый год рождалось пять тысяч детей, и, всякий раз спотыкаясь взглядом об этот щит, он с ужасом представлял себе пять тысяч детей, целую гору младенцев, и думал, что рождение это чудо, ведь насколько случайно, мужчина и женщина, сто миллионов сперматозоидов, один достигает цели, а вот со смертью все не так, тут нет никакой случайности, и коли уж родился, то будь любезен, рано или поздно умри, тут уж без вариантов. Поглядывая из окна на женщин, без конца входивших и выходивших из перинатального центра, он снова, пожалуй, в последний раз, вспомнил о своей дочери, которой у него, как и женской груди, возможно, никогда и не было, но вспомнил не так, как раньше, мечтательно или с намерением найти ее, а как вспоминают давний сон, отчего-то задержавшийся в памяти. Перед лицом смерти все думают о детях, и те, у кого они есть, и те, у кого нет, и в онкологическом центре он любил сидеть в беседке, болтая с другими пациентами, а их разговорами о детях были полны карманы его больничного халата. Женщина с четвертой стадией рака груди, которой не могло уже помочь даже чудо, деловито перечисляла, что должна подготовить младшего сына к школе, куда тот скоро пойдет, и побывать на свадьбе старшего сына, банкетный зал на шестьдесят гостей, большой торт с фигурками молодоженов, тамада, танцы, костюм жениха, платье невесты, все заботы были на ней, и нельзя было умереть прежде, чем все это сделает, потому как больше некому. Тридцатилетняя блондинка с раком мозга, на пятом месяце беременности, выбрала между ребенком и лечением первое и, перекатывая пяткой гнилое яблоко, говорила только о том, как бы подольше прожить, когда родится ее малыш, обреченный быть сиротой, но что и говорить, у нее был трудный выбор, стать матерью и умереть или не стать матерью и, может быть, выздороветь, а может быть, и нет. Хорошо, что есть дети, я уйду, а они останутся, и вроде как не совсем я умру, не до конца, приговаривал себе под нос мужчина, у которого на шее отросла опухоль, напоминавшая вторую голову, словно тот носил на себе маленького сиамского близнеца, хорошо, что есть дети, я уйду, а они останутся. Был еще старик с раком толстой кишки, умиравший тяжело и болезненно, со смердящим калоприемником и пожелтевшей от лекарств кожей, к которому каждый день приходили сыновья, четверо, и все от разных женщин, и в один из дней старик, подсев к нему на скамейку в беседке, рассказал, что все четверо тревожатся по поводу наследства, большой квартиры на центральной улице, и не за такое в этом городе убивались и убивали других, а когда он спросил старика, какому же сыну тот оставит квартиру, старик, поправив калоприемник, сказал, что давно уже отписал ее какой-то санитарке из онкоцентра, у той было трое малышей от разных мужчин и не было своего угла, пусть всю жизнь с благодарностью вспоминает щедрого старика, ведь родные сыновья при любом раскладе забудут сразу после его смерти, черт знает, почему в жизни все так странно устроено.

Спустя два с лишним месяца скитаний они вдруг ощутили, что их портфель вовсе не бездонный, и хотя беспокоиться было еще рано, но уже пришла пора задуматься об экономии, а не раскидываться деньгами, как раньше. Зато у них был целый конверт травки, настоящее богатство, средство от боли и страха, которое, впрочем, тоже быстро таяло. Этот конверт, как он потом с трудом вспомнил, ему продал бармен в ночном клубе, который сначала спросил про какие-то соли, и он, понятия не имея, что тот имеет в виду, ответил, соли достаточно, спасибо большое, но бармен, хихикнув, не отстал, предложив ганджу, а когда он недоуменно пожал плечами, это еще что такое, ганджа какая-то, разозлился, да господи боже мой, траву я тебе предлагаю, педик ты гребаный, траву, хорошую и недорогую, без всяких примесей и прочей ерунды. К этому конверту он купил в табачном магазине папиросную бумагу и скоро уже так ловко закручивал сигаретки с травой, что чувствовал себя настоящим гуру, хотя до пятидесяти пяти лет не пробовал ничего крепче водки, да вот, как оказалось, никогда не поздно учиться чему-то новому. Травка, похоже, оказалась все же с примесями и, добавив много неожиданностей, раскрасила их дни новыми красками. Покурив, он порой не мог открыть глаза, которые, налившись свинцом, были неподъемно тяжелыми, а она мучилась галлюцинациями, то люстра спрыгивала с потолка и гуляла по комнате, то шарф душил ее, превратившись в змею, может, он не рассчитывал дозу или давали знать о себе ее лекарства, а еще от травки она становилась безмерно болтлива, словно хотела выговориться за все годы, что слыла молчуньей, да вдобавок за те, что не успеет прожить, и говорила, говорила, говорила, так что он иногда, не выдержав, засыпал, уронив голову на грудь. Квартиру они сняли по объявлению в газете, решив, что шумиха вокруг них уже немного стихла, хозяйка квартиры, слава богу, появлялась редко, за квитанциями или деньгами, и находила своих квартиросъемщиков, мягко говоря, странными. Однажды она, выглянув из комнаты, громко спросила, почему в коридоре слон и как вообще сюда попал, но так как хозяйка нуждалась в деньгах, а квартиру за такую цену в этом городе было не сдать, то поспешила обо всем забыть. Да и соседи, которым они старались не попадаться на глаза, только разводили руками: ну и нелепая парочка, а встречаясь на лестничной клетке, пересказывали друг другу, как странная девица в парике, увидев, что двери лифта закрылись за стариком с пятого этажа, заорала, будто того проглотил железный рот, а живущий с ней странный мужчина долго пытался ее успокоить: не кричи, любимая, это всего лишь лифт, сейчас доедет до пятого и выплюнет старика. От курения у них появилась сухость в глазах, и их постоянно приходилось закапывать, мучила резь в животе и вязкость во рту, от которой порой мерещилось, будто рот полон клея и стоит его закрыть, как заклеится навсегда, так что открыть больше не получится, но все же, несмотря на побочные эффекты, травка была отличным лекарством, так что можно было не изводить ее морфином и не усиливать дозу обезболивающего, которого и так оставалось немного. К тому же у нее совсем пропал аппетит, и только после курения, когда на обоих накатывало нестерпимое чувство голода, она соглашалась хоть немного поесть, и это сильно облегчало ему задачу, ведь иначе приходилось бы кормить ее силой.

Она больше не прыгала на кровати и не просила конфет, а снова, как до болезни, хотела быть красивой и нравиться если не всем, то хотя бы ему. Они обошли магазины в округе, где она, радуясь, что не нужно, как раньше, слушать советы матери, выбрала себе длинное платье свободного кроя, с большими карманами, куда можно было прятать руки, точнее пальцы, на которых отслоились ногти, потому что не хватало витаминов, микроэлементов, лейкоцитов, тромбоцитов, в общем, не хватало всего, чего только могло не хватать, а еще приглядела длиннополую шляпу, скрывшую от любопытных взглядов, которые могли быть опаснее случайной инфекции, ее лицо. Ты будешь на них ходить, спросил он, увидев, как она примеряет сапоги на шпильке сантиметров десять не меньше, или мне придется носить тебя на руках, и, нагнувшись, чтобы не услышали сотрудницы обувного магазина, прошептал, детка, ты ведь не можешь ходить без трости, сбавь обороты и поищи себе что-нибудь ортопедическое. Но упрямства ей было не занимать, это он давно уже понял, и сапоги, завернутые в шуршащую бумагу, были положены в длинную коробку, которую нести, конечно, пришлось ему, обнимая ее обеими руками.

Дома она провела перед зеркалом больше часа, наложила толстым слоем тональный крем и румяна, оживлявшие ее лицо, без них пугающе бледное, обвела глаза синими тенями и накрасила губы яркой помадой, затем долго примеряла парики, которые для удобства хранила, натянув на трехлитровые банки, похожие на стеклянные головы, и за время всех этих приготовлений так устала, что, упав на кровать, проспала до вечера, а пятна румян и помады остались на подушке. Очнувшись, заглянула в зеркало и, обнаружив, что лицо похоже на палитру художника, на которой перемешаны краски, стерла все, начав сначала, и только в полночь была одета и накрашена как следует, вот только пора было уже спать, и он, не обращая внимания на слезы, загнал ее в постель, заставив перед сном выпить морфин. На следующий день она не вставала с постели и, как следует выспавшись, вновь начала приготовления, с твердым намерением на этот раз повеселиться как следует. Все, что здоровому человеку кажется таким простым и привычным, чего и не замечаешь даже, для умирающего превращается в целое событие, и то, что обычная женщина делает за час, подумаешь, собраться, одеться да накраситься, она смогла осилить только за несколько дней. Между прочим, я никогда не была на свидании, держась за стены, дошла она до кухни, где он, сутулясь над столом, сворачивал им сигареты с травой. Он прикурил обе, протянув ей одну, свидание так свидание, только учти, что в моей жизни их были тысячи, и я буду весь вечер скучать.

Ресторан был на берегу реки, с видом на воду, и им отвели столик у окна. Она с трудом ковыляла на каблуках, отказавшись от трости, так что держалась за его локоть, и вид у них был, наверное, комичный, а может, со стороны казалось, что девушка выпила лишнего, всякое бывает, да и с чего он вообще решил, что на них кто-то смотрит, может, никто и не обращал ни малейшего внимания. Место было приличным, с ненавязчивой живой музыкой, двумя скрипачами и виолончелисткой, и в тусклом вечернем свете, скрадывающем все лишнее, она и правда была красива, хотя ее красота и была теперь замурована в ней самой.

В жизни все должно быть один раз, сказала она, разглядывая пальцы, на двух из которых, указательном и среднем, начали отрастать ногти, ведь рождаемся один раз и один раз умираем.

Он пожал плечами, не соглашаясь и не споря, словно говоря, кто его знает, может, ты права, а может, нет.