Стихи и песни (сборник)

«Я иду по Уругваю,Ночь – хоть выколи глаза.Слышны крики попугаевИ мартышек голоса».Над цветущею долиной,Где не меркнет синева,Этой песенки стариннойМне припомнились слова.Я иду по Уругваю,Где так жарко в январе,Про бомбежки вспоминаю,Про сугробы на дворе.Мне над мутною Ла-ПлатойВспоминаются дрова,Год далекий сорок пятый,Наш отважный пятый «А».Малолетки и верзилыПели песню наравне.Побывать нам не светилоВ этой сказочной стране.Я иду по Уругваю,В субтропическом раю,Головой седой киваю,Сам с собою говорю.Попугаев пестрых перья,Океана мерный гул…Но линкор немецкий «Шпее»Здесь на рейде затонул.И напомнит, так же страшен,Бывшей мачты черный крест,Что на шарике на нашемНе бывает дальних мест.Я иду по УругваюВ годы прошлые, назад,Вспоминаю, вспоминаю,Вспоминаю Ленинград…«Я иду по Уругваю,Ночь – хоть выколи глаза.Слышны крики попугаевИ мартышек голоса».1984, Монтевидео

Возвращение

Зимний ветер на пирсе жесток,Бухта грязная рябью измята.Возвращение. Владивосток.Безысходность российского мата.Уроженцы великой страны,Как привычно мы держим в рассудке,Что отсюда до невской волныДолететь невозможно за сутки.Но, вернувшийся издалека,Всякий раз я смотрю удивленно,Как отчизна моя великаПосле Дании или Цейлона.Накорми ее всю и одень,Обойди от конца до начала, —Эти толпы усталых людей,Эти сотни судов у причала!Посиди в электричке хоть час,Слух склоняя к случайной беседе,И подумаешь с грустью, что насНе напрасно боятся соседи.Почему только выпало мнеНеразрывною связью утробнойБыть привязанным к этой стране —Необъятной, голодной и злобной?1984

Индийский океан (песня)

Тучи светлый листок у луны на мерцающем диске.Вдоль по лунной дорожке неспешно кораблик плывет.Мы плывем на восток голубым океаном ИндийскимВдоль тропических бархатных благословенных широт.Пусть, напомнив про дом, догоняют меня телеграммы,Пусть за дальним столом обо мне вспоминают друзья, —Если в доме моем разыграется новая драма,В этой драме, наверно, не буду участвовать я.Луч локатора сонный кружится на темном экране.От тебя в стороне и от собственной жизни вдалиЯ плыву, невесомый, в Индийском ночном океане,Навсегда оторвавшись от скованной стужей земли.Завтра в сумраке алом поднимется солнце на осте,До тебя донося обо мне запоздалую весть.Здесь жемчужин – навалом, как в песне Индийского гостя,И алмазов в пещерах – конечно же, тоже не счесть.Пусть в последний мой час не гремит надо мной канонада,Пусть потом новоселы мое обживают жилье,Я живу только раз – мне бессмертия даром не надо,Потому что бессмертие – то же, что небытие.Жаль, подруга моя, что тебе я не сделался близким.Слез напрасно не трать, – позабудешь меня без труда.Ты представь, будто я голубым океаном ИндийскимУплываю опять в никуда, в никуда, в никуда.1984, научно-исследовательское судно «Дмитрий Менделеев», Индийский океан

Эгейское море (песня)

Остров Хиос, остров Самос, остров Родос, —Я немало поскитался по волнам.Отчего же я испытываю робость,Прикасаясь к вашим древним именам?Возвращая позабывшиеся годы,От Невы моей за тридевять земельНас качают ваши ласковые воды —Человечества цветная колыбель.Пусть на суше, где призывно пахнут травы,Ждут опасности по десять раз на дню, —Черный парус, что означить должен траур,Белым парусом на мачте заменю.Трудно веровать в единственного бога:Прогневится и тебя прогонит прочь,На Олимпе же богов бессмертных много,Кто-нибудь да согласится нам помочь.Что нам Азия, что тесная Европа —Мало проку в коммунальных теремах.Успокоится с другими Пенелопа,Позабудет про папашу Телемах.И плывем мы, беззаботны как герои,Не жалеющие в жизни ничего,Мимо Сциллы и Харибды, мимо Трои, —Мимо детства моего и твоего.1984, научно-исследовательское судно «Витязь»

На Маяковской площади в Москве (песня)

На Маяковской площади в МосквеЖивет моя далекая подруга.В ее окне гнездо свивает вьюга,Звезда горит в вечерней синеве.Судьбы моей извилистая нитьОборвана у этого порога.Но сколько ни упрашивай я Бога,Нам наши жизни не соединить.На Маяковской площади в Москве,Стремительностью близкая к полету,Спешит она утрами на работу,Морозный снег блестит на рукаве.Наш странный затянувшийся романПодобен многодневной катастрофе.Другим по вечерам варить ей кофе,Смотреть с другими в утренний туман.Но в час, когда подводный аппаратКачается у бездны на ладони,Ее печаль меня во тьме нагонитИ из пучины выведет назад.Но в час, когда, в затылок мне дыша,Беда ложится тяжестью на плечи,Меня от одиночества излечитЕе непостоянная душа.На Маяковской площади в Москве,За темною опущенною шторойНастольной лампы свет горит, которыйМерцает мне, как путеводный свет.Пусть седина змеится на виске,Забудем про безрадостные были,Пока еще про нас не позабылиНа Маяковской площади в Москве.1984

Прощание с каютой

Осенний норд-ост виноградную клонит лозу.Уходит таможня, довольная сделанным сыском.Цементное небо клубится над Новороссийском.Прощаюсь с каютой, земля ожидает внизу.Прощаюсь с каютой. Домой сувениры везу.Земная усталость в моем ошвартованном теле.Окончены сборы. Стенные шкафы опустели.Получены деньги. Земля ожидает внизу.Прощаюсь с каютой. Внезапной соринкой в глазуЦарапает веки пустяшная эта утрата.Уложены вещи. Машина чернеет у трапа.Прощаюсь с каютой, земля ожидает внизу.Какие пейзажи мне виделись в этом окне! —Мосты над Килем, золотые огни Лиссабона,Гавайские пальмы, Коломбо причальные боны,Снега Антарктиды в негаснущем желтом огне.Прощаюсь с каютой, где помню я штиль и грозу,Мужские беседы и шепот опасливый женский,Где ждал телеграммы и мучился скорбью вселенской.Уходят минуты, земля ожидает внизу.Прощаюсь с каютой. Лежалый сухарик грызу.Закон о питье напоследок еще раз нарушу.Я вещи собрал, но свою оставляю здесь душу.Прощаюсь с каютой, земля ожидает внизу.Прощаюсь с каютой. Скупую стираю слезу.Не ради валюты, не ради казенного хлебаПоднялся и я в океана соленое небо.Полет завершился, земля ожидает внизу.1984

«Из Ленинграда трудно видеть мир…»

Из Ленинграда трудно видеть мирУстроенным не так же, а иначе,За Гатчиной, за Комендантской дачей,Вне улиц этих серых и квартир.Когда на Мойке смотришь из окна,И видишь шпиль, мерцающий над крышей,И грохот пушки полудневный слышишь,Тебе другая местность не нужна.Когда сырые ветры в февралеПарадное распахивают настежь,Покажется, что и на всей ЗемлеТакие же простуда и ненастье.Из Ленинграда трудно видеть мир,Живущий в примирениях и ссорах,Смятениях и войнах, о которыхКричит с утра навязчивый эфир.Здесь нереален жизни быт инойВ Днепропетровске или Антарктиде.Так человек из комнаты не видитТого, что происходит за стеной.Из Ленинграда трудно видеть мир —Он ограничен ближних станций кругом.За Сестрорецком, Вырицей и ЛугойКривые превращаются в пунктир.Но все же хуже, что ни говори,Реальности жестокой вопреки нам,Жить вдалеке, давно его покинув,А видеть мир – как будто изнутри.1985

Комарово

Время, на час возврати меня в молодость снова,После вернешь мою душу на круги свои!Дачная местность, бетонный перрон, Комарово, —Низкое солнце и запах нагретой хвои.Снова сосна неподвижна над рыжею горкой,Снова с залива, как в юности, дуют ветра.Память, как зрение, делается дальнозоркой, —Помню войну – и не помню, что было вчера.Пахнет трава земляникой и детством дошкольным:Бодрые марши, предчувствие близких утрат,Дядька в буденовке и полушубке нагольном,В тридцать девятом заехавший к нам в Ленинград.Он подарил мне, из сумки коричневой вынув,Банку трески и пахучего мыла кусок.Все же неплохо, что мы отобрали у финновОзеро это и этот прозрачный лесок.Дачная местность, курортный район Ленинграда.Тени скользят по песчаному чистому дну.Кто теперь вспомнит за дымом войны и блокадыЭту неравную и небольшую войну?Горн пионерский сигналит у бывшей границы.Вянут венки на надгробиях поздних могил.Что теперь делать тому, кто успел здесь родиться,Кто стариков своих в этой земле схоронил?1985

Двадцать девятое ноября

С утра горит свеча в моем пустом домуВ честь матери моей печальной годовщины.Я, где бы ни бывал, неясно почему,Обычай этот чту – на то свои причины.Кончается ноябрь. Нет хуже этих дней —Тень снега и дождя летит на подоконник.Я вспоминаю мать, я думаю о ней,На огонек свечи смотрю, огнепоклонник.Он желт и синеват. Смотри и не дыши,Как льет неяркий свет в горенье беззаветномПрозрачная модель витающей души,Горячая струя, колеблемая ветром.Свечою тает день. В густеющем дымуУходит город в ночь, как в шапке-невидимке.Недолгая свеча горит в моем дому,Как юное лицо на выгоревшем снимке.Беззвучный огонек дрожит передо мной,Веля припоминать полузабытый род свойИ сердце бередить унылою винойНезнания корней и горечью сиротства.И в комнате сидеть понуро одному,Укрывшись от друзей, веселых и беспечных.До полночи свеча горит в моем домуИ застывает воск, стекая на подсвечник.1985

Душа

В безвременье ночном покой души глубок —Ни мыслей о судьбе, ни тени сновиденья.Быть может, небеса на темный этот срокБерут ее к себе, как в камеру храненья.Когда же новый день затеплится в окнеИ зяблик за стеклом усядется на ветку,Ее вернут опять при пробужденье мне,Почистив и помыв, – не перепутать метку!Душа опять с тобой, и завтрак на столе,А прожитая ночь – ее совсем не жаль нам.Мороз нарисовал узоры на стекле.Безветрие, и дым восходит вертикально.Но горько понимать, что ты летишь, как дым,Что весь окрестный мир – подобие картинкиИ все, что ты считал с рождения своим,Лишь взято напрокат, как лыжные ботинки.Что сам ты – неживой – кассетник без кассет,И грош цена твоей привязанности к дому.Что ошибутся там, устав за много лет,И жизнь твою возьмут, и отдадут другому.1985

На даче

Натану Эйдельману

Мы снова на даче. Шиповник растет на опушке,Где прячутся в травах грибы, что зовутся свинушки.Прогулки вечерние и разговор перед сномО первенстве мира по шахматам или погоде,Опилки в канаве, кудрявый салат в огородеИ шум электрички за настежь раскрытым окном.Сосед мой – историк. Прижав свое чуткое ухоК минувшей эпохе, он пишет бесстрастно и сухоПро быт декабристов и вольную в прошлом печать.Дрожание рельса о поезде дальнем расскажетИ может его предсказать наперед, но нельзя же,Под поезд попав, эту раннюю дрожь изучать!Сосед не согласен – он ищет в минувшем ошибки,Читает весь день и ночами стучит на машинке,И, переместившись на пару столетий назад,Он пишет о сложности левых влияний и правых,О князе Щербатове, гневно бичующем нравы,О Павле, которого свой же убил аппарат.Уставший от фондов и дружеских частых застолий,Из русской истории сотню он знает историйНе только печальных, но даже порою смешных.Кончается лето. Идет самолет на посадку.Хозяйка кладет огурцы в деревянную кадку.Сигнал пионерский за дальнею рощей затих.Историк упорен. Он скрытые ищет истокиДеяний царей и народных смятений жестоких.Мы позднею ночью сидим за бутылкой вина.Над домом и садом вращается звездная сфера,И, встав из-за леса, мерцает в тумане Венера,Как орденский знак на портрете у Карамзина.1985

Памяти Юрия Визбора (песня)

Нам с годами ближеСтанут эти песни,Каждая их строчкаБудет дорога.Снова чьи-то лыжиГреются у печки,На плато полночномСнежная пурга.Что же, неужелиПрожит век недлинный?С этим примиритьсяВсе же не могу.Как мы песни пелиВ доме на НеглиннойИ на летнем чистомВолжском берегу!Мы болезни лечим,Мы не верим в бредни,В суматохе буденТянем день за днем.Но тому не легче,Кто уйдет последним, —Ведь заплакать будетНекому о нем.Нас не вспомнят в избранном —Мы писали плохо.Нет печальней участиПервых петухов.Вместе с Юрой ВизборомКончилась эпоха —Время нашей юности,Песен и стихов.Нам с годами ближеСтанут эти песни,Каждая их строчкаБудет дорога.Снова чьи-то лыжиГреются у печки,На плато полночномСнежная пурга.1985

Санчо Панса

Низкий лоб платком замотан.Небо в утреннем дыму.Почему за Дон КихотомЕдет Санчо? Почему?Что влечет его – нажива,Скудной жизни вопреки?Не до жиру – быть бы живу,Вся нажива – тумаки.Плачет пашня по работам.Пусто в брошенном дому.Почему за Дон КихотомЕдет Санчо? Почему?Волоча худые ноги,Мимо рощ и мимо селКонь плетется по дороге,И трусит за ним осел.Гаснет вечер над болотом,Солнце кануло во тьму.Почему за Дон КихотомЕдет Санчо? Почему?Что сулит ему удачиЗа туманным рубежом?Что отыскивает зрячийВ ослеплении чужом?Пыль и дождь чеканят лица.В океан бежит вода.Рыцарь может исцелиться,Санчо Панса – никогда.И когда за ближней дальюТихий грянет благовестИ уляжется идальгоПод простой тесовый крест,На осла он влезет грузно,По-крестьянски, не спеша,И заноет странной грустьюБеспечальная душа.1985

Рим

Над Колизеем в небе дремлетЗаката праздничная медь.Как говорил один из древних:«Увидеть Рим – и умереть».Припоминать ты будешь снова,На свете сколько ни живи,И замок Ангела Святого,И солнечный фонтан Треви,И храмов золотые свечи,И женщин редкой красоты, —Но города, который вечен,В том Риме не увидишь ты.Великий город, это ты лиПоследний испускаешь вздох?Его навеки заслонилиСтроения иных эпох.Но у руин былого дома,У полустершейся плитыТебе покажутся знакомыЕго забытые черты.На Капитолии, и в парках,И там, где дремлет акведук, —Империя времен упадкаВезде присутствует вокруг.Еще идут войска по тропам,Достойны цезари хвалы,Еще простерты над ЕвропойЛитые римские орлы,И лишь пророками услышанНедуг неизлечимый тот,Который Тацит не опишет,И современник не поймет.1985

Герой и автор

Учебники нас приучают с детства,Что несовместны гений и злодейство,Но приглядитесь к пушкинским стихам:Кто автор – Моцарт или же Сальери?И Моцарт и Сальери – в равной мере,А может быть, в неравной, – знать не нам.Определить не просто нам пороюСоотношенье автора с героем, —С самим собой возможен диалог.И Медный Всадник скачет, и ЕвгенийПо улице бежит, и грустный генийМицкевича все видит между строк.Из тьмы полночной возникают лица.Изображенье зыбкое двоится.Коптит лампада, и перо дрожит.Кто больше прав перед судьбою хитрой —Угрюмый царь Борис или Димитрий,Что мнением народным дорожит?Не просто все в подлунном этом мире.В нем мало знать, что дважды два – четыре,В нем спутаны коварство и любовь.Немного проку в вырванной цитате, —Внимательно поэта прочитайтеИ, жизнь прожив, перечитайте вновь.1985

Город

Семнадцатый век, девятнадцатый век —Труха, пепелища, осколки.Трудом и молитвой здесь жил человек,И трудными будут раскопки.Не спросишь у серых бесформенных плитПро их стародавние были.Здесь дом на развалинах дома стоит,Могила стоит на могиле.Был город сожжен и отстроен опять.Какая печаль, неизвестно,Сумела людей навсегда приковатьК унылому этому месту.На что им безвкусная эта еда,Домов неопрятные соты,Река, обведенная камнем, кудаСливаются все нечистоты?Чем улочка узкая им дорога?Какие к ней тянутся нити?За дымом окраин такие луга —Взгляните, взгляните, взгляните!Пусть крепок ты телом, но духом ты слаб.Мечты твои – прихоть пустая.Умом ты свободен, но сердцем ты раб, —Удел твой – пшено, а не стая.На теплые волны спокойных морейНе сменишь ты, сколько ни сетуй,Ни дня из истории горькой своей,Ни камня от улочки этой.1985

Блок

Черный вечер.

Белый снег…

Александр БлокКолодец двора и беззвездье над срубом колодца.Окраины справа и порт замерзающий слева.Сжигаются книги, и все, что пока остается, —Поверхность стола и кусок зачерствелого хлеба.Не слышно за окнами звонкого шума трамваев —Лишь выстрелов дальних упругие катятся волны.В нетопленой комнате, горло платком закрывая,Он пишет поэму, – в названии слышится полночь.Не здесь ли когда-то искал свою музу Некрасов?В соседнем подъезде гармошка пиликает пьяно,И мир обреченный внезапно лишается красок, —Он белый и черный, и нет в нем цветного тумана.Ночной темнотой заполняются Пряжка и Невки,Кружится метель над двухцветною этой картиной,И ломятся в строчки похабной частушки припевки,Как пьяный матрос, разбивающий двери гостиной.1985

Комаровское кладбище

На Комаровском кладбище лесном,Где дальний гром аукается с эхом,Спят узники июльским легким сном,Тень облака скользит по барельефам.Густая ель склоняет ветки внизНад молотком меж строчек золоченых.Спят рядом два геолога ученых —Наливкины – Димитрий и Борис.Мне вдруг Нева привидится вдалиЗа окнами и краны на причале.Когда-то братья в Горном нам читалиКурс лекций по истории Земли:«Бесследно литосферная плитаУходит вниз, хребты и скалы сгрудив.Все временно – рептилии и люди.Что раньше них и после? – Пустота».Переполняясь этой пустотой,Минуя веток осторожный шорох,Остановлюсь я молча над плитойВладимира Ефимовича Шора.И вспомню я, над тишиной могилУслышав звон весеннего трамвая,Как Шор в аудиторию входил,Локтем протеза папку прижимая.Он кафедрой заведовал тогда,А я был первокурсником. Не в этом,Однако, дело: в давние годаОн для меня был мэтром и поэтом.Ему, превозмогая легкий страх,Сдавал я переводы для зачета.Мы говорили битый час о чем-то,Да не о чем-то, помню – о стихах.Везде, куда ни взглянешь невзначай,Свидетели былых моих историй.Вот Клещенко отважный Анатолий, —Мы в тундре с ним заваривали чай.Что снится Толе – шмоны в лагерях?С Ахматовой неспешная беседа?В недолгой жизни много он изведал, —Лишь не изведал, что такое страх.На поединок вызвавший судьбу,С Камчатки, где искал он воздух чистый,Метельной ночью, пасмурной и мглистой,Сюда он прибыл в цинковом гробу.Здесь жизнь моя под каждою плитой,И не случайна эта встреча наша.Привет тебе, Долинина Наташа, —Давненько мы не виделись с тобой!То книгу вспоминаю, то статью,То мелкие житейские детали —У города ночного на краюКогда-то с нею мы стихи читали.Где прежние ее ученики?Вошла ли в них ее уроков сила?Живут ли так, как их она учила,Неискренней эпохе вопреки?На этом месте солнечном, лесном,В ахматовском зеленом пантеоне,Меж валунов, на каменистом склоне,Я вспоминаю о себе самом.Блестит вдали озерная вода.Своих питомцев окликает стая.Еще я жив, но «часть меня большая»Уже перемещается сюда.И давний вспоминается мне стихНа Комаровском кладбище зеленом:«Что делать мне? – Уже за ФлегетономТри четверти читателей моих».1985

Тридцатые годы

Тридцатых годов неуют,Уклад коммунальной квартиры,И жесткие ориентиры, —Теперь уже так не живут.Футболка с каймой голубой,И вкус довоенного чая.Шум примуса – словно прибой,Которого не замечаешь.В стремительном времени том,Всем уличным ветрам открытом,Мы были легки на подъем,Поскольку не связаны бытом.Мы верили в правду и труд,Дошкольники и пионеры.Эпоха мальчишеской веры, —Теперь уже так не живут.Хозяева миру всему,Поборники общей удачи,Мы были бедны – потомуСебе мы казались богаче.Сожжен «зажигалками» дом.Все делится памятью позднейНа полуреальное «до»И это реальное «после».Война, солона и горька,То черной водою, то краснойРазрезала, словно река,Два сумрачных полупространства.На той стороне рубежаПросматривается все режеТуманное левобережье —Подобие миража.1985

«В старинном соборе играет орган…»

В старинном соборе играет органСреди суеты Лиссабона.Тяжелое солнце, садясь в океан,Горит за оградой собора.Романского стиля скупые черты,Тепло уходящего лета.О чем, чужеземец, задумался тыВ потоке вечернего света?О чем загрустила недолгая плотьПод каменной этой стеною, —О счастье, которого не дал Господь?О жизни, что вся за спиною?Скопление чаек кружит, как пурга,Над берега пестрою лентой.В пустынном соборе играет органНа самом краю континента,Где нищий, в лиловой таящийся мгле,Согнулся у входа убого.Не вечно присутствие нас на Земле,Но вечно присутствие Бога.Звенит под ногами коричневый лист,Зеленый и юный вчера лишь.Я так сожалею, что я атеист, —Уже ничего не исправишь.1986, Лиссабон

Гробница Камоэнса

У края католической земли,Под арками затейливого свода,Спят герцоги и вице-короли,Да Гама и Камоэнс – спят у входа.Луч в витраже зажегся и погас.Течение реки неумолимо.Спит Мануэль, оставивший для насНеповторимый стиль мануэлино.Король, он в крепостях своей страныОб Индии далекой думал страстно,Его гробницу черные слоныНесут сквозь время, как через пространство.Рожденные для чести и войны,Подняв гербы исчезнувшего рода,Спят рыцари у каменной стены,Да Гама и Камоэнс – спят у входа.Придав убранству корабельный вид,Сплетаются орнаменты, как тросы.Спят под скупыми надписями плитТорговцы, конкистадоры, матросы.Неведомой доверившись судьбе,Чужих морей пригубив злые вина,Полмира отвели они себе,Испании – другая половина.Художников не брали в океан,Но нет предела дерзостному глазу:Сплетения бамбука и лиан,Зверей и птиц, не виданных ни разу,Они ваяли, на руку легки,Все в камень воплотив благоговейно,О чем им толковали морякиЗа кружкой лисбоанского портвейна.Встает и снова падает заря.Меняются правители и мода.Священники лежат у алтаря,Да Гама и Камоэнс – спят у входа.Окно полуоткрыто. Рядом с нимПлывут суда за стенами собора.Их бережет святой Иероним,Высокий покровитель Лиссабона.Сверкает океанская вода,Серебряные вспыхивают пятна.И мы по ней отправимся туда,Откуда не воротишься обратно.Но долго, пробуждаясь по утрамИ глядя в рассветающую темень,Я буду помнить странный этот храмСо стеблями таинственных растений,Где каждому по истинной ценеМеста посмертно отвела природа:Властитель и епископ – в глубине,Поэт и мореплаватель – у входа.1986, Лиссабон

Лиссабон

Над берегом – распятие ХристаИ мост ажурный через реку Тежу.Воспоминаньем давним душу тешу,Взирая на далекие места,Которые не видел никогда,Но о которых помнил постоянно,Где смешана с рассолом океанаГор Пиренейских светлая вода.Жизнь, в сущности, подобие лото:Все клеточки успеть закрыть бочонкомИ, закрывая, вспоминать о чем-то —О стареньком заплатанном пальто,О времени мальчишеских тревог,Об утренней Неве, несущей льдины.Нам список кораблей до серединыДано прочесть – не более того.Прекрасно оказаться черт-те где,Откуда путь свой начинал Да Гама,Где красок перламутровая гаммаТанцует на проснувшейся воде.Конец Европы, край материка,Наивная эпоха юной прыти!Весь прочий мир неведом нам пока,Он ждет к себе и требует открытий.И сердце пробуждается в груди,И светит солнце несмотря на дождик,И ожиданье счастья впередиЗаманчиво, хотя и ненадежно.1986

Мыс Рока

У края Португалии любезной,Где ветра атлантического вой,Завис маяк над пенящейся бездной,Последней суши столбик вестовой.По склону козьи убегают тропы,У волн прилива обрывая след.Здесь в океан кидается Европа«С коротким всплеском» – как сказал поэт.Тяжеловесней жидкого металлаМерцает здесь, не молод и не стар,Предел Земли, куда дойти мечталаНеистовая конница татар.Вблизи границы шума и молчанья,Над дряхлой Европейскою плитой,Поймешь и ты, что вовсе не случайноПотомков одурачивал Платон,Что ветер, опустивший ногу в стремяКрутой волны, и влажных чаек крик —Суть не пространство мокрое, а время,Что поглотит и этот материк.1986

«В поэзии определяет случай / Что принимать за образцовый стих…

Памяти Б. А. Слуцкого

В поэзии определяет случай,Что принимать за образцовый стих.Мне в юности запоминался Слуцкий:Прямолинейность слов его простых,Его одежда бывшего солдата,И строгий ус, и бритая щека.Был мир его сколочен грубовато,Но, мне тогда казалось, на века.Суровых строк неистовая вераБыла жестка, и жестким был он сам.Удачнее не знаю я примераТакого соответствия стихам.И ученик в его огромном цехе,В нем отыскав начало всех начал,Я ждал его безжалостной оценки(А больше тройки я не получал).Куда теперь от веры этой деться?Кто нас ободрит? Кто укажет путь?Оплакиваю собственное детство,Которое обратно не вернуть.1986

Маяковский

Этот маузер дамский в огромной руке!Этот выстрел, что связан с секретом,От которого эхо гудит вдалеке,В назидание прочим поэтам!Отчего, агитатор, трибун и герой,В самого себя выстрелил вдруг ты,Так брезгливо воды избегавший сыройИ не евший немытые фрукты?Может, женщины этому были виной,Что сожгли твою душу и тело,Оплатившие самой высокой ценойНеудачи своих адьюльтеров?Суть не в этом, а в том, что врагами друзьяС каждым новым становятся часом,Что всю звонкую силу поэта нельзяОтдавать атакующим классам.Потому что стихи воспевают террорВ оголтелой и воющей прессе,Потому что к штыку приравняли пероИ включили в систему репрессий.Свой последний гражданский ты выполнил долг,Злодеяний иных не содеяв.Ты привел приговор в исполнение – до,А не задним числом, как Фадеев.Продолжается век, обрывается деньНа высокой пронзительной ноте,И ложится на дом Маяковского теньОт огромного дома напротив.1986

Старые песни

Что пели мы в студенчестве своем,В мальчишеском послевоенном мире?Тех песен нет давно уже в помине,И сами мы их тоже не поем.Мы мыслили масштабами страны,Не взрослые еще, но и не дети,Таскали книги в полевом планшете —Портфели были странны и смешны.Что пели мы в студенчестве своем,Когда, собрав нехитрые складчины,По праздникам, а чаще без причиныК кому-нибудь заваливались в дом?Питомцы коммуналок городских,В отцовской щеголяли мы одежде,И песни пели те, что пелись прежде,Не ведая потребности в иных.Мы пели, собираясь в тесный круг,О сердце, не желающем покоя,О юноше, погибшем за рекою,О Сталине, который «лучший друг».«Гаудеамус» пели и «Жену»,И иногда, вина хвативши лишку,Куплеты про штабного писаришкуИ грозную прошедшую войну.Как пелось нам бездумно и легко, —Не возвратить обратно этих лет нам.Высоцкий в школу бегал на Каретном,До Окуджавы было далеко.Свирепствовали вьюги в феврале,Эпохи старой истекали сроки,И темный бог, рябой и невысокий,Последний месяц доживал в Кремле.1987

Сад

Памяти Г. С. Семенова

«Прощанье с садом» – так назвал поэтПоследнюю неизданную книгу.Вся жизнь его была подобна мигу.Издали книгу, а поэта нет.Была на откуп книга отданаРедактору с неумолимым взглядом,И вот – «Прощание с осенним садом»В итоге называется она.Серьезна ли причина для досад? —Различия особенного нету.В том разница, однако, что при этомНе мы уходим, видимо, а сад.Все это вновь на ум приходит мнеНа Петроградской, у подъезда дома,Где сад стоит, безлюдный и бездонный,На противоположной стороне.Его дорожка снежная пуста.Шесть лет минуло с гибели поэта.Шесть раз в свои права вступало лето,Сад нарядив в защитные цвета.Стихи его в столе погребены,Ученики не преуспели в деле.Всю жизнь он прожил, на весну надеясь,И все-таки не дожил до весны.Поэт угас в метельном январе,И дух его уплыл необратимо,Как струйка нерастаявшего дымаНад ветками в морозном серебре.1987

«Несчастливы те, кто упорно / Старается, роясь в пыли…»

Несчастливы те, кто упорноСтарается, роясь в пыли,Чужие повыдергать зернаИз горькой Российской земли.За что им, убогим, бороться?Какую испытывать боль? —Империя без инородцевУже не империя – ноль.Из нынешней тьмы басурманскойВернуться назад не просиВ век киевской, дохристианскойИ незамутненной Руси.Скрипели арбы и телегиЗа сумрачным тем рубежом,Где гнали в полон печенегиСлавянских медлительных жен.Где, в бога Перуна не веря,Укрывшая шкурами грудь,Мешалась с древлянами жмеря,И с чудью немытая жмудь.Где хлеб истребляли пожары,Где, вновь набегая и вновь,Мешали с славянской хазарыСтепную дремучую кровь.Была к своим детям жестокаЗемля, для любого ничья.Здесь общего нету истока,Единого нету ручья.Здесь врозь разбегаются реки,И, замкнутый вычертив круг,Морями варяги и грекиОтрезали север и юг.1987

Инородец

Не ощущай себя уродцем,Напрасно душу не трави,Оставлена за инородцемСвобода в выборе любви.Судьба возможная инаяЕму рождением дана,И для него земля роднаяНе мать, скорее, а жена.Лишь обрусевший чужеземец,Прошедший множество дорог,Мог полюбить ее, как немецС фамилией короткой «Блок».Преодолев свою натуру,Хранили верность ей по гробПолушотландец, полутурок,И даже – полуэфиоп.Когда ревнитель чистых геновЗубами рвет тебя, как зверь,Когда толпа аборигеновТвою выламывает дверь,Тебя утешит убежденье,Что этот дом, и этот дымТы выбрал сам, не от рожденья,А сердцем собственным своим.1987

«Боюсь запоздалой любви…»

Боюсь запоздалой любви,Беспомощной и бесполезной.Так детских боятся болезней,Сокрытых у взрослых в крови.Боюсь запоздалой любви,Щемящей ее ностальгии.Уже мы не станем другими,Как годы назад ни зови.Был потом посолен мой хлеб.И все же, уставший молиться,Боюсь я теперь убедиться,Что был я наивен и слеп.Когда на пороге зима,Высаживать поздно коренья.Милее мне прежняя тьма,Чем позднее это прозренье.Боюсь непрочитанных книг,Грозящих моим убежденьям, —Так кости боится старикСломать неудачным паденьем.1987

Петр Третий (песня)

Виктору Сосноре

Шорох волн набегающих слышенИ далекое пенье трубы.Над дворцовою острою крышейЗолоченые светят гербы.Пол паркетный в покоях не скрипнет,Бой часов раздается не вдруг.Император играет на скрипке, —Государство уходит из рук.Держит строй у ограды пехота —Государева верная рать.Надо срочно приказывать что-то, —Что-то можно еще предпринять…Спят в пруду золоченые рыбки,Режут в кухне петрушку и лук.Император играет на скрипке, —Государство уходит из рук.Приближенные в страшной тревоге,Приближается пьеса к концу,Приближаясь по пыльной дороге,Кавалерия скачет к дворцу.В голос скрипки, тревожный и зыбкий,Посторонний вплетается звук.Император играет на скрипке, —Государство уходит из рук.Блеском сабель и пламенем алымНенавистных пугая вельмож,Он вернется огнем и металлом,На себя самого не похож.А пока – одинокий и хлипкий, —Завершая свой жизненный круг,Император играет на скрипке, —Государство уходит из рук.1987

Ермаково

Паровозы, как мамонты, тонут в болоте.Потускневшее солнце уже на излете.Машет крыльями грустно, на юг улетая,Туруханского гнуса пора золотая.Край поры молодой, я там с юности не был,Где горит над водой незакатное небо,И светлеют, обнявшись, спокойные реки, —Белый плес Енисея и синий Курейки,Где стоят, высоки, приполярные ели,Где вождя мужики утопить не сумели.Паровозы, как мамонты, тонут в болоте.Вы подобное место навряд ли найдете,Где гниют у низины пустынного лесаСилачи-исполины, четыре «ИэСа»,Словно памятник грозной минувшей эпохи.Ржавых труб паровозных невеселы вздохи.Сорок лет, как сюда завезли их баржою,И стоят они здесь, поедаемы ржою.Волк голодный, обманутый рыжею кровью,Пробирается, крадучись, к их изголовью.Эти призраки все я запомнил толковоНа краю Енисея вблизи Ермаково,Где осинник пылал светофором над нами,Где пути вместо шпал замостили телами.Но истлели тела – и дорога насмарку,Что связать не смогла Салехард и Игарку.Сколько лет пробивался по тундре упрямоЭтот путь, что заложен задолго до БАМа?Половодье в начале недолгого летаДо сих пор вымывает из кручи скелеты.Нынче норы лисиц и берлоги медвежьиЗаселяют туманное левобережье,Да остатки бараков чернеют, убоги,У покинутой насыпи мертвой дороги.Паровозы, как мамонты, тонут в болоте.И когда эти строки вы в книге прочтете,Помяните людей, что не встретили старость,От которых нигде ничего не осталось.1987

Юрий Левитан

Как канонады отголоски,С блокадных питерских временЯ помню голос этот жесткий,Военного металла звон.В дни отступленья и отмщенья,В дни поражений и тревог,Он был звучащим воплощеньем,Небесным голосом того,Кого от центра до окраинЛюбили, страху вопреки,И звали шепотом: «Хозяин», —Как будто были батраки.Того, кто их в беде покинул,Кто гением казался всем,Кто наводил им дула в спинуПриказом двести двадцать семь.Я помню грозный этот голосВ те исторические дни.Он был подобьем правды голойИ дымной танковой брони.Он говорил о Высшей каре,Он ободрял и призывал.Владелец голоса, очкарик,Был худощав и ростом мал.В семейной жизни не был счастлив,Здоровье не сумел сберечь,И умер как-то в одночасье,Не дочитав чужую речь.Но в дни, когда в подлунном миреГрядет иная полоса,Когда на сердце и в эфиреЗвучат другие голоса,Когда порой готов я сдатьсяИ рядом нету никого,Во мне рокочет ГосударствоЖелезным голосом его.1987

Дом Пушкина

Бездомность Пушкина извечна и горька,Жилья родного с детства он не помнит —Лицейский дортуар без потолка,Сырые потолки наемных комнат,Угар вина и карточной игры.Летит кибитка меж полей и леса.Дома – как постоялые дворы,Коломна, Кишинев или Одесса.Весь скарб нехитрый возит он с собой:Дорожный плащ, перо и пистолеты, —Имущество опального поэта,Гонимого стремительной судьбой.Пристанищам случайным нет конца,Покоя нет от чужаков суровых.Михайловское? – Но надзор отца.Москва, Арбат? – Но скупость Гончаровых.Убожество снимаемых квартир:Все не свое, все временно, все плохо.Чужой, не по летам его, мундир,Чужая неприютная эпоха.Последний дом, потравленный врагом,Где тонкие горят у гроба свечи,Он тоже снят ненадолго, внаем,Который и оплачивать-то нечем.Дрожащие огни по сторонам.Февральский снег восходит, словно тесто.Несется гроб, привязанный к саням, —И мертвому ему не сыщут места!Как призрачен любой его приют! —Их уберечь потомкам – не под силу, —Дом мужики в Михайловском сожгут,А немцы заминируют могилу.Мучение застыло на челе —Ни света, ни пристанища, ни крыши.Нет для поэта места на Земле,Но вероятно, «нет его и выше».1987

Чаадаев

И на обломках самовластья

Напишут наши имена!

Александр Пушкин. «К Чаадаеву»Потомок Чаадаева, сгинувший в сороковом,На русский язык перевел большинство его «Писем».Из бывших князей, он характером был независим,На Зубовской площади жил и в Бутырках потом.Уверенный духом, корысти и страха лишен,Он в семьдесят девять держался, пожалуй, неплохо,И если записке Вернадского верить, то онСобою украсить сумел бы любую эпоху.Он был арестован и, видимо, после избитИ в камере умер над тощей тюремной котомкой.А предок его, что с портрета бесстрастно глядит,Что может он сделать в защиту себя и потомков?В глухом сюртуке, без гусарских своих галунов,Он в сторону смотрит из дальней эпохи туманной.Объявлен безумцем, лишенный высоких чинов,Кому он опасен, затворник на Ново-Басманной?Но трудно не думать, почувствовав холод внутри,О силе, сокрытой в таинственном том человеке,Которого более века боятся цари.Сначала цари, а позднее – вожди и генсеки.И в тайном архиве, его открывая тетрадь,Вослед за стихами друг другу мы скажем негромко,Что имя его мы должны написать на обломках,Но нету обломков, и не на чем имя писать.1987

Март

Смерть Цезаря всегда граничит с тайной.И все-таки, реальность или миф,Она звенит – победой без восстаний,Народную судьбу переломив.Еще февраль в своих правах, пожалуй,И в спячке беспокойные умы,Но родники таятся, как кинжалы,Под голубыми тогами зимы.Преступный сон, навязчивый и дерзкий,Стучит в мозгу и разрывает грудь, —Как по виску ударить табакеркой,А после шарф на шее затянуть.В окне за черной виселицей рамыМетельный снег кружится и дымит.Он бел, как лик убитого тирана,Он пахнет чесноком, как динамит.Закон молчит. Общественность не ропщет.Свидетели и летописи врут.Все заговором связаны всеобщим:Перовская, и Беннигсен, и Брут.Пусть зимние в лесах окрестных виды,Где вьюга голос пробует «на бис»,Пою вам славу, мартовские иды, —Пора поэтов и цареубийств!Пусть будет счастлив тот из нас, кто дожилДо майских дней, где тихо и тепло!В окне светает. Снег идет, как дождик.Начало марта – первое число.1987

Памяти Бориса Слуцкого

На войне Мировой не убит,Переживший большие сраженья,Умер Слуцкий и молча лежит,Не страшась нищеты и забвенья.За оградою снежная ширь,Новостроек унылые стены.Что ж, на ветке сидящий снегирь,Не заводишь ты песни военны?На газетной скупой полосеПару строк удивленно прочтете:«Что-то лирики вымерли все, —То-то физики снова в почете».Были годы его сочтены, —Слишком душу тиранили долгоНеотвязное чувство виныИ вериги партийного долга.Громовержец и архистратиг,Грозный ментор поэтов безусых,Десять лет он молчал взаперти,Словно Батюшков, впавший в безумство.Завершается траурный круг,Ни свеченья над гробом, ни нимба,Умер Слуцкий, и поняли вдруг:Бог последний спустился с Олимпа.Для покинутых им на ЗемлеЗавершил он последнее дело.То, чем сердце годами болело,Под ключом он оставил в столе.Он лежит, неподвижен и нем,Посреди необъятной России,Никому не подвластен впервыеИ не уполномочен никем.1987

Живопись

С годами живопись становится понятней,Мы к ней все чаще обращаемся опять.Московских пригородов солнечные пятна,Головки грезовской светящаяся прядь,Вакханки Рубенса, и Тауэр в туманеПрипоминаются все ярче и ясней.Изображенья, раз увиденные, манят,Вдруг проступившие из юношеских дней.С годами живопись становится нужнее, —Все остальное ускользает и течет.Стареет сцена и театры с нею,Кино и музыка иные, что ни год.Одна лишь живопись внушает нам надежду,Что неизменными останутся всегдаИ эти складки у пророка на одежде,И эта серая в промоинах вода.И мироздания распавшиеся звеньяСоединяются в музейной тишине,Где продлеваются летящие мгновенья,Запечатленные на сером полотне.1987

Дворец Трезини (песня)

Рудольфу Яхнину

В краю, где суровые зимыИ зелень болотной травы,Дворец архитектор ТрезиниПоставил у края Невы.Плывет смолокуренный запах,Кружится дубовый листок.Полдюжины окон – на запад,Полдюжины – на восток.Земные кончаются тропыУ серых морей на краю.То Азия здесь, то ЕвропаДиктуют погоду свою:То ливень балтийский внезапен,То ветер сибирский жесток.Полдюжины окон – на запад,Полдюжины – на восток.Не в этой ли самой связи мыВот так с той поры и живем,Как нам архитектор ТрезиниПоставил сей каменный дом? —То вновь орудийные залпы,То новый зеленый росток…Полдюжины окон – на запад,Полдюжины – на восток.Покуда мы не позабыли,Как был архитектор толков,Пока золоченые шпилиНесут паруса облаков, —Плывет наш кораблик пузатый,Попутный поймав ветерок, —Полдюжины окон – на запад,Полдюжины – на восток.1987

«Этот город, неровный, как пламя…»

Этот город, неровный, как пламя,Город-кладбище, город-герой,Где за контуром первого планаВозникает внезапно второй!Этих храмов свеченье ночное,Этих северных мест Вавилон,Что покинут был расой одноюИ другою теперь заселен!Где каналов скрещенные саблиПрячет в белые ножны зима,И дворцовых построек ансамблиПриезжающих сводят с ума!Лишь порою июньскою летней,Прежний облик ему возвратив,В проявителе ночи бесцветнойПроступает его негатив.И не вяжется с тем ПетроградомНовостроек убогих кольцо,Как не вяжется с женским нарядомДжиоконды мужское лицо.1987

Петровская галерея

Эпоха Просвещения в России, —На белом фоне крест небесно-синий,Балтийским ветром полны паруса.Еще просторны гавани для флота,На острове Васильевском – болота,За Волгою не тронуты леса.Начало просвещения в России.Ученый немец, тощий и спесивый,Спешит в Москву, наживою влеком.Надел камзол боярин краснорожий.Художник Аргунов – портрет вельможи, —Медвежья шерсть торчит под париком.Начало просвещения в России, —Реформы, о которых не просили,Наследника по-детски пухлый рот,Безумие фантазии петровской,Восточная неряшливая роскошь,Боровиковский, Рокотов, Гроот.Встал на дыбы чугунный конь рысистый.История империи РоссийскойПока еще брошюра, а не том,Все осмотреть готовые сначала,Мы выйти не торопимся из зала, —Мы знаем, что последует потом.1988

Неверие

В раннем детстве, что помнится шумом дождя,Мироздание я познавал через нянек.На Васильевском жили мы. Мать спозаранокНас гулять отправляла, на службу идя.Помню няньку свою из глухого села,Что крестилась всегда, и в процессе гуляньяИногда меня в церковь с собою брала, —Больше прочего нравились ей отпеванья.Я от пенья молитв непонятных скучал,И старался на солнце удрать поскорееИз старинного храма Святого Андрея,Где недвижно над гробом горела свеча.Мне не нравился этот чертог темноты,Но причастность мне нравилась к нянькиной тайне.В тридцать пятом с собора сорвали кресты,И закончилось этим мое воспитанье.Мир горел в столкновеньи безбожных идей.Осажденных пургой отпевала блокада,И кресты, вознесенные над облаками,Приносили свистящую смерть для людей.Помню после холодный нетопленный класс,Красный галстук, что был мне на шею повязан,И салют отдавал я под бдительным глазом«Трех вождей» – так тогда говорили у нас.Мир горел в столкновеньи безбожных идей.В мирозданьи открылась мне самая малость.Времена изменялись, но жизнь не менялась, —Лишь на стенах менялись портреты вождей.Я о няньке своей вспоминаю опять, —Кто порядок вещей объяснит мне толково?Раз неверье на веру приходится брать, —То различия с верой и нет никакого.1988

Шинель

На выставке российского мундира,Среди гусарских ментиков, кирас,Мундиров конной гвардии, уланских,И егерских, и сюртуков Сената,Утяжеленных золотым шитьем,Среди накидок, киверов и касок,Нагрудных знаков и других отличийПолков, и департаментов, и ведомств,Я заприметил странную шинель,Которую уже однажды видел.Тот шкаф стеклянный, где она висела,Стоял почти у выхода, в торце,У самой дальней стенки галереи.Не вдоль нее, как все другие стенды,А поперек. История России,Которая кончалась этим стендом,Неумолимо двигалась к нему.И, подойдя, увидел я вблизиОгромную двубортную шинельНачальника Охранных отделений,Как поясняла надпись на табличке,И год под нею – девятьсот десятый.Была шинель внушительная таГолубовато-серого оттенка,С двумя рядами пуговиц блестящих,Увенчанных орлами золотыми,Немного расходящимися кверху,И окаймлялась нежным алым цветомНа отворотах и на обшлагах.А на плечах, из-под мерлушки серойСпускаясь вниз к раскрыльям рукавов,Над ней погоны плоские блестели,Как два полуопущенных крыла.И тут я неожиданно узналШинель доисторическую эту:Ее я видел много раз в киноИ на журнальных ярких фотоснимкахМальчишеских послевоенных лет,Где мудрый Вождь свой любящий народПриветствует с вершины Мавзолея.И вспомнил я, как кто-то говорил,Что сам Генералиссимус тогдаЧертил эскиз своей роскошной формы —Мундира, и шинели, и фуражки.Возможно, подсознательно емуПришел на память облик той шинелиНачальника Охранных отделений,Который показался полубогом,Наглядно воплотившим символ власти,Голодному тому семинаристу,Мечтателю с нечистыми руками,Тому осведомителю, которыйИзобличен был в мелком воровстве.Теперь, когда о нем я вспоминаю,Мне видятся не черный френч и трубкаТридцатых достопамятных годов —Воспетая поэтами одеждаСурового партийного аскета,Не мягкие кавказские сапожки,А эти вот, надетые под старость,Мерцающие тусклые погоныИ серая мышиная шинель.1988

Баллада о спасенной тюрьме

Я это видел в шестьдесят втором —Горела деревянная Игарка.Пакеты досок вспыхивали жарко —Сухой июль не кончился добром.Дымились порт, и склады, и больница, —Валюта погибала на корню,И было никому не подступитьсяК ревущему и рыжему огню.И, отданы милиции на откуп,У Интерклуба, около реки,Давили трактора коньяк и водку,И смахивали слезы мужики.В огне кипело что-то и взрывалось,Как карточные – рушились дома,И лишь одна пожару не сдаваласьБольшая пересыльная тюрьма.Горели рядом таможня и почта,И только зэки, медленно, с трудом,Передавая ведра по цепочке,Казенный свой отстаивали дом.Как ни старалась золотая рота,На две минуты пошатнулась власть:Обугленные рухнули ворота,Сторожевая вышка занялась,И с вышки вниз спустившийся охранник,Распространяя перегар и мат,Рукав пожарный поправлял на кране,Беспечно отложивши автомат.За рухнувшей стеною – лес и поле,Шагни туда и растворись в дыму.Но в этот миг решительный на волюБежать не захотелось никому.Куда бежать? И этот лес зеленый,И Енисей, мерцавший вдалеке,Им виделись одной огромной зоной,Граница у которой – на замке.Ревел огонь, перемещаясь ближе,Пылали балки, яростно треща,Дотла сгорели горсовет и биржа, —Тюрьму же отстояли сообща.Когда я с оппонентами моимиСпор завожу о будущих веках,Я вижу небо в сумеречном дымеИ заключенных с ведрами в руках.1988

Есенин читает стихи Кирову

А Персия, хотя теперь и близко,Но недоступна все-таки, увы!Вздыхает море, словно одалискаПод шелковым покровом синевы.Балкон лоза опутала витая,В восточном стиле убран кабинет.Хозяину стихи свои читаетНенадолго приехавший поэт.Печаль в глазах сменяется весельем.Он весь в кудрях – как в золотом венце.Следы свои оставило похмельеНа пухлом по-мальчишески лице.За окнами в пространстве бледно-синемНеярко разгорается звезда.Мимоза распускается. В РоссииТакого не увидишь никогда.И влагою солоновато-горькойПропитана густеющая мгла,И слушатель в суконной гимнастеркеНе шелохнется в кресле у стола.Крутоголов, широкоплеч и грузен,Вселившийся в роскошный этот дом,Он по нутру – не слишком близок к музе,Но должен знать, конечно, обо всем.Растопят ли лукавые южанеЕго зрачков зеленоватый лед?Он – Первый секретарь в Азербайджане,Но это не падение – а взлет.Кричит павлин вослед строке звучащей,Плывет за садом сумеречный дым,И моря лазуритовая чашаНакрыта небосводом голубым.Но для судьбы дороги нет окольнойНа рубеже прозрачных полусфер,И одного – уже заждался Смольный,Другому – время ехать в «Англетер».1988

Вальс тридцать девятого года (песня)

На земле, в небесах и на море

Наш напев и могуч и суров:

Если завтра война,

Если завтра в поход, —

Будь сегодня к походу готов!

Припев из предвоенной песни «Если завтра война»Полыхает кремлевское золото.Дует с Волги степной суховей.Вячеслав наш Михайлович МолотовПринимает берлинских друзей.Карта мира верстается наново,Челядь пышный готовит банкет.Риббентроп преподносит УлановойБелых роз необъятный букет.И не знает закройщик из Люблина,Что сукна не кроить ему впредь,Что семья его будет загублена,Что в печи ему завтра гореть.И не знают студенты из ТаллинаИ литовский седой садовод,Что сгниют они волею СталинаПосреди туруханских болот.Пакт подписан о ненападении —Можно вина в бокалы разлить.Вся Европа сегодня поделена —Завтра Азию будем делить!Смотрят гости на Кобу с опаскою.За стеною ликует народ.Вождь великий сухое шампанскоеЗа немецкого фюрера пьет.1988

Поминальная польскому войску