Помоги проекту - поделись книгой:
Антал Д., Брэдли Г. Городские бои: избранные случаи уличных боев от Второй мировой войны до Вьетнама. New York: Presidio Press, 2003.
Барри У. Д. «Черепица и городское насилие в древнем мире» // «Греческие, римские и византийские исследования», 37, № 1, 1996.
Боуден М. Падение черного ястреба: история современной войны. New York: Penguin, 1999.
Ван Веес Г. Греческая война: мифы и реальность. London: Duckworth, 2004.
Вэйвелл Дж. «Спарта и ее топография» // BICS, 43, 1999.
Гарлан И. Исследования греческой полиоркетики. Paris: E. de Boccard, 1974.
Гарланд Р. Пирей от V до I века до н. э. London: Duckworth, 2001.
Герке Х. – Й. Стасис. Minich: Beck, 1985.
Гилл Д. «Гипподам и Пирей» // Historia, 55, № 1, 2006.
Гленн Р., Пол К., Тодд Х., Стейнберг П. «Люди строят город»: наблюдения за взаимодействием горожан и военными операциями в Афганистане и Ираке. Santa Monica, CA: RAND Corporation, 2007.
Джос Э. Д. Городская партизанская война. Lexington: University Press of Kentucky, 2007.
Дэш М. К. Солдаты в городе: военные операции в городской местности. Carlisle, PA: Strategic Studies Institute, U. S. Army War College Command, 2001.
Дюфур Ж. – Л. Война, город и солдат. Paris: Odille Jacob, 2002.
Иссерлен Б. C., Дю-Пла-Тейлор Д. Мотия: финикийский и карфагенский город на Сицилии. Leiden: Brill, 1974.
Калдор М. Новая и старая война: организованное насилие в глобальную эпоху. Stanford: Stanford University Press, 2007.
Кренц П. Тридцать тиранов в Афинах. Ithaca, NY: Cornell University Press, 1982.
Кренц П. «Стратегическая культура Перикловых Афин» // Полис и народ: исследования политики, войны и истории Древней Греции. Claremont, CA: Regina Books, 1997.
Кэмп Д. «Стены и полис» // Полис и политика: исследования по истории Древней Греции. Copenhagen: Museum Tusculanum Press, 2000.
Кэмп Д. Археология Афин. New Haven, CT: Yale University Press, 2001.
Кэхилл Н. Бытовая и городская организация Олинфа. New Haven, CT: Yale University Press, 2002.
Линтотт Э. Насилие, гражданская война и революция в классическом городе. London: Croom Helm, 1982.
Лоуренс А. У. Греческие фортификации. Oxford: Oxford University Press, 1979.
Ли Д. У. «Городские бои в Олинфе, 348 г. до н. э.» // Поле битвы: прогресс и перспективы военной археологии. B. A. R. International Series, 958, Oxford, 2001.
Макниколл А. У., Милнер Н. П… Эллинистические укрепления от Эгейского моря до Евфрата. Oxford: Oxford University Press, 1997.
Мартен Р. Урбанизм греческой античности. Paris: A. et J. Picard, 1974.
Обер Д. «Гоплиты и препятствия» // Гоплиты: классический греческий боевой опыт. Berkeley & LA: University of California Press, 1991.
Рафтопулу С. «Новые находки из Спарты» // Спарта в Лаконике: материалы 19-го классического коллоквиума Британской школы в Афинах (Лондон, 6–8 декабря 1995 г.). London: British School at Athens, 1998.
Раш С. М. Полиоркетика в Пелопоннесской войне. University of Pennsylvania, 1997.
Рой Д. «Угроза из Пирея» // Космос: исследования мирного и военного общества классических Афин. Cambridge: Cambridge University Press, 1998.
Ролингс Л. «Альтернативные мучения: бои гоплитов и боевой опыт вне фаланги» // Война и насилие в Древней Греции. London: Duckworth, 2000.
Сабин Ф., Ван Веес Г., Уитби М. Кембриджская история греческих и римских войн. Cambridge: Cambridge University Press, 2007.
Соколичек А. «О феномене диатехисматы в греческих городах» // Forum Archaeologiae, 27/VI/2003 (http://farch.net).
Страссер Р. Ориентиры Фукидида. New York: Free Press, 1996.
Страссер Р. Ориентиры Геродота. New York: Pantheon, 2007.
Торнтон Р. Асимметричная война: угрозы и ответные меры в XXI веке. Malden, MA: Polity Press, 2007.
Тритл Л. От Мелоса до Сонгми: война и выживание. London: Routledge, 2000.
Уайтхед Д. Эней Тактик: как выжить в осаде. Oxford: Clarendon Press, 1990.
Уинтер Ф. Греческие фортификации. Toronto: University of Toronto Пресс, 1971.
Хабихт К. Афины от Александра до Антония. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1997.
Хансен М., Гейне Т. Описание архаических и классических полисов. Oxford: Oxford University Press, 2004.
Хепфнер В., Швандер Э. – Л. Дом и город в классической Греции. Munich: Deutscher Kunstverlag, 1994.
Шипли Г. «Лакедемон» // Описание архаических и классических полисов. Oxford: Oxford University Press, 2004.
Эшворт Дж. Г. Война и город. London: Routledge, 1991.
7. Борьба с терроризмом и враги Рима
Римлянам, как и любой другой имперской силе в истории, недоставало ресурсов, чтобы господствовать везде и всюду. Римская экономика по некоторым показателям была передовой – плотность населения, урбанизация, монетизация и развитие горнодобывающей промышленности достигли пикового уровнях для Средиземноморья во II в. н. э., причем этот уровень остается непревзойденным по сей день. Но ученые считают, что имперское правительство собирало налогов на сумму меньше (возможно, гораздо меньше) 10 процентов от ВВП, и это налоговое бремя неравномерно распределялось в экономике, в которой большая часть населения производила или зарабатывала средства, едва-едва обеспечивавшие «прожиточный минимум». При этих доходах государство содержало армию численностью чуть менее полумиллиона человек, и армии вменялись в обязанность расширение и защита границ империи с населением 60–70 миллионов человек и площадью 4 миллиона квадратных километров[290]. Будучи вдобавок единственной крупной и доступной общественной рабочей силой, армия привлекалась к выполнению невоенных или полувоенных функций, например несла службу в лавках мытарей и караульную службу, сопровождала важных персон, собирала налоги, охраняла тюрьмы и строительные бригады и сама занималась строительством[291]. Италия, центр имперской власти и родина римлян, не «экспортировала» значительного количества иммигрантов, будь то колонисты или солдаты. Исключение составляет короткий период правления Юлия Цезаря и Августа, когда около 200 000 отставников – главным образом итальянцев, ветеранов гражданской войны, которые уже не могли нести армейские тяготы – получили земельные участки в заморских колониях, поскольку в самой Италии свободная земля была в дефиците. Эти люди сыграли существенную роль в культурной трансформации Запада, но это было всего одно поколение «катализаторов»; данные колонии не сформировали этнически обособленное население или правящий класс. Последним на Западе считались коренные римские аристократии, а на Востоке и на Сицилии – греческая или эллинизированная местная аристократия, возникшая до римской оккупации[292]. Бюрократию Рим тоже не экспортировал: наместники провинций, их администрация и чиновники ранга всадников исчислялись всего лишь десятками, пусть они обычно привозили с собой друзей, рабов и клиентов[293]. И римляне строго соблюдали эти ограничения.
Современные ученые выявили факторы, которые в глазах населения империи делали ее жизнеспособной. Система налогообложения объединяла, монетизировала и урбанизировала экономику, «цивилизационные манки» обеспечивали глубокие культурные изменения, особенно на Западе, ряд имперских идеалов и форм – римское право и юриспруденция, образ императора и культ империи – присутствовал везде и вызывал ощущение сопричастности великому целому[294]. Но всего этого римляне достигли при наличии государственности в зачаточном состоянии и исчезающе малого сенаторского правящего класса, в основном, через развитые социальные механизмы.
Для предотвращения и подавления мятежей римляне полагались на сложную сеть взаимоотношений, пронизывавших едва ли не каждую страту общества, а также на агрессивную военную оккупацию наиболее нестабильных регионов, на пропаганду «решительного и безжалостного ответа» при необходимости и на способность собирать, пусть не сразу и с большими издержками, подавляющую силу, когда военные ресурсы империи сосредоточивались в одном месте. Риторика, отличавшая римлян от их менее цивилизованных, менее добродетельных и менее дисциплинированных врагов и подданных, маскировала реальность, в которой подданные трудились вместе с римлянами и в которой подданных было сложно отличить от римлян. Ни одно из средств, использованных римлянами против восстаний и мятежей, не могло искоренить саму проблему. Римляне управляли мятежами, но не ликвидировали их причин; бесчисленные большие и малые восстания на протяжении имперского периода, равно как и бандитизм, были свойственны империи все годы ее существования. Не было такого времени, когда численность римской армии могла быть безопасно сокращена – например, если оккупация успешно завершилась, – или же когда армию целиком можно было освободить для новых крупных завоеваний. Напротив, численность римской армии росла следом за расширением территориальных пределов империи[295].
Основные восстания и мелкие мятежи на протяжении имперского периода хорошо документированы. Один исследователь подсчитал, что с правления Августа, первого императора, по 190 г. произошло более 120 актов неповиновения; подсчет учитывает только события, упомянутые в древних источниках, но можно с уверенностью предположить, что многие эпизоды избежали упоминания[296]. Различные области, формально будучи имперскими, оставались в основном свободными от римского владычества, подконтрольными местным «бандитам» или аристократам[297]. Два крупных восстания известны в подробностях благодаря очевидцам: это восстание Верцингеторикса 52 г. до н. э., описанное Цезарем в «Галльской войне», и еврейское восстание 66–73 гг. н. э., описанное Иосифом Флавием. Иосиф командовал отрядами повстанцев, был взят в плен будущим императором Веспасианом и написал хронику войны на арамейском (текст утрачен), а затем на греческом языке (эта версия сохранилась)[298].
Стоит отметить не только кровопролитные восстания против Рима. В знаменитом сражении 9 г. германский вождь Арминий разгромил римские легионы Квинтилия Вара в Тевтобургском лесу, вследствие чего Рим никогда более не претендовал на господство над «Вольной Германией». Другие известные инциденты подобного рода – восстание Боудикки в Британии при Нероне, восстание батавов Цивилия во времена римской гражданской войны 69 г. и восстание евреев под началом Симона Бар-Кохбы в 132–135 гг.[299]
Некоторые авторы описывали травмирующие и унизительные процессы консолидации общества непосредственно после завоевания, когда новые налоги и набор местных мужчин в армию становились основными поводами для возмущения не до конца покоренного населения, склонного к бунтам. Римляне разделяли эту точку зрения. Римские писатели (мнения самих повстанцев не сохранились) рассуждали о свободе, об угрозе родовым ценностям и образу жизни и о коррупции среди римских чиновников как о ведущих мотивах ранних восстаний[300]. Примеры восстаний этого типа – вскоре после оккупации, во главе с местными лидерами, в ответ на трудности консолидации – мятеж Верцингеторикса в Галлии, действия Арминия в Германии и Боудикки в Британии.
Впрочем, мятежи и бунты случались и в провинциях, давно входивших в империю, – уже по иным причинам. В провинциях с открытыми границами, за которыми лежали «неумиротворенные» области или труднодоступные районы, возникали зоны долгосрочной или постоянной нестабильности, поскольку местные жители меняли свою лояльность в зависимости от обстоятельств (это касается северной Испании, северо-западной и восточной Англии, африканских провинций и других областей с эндемичным бандитизмом; подробнее см. ниже).
Кроме того, местные аристократы в давно «романизированных» провинциях могли возглавлять восстания, когда видели возможность отложиться; лучший пример тому – Галлия (восстание Юлия Флора и Юлия Сакровира в 21 г. и восстание Юлия Цивилия в 69 г.). Галлия быстро урбанизировалась и романизировалась, в I в. н. э. многие местные семьи имели римское гражданство, а эдикт императора Клавдия в 48 н. э. допустил некоторых галло-римлян в правящую элиту империи, в число сенаторов. Но эти лидеры могли опираться на своего рода «коренную идентичность», возможно вновь обретенную или укрепившуюся в итоге римского завоевания (галлы не знали, что они галлы, пока Юлий Цезарь не назвал их таковыми). Наконец, потенциальные цари и императоры, люди высокого ранга и большого влияния, могли искать союзников на местах в гражданских войнах и с их помощью претендовать на престол (например, Серторий в Испании, Виндекс в Галлии и Авидий Кассий на Востоке; гражданская война, покончившая с республикой, породила множество подобных связей)[301].
Эта схема кажется чрезмерно упрощенной, но суть в том, что все провинции оставались лишь сравнительно мирными, пусть характер и интенсивность восстаний менялись с течением времени. По меньшей мере три восстания в Азии и Ахайе возглавляли люди, именовавшие себя императором Нероном, который совершил самоубийство после свержения в 68 г. В провинции Вифиния (ныне северная Турция) император Траян запретил организации (коллегии) любого рода, поскольку этот регион имел репутацию оплота повстанцев; мы не располагаем достаточными доказательствами обоснованности забот Траяна, но император запретил даже пожарные бригады, а его указ заложил основы преследования христиан[302]. Ко времени восстания Бар-Кохбы Иудея являлась римским протекторатом (или провинцией) уже почти 100 лет. В ходе политического и военного кризиса III в. огромные части империи на Востоке и Западе – Сирия и Египет под властью Зенобии, царицы Пальмиры, и
Галлия под властью собственной династии императоров – восстали и сопротивлялись независимо друг от друга на протяжении десятилетий, прежде чем они были в конце концов усмирены; но по большей части мы оставим этот бурный период вне рассмотрения и сосредоточимся на хорошо документированном промежутке примерно с 100 г. до н. э. по 200 г. н. э.
Чтобы сохранить мир, римляне отчасти опирались на неотвратимость возмездия, причем эту идею они формулировали, используя идеологические, а не более абстрактные, стратегические термины. Римские историки говорили о восстаниях как об оскорблениях и вызовах, правильными ответами на которые была месть, достаточно суровая, чтобы внушить повстанцам благоговение и страх. В некоторых случаях они не чурались геноцида, истребляя племена и даже целые народы, что также засвидетельствовала римская литература. Они прибегали к террору как к инструменту политики, в том смысле, что творили крайние жестокости в массовых масштабах, дабы запугать подданных. Несмотря на то, что Рим никогда не оккупировал территорию по ту сторону Рейна после восстания Арминия, походы под началом будущего императора Тиберия, а затем его племянника и приемного сына Германика опустошили эту территорию: римские воины не щадили мирное население и явно намеревались истребить германцев[303]. Также римляне использовали нанесение увечий, массовые депортации, массовые грабежи и массовые убийства на грани геноцида, чтобы карать, мстить и усмирять. После восстания Бар-Кохбы император Адриан, который лично возглавил поход против восставших, изгнал евреев из Иерусалима и основал город заново в качестве римской колонии. Один древний источник говорит, что свыше полумиллиона человек погибли тогда и выжили лишь немногие. Другие данные свидетельствуют о наличии богатой раввинской культуры в регионе после восстания – депопуляцию и разрушение затруднительно осуществлять тщательно и успешно, – но документы сохранили и сведения о безжалостности римлян. Таково значение слов, приписанных Тацитом британскому мятежнику Калгаку: «отнимать, резать, грабить на их лживом языке зовется господством; и создав пустыню, они говорят, что принесли мир». Знаменитые цитаты из Полибия и Иосифа, историков, что описывали покорение их собственных народов, отражают старательно культивировавшийся римлянами образ сурового, но справедливого Рима[304].
Некоторые восстания потребовали от Рима значительного напряжения сил. На подавление восстания Иллирика в 6 г. бросили десять из двадцати восьми легионов империи, под командованием будущего императора Тиберия. Через несколько лет, после восстания Арминия, тот же Тиберий вторгся в Германию с восемью легионами – всей армией Рейна, около 40 000 воинов, плюс вспомогательное войско неизвестной численности, вероятно, около того или даже больше. Еврейское восстание 66 г. подавляли четыре легиона, в общей сложности около 50 000 воинов, в течение нескольких лет[305].
Но мы опять упрощаем. Мятежи в Римской империи вовсе не представляли собой череду разрозненных событий и ответных мер; сопротивление фиксировалось во все периоды римской истории и во многих местах. Вооруженные восстания и «обычная» война были всего лишь двумя его проявлениями. Каким же образом и с помощью каких постоянных «инструментов» римляне предотвращали мятежи, управляли ими и реагировали на сопротивление изо дня в день?
Некоторые повстанцы использовали террор в качестве тактики. Большинство историков ссылаются в качестве примера на группу, которую Иосиф называет сикариями. По его словам, группа действовала в Иерусалиме в 50-х гг., убивала своих жертв при свете дня, часто на многолюдных церемониях, а ее название происходит от лат. sica – «кинжал». Подобно некоторым современным террористам, сикарии выбирали символические цели, их первой жертвой стал первосвященник Ионафан, «олицетворение сотрудничества жреческой аристократии с пришлыми римскими правителями и эксплуатации людей»[306]. Они также нападали на богатых землевладельцев в сельской местности и уничтожали их имущество, опять же, в знак предостережения против сотрудничества с римлянами. По словам Иосифа Флавия, сикарии были идеологически мотивированными последователями «четвертой философии», что призывала к восстанию против римлян на религиозной почве[307].
Иосиф Флавий именовал сикариев «бандитами» (lestai) и использовал то же уничижительное обозначение для других повстанцев, помимо сикариев. Бандитизм был весьма распространенным явлением в империи, и даже при отсутствии идеологических оснований его зачастую справедливо называть мятежом, поскольку римское правительство неуклонно стремилось его искоренить. Некоторые полководцы и императоры утверждали, что сумели уничтожить всех бандитов на подвластных им территориях, но на самом деле ссылки на бандитизм пронизывают литературные и документальные свидетельства всех периодов Римской империи, причем бандиты разбойничали во всех без исключения провинциях империи, в том числе в «исконных» и особенно в Италии[308]. Греческое и римское понимание бандитизма обычно включало насилие в сельской местности, то есть набеги, грабежи, похищения, нападения, разбой на дорогах и убийство; из-за бандитов путешествовать в римском мире было очень опасно, даже на короткие расстояния. Бандиты, как правило, принадлежали к отбросам общества, на «большую дорогу» подавались рабы-пастухи, скотоводы, обитавшие на задворках цивилизации (особенно на Сицилии и в южной Италии), отставные солдаты и дезертиры.
Крупные социальные группы, проживавшие в пределах Римской империи, в том числе некоторые племена и иные этнические единицы, древние источники также классифицировали как бандитов. Среди наиболее заметных были буколои с болот в дельте Нила. В Киликии, на юго-востоке Малой Азии, горные исавры никогда по-настоящему не инкорпорировались в империю, сохраняли свой язык и племенную организацию и совершали разбойничьи набеги на более урбанизированные низменности весь период римского владычества; римляне вели с ними переговоры и изредка воевали, как с внешним врагом.
В Иудее, для которой единственной имеется большое количество литературных свидетельств на протяжении нескольких столетий, бандитизм оставался эндемическим явлением на всем протяжении римского владычества. Причем бандитизм в этой провинции нередко носил идеологический оттенок: местные жители воспринимали бандитов как защитников еврейской свободы от Рима. Различие между бандитизмом и партизанской войной в этом регионе провести крайне затруднительно. Сети вырубленных в скалах пещер поблизости от некоторых поселений в Иудее могли быть штаб-квартирами бандитов или укрытиями партизан-повстанцев, возможно, участников мятежа Бар-Кохбы, и эти группы населения существенно перекрывали друг друга. Датировать их деятельность сложно, вполне вероятно, что они действовали на протяжении десятилетий, если не веков[309].
Различие между бандитом, вождем племени, мелким царьком или лидером восстания зависит исключительно от интерпретации; многие люди подпадают сразу под несколько определений в древних источниках. Таким образом, крупные географические районы в пределах Римской империи оставались независимыми от римской власти – в основном, в горной местности, с ее мобильным населением и труднодоступным рельефом. Это были своего рода «карманы», где власть Рима не признавалась.
Аналогия между древним и современным бандитизмом выглядит натянутой. Идеология могла присутствовать и отсутствовать в древнем бандитизме, который в основном был экономическим, и даже там, где сопротивление являлось этническим или идеологическим, террор (в смысле непредсказуемого насилия, призванного порождать нестабильность и страх) оказывался малоподходящей тактикой, сработавшей разве что против сикариев. Опять же, за исключением сикариев, те люди, кого именовали бандитами в древности, действовали в сельской местности, обитали зачастую в недоступных горных районах, а не в многолюдных городах, этих предпочтительных мишенях современных террористов. Однако налицо и важные параллели. Бандиты не воспринимались как обычные преступники, они были врагами государства, против которых римляне вели войны. Это была не совсем война в прямом смысле, в отличие от походов против других государств; римляне рассматривали войну с бандитами как партизанскую, или, как мы теперь говорим, «асимметричную», хотя и не использовали эти термины. Считалось, что бандиты не действуют в одиночку. Они опирались на лояльность и ресурсы местных сообществ, которые помогали им, либо находились под защитой крупных землевладельцев, которые использовали их для собственных целей: грабить и убивать, похищать и запугивать соседей, а также в качестве «карательных отрядов» в постоянной конкуренции за землю и власть. Некоторые землевладельцы содержали фактически целые частные армии бандитов, способные отразить нападение любого военного соединения, которым располагала та или иная провинция.
Бандиты со связями в местных сообществах или подчинявшиеся землевладельцу попадались благодаря разведке, доносам и предательству. Их травили, как зверей на охоте; источники описывают армейские экспедиции, отправку наемников и поощрение местных шпиков[310]. Известны профессиональные и полупрофессиональные охотники на бандитов, причем некоторых из них было трудно отличить от самих бандитов[311]. Закон обязывал от общин и индивидов разыскивать и отлавливать бандитов, и за убийство бандита никакого наказания не полагалось[312]. Римское право вдобавок преследовало тех, кого обвиняли в соучастии, защите бандитов и сбыте награбленного ими – увы, это мало кого останавливало[313]. Некоторые богатейшие и влиятельнейшие персоны практически открыто покровительствовали бандитам, в том числе и многие представители римской сенаторской аристократии. Пропагандистская риторика, противопоставляющая бандитизм и легитимную власть, маскировала ситуацию, когда пребывавшая в зачаточной форме римская государственность оперировала в тени (или являлась частью) гораздо более сложной и развитой системы личной власти, включавшей в себя бандитов и их покровителей.
Армия охраняла граждан от бандитов. Август и Тиберий держали военные гарнизоны (stationes) по всей Италии, чтобы ловить бандитов, – ведь бандитизм распространился еще шире в годы гражданской войны, что покончила с республикой[314]. В некоторых регионах солдаты охраняли дороги от бандитов, а также возводили сооружения, этакие пограничные посты, куда затем направляли воинские подразделения. В Киликии римляне постепенно (в III и IV веках) укрепили всю внутреннюю границу с исаврами[315].
Против больших банд или «бандитствующих народов» римские наместники и их чиновники вели локальные войны. Цицерон возглавил жестокую карательную экспедицию против бандитов, будучи наместником Киликии, и в ходе ее разрушал деревни и истреблял их жителей; в одном поселении взял заложников после длительной осады, но долгосрочного успеха не добился. Тацит упоминает новые походы на бандитов в регионе, предпринятые чиновниками наместника Сирии в 30-х гг. и в 51 г.[316]
Римские наместники и императоры порой пытались нейтрализовать бандитов, нанимая сами банды для наведения порядка или заманивая бандитов в армию, по отдельности или en masse[317]. Еще чаще римские командиры вступали с бандитами в переговоры. Так, Цицерон завязал дружественные отношения (hospitium, гостеприимство) с одним исаврийским вождем («тираном», по его словам); этот и иные виды «ритуализированой дружбы» являлись основными инструментами римской внешней и внутренней политики на закате республиканского периода и на протяжении большей части римской истории в целом. Цицерон, Помпей и Марк Антоний дружно признавали другого исаврийского вождя, Тарконтидмота, «другом Рима» или своим личным другом[318].
В крошечной горной провинции Мавритания Тингитана, на крайнем северо-западе Марокко, римские наместники заключили мирный договор с вождями горных племен; текст этого соглашения, выбитый на камне, представляет собой почти единственное письменное свидетельство римской политики в регионе. За пределами сильно милитаризованной зоны в равнинной местности римское культурное влияние почти не ощущалось, хотя эту область окружали старинные римские провинции. Ни один сохранившийся источник не называет население горной Мавритании бандитами, однако аналогия с Исаврией несомненна[319].
Как с бандитизмом, так и с повстанцами в целом: военный фактор играет важную роль, однако армия действовала в более широком контексте социальных отношений. Римская армия была оккупационной, захватнической и одновременно дружественной. Это было особенно верно в отношении провинций Испания, Британия, Мавритания (современное Марокко), Сирия, Палестина (после еврейского восстания 66 г.) и Египет. В этих провинциях армия располагалась в городских центрах или была рассеяна по всей области, а не сконцентрирована на границе (провинция Испания не имела границ, а граница Британии была очень короткой)[320]. Некоторые районы империи оккупировались интенсивно, в частности Иудея, очень маленькая территория, где располагались в начале II в. примерно 20 000 солдат, а в Мавритании Тингитане в воинском лагере квартировали 10 000 солдат; за пределами «военной зоны» римское влияние едва ощущалось[321]. В обоих случаях интенсивная оккупация доказала свою бесполезность. Гарнизоны в Иудее не смогли предотвратить восстание Бар-Кохбы или подавить эндемичный бандитизм в провинции, и лагерь в Мавритании Тингитане был заброшен в III веке.
Осложняло ситуацию то обстоятельство, что армия не выступала из центра на периферию, как подобало бы одному народу, доминирующему над многими другими, хотя император притязал на верховную власть везде и во всем. В I в. н. э. римская армия быстро превратилась из ополчения итальянских граждан-солдат в силу, набираемую по всей империи, а не преимущественно из Италии. Легионерами становились главным образом граждане провинций, в частности, из ветеранских колоний. Но эти колонии представляли собой отнюдь не изолированные, этнически обособленные сообщества; среди их граждан были и ветераны-поселенцы, и вольноотпущенники, и отдаленные потомки переселенцев или вольноотпущенников, смешавшиеся за многие поколения с местным населением. Потомки отставников из вспомогательных войск служили, вероятно, еще одним важным источником пополнения легионов. Вспомогательные войска, набиравшиеся исключительно из неграждан, были гораздо многочисленнее регулярной армии. Увольняясь после десятилетий службы, эти солдаты приобретали римское гражданство и пенсию и, как правило, селились в тех регионах, где стояли их части. Таким вот образом армия Рима пополнялась за счет подданных империи[322].
Рассмотрим ситуацию в Иудее до восстания 66 г. Ирод Великий правил при поддержке римлян вплоть до своей смерти в 4 г. до н. э. и содержал типичную эллинистическую армию, набранную в местных военных поселениях[323]. Ему служили в основном сарматы, идумейцы, евреи-лучники из Вавилона и этнические палестинские евреи, хотя известно, что телохранителями Ирода были германцы, фракийцы и галлы. «Туземные» поселения продолжали снабжать армию, которая поддерживала всех преемников Ирода и составила гарнизон Иудеи после 6 г. до н. э. Многие воины этой армии сохранили верность римлянам и сражались заодно с ними, подавляя восстание 66 г. под командованием правнука царя Ирода, Агриппы II. С другой стороны, Ирод, вероятно, смоделировал свою армию по подобию римской и привлек на службу некоторых урожденных римлян; вполне возможно, что многих евреев забрали в легионеры или во вспомогательное войско как в его царствование, так и позже. Но созданный Мелом Гибсоном в «Страстях Господних» образ солдата-латинянина неточен. Солдаты в «римского» гарнизона в Иудее говорили на арамейском.
Армия, которую римляне первоначально направили против мятежников в 66 г., под командованием Цестия Галла, наместника Сирии, состояла из легионеров (то есть граждан Рима), вспомогательных отрядов (из неграждан), контингентов двух местных царьков-союзников («клиентов») и сирийского ополчения. В то же время еврейские силы, верные Агриппе II, выступили против мятежников тремя отрядами. Позднее римская армия под командованием Веспасиана стала куда многочисленнее: 55 000-60 000 легионеров и вспомогательных войск, 15 000 союзников, плюс, по крайней мере, один высокородный еврей, Тиберий Юлий Александр из Египта.
В этом примере и во множестве других, со всей империи, трудно различить римлян и их подданных, и процедура дополнительно осложняется тем, что многие аборигены, романизируясь, меняли имена на римские, а потому чрезвычайно непросто выделить в общей массе этнических итальянцев. Например, некоторые офицеры Ирода носили римские имена, но мы не знаем, были ли они романизированными евреями или выходцами из легионеров. Должны ли мы считать всех римских граждан римлянами, включая царя Ирода и его преемников, а также Иосифа Флавия и всех отставных солдат вспомогательных войск, их вольноотпущенников, их потомков и потомков их вольноотпущенников? Римлянин ли Павел из Тарса, чья семья приобрела римское гражданство благодаря неведомому покровителю, и римляне ли вольноотпущенники его семьи? Или следует именовать римлянами только чиновников из Италии, то есть прокуратора и его окружение? Или же нужно относить к римлянам одних легионеров? Но до восстания 66 г. в Иудее не было легионов. Один исследователь, изучавший Галлию, предположил, что термин «римлянин» был показателем социального статуса, а не этнической принадлежности, и потому не имел фиксированного значения: можно быть более или менее римлянином, в зависимости от подверженности влиянию римской культуры, а четкое различие между правителем и подданным попросту отсутствовало[324].
События, которые большинство историков упрощенно характеризуют как завоевание Иудеи Помпеем в 66 г. до н. э. и подчинение территории Риму через династию царей-марионеток, Иосиф Флавий описывает как невероятно запутанный процесс лавирования в хитросплетениях еврейских династических интриг на фоне гражданской войны в Риме, «треугольника» дипломатических отношений и конфликтов между римлянами и парфянами, римлянами и евреями и евреями и парфянами, а также на фоне локальных взаимоотношений, особенно между Иудеей и Аравией. Всякое отступление римских войск из региона ознаменовывалось новым восстанием во главе с новым кандидатом на престол и возрождением местной власти; относительная стабильность наступила только после поражения Ирода от Аристобула в 37 г. Поглощение Римом греческого Востока и завоевание Цезарем Галлии тоже можно описать подобным образом: лишь пристальное внимание к напряженности и конфликтам, свойственным данной местности, способно адекватно объяснить римскую интервенцию и описать ее последствия[325]. История римского империализма не есть история непобедимой армии, выступающей из центра империи против окруживших ее кольцом менее цивилизованных будущих подданных; да и управлялась империя не волей военизированного правящего класса, подчинившего себе этнически и культурно отличное население.
Современные исследования любых вопросов устройства Римской империи превращаются в фантазии без учета роли персональной власти по сравнению с властью государства. Один ученый отмечает, что в своей исчерпывающе подробной истории Иудеи под римским владычеством Иосиф Флавий едва касается римской государственности и, кажется, не понимает саму концепцию государственной власти[326]. Армия являлась в ту пору крупнейшим институтом римского государства, но именно социальные отношения, а не преимущественно армейские, связывали империю воедино. Большей частью «римское» управление осуществляли местные аристократы, мелкие царьки, вожди, «большие шишки» и крупные землевладельцы, что преследовали собственные цели и обращавшиеся к римской армии и римскому правительству, когда им требовалось. Налоги собирали местные агенты, продолжали действовать многие органы местного самоуправления. Участники локальных распрей и конфликтов взывали к римскому наместнику о разрешении споров – такова была суть римского права и римской провинциальной власти, а вовсе не эдикты и оккупация. Даже там, где «коренные» институты испытывали трансформацию под влиянием контактов с Римской империей, многие никогда не видели официальных представителей Рима, разве что солдат, а в некоторых провинциях даже последние встречались редко. Обмен привилегиями и унижениями, что регулировал общественные отношения, управлял и самой империей.
Можно пойти еще дальше и сказать, что описывать римские провинции как территориальные единицы значит все упрощать. Хотя римское право и политика признавали провинцию в качестве административной единицы, под управлением наместника сенаторского ранга, области наподобие Сицилии, Галлии или Иудеи не имели «унифицированных» отношений с Римом. Скорее, каждая из них являлась сетью сообществ и индивидов с уникальным набором связей в римском государстве, в лице сената и императора (или, при республике, «сената и народа Рима»), а также с отдельными римскими аристократами. Это было верно даже там, где Рим управлял провинциями непосредственно; мы постоянно читаем об изумительном разнообразии мелких царьков и местных правителей, союзных Риму и вроде бы предавшихся под руку империи. Этот сложный момент стоит проиллюстрировать двумя примерами.
Авторитеты по римской истории согласятся единодушно, услышав, что в Иудее римляне поддерживали дружественного себе царя Ирода Великого в течение нескольких десятилетий, вплоть до его смерти в 4 г. до н. э. Тем не менее было бы правильнее сказать, что сначала Юлий Цезарь, затем тиран Кассий, затем Марк Антоний и в конце концов император Октавиан поддерживали Ирода и что Ирод в ответ поддерживал каждого из этих людей[327]. В суматохе после убийства Юлия Цезаря в 44 г. до н. э. Ирод, хотя его отец был обязан римским гражданством и троном Цезарю, принял отряд Кассия в обмен на предложение союза. Когда Марк Антоний победил Кассия, Ирод сменил покровителя и предложил свою поддержку Антонию. Когда парфяне вторглись в Сирию и Иудею, свергли первосвященника и поставили собственного жреца, Антоний поддержал усилия Ирода по изгнанию парфян, а сенат официально объявил его царем Иудеи. Ирод и его армия также приняли участие в неудачной кампании Антония против Парфии, приблизительно в те же годы. Наконец, когда Октавиан победил Антония при Акции в 31 г. до н. э., Ирод совершил знаменитое паломничество к Октавиану и еще раз переметнулся к недавнему врагу. Убедив императора, что он будет столь же верным ему, каким был когда-то Антонию, Ирод обзавелся другом-императором. Октавиан передал Ироду несколько городов в Палестине – прежде римляне считали их своими или принадлежащими почившей царице Египта.
Ирод направлял римским друзьям войска, когда его просили об этом, и вообще всячески отстаивал их интересы. В свою очередь, он получал средства, с помощью которых расправлялся с династическими соперниками и расширял царство. Действия Ирода неразрывно увязали еврейскую политику и римскую гражданскую войну с региональной и международной политикой. Именно за счет подобных комплексных отношений Римская империя отражала внешние и внутренние угрозы (в этой системе их нелегко разделить), и система работала лучше при условии, что выгоды получали все заинтересованные стороны.
После смерти Ирода его царство оставалось разделенным между четырьмя выжившими сыновьями до 6 г. н. э.[328] В то время, воспользовавшись гражданскими беспорядками, римляне свергли Архелая и создали префектуру Иудея, включавшую часть царства Ирода вместе с Иерусалимом. Однако сыновья Ирода продолжали управлять остальной территорией царства. В 41 г. император Клавдий вручил внуку Ирода Агриппе I власть над всем царством, некогда принадлежавшим Ироду. Когда Агриппа I умер в 44 г., Клавдий подчинил большую часть этой территории римскому прокуратору ранга всадника, а сын Агриппы I, Агриппа II, продолжал править частью Галилеи. Такова была ситуация в провинции, о которой мы знаем больше всего; насколько ее история сложнее истории прочих, сказать трудно. Но явно, что определение империи как власти, которая в основном опирается на прямой военный или бюрократический контроль, не подходит к данному положению дел. Здесь непременно нужно учитывать динамические отношения между римским государством, отдельными римлянами и местными элитами.
Самым доступным «окном» в провинции, долго пребывавшие под прямым римским управлением – то есть подчиненные римским наместникам, – являются публичные выступления оратора Цицерона на процессе обвинявшегося в коррупции Гая Верреса в 70 г. до н. э. К тому времени Сицилия была частью Римской империи уже почти два столетия. Речи Цицерона «Против Верреса» раскрывают сложность отношений Рима с Сицилией и хитросплетения социальных уз, что связывали римский правящий класс и элиту эллинизированного города.
Большая часть провинции выплачивала одну десятую урожая зерновых в качестве налога. Право собирать налоги на Сицилии было продано местным; это было (или, по крайней мере, воспринималось) «как раньше», при последнем царе Сиракуз Гиероне II, что правил во время двух первых Пунических войн. На протяжении своих долгих речей Цицерон не раз с почтением упоминал «закон Гиерона» как институт, неуважение к которому обернулось дурным правлением. Кроме того, пять городов освободили от пошлины; два расплачивались самостоятельно, без договоров, а соглашения по сбору повинностей с некоторых городов продавались в Риме, на условиях, для них менее выгодных[329]. При этом условия соглашения каждой общины с Римом отражали обстоятельства ее участия в Первой Пунической войне и в последующих конфликтах либо ее отношение с римскими покровителями. Семейство Клавдиев Марцеллов и сам Цицерон считали себя покровителями острова в целом; Цицерон называл сицилийцев «союзниками и друзьями римского народа и своими близкими». Отдельные города, такие как Сегеста, Сиракузы и Мессана, имели тесные отношения с аристократическими семействами[330]. Представители эллинизированной сицилийской элиты также пользовались покровительством римских сенаторов, что стало очевидно в ходе судебного разбирательства; одной из наиболее часто упоминаемых форм покровительства было гостеприимство (hospitium). Особенно показательно, что улики против Верреса были получены при перекрестном допросе его «гостя», Гавия из Мессаны, и что Веррес сам несправедливо осудил другого своего «гостя», Стения из Ферм[331].
На Сицилии не было римской армии. Когда Верресу требовался «карательный отряд» для осуществления очередного вымогательского плана, он призывал рабов-охранников из местного храма Афродиты в Эриксе, чьи обязанности вообще-то заключались в охране храмовой казны[332]. Он брал взятки от местных купцов и от враждующих аристократов, которые отправляли своих врагов на его суд[333]. Взыскуя справедливости, сицилийцы слали гонцов, а города отправляли делегации в Рим, умоляя покровителей в сенате о защите, ибо только сенат мог приструнить Верреса[334]. Правление Верреса было коррумпированным и хищническим, но крепкие связи внутри и за пределами Сицилии позволяли ему выходить сухим из воды. Цицерон не упоминал о каких-либо восстаниях и характеризовал сицилийцев патерналистски, как послушный и по-детски доверчивый народ[335]. Более правдоподобным объяснением низкого уровня недовольства на Сицилии в эпоху Цицерона – если верить этой характеристике – будет плотность отношений и связей между местным правящим классом и римской аристократией, плотность, которую речи Цицерона прекрасно иллюстрируют.
Что же тогда называть мятежом, а что – контртеррористическими действиями? Одна точка зрения предлагает трактовать мятежи, сопротивление и бандитизм как следствия «дыр» в сети социальных отношений, что связывали империю воедино, вместе с сенаторской аристократией и императором. В ряде случаев один «узелок» – местный царек, римский аристократ, командир вспомогательного отряда – мог перенаправить узы в новом направлении, создавая новый набор связей, наперекор доминирующему. Международные отношения, местная политика и внутреннее соперничество римского правящего класса – все это работало заодно.
Римляне вели переговоры с мелкими царьками, вождями племен, бандитами и кочевниками[336]. Они платили выкупы и заключали соглашения. Они предоставляли гражданство, имена и военную поддержку. Они формировали бесконечное множество личных связей, что сплетали в сеть интересы римского правящего класса, местной аристократии и бандитов. Если «социальные сети» не помогали, как часто бывало, римляне правили силой. Они оккупировали территории, в некоторых случаях очень плотно. Они вели крупные войны против повстанцев и гордились, побеждая тех за счет превосходной дисциплины, доблести и лучшего оснащения. Они направляли против бандитов патрули, отряды, а иногда и целые армии. Они терроризировали мятежные регионы суровыми репрессиями. Насколько были действенны последние, сказать сложно. Римская империя просуществовала долго, но не знала периода, свободного от мятежей и бандитизма. Впрочем, речь не об эффективности или неэффективности римской армии; важно, что военный аспект мятежей и их подавления и самой империи является лишь верхушкой айсберга. Римляне правили потому, что их социальные отношения проникали повсюду – во всяком случае, далеко. Этими отношениями мог манипулировать кто угодно. Создание сети напряженных и динамичных отношений, все участники которой активно преследуют собственные интересы – сеть с пробелами и дырами, имеющая также «подсети», слабо связанные с основной, – возможно, таков наиболее точный и показательный способ описания империи.
В своей внешней политике Соединенные Штаты сегодня сталкиваются с проблемами, аналогичными для всех древних и современных империй. В частности, оккупация заморской территории всегда обходится дорого и порождает трудности, а «правящая» власть всегда остается в ничтожном меньшинстве. В последнее десятилетие стало модно искать в опыте Римской империи уроки для современности. Некоторые из подобных изысканий просочилось за пределы университетских лабораторий, проникли в популярную культуру[337]. Основные экономические, технологические (представьте себе римлян с ядерным оружием), демографические и социальные различия между современной и древней эпохами превращают поиски таких уроков в чрезвычайно сложное занятие, и не все согласны с тем, что прямая аналогия приемлема или может считаться научно обоснованной. Мы разделяем позицию скептиков[338]. Но раз нас попросили прокомментировать практическую ценность римской истории, мы полагаем небесполезным обратить внимание на решающую роль социальных институтов в жизни Римской империи. Римляне правили потому, что, как «коллективное государство» и как индивиды, они являлись элементами сложнейшей сети зависимостей, взаимных услуг и согласований, охватывавшей весь римский мир. Там, куда римские социальные сети не дотягивались или где часть правящего класса разворачивала собственную сеть против остальных, возникали неприятности. Рим преуспел, поскольку он опирается на созданный им общий социальный и культурный код, единый для местных элит, и поскольку многие влиятельные элементы на местах признавали власть Рима в собственных интересах. Ближайшей современной параллелью этой системе может оказаться «глобальная деревня», продукт взаимодействия телекоммуникационных технологий, финансовых институтов, свободной торговли и потребительских вкусов и интересов, что связывают международное сообщество сегодня. Внимание к общим экономическим и культурным интересам, а не к идеологии, представляется перспективным направлением будущей внешней политики.
Тема восстаний и мятежей в римских провинциях не получила должного внимания со стороны ученых. Две статьи Стивена Дайсона, «Восстания народов Римской империи» (Historia, 20, 1971) и «Модели народных восстаний в Римской империи» (Aufstieg und Niedergang der Römischen Welt, Berlin: Walter de Gruyter, 1975), по-прежнему остаются едва ли не единственными исследованиями темы. О бандитизме см. работы Брента Д. Шоу, особенно его классическую статью «Бандиты Римской империи» (Past & Present, 105 1984). Бенджамин Айзек приложил много усилий для прояснения роли римской армии как оккупационной силы, инструмента полицейского контроля и орудия репрессий против бандитов и иных мелких угроз; см. его книгу «Границы империи: римская армия на Востоке» (Oxford: Clarendon, 1992). О еврейском восстании см. исследование Мартина Гудмена «Правящий класс Иудеи: истоки еврейского восстания против Рима в 66–70 гг.» (New York: Cambridge University Press, 1987) и более общую работу «Рим и Иерусалим: столкновение древних цивилизаций» (New York: Knopf, 2007). О личной власти в Римской империи см.: Ричард П. Соллер «Личный патронат в эпоху ранней империи» (Cambridge: Cambridge University Press, 1982); Брент Д. Шоу «Тираны, бандиты и цари: личная власть в сочинении Иосифа Флавия» (Journal of Jewish Studies, 49, 1993); сборник под ред. Эндрю Уоллеса-Хадрилла «Патронат в древнем обществе» (London: Routledge, 1989); Фергус Миллар «Император в римском мире» (Ithaca, NY: Cornell University Press, 1992). Книга Дж. Э. Лендона «Империя чести: искусство управлять в римском мире» (Oxford: Clarendon, 1997) отлично показывает принципы действия системы персональной власти. Исследование Эрика С. Грюэна «Эллинистический мир и пришествие Рима» (Berkeley & LA: University of California Press, 1984) революционизировало наше понимание римского империализма, сфокусировав внимание на социальных институтах и политической борьбе будущих имперских подданных; только с учетом этих факторов можно объяснить, как Рим закрепился в этом регионе и обрел господство. Другие важные работы по невоенным аспектам римской имперской власти: Грег Вулф «Стать римлянами: истоки провинциальной цивилизации в Галлии» (Cambridge: Cambridge University Press, 1998); и Клиффорд Андо «Имперская идеология и провинциальная лояльность в Римской империи» (Berkeley & LA: University of California Press, 2000).
8. Войны с рабами в Греции и Риме
Жестокие убийства мирных жителей, харизматические религиозные лидеры, провозглашающие террор, повстанцы, скопом окружающие солдат, легионеры, загоняющие беглых рабов в холмы, ряды крестов вдоль дорог и распятые трупы пленных повстанцев, храмы, возведенные в память их мученической смерти, – все эти образы неплохо знакомы любому, кто интересуется историей; вдобавок некоторые из них популяризировал Голливуд, а иные буквально «рвутся в заголовки», как гласит присказка журналистов из таблоидов. Такова правда древних восстаний рабов. Но если не брать семидесятилетний период поздней Римской республики, со 140 по 70 г. до н. э., восстания рабов в древнем мире происходили довольно редко.
Это может показаться странным, поскольку рабство играло центральную роль в экономике Греции и Рима. Миллионы мужчин и женщин со всего античного Средиземноморья жили и умирали в ошейниках. Большинство из них примирялось с банальностью порабощения, некоторых ожидала участь вольноотпущенников, что чаще случалось у древних, нежели в современных рабовладельческих обществах. И лишь немногие отвечали на побои и унижения ежедневным неповиновением. Рабы не слушались, манипулировали хозяевами или сбегали – или покорно принимали свою судьбы и жили как придется. Тем не менее восстания, то есть массовые вооруженные выступления во имя свободы, были редкостью.
Спартак, мятежный гладиатор, чье восстание терзало Италию с 73 по 71 г. до н. э., был настолько же необычен, насколько стал знаменит. Особые условия, как мы увидим, превратили позднюю Римскую республику в золотой век древних рабских войн. На протяжении остальных столетий античности лишь малое число рабов отваживалось рискнуть тем немногим, что у них было, в бою против римских легионов или греческих фаланг; и совсем у горстки была возможность сражаться или хотя бы вступить в повстанческую армию, не говоря о том, чтобы собрать такую армию. Но хозяева все равно беспокоились, и относительная малочисленность восстаний обратно пропорциональна вниманию, которое хозяева уделяли своей безопасности. Представители греческой и римской элиты призывали к постоянной бдительности свободных против рабов, злоумышляющих насилие. Целый ряд мер предосторожности стал общепринятым для хозяев – например, не покупать слишком уж гордых в качестве рабов или держать рабов одной национальности отдельно друг от друга, чтобы они «не замыслили недоброе».
Тем не менее восстания случались, и не только на закате республики. Прежде чем перейти к описанию, нужно определиться с терминами, ибо древнее рабство вовсе не представляло собой монолитный институт. Древний мир знал различные категории подневольного труда. Две основные из них – рабский труд и общественные работы[339]. Труд рабов есть наиболее распространенное понимание рабства, знакомое нам по таким историческим областям, как американский Юг, острова Карибского бассейна или Бразилия, где людей привозили из-за моря и покупали и продавали как предметы обихода. Общественные работы – имеются в виду принудительные, конечно – подразумевали коллективное порабощение социальных групп, в рамках одного сообщества либо «со стороны». Чтобы избегать путаницы, многие ученые именуют общественных рабов сервами, пусть условия принудительных общественных работ были суровее, чем средневековое крепостное право. Крепостных, например, нельзя было убивать без причины, а вот убивать общественных рабов вполне допускалось. При этом древние, как правило, относились к личным рабам с большим презрением, чем к общественным, так что различие между сервом и рабом имеет определенный смысл.
Рабский труд был широко распространен в классической и эллинистической Греции и в республиканском и имперском Риме. Афины и другие города-государства, скажем, Эгина и Хиос, а также некоторые районы Анатолии являлись центрами греческого рабства, в то время как Италия и Сицилия и испанские копи служили оплотами рабства римского. До падения и уничтожения в 146 г. до н. э., Карфаген также содействовал крупномасштабной работорговле в Северной Африке. Общественное рабство считалось в основном греческим явлением, отмечалось в таких регионах, как Фессалия, Крит и Аргос, но самым известным его примером были спартанские илоты. Эта группа состояла из двух региональных групп, каждую из которых Спарта покорила по отдельности: илотов из контролируемой Спартой Лаконики на юго-востоке Пелопоннеса и рабов из подвластной спартанцам Мессении на юго-западе.
Стоит также сделать ряд предварительных замечаний об источниках наших сведений. Древние войны относительно хорошо документированы, но то же никак нельзя сказать о древних восстаниях рабов. Сохранилось сравнительно немного сведений. Отчасти причиной тому неудачные стечения обстоятельств, а отчасти – и малый интерес к этой теме со стороны античной элиты. Рабские войны сулили мало славы, совсем мало добычи, зато, вероятно, в избытке стыда. Рабов считали презренными существами. Следовательно, нет чести в победе над ними, и римляне подтвердили это, отказывая в триумфе полководцу, победившему в рабской войне. О трофеях тоже мечтать не приходилось, так как командиры не допускали грабежи на дружественной территории.
Наконец, следует отметить парадокс войны против рабов: убийство противника признавалось контрпродуктивным, потому что тем самым уничтожалось имущество соотечественников. А уж уступать рабам, конечно, было непозволительно.
Еще по поводу источников: практически все они выражают точку зрения хозяев. Мы можем лишь строить обоснованные догадки о планах и мотивах повстанцев. То же самое относится и к изучению рабства даже в более близкие к нам периоды истории.
Обращаясь непосредственно к рабским войнам, мы сталкиваемся с двумя различными явлениями: с восстаниями рабов как таковых и с восстаниями общественных сервов. Последние в ходе восстаний пользовались преимуществом общего происхождения, имели, так сказать, местные корни, уходящие на несколько поколений вглубь. Они чаще, чем личные рабы, прислуживали хозяевам в армии и на флоте, как правило, исключительно в качестве слуг или гребцов, но иногда и как солдаты[340]. Обеспечивая хозяевам дополнительные мечи в случае необходимости, сервы имели возможность воспользоваться поддержкой от иноземных врагов своих хозяев. Личные же рабы, восставая, вынуждены были преодолевать все сопутствующие недостатки своего положения: неоднородность, отчужденность, относительное отсутствие военного опыта и малую вероятность помощи извне. Однако они обладали одним существенным преимуществом перед общественными рабами, а именно внезапностью мятежа. Редкость восстаний личных рабов порой убаюкивала хозяев, и те ослабляли бдительность. Низкий статус личных рабов вдобавок тоже оказывался подспорьем, поскольку хозяева не рвались воевать против столь «недостойного» и якобы заведомо слабого противника.
Восстания общественных рабов в классической Греции происходили довольно часто. Согласно Аристотелю, пенесты (общественные рабы) в Фессалии и спартанские илоты восставали едва ли не регулярно[341]. Мы мало знаем о Фессалии, но много о Спарте. Различные древние авторы подробно описывали меры безопасности спартанцев против восстаний илотов – от запирания дверей (и снимания щитовых ремней во время походов) до ежегодных войн против илотов, когда спартанских юношей в возрасте от восемнадцати до двадцати отправляли обучаться ратному искусству на поселениях илотов. Основную угрозу представляли скорее мессенские, чем лаконские илоты. Они восстали около 670 г. до н. э.; это известное по обрывочным сведениям восстание вошло в историю как Вторая Мессенская война (Первая Мессенская война, около 735 г. до н. э., ознаменовалась спартанским завоеванием Мессении). Позднее случился еще один мятеж, сравнительно лучше документированный и известный как Третья Мессенская война (464–455 гг. до н. э.)[342].
Третья Мессенская война закончилась около 455 г., когда Спарта даровала повстанцам право безопасно покинуть крепости; Афины, извечный соперник Спарты, поселили бывших рабов в городе Навпакт на северном берегу Коринфского залива (этот город являлся, говоря современным языком, стратегической военно-морской базой). В 425 г. Афины построили крепость в Пилосе, на мессенском побережье, и поощряли мессенцев из Навпакта совершать набеги на спартанскую территорию и побуждать к бегству местных илотов. В 424 и 413 гг. афиняне основали и другие базы на спартанской территории, дабы подстрекать илотов к дезертирству. Полную свободу мессенским илотам принесло вторжение на Пелопоннес беотийского войска в 369 г.; беотийцы освободили область от почти 350 лет спартанского владычества и сделали Мессену столицей независимого полиса.
По сравнению с восстаниями общественных сервов восстания личных рабов были редкостью. Сохранившаяся греческая история дает всего три примера подобных восстаний: на острове Хиос, во главе с неким Дримаком, вероятно в III в. до н. э., а также в Афинах, на Делосе и где-то еще в 135–134 гг. до н. э. и снова в Афинах около 104–100 гг. до н. э. Гораздо чаще в греческой истории случалось, что полисы или повстанцы предлагали свободу личным рабам за их поддержку; так, например, поступили Афины, воззвав к спартанским илотам в ходе Пелопоннесской войны. В последние годы Пелопоннесской войны (431–404 гг. до н. э.) более 20 000 афинских рабов бежали в пелопоннесскую крепость Декелея, в холмах на северной границе Афин[343]. Спартанцы, которые построили эту крепость, откровенно мстили афинянам за их помощь восстанию мессенских илотов в Спарте. Кстати, некоторые афинские беглецы, похоже, попали, как говорится, из огня в пламя, поскольку их «задешево скупили» фиванцы, другой конкурент Афин[344].
Поделиться книгой: