Помоги проекту - поделись книгой:
Эти укрепления создали стратегическую возможность наращивания могущества, их уничтожение сигнализировало о полном поражении, а восстановление стен содействовало возрождению Афин как потенциального могучего союзника полисов, заинтересованных в сдерживании Спарты. Подобно тому как британское владычество на морях служило самым разным целям в разных уголках планеты в период взлета и падения Британской империи – гарантировало безопасность торговли, поддерживало колониальную экспансию, принуждало к повиновению грубой силой, – афинские стены проектировались и строились многими ради множества целей. Относительно нашего высокотехнологичного будущего определенно можно сказать, что чем громче стены и укрепления отвергаются как реликвии военного прошлого, тем чаще они будут использоваться по-новому, совершенно неожиданно, и тем полезнее обращаться в прошлое за объяснением, почему они стоят до сих пор.
Истории Афин и их стен подробно изложена в сочинениях Геродота и Фукидида с одинаковым названием «История». Кроме того, отметим текст автора IV века до н. э. Энея Тактика «О перенесении осад».
Возможно, именно по причине их вездесущности в древнегреческой ойкумене стены и укрепления привлекли значительное внимание ученых. В дополнение к многочисленным статьям и археологическим отчетам опубликовано несколько крупных монографий, рассматривающих фортификацию и оборону полисов на различных этапах греческой истории. Выявление и прослеживание хронологического развитии крепостной кладки и строительных техник обсуждается в работе Роберта Лоренца Скрэнтона «Греческие стены» (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1941). «Греческая фортификация» Ф. Э. Уинтера (London: Routledge & Kegan Paul, 1971) и «Назначение греческих укреплений» А. У. Лоуренса (Oxford: Clarendon Press, 1979) предлагают содержательные обзоры древнегреческих укреплений. Работа И. Гарлана «Исследования греческой полиоркетики» (Paris: Bibliotheque de écoles françaises d'Athènes et de Rome, 1974) имеет важное значение для понимания роли валов в классической греческой оборонительной тактике. «Греческая военная архитектура» Ж. – П. Адама (Paris: J. Picard, 1982) содержит отличные фотографии и подробные чертежи укреплений древнегреческого мира. Нарастание сложности этих сооружений отражает развитие тактики их штурма; см. по данной теме книгу Э. У. Марсдена «Греческая и римская артиллерия в историческом развитии» (Oxford: Clarendon Press, 1969). Что касается Пелопоннесской войны, Виктор Дэвис Хэнсон посвятил укреплениям той поры целую главу (глава 6, «Стены и осады (431–415)») своей книги «Непохожая война: как афиняне и спартанцы сражались в Пелопоннесской войне» (New York: Random House, 2005).
Если переходить непосредственно к Афинам, археологические раскопки городских стен обсуждаются в работе Р. Э. Уичерли «Камни Афин» (Princeton: Princeton University Press, 1978), см. особенно главу 1 «Стены». Совсем недавно Джон Кэмп опубликовал отличный обзор археологии афинского гражданского строительства в «Археологии Афин» (New Haven: Yale University Press, 2001). Как ни удивительно, полномасштабное изучение Длинных стен было предпринято только в наши дни. Дэвид Х. Конуэлл проделал замечательную работу по сбору всех сохранившихся сведений в произведениях античных авторов, эпиграфике и среди археологических находок; «Соединить город с морем: история афинских Длинных стен» (Leiden: Brill, 2008). Выходя за пределы городских стен на равнины Аттики, мы отметим три основных исследования, посвященных обороне этого региона: «Укрепленные военные лагеря Аттики» Дж. Р. Маккреди (Princeton: Princeton University Press, 1966), «Аттические крепости: оборона афинских пограничных территорий, 404–322 гг. до н. э.» Дж. Обера (Leiden: EJ Brill, 1982) и «Оборона Аттики: Народная стена и Беотийская война 378–375 гг. до н. э.» Марка Г. Манна (Berkeley: University of California Press, 1993). Последние две работы содержат живой обмен мнениями между авторами по поводу дат, целей и эффективности древнеафинской системы сельских укреплений.
Я благодарен моему другу Мэттью Б. Когуту за прочтение нескольких черновиков этой статьи и полезные комментарии.
4. Фиванец Эпаминонд и доктрина превентивной войны
Французский эссеист XVI века Мишель Монтень однажды сравнил между собой троих людей, которых считал тремя величайшими полководцами древности. И сделал странный вывод, что в настоящее время почти забытый фиванец Эпаминонд (ум. в 362 г. до н. э.), а вовсе не Александр Великий или Юлий Цезарь был среди них самым выдающимся, ибо его ставят особняком нрав, этический характер военной карьеры и не утратившие значения последствия его побед.
Монтеня, усердного ценителя классической древности, вряд ли можно упрекнуть в эксцентричности за то, что он предпочел полузабытого освободителя крестьян в юго-западном Пелопоннесе двум великим империалистам, которые покорили, соответственно, значительные части территорий Персидской империи и Западной Европы. Он попросту воспроизвел общие настроения греков и римлян, которые высоко ценили воинскую доблесть на службе политического идеализма. Например, римский государственный деятель Цицерон, «архивраг» Юлия Цезаря и Марка Антония, спустя три столетия после смерти фиванского полководца углядел в Эпаминонде защитника республиканских свобод и назвал его princeps Graecia – «первым человеком Греции». Забытый историк IV в. до н. э. Эфор, современник фиванской гегемонии, писавший в тени автократа Филиппа II, именовал Эпаминонда, в агиографической манере, величайшим среди всех греков, военным гением, который сражался за более значимые цели, нежели собственное величие[127].
Но, пусть древние воспринимали сокрушение фиванцами спартанского владычества и освобождение илотов в Мессении как одно из наиболее заметных этических события в их коллективной памяти, мы сегодня мало что знаем о карьере фиванского полководца и государственного деятеля Эпаминонда и еще меньше – о его достижениях, стратегическом мышлении и противоречивых доктринах упреждения и демократизации. Его нынешняя малоизвестность отчасти объясняется фрагментарностью сохранившихся источников, а также сосредоточенностью древних и современных ученых на Афинах и Спарте и общим пренебрежением Фивами[128].
Тем не менее всего за два с небольшим года (371–369 гг. до н. э.) Эпаминонд унизил спартанское милитаризированное государство, превзойдя персов и афинян, так и не добившихся этого в ходе длительных войн. Он освободил более 100 000 мессенских илотов, содействовал обращению к демократии десятков тысяч греков, помог основать новые укрепленные и автономные города и провел блестящую «упредительную» военную кампанию против Спарты – причем события этой кампании невероятным образом повторились почти 2400 лет спустя, после террористической атаки на США 11 сентября 2001 года.
Беотия четвертого века
Обычно древнегреческую демократию ассоциируют с Афинами Перикла (V в.): огромный флот, активность безземельных бедняков, морская империя и блестящие культурные достижения современников Перикла, таких как Аристофан, Еврипид, Фидий, Сократ, Софокл и Фукидид.
По контрасту, более поздняя фиванская демократическая гегемония IV в. зачастую игнорируется и в целом менее изучена, несмотря на свою необычность и политическую значимость. Беотийская демократическая культура, конечно, не породила ни Фукидида, ни Еврипида. И она, вопреки большинству других случаев древней демократии, не отражала усиление влияния безземельной бедноты, уничижительно именовавшейся ochlos, и не стремилась перераспределить доходы или обеспечить радикальный эгалитаризм, изрядно выходящий за рамки обыкновенного политического равноправия. Скорее, беотийское демократическое движение ограничивалось расширением политического участия народа и сделалось олицетворением интересов консервативных крестьян-гоплитов. Если же рассуждать в терминах империи, фиванские реформаторы-демократы, казалось, ставили под сомнение весь существующий порядок (сотни автономных городов-государств), а не рвались создать, в типично имперской манере, эксплуататорскую империю покоренных городов за рубежами[129].
Поражение Персии в 479 г. стало катализатором роста Афинской империи, а победа греческих союзников над Афинами в 404 г., в свою очередь, способствовала началу постепенного возвышения Фив. После Пелопоннесской войны (431–404 гг. до н. э.) бывшие победоносные союзники, Фивы и Спарта, быстро перессорились из-за добычи, отношения к побежденным Афинам и разделения сфер влияния. Действительно, на протяжении большей части последующей половины столетия (403–362 гг.) эти два соперника почти постоянно пребывали в конфликте, что оборачивалось ожесточенными стычками, частыми спартанскими вторжениями в Беотию и краткими перемириями. Современники поначалу воспринимали их противостояние как поединок, с непредсказуемым исходом, между традиционно грозной спартанской фалангой и новоявленным фиванским боевым строем, впоследствии прославленным, но вряд ли как способ распространить фиванскую власть за пределы беотийской культурной глуши с ее сомнительной историей[130].
Долгие десятилетия войны с редкими перемириями обернулись, однако, неожиданным поворотом в 379 г. до н. э. В этом году спаянная группа фиванских демократов свергла правившую олигархию Леонтиада, который опирался на поддержку спартанцев. Вместо олигархии реформаторы установили конфедеративную беотийскую демократию, свободную от чужого влияния и твердо настроенную положить конец постоянному вмешательству Спарты в дела греческих городов-государств. Мало того, что продолжающаяся война между двумя соперниками теперь обрела идеологический характер (демократия против олигархии), – конфликт разгорелся с новой силой благодаря компании фиванских политиков, не совсем доктринерски принимавших традиционные представления о балансе сил между городами-государствами. Ведомые сначала Пелопидом, а затем Эпаминондом, фиванские демократы решительно приступили к ликвидации «спартанской угрозы».
В ответ на это на протяжении большей части следующих восьми лет спартанцы повсюду мстили фиванцам за свое изгнание из Беотии. Царь Агесилай справедливо опасался, что новая фиванская демократия под началом Эпаминонда превратится из обычного соперника в борьбе за власть в уникального проводника революционных перемен, который в конечном счете станет угрожать собственным интересам Спарты на Пелопоннесе, а также трансформирует «извечную» сеть малых автономных полисов в более крупную и гораздо более враждебную демократическую коалицию. Итогом этих опасений были попытки (не менее четырех с 379 по 375 г.) вторгнуться в Беотию, дабы низвергнуть новую демократическую беотийскую конфедерацию[131].
Если не считать военных союзов с Афинами «по случаю», беотийцы использовали попеременно то пассивную, то активную тактику, чтобы воспрепятствовать регулярным спартанским вторжениям. Они то возводили массивные деревянные крепости, охранявшие их самые плодородные сельскохозяйственные угодья, то нападали на захватчиков силами легковооруженных патрулей и конных разъездов. Порой – это происходило редко – им удавалось заманивать спартанцев в засады и втягивать в локальные стычки, наподобие нечаянно победоносного столкновения при Тегирах в 375 г.
Это соперничество фиванской демократии и спартанской олигархии первоначально велось в ограниченных масштабах, в соответствии с традиционной греческой «моделью» сезонных вторжений, когда захватчик пытался нанести урон сельскохозяйственной инфраструктуре враждебного государства. Царь Агесилай, тот самый, что первым осознал опасность фиванского усиления, почти сумел за сезон или два обеспечить Фивам голод и построил крепости в ряде городов Беотии – в Платеях, Орхомене, Танагре и Феспиях. Но в целом спартанцы, несмотря на едва ли не десятилетие усилий, не смогли окончательно лишить Фивы демократического правления. Эти годы непрерывной и безуспешной войны в Беотии объясняют не только позднее радикальное стремление Эпаминонда сойтись со спартанцами в сражении на Левктрах, но и его последующее, куда более радикальное решение напасть на саму Спарту. В какой-то миг этого десятилетия Эпаминонд, очевидно, понял, что нет иного способа порвать с привычной практикой сезонных вторжений, кроме как покончить с той Спартой, какую греки наблюдали предыдущие 300 лет[132].
Вторжение зимы-весны 370–369 гг
Ход этой затяжной войны на истощение радикально изменился во второй раз в середине лета 371 г., когда спартанцы нарушили общее перемирие 375 г. и в очередной раз вторглись в Беотию. Но теперь, под командованием фиванца Эпаминонда, уступавшее числом беотийское войско наконец-то сошлось со спартанскими захватчиками в драматическом сражении среди покатых холмов Левктр, неподалеку от Фив. Исход битвы оказался неожиданным: беотийское войско практически наголову разгромило захватчиков – в схватке пали спартанский царь Клеомброт и около 400 человек из 700 воинов-спартиатов, а также были убиты сотни союзников-пелопоннесцев, остальные же разбежались и вернулись домой, стыдясь поражения. Эта битва мгновенно изменила стратегический баланс власти среди греческих полисов и стала предвестием скорого окончания едва ли не регулярных спартанских набегов на севере Эллады[133].
Большинство предыдущих побед в схватках греческих гоплитов – в первой битве при Коронее (447 г.), при Делионе (424 г.) или в первом сражении при Мантинее (418 г.) – приводило к временному утихомированию локальных конфликтов на несколько лет. Но победа при Левктрах, несмотря на пугающий для спартанцев результат, обернулась в скором времени возобновлением, а не прекращением беотийско-спартанского противостояния и оказалось предвестником грандиозных перемен на Пелопоннесе. Если сицилийская экспедиция 415–413 гг., в которой около 40 000 афинских воинов и союзников погибли, попали в плен или пропали без вести, подвела черту под мечтой о расширении Афинской империи, потеря около 1000 пелопоннесцев и унижение легендарного спартанского военного искусства аналогичным образом подорвали экспансионистскую политику Спарты и поставили под сомнение стабильность ее владычества в Греции вне долин Лаконики.
Примерно через полтора года после этой битвы (которая состоялась в июле 371 г. до н. э.), в декабре 370–369 гг. до н. э., полководец Эпаминонд убедил беотийских лидеров нанести по югу предупредительный удар. Официальной причиной для похода был назван призыв о помощи, с которым к фиванцам обратился полис из недавно объединенной Аркадии, Мантинея, умолявший о подмоге против постоянных нашествий спартанского царя Агесилая. Эпаминонд, по-видимому, заключил, что даже после Левктр спартанская армия продолжает грозить крупным демократическим государствам, а значит, лишь вопрос времени, когда спартанцы перегруппируются и попытаются снова вторгнуться в Беотию. Своевременное обращение аркадян и других пелопоннесцев с просьбой о защите, как представляется, подстегнуло Эпаминонда к разработке нового – еще более амбициозного и окончательного – плана по уничтожению спартанской гегемонии на Пелопоннесе[134].
Огромная союзная армия Эпаминонда насчитывала тысячи пелопоннесцев, которые присоединялись к беотийцам, стоило тем пересечь Коринфский перешеек; возможно, среди присоединившихся были и те, кого пощадили более года назад при Левктрах. Войско маршем преодолело почти 200 миль в глубь полуострова, к самому сердцу спартанского государства, легендарной неуязвимой страны, как говорили, не видавшей врагов без малого 350 лет. Разграбив спартанские владения и загнав спартанскую армию в город, за ледяной Эврот, беотийцы попытались было взять штурмом акрополь Спарты, но не преуспели. Тогда они сожгли спартанский порт Гифий, в двадцати семи милях к югу от Спарты, после чего, вместе с частью победоносных союзников-пелопоннесцев, двинулись по зиме на запад, через гору Тайгет в Мессению, историческую житницу спартанского государства, где трудились закабаленные крепостные, известные как илоты, обеспечивая Спарту провиантом[135].
Беотийцы, вероятно, спустились со склонов Тайгета вскоре после начала 369 г. до н. э., отрезали спартанцев от их богатого «протектората» Мессении, освободили большую часть тамошних илотов и помогли заложить громадную цитадель Мессены. Прежде чем уйти с Пелопоннеса весной, Эпаминонд удостоверился, что новое, автономное и демократическое, государство Мессения с укрепленной столицей в Мессене надежно защищено от спартанских репрессий. И к тому времени, когда Эпаминонд отправился домой, он вновь унизил Спарту и прервал ее паразитическую зависимость от мессенской провизии (эта зависимость и бесперебойность поставок еды позволяла свободным спартиатам, воинской касте, сосредоточиваться исключительно на войне). Мечта Эпаминонда об антиспартанский оси, опорами которой служили Мессена, заново укрепленная Мантинея и поднимавший голову Мегалополь, казалось, осуществляется[136].
Это замечательное вторжение во многих отношениях представляло собой аномалию. В начале IV века греческие армии, даже после внедрения инновационной тактики, разработанной в ходе Пелопоннесской войны (431–404 гг.), по-прежнему выступали в поход в конце весны, предпочтительно во время сбора урожая, чтобы воспользоваться хорошей погодой и обеспечить себя достаточным пропитанием, а также чтобы получить больше шансов спалить созревшие зерновые и сохнущие пшеницу и ячмень на чужих территориях. Подобные «сезонные» армии обычно уходили в поход на несколько дней или недель, поскольку дома ожидал урожай, который требовалось собирать. Будучи непрофессионалами, солдаты имели мало возможностей обеспечивать себя во время длительного пребывания вдали от дома, не важно, по чему судить – по расстоянию или по сроку отсутствия. Обыкновенно целью выбирался близко расположившийся вражеский отряд или сельскохозяйственные ресурсы соседнего вражеского полиса, а вовсе не разгром далекого противника и прекращение его существования в качестве самостоятельного государства. Тотальная война на уничтожение сравнительно крупного государства была редкостью[137].
Эпаминонд с восхитительным безразличием проигнорировал большинство проверенных временем традиций междоусобных греческих войн. Он вышел из Фив в декабре, когда в полях еще не заколосилась пшеница, а дороги утопали в грязи, и его годичное пребывание на посту беотарха должно было закончиться через несколько дней после отправления в поход, в первый день нового года по беотийскому календарю. Он ушел на пять или на шесть месяцев, почти до завершения сбора урожая весной 369 г. И по возвращении Эпаминонду пришлось предстать перед судом за нарушение условий своего годичного пребывания в должности. Но его целью было не просто нанести поражение спартанскому войску и даже не оккупация самой Спарты, а, по-видимому (трудно сказать, пришла эта мысль ему до похода или уже на Пелопоннесе), полное уничтожение спартанской государственности[138].
Разумеется, в его решении начать беспрецедентную превентивную кампанию в разгар зимы ощущается толика отчаяния, и это обстоятельство заставляет задаться рядом важных вопросов. Подобная превентивная война – являлась ли она уникальной для греческой истории? Каковы были глобальные цели Эпаминонда и сумел ли он добиться этих целей? Или его беотийцы просто усугубили давно назревавший и грозивший вот-вот выплеснуться с хватке конфликт между двумя былыми союзниками? И насколько осуществима вообще превентивная война, учитывая внутриполитическую оппозицию в Беотии и конечность ресурсов, необходимых для столь дорогостоящей и длительной экспедиции за рубежи своей страны? И имеют ли уроки фиванской превентивной войны и распространения демократии какое-либо значение для настоящего времени?
Прежде чем отвечать на эти вопросы, следует отметить еще раз, что античный мир причислял Эпаминонда к величайшим полководцам, но мы располагаем лишь обрывочными сведениями о его карьере и еще меньше знаем о подробностях великолепного вторжения на Пелопоннес и основания крепости Мессена. Не сохранилось ни современных тем событиям речей, отражавших его планы, или свидетельств историков, обсуждавших его намерения. Ксенофонт, единственный современник эпохи, писавший о фиванских походах, то ли не сумел оценить масштаб достижений Эпаминонда (в «Греческой истории» Эпаминонда называют по имени только в рассказе о его финальной кампании и смерти в Мантинее), то ли имел врожденное предубеждение против всего фиванского. Жизнеописание Эпаминонда от Плутарха погибло. В результате, приходится опираться на фрагменты сочинений Диодора, Плутарховых «Пелопида» и «Агесилая», на Павсания и на поздних компиляторов, наподобие Непота. В значительной степени мотивы и цели Эпаминонда трудно отыскать и реконструировать, так что они до сих пор туманны и вряд ли перестанут быть таковыми[139].
Упреждение силы и превентивная война
Оба типа войны, предупредительная (упреждение силы) и превентивная, в той или иной мере оправданны в качестве оборонительных действий и тем самым якобы отличаются от прямой агрессии или откровенно карательных операций. Никто, например, не станет утверждать, что персидский царь Ксеркс вторгся в Грецию в 480 г., чтобы предотвратить грядущее крупное наступление эллинов на Персидскую империю. И Александр Великий пересек Геллеспонт не для того, чтобы удержать Дария III от вторжения в Грецию. Несмотря на все рассуждения о «братстве людей», Александр начал завоевательный поход, чтобы грабить, разорять – и отомстить персам за более чем столетнее вмешательство во внутренние греческие дела.
Вопреки афинской риторике 415 г., накануне катастрофической сицилийской экспедиции, вопреки воспоминаниям о прошлых обидах и предостережениям о будущих опасностях с запада, к примеру предупреждениям Алкивиада, что «против сильнейшего врага следует не только обороняться, но и предупреждать его нападение», немногие афиняне, должно быть, верили, будто предлогом похода против Сиракуз является, в краткосрочной или долгосрочной перспективе, ожидаемое нападение сицилийцев на Афинскую империю. Это было очевидное проявление имперской агрессии, направленной на получение стратегического преимущества во время перерыва в Пелопоннесской войне. Список подобных однозначно агрессивных войн греческого мира легко расширить; он будет включать в себя такие эпизоды, как персидские вторжения в Грецию в 492 и 490 гг., поход Агесилая в Малую Азию в 396 г. ради освобождения греческих городов-государств Ионии и набег Филиппа на Грецию в 338 г., завершившийся поражением греков при Херонее[140].
Напротив, для так называемых оборонительных войн обычно различают упреждение и превентивный удар – на том основании, что тут существует (или, по крайней мере, считается, что существует) непосредственная угроза. Достоверность данного утверждения определяет, признается ли такое нападение сугубо вынужденным. Когда государство – часто считающееся традиционно слабейшим – наносит удар первым, оно предположительно уверено, что в противном случае потенциально враждебная цель ударит сама и несомненно воспользуется преимуществом своей силы. Опять же, изначальная агрессивность превентивных войн, как правило, подается под видом оборонительных действий, с учетом надвигающейся опасности. А если между двумя сторонами конфликта имеется долгая история противостояния, этот довод получает дополнительное подкрепление[141].
По-настоящему превентивные войны, с другой стороны, наподобие войны в Ираке 2003 г. или немецкого вторжения в Советский Союз в июне 1941 г., являются гораздо более противоречивыми. Нападающий – ныне принято считать, что это сильнейший из двух соперников – утверждает, что время играет на руку и укрепляет геополитический статус и врожденную агрессивность противника, который рано или поздно наберется сил и нанесет удар. Таким образом, зачинщик полагает, что его собственная, неизбежно проигрышная позиция в сравнении с воинственным соперником может быть укреплена посредством ослабления или устранения потенциальной угрозы, еще до того как подобные действия окажутся менее эффективными или вовсе невозможными. Но поскольку близость опасности, как правило, не кажется общепризнанной, в отличие от предупредительных операций, а зачинщиком обыкновенно выступает сторона, более мощная в военном отношении, «профилактические» войны подвергаются критике гораздо чаще, нежели войны агрессивные.
Японцы, например, никого не убедили, что их «превентивный» налет на Перл-Харбор 7 декабря 1941 г. предполагал ослабление противника, который иначе оказался бы сильнейшей стороной в неминуемой американо-японской войне. Большинство людей восприняло этот налет как первый шаг в расширении империи на запад, через Тихий океан, в увеличении пределов существующей «великой восточноазиатской сферы процветания» с Японией во главе. В свою очередь, Соединенные Штаты не стремились напасть на Японию первыми, из опасения, что подобное нападение может быть истолковано не как превентивная война для предотвращения японской агрессии, а, в лучшем случае, как более спорная «профилактическая» война, которую осудят многие американцы-изоляционисты: мол, это ненужная, милитаристская, имперская тактика, а не оборонительная и необходимая.
Осаждаемый Израиль, с общего одобрения мирового сообщества, всего на считанные часы опередил своих врагов-арабов во время Шестидневной войны в июне 1967 года, разбомбив египетские аэродромы прямо перед началом запланированного вторжения на свою территорию. Но, по контрасту, любой современный удар по иранским ядерным объектам со стороны более сильной израильской армии, подобный бомбардировке реактора в Осираке в 1981 г., вызовет недовольство во всем мире. Такой удар воспримут как первый этап крайне сомнительной превентивной войны, предпринятый на более чем спорном основании, что Иран якобы планирует немедленную атаку Израиля; дескать, создание Тегераном ядерного оружия, в сочетании с его нашумевшими обещаниями покончить с еврейским государством, означает серьезную угрозу безопасности Израиля и неизбежное ослабление несомненного военного превосходства Израиля в регионе.
Конечно, тонкое различие между редкими превентивными и более частыми предупредительными войнами не всегда возможно уловить. Наличие непосредственной угрозы обыкновенно становится предметом спора для сторонних наблюдателей. Почти всякое государство, начинающее открытые боевые действия, отрицает факт агрессии и утверждает, что просто вынуждено защищаться, а исходные условия конфликта вскоре становятся малозначимыми. Когда администрация Буша решила сосредоточиться только на иракском оружии массового поражения, чтобы оправдать «профилактическое» вторжение в Ирак, несмотря на 23 постановления Конгресса, в октябре 2002 г. разрешившего силовое устранение режима Саддама Хусейна, мировое, а затем и американское общественное мнение очень скоро подвергло войну обструкции. Поскольку запасов опасного оружия так и не было обнаружено, это означало, что основное официальное обоснование данной войны против тирана оказалось ложным. Но даже после фиаско с поисками ОМП критика превратилась в шквал обвинений только летом 2003 г., когда стало понятно, что временная администрация не в состоянии поддерживать мир в стране разгромленного за три недели баасистского режима и что началась новая, террористическая война.
В древнегреческом мире мы находим яркие примеры как упреждающих, так и превентивных войн. Общепризнанно сильнейшие спартанцы пересекли границу Афин в 431 г. под предлогом, что они вправе нанести превентивный удар и развязать Пелопоннесскую войну. Спарта была убеждена не в том, что Афины собираются напасть на нее в том году, но что, как сформулировал Фукидид, «явное преобладание» враждебной Афинской империи неминуемо приведет к упадку Спарты. Спартанцы справедливо устрашились: «Покажем афинянам, что для достижения своей цели им лучше нападать на людей, не способных обороняться, но что им не уйти без борьбы от тех, которые не привыкли порабощать чужие земли, но сумеют защитить с оружием в руках свободу родной земли»[142].
Схожим образом, незадолго до прихода спартанского царя Архидама в Аттику, его союзники-фиванцы напали на близлежащий беотийский город Платеи. И здесь та же история: фиванцы не столько тревожились, что крошечный город готов призвать афинян, сколько были уверены, что поддерживаемое из Афин демократическое движение Беотии, опираясь на афинское могущество и богатство и на пример независимых Платей, в конечном счете ослабит положение Фив.
В самом деле, нередко тактика древнегреческих армий заключалась в нападении без предупреждения на соседние «подозрительные» полисы и разрушении их стен, о чем свидетельствует, к примеру, история многократно подвергавшихся нашествиям Феспий. Возможно, наилучшее оправдание упреждающего удара привел фиванский полководец Пагонд в речи перед сражением при Делионе (424 г.): «Обыкновенно враги, уверенные в своей силе (как теперь афиняне), не колеблясь нападают на соседей, если те бездействуют и лишь в крайнем случае дают отпор на своей земле. Напротив, если врага встречают заранее, еще за пределами своей страны, и даже в подходящий момент сами нападают, то он скорее уступает»[143].
Поход Эпаминонда в 369 г. следует рассматривать скорее как упреждающий удар, чем в качестве превентивной войны. Да, спартанцы чуть более года назад при Левктрах потерпели чувствительное поражение и не планировали немедленного вторжения в Беотию; тем не менее они продолжали набеги на территории других городов-государств, одновременно восстанавливая свои силы. Так, Спарта заняла Мантинею летом 370 г., чтобы не допустить установления в городе нового, демократического управления. Фивы в глазах других греческих государств выглядели традиционно слабейшими, и с их стороны разумно было ожидать, что спартанцы вскоре, как произошло в ходе Пелопоннесской войны, нападут первыми, в стремлении забыть о Левктрах и вновь утвердить спартанское владычество, как было в 380-х гг.
Поражение в Левктрах в середине лета 371 г. ознаменовало начало заката спартанского могущества, но в значительной степени урон был всего-навсего психологическим, поскольку сама армия вряд ли сильно пострадала от потери 1000 спартиатов и союзных гоплитов. Несомненно, утрата была тяжелой, но 90 процентов армии уцелело и добралось до Пелопоннеса. Большинство городов-государств согласились бы с Эпаминондом: спартанская угроза для беотийской конфедерации в 370 г. оставалась по-прежнему реальной и неумолимой, а вовсе не отдаленной и теоретической.
Долгосрочные цели Эпаминонда
План Эпаминонда – без сомнения, учитывавший легкое сопротивление коллег-беотархов – состоял в том, чтобы опередить Спарты, вторгнувшись на Пелопоннес, и затем отважиться на беспрецедентный шаг и вступить на территорию Лаконики. Неожиданное решение принять приглашение мантинейцев и отправиться в поход зимой побуждает выдвинуть еще два соображения. Во-первых, Эпаминонд, вероятно, чувствовал, что Спарта вскоре может ударить сама, не ограничиваясь территорией Мантинеи, возможно, в ходе «сезонной» кампании, поздней весной или летом. Нападение же на спартанцев, будь то у Мантинеи или в самой Лаконике, да еще по зиме, исключало возможность подобного развития событий и сулило вдобавок эффект неожиданности. Беотийское решение окрепло, когда другие государства Пелопоннеса прислали денег на покрытие расходов, необходимых для превентивного удара[144].
Во-вторых, в начале 370 г., если даже не раньше, вторжение виделось частью более крупной экспедиции по «умиротворению» Пелопоннеса через унижение Спарты или разгром спартанского войска, предоставление новым аркадским городам Мантинея и Мегалополь беотийского покровительства, освобождение илотов в Мессении и основание нового города Мессена на горе Итом. Все это требовало длительного отсутствия дома, и потому предпочтительнее было выйти зимой, чтобы армия, состоявшая в основном из крестьян, могла вернуться в Беотию к сбору урожая 369 г.[145]
Несмотря на скудные описания современников, мы можем предположить, что Эпаминонд отчаянно стремился вызвать спартанскую фалангу на поединок, а затем, когда та отступила, пересек реку Эврот и осадил спартанский акрополь, дабы физически уничтожить оплот могущества Спарты. Его желанием было не просто победить, но раз и навсегда разгромить спартанскую земельную олигархию на Пелопоннесе. Впрочем, едва стало понятно, что эти цели недостижимы, а беотийцы не сумели ни разбить спартанскую армию, ни захватить город, в новом, 369 г. Эпаминонд предпочел забыть об истечении законного срока своего пребывания на посту. Он задержал войско на Пелопоннесе и, после короткого пребывания в Аркадии, двинулся осуществлять вторую цель – освобождать илотов Мессении, видимо убежденный, что падение «крепостного права» в Мессении приблизит падение Спарты, которую ему пока не удалось победить иначе[146].
Эта цель была гораздо более амбициозной. Беотийцам пришлось взойти на гору Тайгет и спуститься по ее отрогам в начале зимы, избавить Мессению от спартанского гарнизона, мобилизовать илотов на работу, немедленно начать строительство огромного нового города – и допустить, что мессенские националисты окажутся надежными демократическими союзниками, – одновременно продолжая удерживать на безопасном расстоянии силы царя Агесилая. Мечтой Эпаминонда явно была конфедерация трех пелопоннесских городов с громадными цитаделями – Мантинеи, Мегалополя и Мессены, демократических полисов, способных под руководством Фив обуздать спартанский авантюризм, постепенно подрывая могущество Спарты, лишившейся значительной части илотов и былых союзников. Эпаминонд вовсе не чурался временных союзов по расчету с олигархическими государствами Пелопоннеса, однако он, кажется, предполагал, что новая конфедеративная демократия в Аркадии и Мессении останется, по своим «врожденным» политическим симпатиям, враждебной Спарте и приверженной альянсу с демократической Беотией[147].
Последствия
Оказался ли упреждающий удар Эпаминонда в 370–369 гг. успешным в долгосрочной перспективе?
Если ставилась цель исключительно прекратить череду спартанских вторжений в Беотию на протяжении последних сорока лет, ответ будет однозначно положительным. Спартанское войско с тех пор уже не переходило Коринфский перешеек, чтобы напасть на другой греческий город-государство. Если целью было подорвать могущество спартанской «империи», этого также удалось добиться, вне всяких сомнений. Пусть спартанское войско по-прежнему время от времени громило региональных конкурентов на поле боя, особенно в знаменитой «бесслезной битве» 368 г., обернувшейся разгромом аркадян, земельные владения Спарты на Пелопоннесе постепенно ужимались, благодаря возникновению автономных государств в Мантинее, Мессене и Мегалополе, освобождению мессенских илотов и утрате сельскохозяйственных угодий в Мессении. Спарта, предчувствуя закат, старалась сохранить свое главенствующее положение на Пелопоннесе, но всего тридцать лет спустя ее отсутствие при Херонее в общегреческом союзе против македонян уже не имело стратегического значения[148].
Покончило ли вторжение 369 г. со спартанской воинственностью?
Вряд ли. Олигархия Спарты обеспечивала известную стабильность на Пелопоннесе с окончания войны против Афин в конце V века. После фиванского освобождения илотов и союзных городов по полуострову прокатилась волна восстаний, потребовавшая трех новых беотийских походов на Пелопоннес – в 369, 368 и 362 гг.; их кульминацией стала так ничего и не решившая битва при Мантинее (362 г.). В этом сражении Эпаминонд был убит, как раз когда беотийцы стали праздновать победу. Как остроумно выразился историк Ксенофонт: «Это сражение внесло еще большую путаницу и замешательство в дела Греции, чем было прежде». Диодор воспользовался случаем, чтобы совместить восхваление Эпаминонда с утверждением, что его смерть означала конец краткого периода фиванской гегемонии[149].
По всей видимости, исходные устремления Эпаминонда, как бы к ним ни относиться, сводились к тому, чтобы не просто выдавить Спарту из Беотии, но «переформатировать» греческий мир таким образом, чтобы исключить любую возможность возрождения спартанского могущества; подобная цель, учитывая отдаленность Фив, означала почти постоянное военное присутствие фиванцев на Пелопоннесе. Вдобавок это колоссальное по своим масштабам предприятие требовало капитальных резервов, наличия морского флота и политического единства, что намного превосходило возможности сельских демократических Фив. Эпаминонд, похоже, сам осознал пределы беотийской власти и нарастание политической оппозиции его грандиозным зарубежным планам, когда в 362 г. снова вознамерился вторгнуться в Лаконику и захватить спартанский акрополь, будто его предыдущие достижения (освобождение илотов и создание укрепленных демократических городов) не оказали желаемого воздействия на устранение Спарты с региональной «шахматной доски» греческой политики[150].
Автономия, локальная политическая независимость, была эллинским идеалом, который ставился даже выше демократии. Едва демократические федеративные государства Аркадия обрели независимость от Спарты и Фив, никто не мог гарантировать, что их народные собрания, из благодарности к Эпаминонду, будут по-прежнему склоняться к союзу с Беотией. К 362 г. Эпаминонд уже шел на Пелопоннес не только чтобы додавить Спарту, но и чтобы усмирить Мантинею, недавнего демократического союзника, просьба которого побудила Фивы к первоначальному вторжению почти десять лет назад.
По-видимому, к 362 г. мантинейцы заключили, что ослабленная, близкая и дорическая Спарта лучше для «прагматичного союза», чем агрессивная беотийская гегемония на севере. Фивы помогли установить в Мантинее демократию и ослабили традиционного союзника, Спарту; в свою очередь, мантинейцы рассудили, что агрессивные, пусть и демократические Фивы теперь представляют большую угрозу для «извечной» автономии греческих городов-государств.
Уроки превентивной войны Эпаминонда
Успешная превентивная война способна обеспечить немедленное стратегическое преимущество, но дивиденды от столь рискованного предприятия могут оказаться весьма скудными, если не предусмотрено заранее спланированных методов превращения военного успеха в более широкий политический, в итоге ведущий к выгодному, в том или ином отношении, миру. По самой своей сути превентивная война должна быть короткой, своего рода набегом на противника, повергающим в ступор и заставляющим идти на политические уступки. В демократических государствах подобная спорная тактика не может гарантировать длительной общественной поддержки, особенно если нападение оборачивается затяжной схваткой на истощение, норовит проглотить, как трясина, словом, становится своей полной противоположностью. Нравится нам это или нет, успешная и завершившаяся периодом покоя превентивная война часто признается морально оправданной и оборонительной, а дорогостоящая и неспособная принести мир задним числом всегда выглядит необязательной, безрассудной и агрессивной.
Эпаминонд постиг парадокс – он сражался одновременно и со спартанцами, и против времени, если учитывать неопределенность общественного мнения дома; таким образом, не сумев захватить спартанский акрополь и разгромить политическую и военную элиту Спарты, он приступил к реализации двух планов, которые в сочетании могли завершить боевые действия и ослабить Спарту на условиях, выгодных для Фив, после окончательного прекращения войны. Если бы Эпаминонду, перед броском в Мессению, удалось форсировать Эврот и сжечь Спарту, победить оставшихся гоплитов в Лаконике и освободить всех илотов, вполне вероятно, что Спарта исчезла бы вообще с карты Греции зимой 370–369 гг. и беотийской армии не понадобилось бы снова вторгаться на Пелопоннес в последующие годы.
С другой стороны, демократизация Пелопоннеса представляла собой долгосрочный проект. В случае успеха она обеспечивала медленный упадок олигархической Спарты, которая уже никогда не смогла восстановить Пелопоннесский союз под своей эгидой, – этому мешали три укрепленных конкурента и собственная бездарность в искусстве осады[151].
Освобождение мессенских илотов рано или поздно заставило бы спартиатов самим заняться производством пропитания и исподволь подрывало бы владычество поддерживаемой полисом военной касты, превосходство которой в сражениях гоплитов в прошлом компенсировало недостаток численности войска. Две трети илотов Лаконики, оставшиеся в «крепостничестве» Спарты, уже были не в состоянии поставлять достаточно продовольствия, чтобы сохранить привычный образ жизни спартанской военной культуры.
Когда Эпаминонд погиб, военные цели были в основном достигнуты, благодаря повторному рейду на Пелопоннес, хотя в самой Беотии уже началось брожение умов. Из этого следует, что трагедия Эпаминонда, возможно, заключалась в его неспособности признать очевидное: к 362 г. фиванцы в основном добились заявленной цели похода – радикально ослабить спартанское влияние на Грецию. В некотором смысле, поздние действия Эпаминонда на Пелопоннесе представляли собой попытку ускорить, в несколько опасной манере и, как выяснилось впоследствии, ненужными образом, финал спартанской гегемонии, явно неизбежный, с учетом предыдущих подвигов фиванца. И пусть Фивы не удержали свое военное превосходство после смерти Эпаминонда, – по крайней мере, Спарту они ослабили навсегда.
Цели и средства
Первоначальная неудача во взятии Спарты в 369 г. означала, что короткая превентивная война трансформировалась в десятилетнее противостояние, потребовавшее гораздо больше ресурсов, чем предполагалось. Основная «изюминка» превентивной войны в том, что она рассматривается как экономичный способ решить проблему опасного и невыгодного мира без затяжной и изнурительной схватки. Так что вряд ли Эпаминонд предполагал в 370 г., что за первым зимним вторжением на Пелопоннес почти сразу последует второе, поздним летом 369 г., а потом еще два в течение ближайших семи лет, причем закончится все гибелью полководца восемь лет спустя при Мантинее.
Аналогично, после войны 2003 г. Соединенные Штаты и их союзники явно осознали, что превентивная попытка свергнуть Саддама Хусейна неизбежно потребует хотя бы частичной оккупации Ирака. Усилия коалиции по установлению гражданского, демократического управления в стране призваны воспрепятстовать появлению другого автократического лидера, наподобие Хусейна, способного превратить колоссальное нефтяное богатство Ирака в битком набитые арсеналы, региональную агрессию и угрозы основным запасам нефти в мире.
На первых порах эта мысль казалась вполне здравой. Но расчеты на создание первого конституционного правительства на арабском исламском Ближнем Востоке, в самом сердце древнего халифата, были чрезмерно оптимистичными, поскольку ни Ирак в частности, ни Ближний Восток в целом не продемонстрировали готовности воспринять насаженное из-за рубежа демократическое управление сразу после свержения Саддама Хусейна. Учитывая характер современного демократического общества капиталистического потребления, американская публика и европейские союзники отнюдь не были в восторге по поводу пятилетней оккупации, обошедшейся в 4200 погибших солдат и около триллиона долларов, – не больше, чем крошечная Беотия по поводу девятилетней кампании Эпаминонда, которая, с победы при Левктрах и до поражения при Мантинее, обернулась почти непрерывными сражениями и бесконечными финансовыми и человеческими потерями, тяжким бременем ложившимися на бедное сельскохозяйственное государство. Враги Эпаминонда наверняка приводили те же аргументы против превентивной войны за рубежом, к каким прибегают противники военной операции в Ираке, в том числе – что долгосрочные выгоды сомнительны, тогда как текущие расходы невыносимы.
Чтобы оказаться успешной, следовательно, превентивная война, подобно упреждению силой, должна изменить первоначальные условия конфликта, причем довольно быстро, либо уничтожить противника, как произошло с Карфагеном в Третьей Пунической войне, либо обернуть его политику себе на пользу и создать союзника вместо врага. Превентивный удар может ослабить соперника, но не добивать поверженного рискованно: гнев, желание отомстить и законные основания для мести чреваты гибельными последствиями.
И наконец, превентивная война есть парадокс. Она привлекательна тем, что предлагает простой и быстрый способ устранить угрозу и исходит из отсутствия у противника военных средств отражения атаки; но для успеха в долгосрочной перспективе она зачастую подразумевает послевоенные инвестиции, противоречащие начальной концепции мгновенного и ограниченного удара.
Демократическая ирония
Как на древнем Пелопоннесе, так и в современном Ираке превентивная война должна была привести к созданию новых демократических государств, которые, в свою очередь, будут способствовать региональной стабильности и разовьются в единомышленников-демократов. В значительной степени это справедливо в отношении последствий вторжения Эпаминонда в 370–369 гг.: Мантинея, Мегалополь и Мессена на некоторое время сделались барьерами, которые помешали спартанской армии восстановить земельную империю или двинуться на северо-запад, к Коринфскому перешейку. Тем не менее уже в статусе демократических автономных государств они проводили собственную внешнюю политику, отражавшую местные проблемы, которые порой заставляли забывать об идеологической солидарности и принимать во внимание текущий баланс сил. К 362 г. Мантинея, например, вернулась к союзу с олигархической Спартой и сражалась против демократических Фив.
Опять же, ирония заключается в том, что, выпуская на свободу «джинна демократии», мы не в состоянии гарантировать его вечную верность освободителю, в чем Соединенные Штаты убеждались на протяжении большей части 2008 года, ссорясь с иракским правительством по всем вопросам, от гарантий безопасности до отношений с Ираном. Банальность, впрочем, не становится менее верной: и в древнем мире, и в современном демократические государства менее склонны воевать с другими демократиями, в отличие от олигархий, и это в конечном счете говорит в пользу демократических освободителей.
Древняя превентивная война и современный Ирак
К 2004 г. многие наблюдатели стали вспоминать печально известную афинскую экспедицию на Сицилию в 415–413 гг. до н. э., предпринятую во время затишья в Пелопоннесской войне: потеряно 200 афинских кораблей, погибли или пропали без вести десятки тысяч человек. В этом виделось предупреждение относительно войны в Ираке. И США, и древние Афины, имея «на руках» множество противников и текущую войну, по глупости «ввязались в новую авантюру» и в одностороннем порядке развязали дополнительный конфликт, на сей раз против врага, который не представлял даже элементарной угрозы. Многие комментаторы указывали на истерический милитаризм афинского народного собрания накануне экспедиции, красноречиво описанный историком Фукидидом: мол, чем не предостережение ораторам, генералам и политикам, пытающимся одурачить общественное мнение ради катастрофического преследования имперских интересов?[152]
Но при ближайшем рассмотрении многие якобы очевидные сходства исчезают. Демократические афиняне напали на крупнейшую демократию древнего мира, причем когда Сиракузы имели больше населения, чем сами Афины. Чтобы подкрепить эту сомнительную аналогию между древностью и современностью, Соединенные Штаты, заключив временное перемирие с радикальным исламом, должны были бы внезапно вторгнуться в далекую демократическую Индию, многоконфессиональное государство, которое не является угрозой, но находится далеко и превышает размерами США.
Более проблематичной видится аналитическая оценка Фукидидом сицилийской катастрофы, в некоторой степени расходящаяся с его собственным описанием предыдущих событий. Поражение при Сиракузах, он говорит, не было предопределено. Оно объясняется не столько дурным планированием или изъянами стратегического мышления (хотя его собственные рассуждения в VI и VII книгах предполагают именно это). Настоящим виновником катастрофы, утверждает историк, стало нежелание афинян безоговорочно поддерживать войну, которую они сами санкционировали; к этой теме Фукидид нередко обращается в своем труде, особенно в речах, которые он вкладывает в уста Перикла, афинского государственного деятеля, укорявшего афинян: дескать, когда Пелопоннесская война виделась вам короткой и победоносной, вы были за нее, а когда она сделалась затяжной и трудной, вы возложили всю ответственность за нее на мои плечи[153].
Вместо афинской экспедиции, если уж искать в древнем мире параллели, способные напомнить о сложностях превентивной войны и ее последствиях, с особым упором на Ирак, лучше всего обратиться к вторжению Эпаминонда на Пелопоннес в 370–369 гг. Беотийская превентивная война ставила целью устранение давно враждебного режима в надежде обеспечить региональную стабильность и установить демократию в регионе. Перед этим вторжением Беотия вела почти непрерывную войну со Спартой даже дольше, чем двенадцать лет противостояния между Соединенными Штатами и Ираком, которое началось в 1990 г. с иракского нападения на Кувейт и продолжилось созданием контролируемых американцами запретных зон в воздушном пространстве Ирака. Эпаминонд и его советники, как дома, так и за рубежом, были ревностными поборниками демократии, которые ставили далеко идущие цели, превосходившие ресурсы Беотии и не имевшие полноценной государственной поддержки. Действительно, Эпаминонда окружали фанатики пифагорейской утопии, подобные неоконсервативным идеалистам, предположительно влиявшим на Джорджа Буша[154].
Чтобы судить, насколько американские и беотийские усилия обоснованны и достигли цели, оправдав расходы, нужно понять, каким образом мы ведем стратегические расчеты, сопоставить относительные затраты человеческих и материальных ресурсов и количество жизней, спасенных и потерянных в ходе той и другой операции. До Эпаминонда Пелопоннес в основном состоял из олигархий под сильным спартанским влиянием, сто тысяч или более мессенских илотов пребывали в рабстве, а Спарта похвалялась длинным списком вторжений в демократические государства северной Греции. После девяти лет долгой и дорогостоящей войны (мы не располагаем данными о совокупном числе убитых и раненых беотийцев) Пелопоннес стал в значительной степени демократическими, илоты в Мессении обрели автономию и образовали демократическое государство, Спарта лишилась былого могущества, а греческие города-государства на севере избавились от угрозы спартанских набегов[155]. К концу 2008 года долгие мытарства союзников в Ираке – 4200 погибших американских солдат, сотни жертв среди союзных контингентов, почти триллион долларов расходов и тысячи раненых – будто бы привели к относительному спокойствию и установлению демократии в Ираке, освобождению его народа и избранию правительства, дружественного Соединенным Штатам и враждебного по отношению к радикальным исламским террористам. Но лишь спустя долгое время после того, как уляжется нынешний политический шум по поводу Ирака, история одна рассудит, как она сделала это применительно к античному миру, стоила ли свеч дорогостоящая современная превентивная война[156].
Тому немногому, что нам известно о карьере Эпаминонда и его превентивном ударе 370–369 гг. по Пелопоннесу, мы обязаны «Греческой истории» Ксенофонта, сочинению Диодора и Плутарховым жизнеописаниям Пелопида и Агесилая; их дополняют отрывочные сведения в трудах Павсания и Непота (см. примечания). Д. Баклер в своих работах уделил много внимания возвышению Беотии при Эпаминонде: «Центральная Греция и политика власти в IV веке до н. э.» (совместно с Г. Беком, Cambridge: Cambridge University Press, 2008); «Эгейская Греция в IV веке» (Leiden: Brill, 2003); «Фиванская гегемония» (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1980).
О деятельности Эпаминонда как демократического освободителя см.: Хэнсон В. «Душа битвы» (NY: Anchor Paperbacks, 2001). Хорошее описание битвы при Левктрах, со ссылками на источники: Дж. К. Андерсон «Военная теория и практика в эпоху Ксенофонта» (Berkeley & LA: University of California Press, 1993). Спартанская точка зрения на Эпаминонда изложена в работах: П. Картледж «Агесилай и кризис Спарты» (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1987); К. Гамильтон «Агесилай и падение спартанской гегемонии» (Ithaca: Cornell University Press, 1991). Широкая панорама событий в десятилетие фиванской гегемонии описана Д. Льюисом, Дж. Бордменом, С. Хорнблауэром и М. Оствальдом в 6-м выпуске «Кембриджской древней истории: IV век до н. э.» (Cambridge: Cambridge University Press, 1994).
Для специалистов почти все древние свидетельства об Эпаминонде собраны (на итальянском языке) в книге М. Фортины «Эпаминонд» (Turin: Societa Editrice Internazional, 1958) и на немецком в статье Г. Свободы «Эпаминонд» в сборнике под редакцией А. Паули, Г. Виссова, В. Кроля, К. Витте, К. Миттельхауса и К. Циглера «Pauly’s Realencyclopadie der classischen Altertumswissenschaft: Neue Bearbeitung» (Stuttgart: J. B. Metzler, 1894 1980).
5. Александр Великий, строительство нации и создание и сохранение империи
Александр Великий (356–323 гг. до н. э.) демонстрировал блестящие примеры стратегического мышления при осадах и в сражениях против численно превосходящего врага и создал одну из величайших по размерам империй древности, от Греции на западе до страны, которую греки называли Индией (современный Пакистан), на востоке. Накануне своей смерти он собирался предпринять вторжение в Аравию, а затем, вполне вероятно, мог бы выступить против Карфагена. Империю он создал всего за десять с небольшим лет, переправившись в Азию в 334 г. и умерев в Вавилоне в 323 г. Даже римляне, что похвалялись своей империей как крупнейшей в древности, не могли приписать ее создание одному-единственному человеку, и им потребовались века, чтобы достичь пределов своего могущества. Походы Александра также способствовали распространению греческой культуры в регионах, которыми двигались он и его войско, и открыли новые торговые маршруты и контакты между Западом и Востоком, навсегда изменившие отношения Греции и Азии.
В этой статье рассказывается, как Александр основывал свою империю, обсуждаются проблемы, с которыми он сталкивался, пытаясь управлять многочисленными и мульти-культурными подданными, и рассматриваются его методы и стратегии реализации того, что можно назвать строительством нации. Вдобавок материал позволяет также воздать Македонцу должное – и покритиковать его действия. Опыт Александра по умиротворению Азии, возможно, окажется полезен современным творцам стратегий и пригодится для разрешения текущих затруднений в любом регионе мира с иными, чем у нас, культурными традициями. В то же время можно отметить, что неудачи Александра (иногда по его вине, иногда нет) показывают, сколь малому современный мир учится у прошлого (обычно он его, увы, игнорирует).
Александр взошел на македонский престол после убийства его отца, Филиппа II, в 336 г. К тому времени он уже проявил себя на поле брани: в 340 г., когда ему было шестнадцать, отец оставил его «регентом» Македонии, и за этот срок Александр разгромил медов в верховьях реки Стримон. Филипп явно остался доволен наследником и два года спустя, в 338 г., доверил сыну командовать македонским левым флангом и конницей гетайров в битве при Херонее. В этом сражении Греция потеряла свою независимость, на следующий год грекам пришлось вступить в так называемый Коринфский союз, который возглавлял македонский царь и который обеспечивал македонскую гегемонию в Элладе. В яростной схватке при Херонее Александр отличился тем, что содействовал разгрому знаменитого фиванского «священного отряда» численностью 300 бойцов.
Когда Александр стал царем, ему сразу же пришлось улаживать ряд проблем, в том числе восстание греков против «македонского ига», с чем он быстро справился. Затем он возродил отцовский Коринфский союз, а вместе с ним и план общегреческого похода в Азию, чтобы отомстить персам за страдания греков, в особенности афинян, в годы греко-персидских войн и освободить греческие города Малой Азии. Впрочем, сборы затянулись, и лишь весной 334 г.
Александр повел свое войско – около 48 000 пехотинцев и 6000 конных, при поддержке боевого флота в 120 кораблей, из Греции в Азию. Перед высадкой на азиатский берег, как гласит легенда, он вонзил копье в почву под Троей, чтобы показать, что считает всю Азию завоеванной копьем[157].
В трех крупных сражениях с намного более многочисленной персидской армией (на реке Граник в 334 г., при Иссе в 333 г. и при Гавгамелах в 331 г.) Александр победил персов. Он взял верх благодаря хорошо обученной армии, унаследованной от Филиппа II, а также комбинации стратегического гения, дерзости и удачи[158]. Дарий III, Великий царь персов, при Гранике отсутствовал (персидским войском командовал Арсит, сатрап Фригии на Геллеспонте), но он сражался с Александром при Иссе и Гавгамелах, и в обоих случаях Александр, преследуя цель убить Дария или захватить в плен, заставлял персидского царя бежать с поля битвы. И деморализующий эффект бегства в обоих случаях переломил ход сражения в пользу Александра. Также деморализующим для персов – и случившимся до Исса и Гавгамел – наверняка был рейд Александра на Гордий (рядом с современной Анкарой) в 333 г. В этом городе находилась повозка Мидаса, усыновленного фригийцем Гордием, беглым крестьянином, который отправился странствовать и в итоге стал царем Гордия. Повозка была знаменита узлом из древесины кизила на ее дышле; пророчество, связанное с этим узлом, гласило, что тот, кто развяжет его, будет править Азией. Не стоит уточнять, что Александр развязал узел (или разрубил мечом) [159]. Иными словами, рейд в Гордий имел политическую цель: показать всем, что он – следующий правитель Азии.
Между сражениями при Гранике и Иссе Александр прошел вдоль побережья Малой Азии и Сирии, и в некоторых случаях местные города сразу капитулировали перед ним, а в других ему приходилось прибегать к осаде (самые известные осады, вероятно, это Галикарнасс, Тир и Газа). В 332 г. он вступил в Египет, где персидский сатрап Мазак немедленно сдал столицу Мемфис, а значит, и всю страну. У Мазака, в общем-то, не было выбора, поскольку египтяне утомились персидским владычеством и приветствовали македонян как освободителей; вздумай Мазак сопротивляться, египтяне наверняка восстали бы против него. Будучи в Египте, Александр совершил знаменитое паломничество к оракулу Зевса-Аммона в оазисе Сива в Ливийской пустыне, дабы получить подтверждение, что его истинный отец – Зевс[160]. Эти притязания в итоге и привели его к гибели.
Победа Александра при Гавгамелах означала, что Персидская империя фактически прекратила свое существование. Минуло совсем немного времени, и ее важнейшие и богатейшие города оказались в руках македонян. В числе этих городов были Вавилон, Экбатаны, Сузы и наконец Персеполь, столица Дария Великого и Ксеркса, «наиболее ненавистный грекам город Азии» [161]. Незадолго до ухода македонского войска из Персеполя весной 330 г. царский дворец сгорел дотла. Была это случайность или нет, доподлинно неизвестно, но этот пожар, подобно гордиеву узлу, посчитали символичным: народы Персидской империи больше не подвластны Великому царю, они теперь подданные Александра, повелителя Азии.
Сожжение Персеполя на самом деле означало и то, что первоначальная цель азиатского похода – месть персам и освобождение греческих полисов Малой Азии – благополучно достигнута; вероятно, многие воины полагали, что пора возвращаться домой[162]. Но Александр не стал поворачивать на запад. Он собирался покончить с Дарием раз и навсегда и потому отправился в погоню. Он настиг Дария у Гекатомпил, уже мертвого: Бесс, сатрап Бактрии, один из тех, кто сверг Дария и был причастен к его смерти, провозгласил себя Великим царем под именем Артаксеркса V. Македонские воины снова ожидали, что Александр велит начать долгий путь домой[163], и снова обманулись в ожиданиях – Александр приказал преследовать Бесса.
Пусть армия требовала возвращения домой в Персеполе и в Гекатомпилах, Александр справедливо считал необходимым устранить Бесса, чтобы сохранить порядок в новообразованной империи. И тем не менее македонский поход вступил в новую фазу, превратился в завоевание ради завоевания. И отношение Александра к народам, которых он покорял по пути на восток, тоже поменялось: массовая резня и даже геноцид сделались едва ли не нормой.
К Бессу вскоре примкнули Сатибарзан, сатрап Арейи, и бактрийские вожди, в частности Оксиарт (отец Роксаны) и Спитамен, которому подчинялось многочисленное войско, в том числе отличная конница. Чтобы подавить эту угрозу, Александр вторгся в Бактрию и Согдиану. Скорость, с которой двигались македонцы, вынудила вожаков восстания отступить за реку Окс, а затем Александр переправился через реку, и Оксиарт со Спитаменом предали Бесса: Артаксеркса V пленили и передали македонянам, которые его казнили. Впрочем, гибель Бесса не утихомирила персов; на первый план вышел Спитамен, и македонянам пришлось вступить в яростную партизанскую войну в этом враждебном уголке Центральной Азии. В 327 г., однако, сопротивление было подавлено, Спитамен погиб, а Александр включил в свое войско отряды бактрийской и согдианской конницы.
В ходе Бактрийской кампании были раскрыты два потенциально крупных заговора против Александра. Первый, так называемый заговор Филоты, раскрылся в 330 г. во Фраде, главном городе Дрангианы. Хотя Филота, командир конницы гетайров и сын Пармениона, не имел ничего общего с заговорщиками, его отрицательное отношение к «оперсиванию» Александра и «заискиванию» царя перед персидской знатью привели к гибели этого воина. Его обвинили в измене и предали смерти. Затем Александр отдал приказ убить не менее критично настроенного Пармениона, который в ту пору находился в Экбатанах и попросту ничего не знал о заговоре. В 327 г. в Бактрии раскрыли заговор с участием нескольких царских телохранителей, иначе «заговор пажей». Каллисфен, придворный историк, который оправдывал попытки Александра ввести при своем дворе проскинезу (азиатский обычай простираться ниц перед Великим царем), пострадал, вполне возможно, невинно: его казнили, хотя доказательств против него не нашлось. И, словно этих сфабрикованных обвинений Александру было недостаточно, чтобы избавиться от критиков, в 328 г. царь убил своего товарища Клита в Мараканде (Самарканд), разругавшись с ним в пьяной ссоре. Нет сомнений в том, что Бактрийская кампания стала поворотным пунктом в судьбе Александра как правителя и как человека.
После умиротворения Бактрии (фактического или мнимого) Александр двинулся дальше на восток, в Индию. Там ему пришлось выдержать всего одно крупное сражение – против индийского царька Пора на реке Гидасп в 326 г. Македоняне одержали очередную победу, но она стала финальной точкой в завоевательном походе Александра. Люди роптали все громче: они-то ждали, что вернутся домой еще в 330 г., после сожжения Персеполя, но царь не слушал их и требовал двигаться дальше. После семидесяти дней похода под муссонными ливнями в направлении Ганга армия взбунтовалась на реке Гифасис, пытаясь заставить Александра наконец повернуть назад. Царь, впрочем, не упустил случая исполнить давнишнюю мечту: проплыл по Инду и спустился к Южному (Индийскому) океану. При этом он едва не погиб при осаде крепости Малла, однако это путешествие оказалось одним из его величайших достижений в Индии.
Покинув Индию, Александр повел часть войска на запад, через Гедросийскую пустыню. Он выбрал этот маршрут по личным причинам: бог Дионис, с которым Александр к тому времени отождествлял себя, пересек, как гласили мифы, эту пустыню, а вот Киру Великому, владыке персов, это не удалось. Злополучный марш лишил Александра почти трети воинов, умерших от пребывания в суровых природных условиях. Но царя манила слава покорителя страшной пустыни[164].
Тем временем восстали Бактрия и Согдиана, Индия тоже последовала их примеру. Александр ошибочно верил, что поражение в битве означает окончательное подчинение, но афганцев по сей день никто не сумел покорить. Пуштунские племена на нынешней северо-западной границе Афганистана постоянно враждуют друг с другом, и поговаривают, что они объединяются только против общего врага. Именно таким врагом был для них в IV в. до н. э. Александр, в XIX в. – британцы, а в ХХ столетии – Советский Союз, да и сегодня мало что изменилось. Короче говоря, на сей раз Александр не сумел подавить сопротивление.
Два года спустя, в 324 г., в Описе вновь случился военный мятеж, теперь из-за стремления царя распустить по домам ветеранов: при этом Александр строил планы вторжения в Аравию, наряжался в комбинацию персидских и македонских одежд [165] и верил в собственную божественность (люди смеялись: «Вот и ступай в Аравию со своим отцом Зевсом»); красноречия царя не хватило, чтобы переубедить ветеранов, мятеж длился три дня и завершился, лишь когда царь передал командование войсковыми отрядами от македонян персам. Другими словами, он сыграл на расовой ненависти к персам, чтобы положить конец мятежу. Через год, в Вавилоне, в июне 323 г., накануне выступления в Аравийский поход, Александр Великий умер, не дожив нескольких месяцев до тридцать третьего дня рождения. Он не оставил после себя наследника (его жена Роксана, бактрийская принцесса, еще находилась в тягости, когда царь умер), а на смертном одре, когда его спросили, кому править империей, он загадочно ответил: «Лучшему». Так началось тридцатилетие кровавого соперничества между полководцами Александра, которое привело к распаду Македонской империи и появлению великих эллинистических царств.
Поделиться книгой: