Творцы античной стратегии. От греко-персидских войн до падения Рима

Периклу требовались примирение и единство в Афинах. Ведь, несмотря на заключенный мир, он отнюдь не собирался распускать союз, трансформировавшийся в империю. Он не хотел жертвовать славой, политической и военной властью, а также денежными поступлениями. Афины нуждались в империи для своей безопасности и для создания и поддержания великого демократического общества, которое виделось Периклу. В частности, это величие предполагало весьма затратную строительную программу, финансируемую из имперской казны, пусть войны больше нет. И потому Перикл и афиняне стремились обосновать необходимость продолжения платежей, равно как и направить союзников к новым целям.

Но в империи уже возникали проблемы. В 454–453 гг. до н. э. в списке «данников» находим 208 городов, совокупный взнос которых равен 498 талантам. Четыре года спустя городов всего 163, а взнос равен 432 талантам, причем некоторые внесли лишь частичную оплату, некоторые заплатили с опозданием, а третьи не пожелали платить вообще. Нерешительность, неопределенность и мятежи угрожали существованию империи. В то же время Афинам стала снова грозить Спарта. Перемирие, заключенное Кимоном, действовало еще несколько лет, но его самого уже не было рядом, чтобы умиротворить спартанцев снова. Между двумя ведущими греческими державами копились разногласия, и никто не был уверен, что их удастся преодолеть без войны. А вот планы Перикла настоятельно требовали мира.

Вскоре после этого был заключен Каллиев мир. Перикл попытался избавиться от насущных проблем весьма творчески. Он внес в народное собрание законопроект, «предложение о том, чтобы все эллины, где бы они ни жили, в Европе или в Азии, в малых городах и больших, послали на общий съезд в Афины уполномоченных для совещания об эллинских храмах, сожженных варварами, о жертвах, которые они должны принести за спасение Эллады по обету, данному богам, когда они сражались с варварами, о безопасном для всех плавании по морю и о мире»[32].

Посланников направили во все уголки греческой ойкумены, поручив передать приглашение «принять участие в совещаниях о мире и общих действиях Эллады». Перикл, как выразился один ученый, «взывал к грекам, дабы создать новую коалицию и совершить то, что должен был сделать союз 480 г. до н. э. во главе со спартанцами, – должен был, но не сумел, – и обеспечить мирные потребности, которые до сих пор удовлетворял Делосский союз»[33]. Кроме того, в этом приглашении предъявлялись афинские претензии на всегреческое лидерство, на новых основаниях. Война объединила греков, а поддержание мира и безопасности должно еще прочнее закрепить их единство. Религиозное благочестие, панэллинизм и общее благо – таковы были новые основания сохранения лояльности и жертвенности.

Был ли Перикл искренен? Сожженные персами храмы почти все находились в Аттике, а флот, которому надлежало хранить мир, был в основном афинским. Поэтому Перикл, возможно, ожидал, что спартанцы и их союзники отвергнут предложение Афин и тем самым предоставят ему новое оправдание для консолидации империи. С другой стороны, Перикл мог и вправду стремиться к свободе, безопасности и единству всей Эллады. Циники игнорируют такие факты, как сближение с Кимоном и перемирие со Спартой, явные свидетельства новой политики прочного мира. Но изображать Перикла как бескорыстного поборника идеи всегреческого единства значит упускать из вида те колоссальные преимущества, которые сулило Афинам принятие его предложения другими полисами Эллады. Перикл вполне мог считать, что спартанцы найдут разумным принять приглашение. Политика воинствующей партии в Лаконике обернулась катастрофой в Спарте и взлетом могущества Афин. Согласие Спарты на пятилетний мир 451 г. до н. э. показывает, что эта фракция оказалась дискредитированной. И потому было логично ожидать, что партия мира, пораженная неожиданным союзом Перикла с Кимоном и его очевидным отказом от прежней внешней политики, воспользуется проблемами морской империи Афин, чтобы выторговать прочный мир, как и во времена Кимона. Подобное развитие событий позволяло Периклу достичь поставленных целей и представляло бы дипломатическую победу новой политики мирного империализма.

Если Спарта откажется, впрочем, ничего не будет потеряно, зато многое приобретено. Афины покажут всем свои панэллинские устремления, свой религиозный пыл, свою готовность возглавить греков ради общего блага, обеспечив заодно крепкую нравственную основу для осуществления собственных планов – без помех и жалоб.

Спартанцы отклонили приглашение принять участие в новом проекте международного сотрудничества, и общее собрание греков не состоялось. Но этот эпизод сообщил греческому миру, что Афины готовы взять на себя инициативу в исполнении «святого долга». Он также предоставил Афинам обоснование для восстановления аттических храмов. Теперь Перикл был свободен наводить порядок в империи, продолжать сбор дани от союзников и тратить средства на свои видения.

Поврежденный папирус, ныне хранящийся в Страсбурге, дает неплохое представление о этих планах. Папирус содержит указ Перикла, предложенный летом 449 г. до н. э., вскоре после провала попытки созвать общегреческое собрание. Пять тысяч талантов подлежат единовременному изъятию из казны для строительства новых храмов на Акрополе, а еще двести будут изыматься ежегодно в течение следующих пятнадцати лет, дабы закончить работу. Строительная программа, однако, будет реализовываться не в ущерб содержанию флота (еще одно обоснование дани с союзников). Совет проследит за ремонтом старых кораблей и за тем, чтобы десять новых кораблей в год пополняли существующий флот. Если раньше и могли возникать вопросы, теперь их не осталось: Делосский союз, объединение (симмахия) автономных государств, сделался тем, что сами афиняне уже были готовы именовать империей (архэ), структурой, которая все еще обеспечивала общие выгоды, но предоставляла приоритет афинянам.

Через несколько лет после того, как новую программу начали реализовывать, Перикл столкнулся с жестким политическим сопротивлением партии, которую возглавлял Фукидид, сын Мелесия, блестящий оратор и политический организатор. Он прибегнул к типичным личным нападкам, чтобы заручиться поддержкой народа, утверждал, что Перикл стремится в итоге стать тираном. Эти обвинения он ловко сочетал с упреками в использовании казенных средств на строительную программу Перикла. Плутарх передает суть его претензий, озвученных перед народным собранием:

«Народ позорит себя, – кричали они, – о нем идет дурная слава за то, что Перикл перенес общую эллинскую казну к себе из Делоса; самый благовидный предлог, которым может оправдываться народ от этого упрека, тот, что страх перед варварами заставил его взять оттуда общую казну и хранить ее в безопасном месте; но и это оправдание отнял у народа Перикл. Эллины понимают, что они терпят страшное насилие и подвергаются открытой тираннии, видя, что на вносимые ими по принуждению деньги, предназначенные для войны, мы золотим и наряжаем город, точно женщину-щеголиху, обвешивая его дорогим мрамором, статуями богов и храмами, стоящими тысячи талантов»[34].

Выступление Фукидида было агрессивным, тонко спланированным и рассчитанным на отклик широких масс. Он выступал не против империи как таковой и не против союзных взносов, иначе оттолкнул бы от себя большинство афинян. Нет, он жаловался, с одной стороны, на неправедное расходование общих средств на личные замыслы Перикла. Это напомнило друзьям Кимона, которые состояли теперь в Перикловой коалиции, что первоначальная Кимонова политика отринута и извращена. С другой стороны, Фукидид обращался к массовой аудитории, упирая на этические моменты. Используя язык традиционной религии и старомодной морали, он играл на чувствах афинян – ведь многие испытывали неловкость из-за того, что их родной город подчинил своей власти других греков.

Нападки Фукидида вынудили Перикла защищать империю и свою новую имперскую политику перед афинянами. В ответ на основную жалобу он не привел никаких оправданий. Афинянам, по его словам, нет нужды задумываться о деньгах, получаемых от союзников, покуда они обороняют тех от варваров:

«…союзники не поставляют ничего – ни коня, ни корабля, ни гоплита, а только платят деньги; а деньги принадлежат не тому, кто их дает, а тому, кто получает, если он доставляет то, за что получает. Но, если государство снабжено в достаточной мере предметами, нужными для войны, необходимо тратить его богатство на такие работы, которые после окончания их доставят государству вечную славу, а во время исполнения будут служить тотчас же источником благосостояния, благодаря тому, что явится всевозможная работа и разные потребности, которые пробуждают всякие ремесла, дают занятие всем рукам, доставляют заработок чуть не всему государству, так что оно на свой счет себя и украшает, и кормит»[35].

Первая часть этого опровержения отвечала на моральные нападки. Использование имперских средств на афинские нужды не аналогично тирании, утверждал Перикл, но сродни беспрепятственному расходованию платы за труд или прибыли человеком, который трудился по найму. А если нет подрыва моральных устоев, значит, это на совести союзников, что уклоняются от уплаты взносов, тогда как Афины продолжают их защищать. Вторая часть ответа адресована прежде всего простолюдинам, благополучие которых напрямую зависело от империи, напоминала им на простейших примерах, что все это лично для них означает.

Афиняне отлично поняли Перикла, и в 443 г. до н. э. он призвал к остракизму; это был одновременно «референдум» о доверии Периклу и о доверии его политике. Фукидида присудили к изгнанию, а Перикл обрел новую степень политического влияния. Народ поддержал его, не в последнюю очередь из-за благ, обеспеченных империей.

Концепция империи вряд ли завоюет сторонников в современном мире, а слово «империализм», производное от «империи», приобрело уничижительный смысл едва ли не с самого своего появления в XIX веке. Оба термина означают доминирование, обеспеченное силой или угрозой применения силы, над чужим народом в структуре, которая эксплуатирует подданных к выгоде правителей. Несмотря на тенденциозные попытки использовать термин «империализм» применительно к любой крупной и могущественной стране, которая давит своим авторитетом слабых, более нейтральное определение на основе исторического опыта требует политического и военного управления, чтобы оправдать такую терминологию.

В этих своих взглядах люди нашего времени уникальны среди всех, кто жил на планете с дня рождения цивилизации. Однако, если мы хотим понять империю Афин времен Перикла и отношение к ней, нам следует учитывать громадную пропасть, отделяющую их воззрения от современных. Для них это был повод для гордости и восхваления, но в некоторых отношениях он вызывал смущение и, по крайней мере у отдельных афинян, стыд. Перикл сам не единожды испытывал эти чувства и рассуждал о них с необыкновенной честностью и прямотой, хотя ни он, ни афиняне не были в состоянии разрешить все двусмысленности данной ситуации.

Афиняне неоднократно признавали непопулярность собственного правления, и историк Фукидид, современник событий и человек выдающейся наблюдательности, не преминул упомянуть об этом. В начале войны, писал он, «общественное мнение в подавляющем большинстве городов склонялось на сторону лакедемонян (между прочим, потому, что они объявили себя освободителями Эллады). Все – будь то отдельные люди или города – по возможности словом или делом старались им помочь… Таким образом, большинство эллинов было настроено против афинян: одни желали избавиться от их господства, другие же страшились его»[36].

Перикл в полной мере осознавал эти чувства и понимал этические последствия и практические проблемы опасности, которую они сулят. Тем не менее он никогда не колебался в отстаивании своего курса.

В 432 г. до н. э., когда угроза войны сделалась явной, афинское посольство прибыло в Спарту, якобы «по иным делам», но в действительности для того, чтобы изложить позицию Афин перед собранием спартанцев и их союзников. И доводы послов находились в полном согласии со взглядами Перикла. Послы утверждали, что афиняне обрели свою империю благодаря стечению обстоятельств, не ими подготовленных, а обеспеченных природными свойствами человеческого характера. С одной стороны, указывали послы, «нашу державу мы приобрели ведь не силой, но оттого лишь, что вы сами не пожелали покончить с остатками военной силы Варвара в Элладе. Поэтому-то союзники добровольно обратились к нам с просьбой взять на себя верховное командование. Прежде всего дальнейшее развитие нашего могущества определили сами обстоятельства. Первое – это главным образом наша собственная безопасность; затем – соображения почета и, наконец, выгода. Наша собственная безопасность требовала укрепления нашей власти, раз уж дошло до того, что большинство союзников нас возненавидело, а некоторые восставшие были даже нами усмирены. Вместе с тем ваша дружба не была уже прежней; она омрачилась подозрительностью и даже прямой враждой; отпавшие от нас союзники перешли бы к вам, что было весьма опасно для нас. Ведь никому нельзя ставить в вину, если в минуту крайней опасности он ищет средства спасения»[37].

Напротив, продолжали послы, афиняне поступили так, как наверняка поступили бы и спартанцы, сохрани те свое лидерство. И в этом случае они тоже сделались бы ненавистными другим. «Таким образом, нет ничего странного или даже противоестественного в том, что мы приняли предложенную нам власть и затем ее удержали. Мы были вынуждены к этому тремя важнейшими мотивами: честью, страхом и выгодой»[38].

Перикл, конечно, полагал, что обстоятельства сделали возникновение империи неизбежным, а основной побудительной причиной действий афинян после Платей и Микала был общий страх перед возвращением персов. Союз добился успеха, затем скрепляющие узы ослабли, афиняне единственные по-прежнему боялись нового прихода персов, а заодно – распада союза. Когда спартанцы стали проявлять враждебность, афиняне испугались, что их союзники дезертируют к новому противнику. Принуждение, необходимое для решения всех этих проблем, и породило ненависть, а потому было уже слишком опасно отказываться от власти, как Перикл позднее объяснял афинянам:

«Не думайте, что нам угрожает только порабощение вместо свободы. Нет! Дело идет о потере вами господства и об опасности со стороны тех, кому оно ненавистно. Отказаться от этого владычества вы уже не можете, даже если кто-нибудь в теперешних обстоятельствах из страха изобразит этот отказ как проявление благородного миролюбия. Ведь ваше владычество подобно тирании, добиваться которой несправедливо, отказаться же от нее – весьма опасно»[39].

Перикл ясно видел невзгоды, избавить от которых способно сохранение империи, но и не оставался глух к рассуждениям о чести и достоинстве. В надгробной речи 431 г. до н. э. он обратил внимание афинян на несомненные преимущества империи и ее выгоды:

«Мы ввели много разнообразных развлечений для отдохновения души от трудов и забот, из года в год у нас повторяются игры и празднества. Благопристойность домашней обстановки доставляет наслаждение и помогает рассеять заботы повседневной жизни. И со всего света в наш город, благодаря его величию и значению, стекается на рынок все необходимое, и мы пользуемся иноземными благами не менее свободно, чем произведениями нашей страны»[40].

Но эти развлечения и отдохновения были для Перикла важны куда менее, нежели честь и слава Афин, обретенные благодаря империи, награды, вновь и вновь оправдывавшие жертвы горожан. Он просил своих сограждан: «…пусть вашим взорам повседневно предстает мощь и краса нашего города и его достижения и успехи, и вы станете его восторженными почитателями. И, радуясь величию нашего города, не забывайте, что его создали доблестные, вдохновленные чувством чести люди, которые знали, что такое долг, и выполняли его»[41]. На следующий год, когда ситуация ухудшилась и возможность окончательного поражения уже нельзя было игнорировать, Перикл вновь обратил внимание афинян на могущество и славу империи и непреходящую ценность ее достижений:

«Конечно, люди слабые могут нас порицать, но тот, кто сам жаждет деятельности, будет соревноваться с нами, если же ему это не удастся, он нам позавидует. А если нас теперь ненавидят, то это – общая участь всех, стремящихся господствовать над другими. Но тот, кто вызывает к себе неприязнь ради высшей цели, поступает правильно. Ведь неприязнь длится недолго, а блеск в настоящем и слава в будущем оставляет по себе вечную память. Вы же, помня и о том, что принесет славу в будущем и что не опозорит ныне, ревностно добивайтесь и той и другой цели… Те, кто меньше всего уязвим душой в бедствиях и наиболее твердо противостоит им на деле, – самые доблестные как среди городов, так и среди отдельных граждан»[42].

Подобные аргументы были не просто красивыми словами. Перикл произносил свою речь в критический момент афинской истории, упирал на важнейшие ценности, почитаемые его согражданами, и все, что мы знаем о нем, указывает, что он сам почитал эти ценности. Но также он был верен имперской идее – по причинам, уже не столь значимым и привлекательным для среднего афинянина. Перикл желал создать новый тип государства, который бы стимулировал стремление к эстетическому и интеллектуальному величию, присущее человеческой природе в целом и греческой культуре в частности. Афины должны стать «светочем знаний Эллады», и потому-то город привлекал в свои пределы величайших поэтов, художников, скульпторов, философов, художников и интеллектуалов. Власть и богатство, которые обеспечивала империя, были необходимым условием исполнения этой мечты, а равно позволяли оплачивать постановку пьес и исполнение великих поэм, строительство прекрасных зданий, написание картин и ваяние скульптур, украшавших город.

Это видение, эта мечта была неосуществима без империи, но империи, отличной от всех, что существовали прежде, даже от той, которую строил Кимон. Эта империя нового типа нуждалась в безопасности и средствах на гражданские расходы, которые доступны только в мирное время. При этом Афинская империя, как и все ее предшественницы, была создана мечом, и многие попросту не представляли одно без другого. Проблема усугублялась и характером Афинской империи, чья власть основывалась не на огромной армии, контролирующей громадные территории, но на военно-морском флоте, который доминировал на море. Эта необычная империя восхищала проницательных современников. Так, Старый олигарх указывал некоторые ее особые черты:

«А из тех подчиненных афинянам государств, которые лежат на материке, большие подчиняются из страха, а маленькие главным образом из нужды: ведь нет такого государства, которое не нуждалось бы в привозе или вывозе чего-нибудь, и значит ни того, ни другого не будет у него, если оно не станет подчиняться хозяевам моря. Затем властителям моря можно делать то, что только иногда удается властителям суши, – опустошать землю более сильных; именно, можно подходить на кораблях туда, где или вовсе нет врагов, или где их немного, а если они приблизятся, можно сесть на корабли и уехать, и, поступая так, человек встречает меньше затруднений, чем тот, кто собирается делать подобное с сухопутной армией»[43].

Морские силы, кроме того, способны совершать набеги на вражеские территории, наносить врагу ущерб без серьезных потерь для себя, могут преодолевать большие расстояния, недоступные сухопутному войску, могут безопасно миновать вражеские земли, тогда как сухопутной армии придется прорываться с боем, и им не нужно бояться неурожая, ибо они в состоянии получить все, что потребуется. В греческом мире, вдобавок, все враги флота уязвимы: «…у всякого материка есть или выступивший вперед берег, или лежащий впереди остров, или какая-нибудь узкая полоса, так что те, которые владычествуют на море, могут, становясь там на якоре, вредить жителям материка»[44].

Фукидид тоже восхищался морским могуществом и описывал его еще более красноречиво. Его реконструкция ранней греческой истории, излагающая хронику рождения цивилизации, трактует морское могущество как жизненно важный элемент. Сначала появляется флот, затем истребляются пираты и обеспечивается безопасность торговли. В результате начинается накопление богатств, которое приводит к возникновению городов-крепостей. Это, в свою очередь, дополнительно обогащает и позволяет создать империю, а мелкие и слабые города обменивают свою независимость на безопасность и процветание. Богатство и власть, обретенные таким способом, допускают расширение власти имперской метрополии. Эта схема отлично описывает рост Афинской империи. Однако Фукидид представляет ее как заложенную в природе вещей, неотъемлемую от любого морского господства и впервые реализованную на практике в современных ему Афинах[45].

Перикл и сам ясно сознавал уникальность морской империи как инструмента афинского величия и в канун Пелопоннесской войны призывал афинян сплотиться, восхваляя имперские блага. Война будет выиграна благодаря денежным накоплениям и владычеством над морем, где империя сулит Афинам неоспоримое превосходство.

«Если они нападут на нашу землю по суше, то мы нападем на них на море, и тогда опустошение даже части Пелопоннеса будет для них важнее опустошения целой Аттики. Ведь у них не останется уже никакой другой земли, которую можно было бы захватить без боя, тогда как у нас много земли на островах и на материке. Так важно преобладание на море!»[46]

На второй год войны Перикл витийствовал еще убедительнее, стараясь восстановить упавший боевой дух отчаявшихся афинян:

«Все же мне хочется указать еще на одно преимущество, которое, как кажется, ни сами вы никогда не имели в виду, ни я не упоминал в своих прежних речах, а именно: мощь нашей державы. И теперь я, пожалуй, также не стал бы говорить о нашем могуществе, так как это было бы до некоторой степени хвастовством, если бы не видел, что вы без достаточных оснований столь сильно подавлены. Ведь вы полагаете, что властвуете лишь над вашими союзниками; я же утверждаю, что из обеих частей земной поверхности, доступных людям, – суши и моря, – над одной вы господствуете всецело, и не только там, где теперь плавают ваши корабли; вы можете, если только пожелаете, владычествовать где угодно. И никто, ни один царь, ни один народ не могут ныне воспрепятствовать вам выйти в море с вашим мощным флотом»[47].

Эта беспрецедентная власть, однако, может оказаться под угрозой из-за двух слабостей. Во-первых, есть непреложный географический факт: метрополия этой великой морской империи – город, расположенный на материке и потому уязвимый для нападения с суши. Так как Афины не находятся на острове, местоположение города означало слабость, ибо землевладельцы не желали жертвовать своими домами и усадьбами.

Перикл это прекрасно понимал: «Подумайте: если бы мы жили на острове, – говорил он, – кто тогда мог бы одолеть нас?»[48] Но Перикл не мог позволить, чтобы природа препятствовала достижению его целей. Раз Афины сделались бы неуязвимыми, будь они островом, значит, они должны стать островом. Поэтому он просил афинян «как можно яснее мысленно представить себе такое положение, при котором нам придется покинуть нашу землю и жилища» и перебраться в город. Под защитой Длинных стен афиняне будут получать пропитание благодаря имперским поставкам и могут сколь угодно избегать сухопутного сражения. В своей чрезвычайно эмоциональной речи Перикл восклицал: «Поэтому следует не скорбеть о наших жилищах и полях, а подумать о нас самих. Ведь вещи существуют для людей, а не люди для них. Если бы я мог надеяться убедить вас в этом, то предложил бы добровольно покинуть нашу землю и самим опустошить ее, чтобы доказать пелопоннесцам, что из-за разорения земли вы не покоритесь им»[49].

Но даже Перикл не смог убедить афинян поступить подобным образом. Использование такой стратегии, основанной на холодном расчете и суровой дисциплине, которые опровергают привычные уложения и традиции, требует особых обстоятельств и особого доверия, на какое он мог лишь уповать; даже при прямой угрозе спартанского вторжения в 465–446 гг. до н. э. Перикл не сумел убедить афинян бросить их владения. В 431 г. до н. э. он все же прибегнул к этой стратегии и реализовал ее, пусть с немалыми затруднениями. Но к тому времени он получил достаточно власти, чтобы это сделать.

Вторая слабость империи была менее очевидной, однако не менее серьезной и проистекала из того самого динамизма, который сотворил морскую империю Афин. Проницательные наблюдатели, равно афиняне и иноземцы, отмечали эту особенность имперского великолепия, а также ее выгоды и опасности. Спустя много лет после смерти Перикла его воспитанник Алкивиад, призывая к походу на Сицилию, изложил свое видение империи, естественный динамизм которой возможно обуздать лишь ценой ее гибели. Афины должны пользоваться любыми возможностями расширить свое влияние, убеждал он, ибо, «как и все могущественные державы, мы также достигли могущества лишь потому, что всегда с готовностью помогали эллинам и варварам, когда они просили нас об этом. Если же мы будем хранить спокойствие или начнем длительное разбирательство, нужно ли помочь кому-нибудь как соплеменнику или нет, то, пожалуй, мало поможем распространению нашего могущества, а скорее совершенно погубим нашу державу»[50]. Подобно Периклу, он предупреждал, что Афинам слишком поздно менять свою политику; ступив на дорогу к империи, город уже не может с нее сойти – либо мы правим, либо нами правят. Алкивиад пошел и еще дальше, уверяя, что Афинская империя обрела силу, не позволяющую ей остановиться, – некую внутреннюю силу, которая не признает пределов и стабильности: «…если государство останется совершенно бездеятельным, то, подобно всякому другому организму, истощится, и все знания и искусства одряхлеют. Напротив, в борьбе оно будет постоянно накапливать опыт и привыкнет защищаться не только на словах, а на деле. Вообще же я совершенно убежден, что именно государство, всегда чуждавшееся бездеятельности, скорее всего может погибнуть, предавшись ей; думаю, что в наибольшей безопасности живут те люди, кто менее всего уклоняется в политике от стародавних обычаев и навыков, даже если они и не совершенны»[51].

В 432 г. до н. э., пытаясь убедить спартанцев объявить войну Афинам, жители Коринфа прибегли к тем же доводам, связав динамичный характер империи с нравами самих афинян. Они противопоставили спокойствие, бездеятельность и оборонительную доктрину спартанцев опасной агрессивности афинян:

«Вероятно, вам еще никогда не приходилось задумываться о том, что за люди афиняне, с которыми вам предстоит борьба, и до какой степени они во всем не схожи с вами. Ведь они сторонники новшеств, скоры на выдумки и умеют быстро осуществить свои планы. Вы же, напротив, держитесь за старое, не признаете перемен, и даже необходимых. Они отважны свыше сил, способны рисковать свыше меры благоразумия, не теряют надежды в опасностях. А вы всегда отстаете от ваших возможностей, не доверяете надежным доводам рассудка и, попав в трудное положение, не усматриваете выхода. Они подвижны, вы – медлительны. Они странники, вы – домоседы. Они рассчитывают в отъезде что-то приобрести, вы же опасаетесь потерять и то, что у вас есть. Победив врага, они идут далеко вперед, а в случае поражения не падают духом. Жизни своей для родного города афиняне не щадят, а свои духовные силы отдают всецело на его защиту. Всякий неудавшийся замысел они рассматривают как потерю собственного достояния, а каждое удачное предприятие для них – лишь первый шаг к новым, еще большим успехам. Если их постигнет какая-либо неудача, то они изменят свои планы и наверстают потерю. Только для них одних надеяться достичь чего-нибудь значит уже обладать этим, потому что исполнение у них следует непосредственно за желанием. Вот почему они, проводя всю жизнь в трудах и опасностях, очень мало наслаждаются своим достоянием, так как желают еще большего. Они не знают другого удовольствия, кроме исполнения долга, и праздное бездействие столь же неприятно им, как самая утомительная работа. Одним словом, можно сказать, сама природа предназначила афинян к тому, чтобы и самим не иметь покоя, и другим людям не давать его»[52].

Перикл решительно оспаривал подобную точку зрения. Он не верил, что Афинская морская империя должна расширяться безгранично и что демократическая конституция и блага империи совместно сформировали афинского гражданина, который не способен успокоиться и насытиться. Это не означает, что Перикл не видел опасностей чрезмерного честолюбия. Он знал, что некоторые афиняне мечтают завоевывать новые земли, особенно в западном Средиземноморье, на Сицилии, в Италии и даже в Карфагене. Но он был решительно против дальнейшего расширения империи, что и продемонстрировали его последующие действия. В ходе Пелопоннесской войны он неоднократно предостерегал афинян от попыток раздвинуть границы империи. Еще показательно, что о грандиозном имперском потенциале морского флота он заговорил всего лишь за год до смерти, когда афиняне впали в уныние и им требовалась моральная поддержка. Ранее Перикл воздерживался от подобных заявлений – не только, как он сам сказал, избегая хвастовства, но, в основном, чтобы не допустить разжигания чрезмерного аппетита.

Если даже Перикл и грезил втайне о расширении империи, катастрофический исход египетской кампании середины 450-х, кажется, убедил его в тщетности этих грез. Провал похода потряс империю до основания и поставил под угрозу безопасность Афин. С тех пор Перикл последовательно отвергал любые проекты экспансии и старался избегать неоправданного риска. Он явно считал, что рассудок способен подчинить «непокорные страсти», сохранял империю в существующих границах, а также использовал имперские доходы ради иной, безопасной, но, возможно, еще большей славы, чем греки знали прежде. Перикл считал Афинскую империю достаточно крупной и полагал ее расширение ненужным и опасным. Война с Персией закончилась, и теперь успех планов и политики зависел от стремления и умения поддерживать мир со спартанцами.

Таким образом, Периклова оборона Афинской империи представляла собой комплексную стратегию. Афиняне подавляли и предотвращали восстания в союзных городах угрозой применения флота и демонстрацией готовности его использовать, как было на Эвбее в 446–445 гг. до н. э., на Самосе в 440 г. до н. э. и в других местах. В то же время политика управления империей строилась на суровости, но не на жестокости, в отличие от той, к которой прибегли после смерти Перикла в 429 г. до н. э. Его преемники убили всех мужчин и продали в рабство женщин и детей в Скионе и на Мелосе. Ни Кимон, ни Перикл никогда не допускали такого зверства. Перикл, советуя направлять союзников твердой рукой, сопротивлялся призывам к дальнейшему расширению империи, ибо опасался, что это поставило бы под угрозу все достигнутое. Наконец, он продолжал убеждать своих противников в Афинах и других греков, что Афинская империя необходима, ее существование морально оправданно и не несет угрозы прочим эллинским государствам. Фукидид сомневался в способности демократии сдерживать собственные амбиции и умеренно долго жить по-имперски, но полагал, что это возможно при чрезвычайных обстоятельствах – и при таком лидере, каким был Перикл.

Дополнительная литература

Характер и черты Афинской империи лучше всего описаны в классическом обзоре Рассела Мейггса «Афинская империя» (Oxford: Oxford University Press, 1972); также отметим работу Малькольма Макгрегора «Афиняне и их империя» (Vancouver: University of British Columbia Press, 1987) и исследование П. Дж. Роудса «Афинская империя» (Oxford: Oxford University Press, 1985). Различные точки зрения по поводу того, кем были древние афиняне – империалистами-эксплуататорами или просвещенными демократами, защищавшими бедняков через пропаганду народного правительства, – изложены в работе Лорен Дж. Сэмонс «Империя Совы: афинская финансовая империя» (New Haven, CT: Yale University Press, 2000); см. также статью Дональда У. Брэдина «Популярность афинской империи» (Historia, 9, 1960: 257-69). Дж. Э. М. де-Сен-Круа наиболее убедительно отстаивает роль Афин как благонамеренного защитника низших слоев общества; см. его статью «Характер Афинской империи» (Historia, 3, 1954: 1-41). Эту статью дополняет классическая работа по финансам Афинской империи «Пятый век Афинской империи: платежный баланс» М. И. Финли в сборнике «Империализм в древнем мире» (под ред. П. Д. Гарнси и К. Р. Уиттакера, Cambridge: Cambridge University Press, 1978).

3. Почему не падают стены: полевое исследование афинских укреплений классического периода

Дэвид Л. Берки

Судьба Афин в классический период греческой истории тесно связана со строительством и перестройкой городских стен, а также с расширением защитного периметра вдоль границ Аттики. На каждом этапе строительства стены видоизменяли ландшафт и символизировали афинское могущество, как на его пике, так и в момент величайшего упадка[53]. Тысячи афинских граждан и рабов строили эти стены и укрепления, нередко работали без перерывов, когда полису начинала грозить серьезная опасность. На протяжении классического периода строительство стен представляло собой важнейший вид общественных работ, и сам проект имел большое политическое и стратегическое значение для Афин. В современную эпоху высоких технологий крепостные укрепления выглядят устаревшими, однако они возводятся вновь и вновь, в новых формах, пусть даже каждая свежая волна военных стратегов признает их бесполезными. Обзор вековой истории афинских укреплений покажет, почему стены устояли, и объяснит, как развивались строительные практики с течением времени, в соответствии с разнообразными военными и политическими целями.

Великие инвестиции городских ресурсов, человеческие и материальные, в защиту Афин связаны с именами знаменитых политиков и военачальников города, в частности Фемистокла, Перикла и Конона. После кризиса и триумфа в конце персидских войн Фемистокл начал укреплять оборону Афин и намеревался превратить город в оплот военно-морского могущества греческой ойкумены. В последующие десятилетия Перикл приступил к следующему этапу строительства, к возведению Длинных стен. К концу столетия затяжные конфликты в ходе Пелопоннесской войны привели к уничтожению этих стен. Стабилизировавшаяся афинская демократия вступила в послевоенный период с горячим желанием восстановить положение города в рамках межполисной системы. Конон признавал значение крепостных стен и приложил немало усилий для их укрепления. Все эти лидеры осознавали стратегическую важность надежных оборонительных укреплений, но обстоятельства, при которых осуществлялись строительные проекты, как и их влияние на жизнь полиса, были уникальными в каждом случае. По мере смены политических приоритетов стены служили различным стратегическим потребностям. Изучив их историю в классический период, мы сможем оценить это смещение стратегического значения и предложить современные исторические параллели к реликвиям имперской славы Афин.

Стратегия Фемистокла в годы персидского вторжения в Аттику строилась на обеспечении безопасности афинских женщин и детей и позволяли жителям полиса адекватно и агрессивно реагировать на персидскую угрозу. Одних крепостных стен было явно недостаточно для обороны города, учитывая численность армии Ксеркса. Тогдашний Акрополь был опоясан стеной циклопической кладки (это название объясняется убежденностью древних греков в том, что массивные каменные блоки для укреплений этого типа подносили легендарные великаны-циклопы); но основная масса афинских граждан, несомненно, погибла бы при штурме города, не говоря уже о длительной осаде[54]. Указ Фемистокла от 480 г. до н. э. свидетельствует об экстраординарных мерах, которыми афиняне пытались спасти свои жизни, эвакуируя Аттику и оставляя свои владения варварам[55]:

«Город предает себя под покровительство Афины, защитницы полиса, и всех других богов, и молит их об отвращении и спасении от Варвара от имени всей окрестной земли. Афиняне во всем своем множестве, а также пришлые, что живут в Афинах, должны переправить своих детей и женщин в Трезен. Пожилых же людей и движимое имущество надлежит перевезти для безопасности на Саламин. Казна и жрецы останутся на Акрополе и будут охранять то, что принадлежит богам. Остальные афиняне во всем своем множестве и те гости, что достигли возраста мужчин, должны взойти на стоящие в гавани две сотни кораблей и сражаться с Варваром ради свободы, своей собственной и прочих эллинов, заодно с лакедемонянами, коринфянами, эгинянами и другими, кто готов проявить мужество».

Приближаясь к Аттике, персы сожгли города Феспии и Платеи, чьи граждане отказались «предаться царю» (то есть оказать помощь персам)[56]. В этих отчаянных обстоятельствах, по словам Геродота, некоторые горожане присоединились к тем, кому поручили оборону Акрополя:

«Только в святилище (Афины Паллады)… нашли небольшое число афинян – хранителей храмовой утвари и бедняков. Эти люди заперли ворота акрополя и завалили их бревнами, чтобы преградить вход в храм. Они не переехали на Саламин отчасти по бедности и к тому же, как им казалось, только они разгадали смысл изречения Пифии о том, что деревянная стена неодолима: акрополь, думали они, будет им убежищем, которое подразумевал оракул, а не корабли»[57].

Фемистоклово толкование пророческого ответа Аристоники[58], а именно, что слова «деревянные стены» подразумевают строительство флота за счет доходов от серебряных копей Лавриона, оказалось верным. Успех тактики Фемистокла в морском сражении при Саламине оказался решающим для разгрома персидского флота[59]. А вот сухопутные силы персов убили всех греков, что остались в Афинах, разграбили святилище и спалили Акрополь[60].

В следующем году персидский полководец Мардоний снова захватил опустевшие Афины, а перед отступлением в Беотию снес афинские крепостные стены и предал город огню: «Когда же Мардонию не удалось склонить афинян на свою сторону и он понял (истинное) положение дел, то отступил, пока войско Павсания еще не прибыло на Истм, предав огню Афины. Все, что еще уцелело (в городе) от стен, жилых домов и храмов, он велел разрушить и обратить во прах»[61]. Когда афиняне вернулись в свой город после поражения Мардония в битве при Платеях в 479 г. до н. э., они обнаружили остовы разрушенных домов и оскверненные святыни и храмы[62]. Фукидид описывает зрелище, представшее взорам афинян:

«Сразу же после отступления варваров из Аттики афинские власти велели перевезти в город женщин и детей с остатками домашнего имущества из тех мест, куда их отправили ради безопасности, и начали отстраивать город и восстанавливать стены. Ведь от окружной стены сохранились лишь незначительные остатки; большая часть жилищ также лежала в развалинах (осталось лишь немного домов, которые были заняты знатными персами)»[63].

По следам этого поистине глобального разрушения афиняне в первую очередь озаботились созданием безопасной обстановки, в которой они могли бы приступить к восстановлению прежнего образа жизни. Возможности не обращать внимания на понесенные потери, разумеется, не было. Как нынешние американцы приложили максимум усилий, чтобы должным образом почтить память погибших при разрушении небоскребов ВТО в Нью-Йорке, так и древние афиняне уделили немалое внимание увековечиванию памяти павших[64]. Они проголосовали за то, чтобы не использовать повторно камни разрушенных святилищ для возведения новых зданий. Эти камни оставили как есть, в напоминание о персидском нашествии, – возможно, в соответствии с клятвой при Платеях[65]: «…и, победив, сражаясь с варварами… храмов сожженных и получивших урон от варваров я не восстановлю повсеместно, но память о произошедшем я сохраню как свидетельство нечестия варваров»[66]. Соответственно, когда афиняне выстроили новую стену для защиты северной стороны Акрополя и решили использовать камни архаичного храма (что поразительнее всего, макушки старинных колонн), получился как бы военный мемориал, живое напоминание о разрушении города персами[67].

Фукидид начинает историю Пентеконтаэтии (50-летнего промежутка между персидскими войнами и Пелопоннесской войной) со строительства стен Фемистокла и признает их зарождением афинского могущества[68]:

«Прослышав об этом намерении афинян, лакедемоняне отправили послов в Афины, чтобы помешать возведению стен. Они и сами предпочли бы видеть Афины и другие города неукрепленными, и к тому же побуждали их союзники, которые опасались новоявленного морского могущества афинян и отваги, проявленной ими в мидийской войне. Поэтому-то лакедемоняне и требовали от афинян отказаться от укрепления их города и даже предложили помочь им разрушить существующие стены в других городах вне Пелопоннеса. Своих собственных замыслов и подозрений против афинян они, впрочем, не открывали, а ссылались на то, что если Варвар когда-нибудь вздумает вновь напасть на Элладу, то не найдет себе уже никакого опорного пункта (каким в теперешней войне для персов служили Фивы), а всем эллинам достаточным убежищем и опорным пунктом для их военных операций будет Пелопоннес. Афиняне же по совету Фемистокла дали ответ, что сами отправят к ним посольство по этому делу, и отпустили лакедемонских послов. Тогда Фемистокл предложил немедленно отправить его самого послом в Лакедемон, остальных же послов не отпускать вместе с ним, но задержать в Афинах до тех пор, пока воздвигаемая стена не достигнет высоты, достаточной для обороны. Весь город поголовно – мужчины, женщины и дети – должен был строить стены, не щадя при этом ни частных, ни общественных зданий, а просто снося их, если это могло ускорить работы»[69].

Фукидид ставил знак равенства между наличием у Афин крепостных стен и могуществом города. Завершает же он свое рассуждение жалобой, что скорость, с какой возвели стены, ставила под угрозу качество строительства:

«Таким образом, за короткое время афиняне успели восстановить городские стены. И теперь еще заметны следы поспешности при строительстве стен. Действительно, нижние слои сложены из разных и кое-где даже необтесанных камней, то есть их укладывали в том виде, как они были доставлены. Много также было вложено в стену могильных плит и камней, приготовленных ранее для других целей. Так как окружная стена всюду была расширена (по сравнению с прежней), то весь пригодный для строительства материал в спешке приходилось брать откуда попало»[70].

Афиняне тем самым продемонстрировали твердое намерение защищаться. Возможно, Фукидид еще проводит параллель между наличием у города стен и расширением Афинской империи. И стены, и империя строились быстро и олицетворяли разрыв с прошлым. Афиняне возводили стены с использованием надгробий предков, а благодаря возникновению империи в их полис пришло небывалое процветание, преобразив и сам город, и ландшафт. Сохранившиеся остатки этих с стен, 6,5 км длиной, показывают, что, пусть они строились спешно[71], на стройматериалах все же не экономили[72].

Рассказ Фукидида о рождении Афинской империи широко известен и объясняет стратегическую потребность в увеличении охвата афинских крепостных стен. Также этот рассказ обнажает противоречивую природу отношений между Афинами и Спартой и показывает, что их отказ от взаимодействия восходит к временам до персидских войн. Укрепление афинского могущества привело к формированию биполярной структуры в межполисной системе отношений. Афины и Спарта, помимо прочего, различались и подходом к вопросам обороны. Учитывая, что крепостные стены являлись неотъемлемым элементом защиты архаических и классических полисов, следует отметить тот факт, что Спарта ими пренебрегала[73]. Милитаристское спартанское общество не видело доблести в том, что граждане укрываются за оборонительными сооружениями[74]; и лишь вторжения Эпаминонда в Пелопоннес в десятилетие после поражения спартанцев в битве при Левктрах (371 г. до н. э.) заставили спартанцев озаботиться защитой собственной территории и принять во внимание полезность крепостных стен[75].

Фемистокл также осуществил свой давний план по превращению Пирея в главную гавань Афин, как военную, так и торговую; это событие логически предваряло собой последующее возведение Длинных стен. Впрочем, остракизм в 472 г. до н. э. и смерть в 467 г. до н. э. не позволили Фемистоклу в полной мере реализовать свои намерения. Тем не менее увеличение количества кораблей во флоте и доходы от империи убедили афинян в целесообразности общественных работ в Пирее. Они даже призвали милетца Гипподама, которому поручили разработать городскую планировку, предположительно, во времена Перикла[76]. Фукидид приводит доводы Фемистокла в пользу укрепления Пирея, а также излагает его стратегическое видение:

«По настоянию Фемистокла были возобновлены работы в оставшейся еще не укрепленной части Пирея (где работы были начаты уже прежде, в течение года его архонтства). По его мнению, именно это место с тремя естественными гаванями могло дать афинянам (когда они станут морской державой) огромные преимущества для дальнейшего роста их мощи. Фемистокл впервые высказал великую мысль о том, что будущее афинян на море, и положил таким образом начало строительству и укреплению Пирея, взяв это дело в свои руки тотчас же после постановления. По его совету стены, возведенные вокруг Пирея, были такой толщины (как это можно видеть еще и теперь), что две встречные повозки с камнем могли там разъехаться. Внутри стен для скрепления плит не было заложено ни щебня, ни глины, но огромные прямоугольные на обтесанной стороне каменные плиты были плотно подогнаны друг к другу и с внешней стороны скреплены железными и свинцовыми скобами. Правда, по окончании постройки высота стен оказалась равной только половине высоты, задуманной Фемистоклом. Ведь Фемистокл хотел возвести стены настолько высокие и толстые, чтобы враг не смел даже и помыслить о нападении на них, и для охраны их было достаточно горстки людей и даже инвалидов; всех же остальных граждан можно было посадить на корабли… Таким образом, афиняне тотчас после ухода мидян стали укреплять свой город стенами и занялись прочими военными приготовлениями»[77].

Решение афинян сосредоточиться на морской силе и строительстве, обслуживании и управлении триремами имело важнейшие стратегические последствия для классического периода греческой истории, причем не только для Афин, но и для ойкумены в целом. В частности, это позволило преодолеть слабость афинского ополчения, ведь большинству горожан, его составлявших, скудное снаряжение не позволяло толком сражаться в составе фаланги гоплитов. Феты, нижний из четырех Солоновых разрядов горожан, служили теперь гребцами во флоте. Более того, после указов о строительстве флота множество граждан записалось в моряки в стремлении обеспечить безопасность и процветание Афин. А для того, чтобы избегать впредь сухопутных сражений в поле, имело принципиальное значение наличие в полисе оборонительных сооружений. И, как основа расширения политической власти тысяч бедных афинян, крепостные стены Афин, а также Пирея, приобрели в глазах части горожан новый, так сказать, демократический статус[78].

После завершения строительства стен города и пирейских следующий этап в истории укрепления Афин – возведение Длинных стен[79]. Проект изначально предусматривал строительство двух стен, каждая 6 км длиной, от Афин до гавани Фалерон и Пирея. Первая стадия строительства завершилась в начале политической карьеры Перикла[80], а позднее он убедил сограждан построить и третью стену, параллельную пирейским[81]. В случае осады эти стены, охранявшие дорогу из города в порт, обеспечивали доступ к кораблям в гавани, боевым и торговым, равно как и к припасам, что доставлялись по морю. В ходе Пелопоннесской войны Длинные стены также позволили найти укрытие сельским жителям Аттики, хотя это вряд ли было их первоначальное назначение[82]. Дональд Каган так описывает стратегию Перикла:

«Перикл, однако, разработал новую тактику, которая стала возможной благодаря уникальному характеру и степени могущества Афин. Флот позволял им управлять империей, каковая приносила доход, обеспечивавший как сохранение господства на море, так и поступление любых необходимых товаров. Пусть территория Аттики оставалась уязвимой для нападений, сами Афины Перикл превратил фактически в остров, построив Длинные стены, что соединяли город с портом и военно-морской базой в Пирее. При тогдашнем уровне развития осадной техники у греков эти стены были несокрушимы, и потому, решив укрыться за ними, афиняне могли отсиживаться в городе сколь угодно долго, а спартанцы не имели возможности взять город штурмом»[83].

Афинские укрепления успешно защищали горожан во время войны, и лишь когда спартанцы блокировали Пирей, афинянам пришлось капитулировать. Но даже при успешности оборонительной тактики афинян в противостоянии со спартанцами стратегия Перикла шла вразрез с традиционной греческой воинской этикой и не позволила в итоге сдержать спартанцев, пускай те долго рыскали по Аттике, пытаясь вызвать афинян на генеральное сражение. Иначе говоря, при всей их несомненной полезности Длинные стены подорвали традиционные методы сдерживания; так, весной 431 г. до н. э. спартанцы уже уверились, что их гоплиты могут практически беспрепятственно нарушать афинский суверенитет. Как только исчезла угроза ответного удара, набеги спартанцев на Аттику сделались регулярными и продолжались до тех пор, пока то ли чума, то ли разгром и пленение спартиатов на Сфактерии не восстановили соотношение сил противников[84].

В ходе Пелопоннесской войны Афины призывали другие демократические полисы последовать их примеру и строить укрепления от города до порта; это видно, например, по рассказу Фукидида о событиях 417 г. до н. э., когда аргивяне возобновили союз с афинянами и начали строить собственную Длинную стену от города к морю[85]. Все случилось уже после того, как аргивяне-демократы поубивали или изгнали из Аргоса главных олигархов. Стены строились с таким расчетом, «чтобы в случае блокады с суши обеспечить с помощью афинян подвоз продовольствия морем. Некоторые из пелопоннесских городов знали о постройке стены. В Аргосе весь народ – сами граждане с женами и рабами принялись возводить стену, и афиняне послали им плотников и каменщиков»[86]. Афиняне, таким образом, предоставили Аргосу поддержку, на которую были способны, помогли местным демократам укрепить свое влияние и содействовали союзу двух полисов. Стены, тянувшиеся от Аргоса к побережью, обеспечивали доставку в город продовольствия во время осады, но никак не в качестве основы имперской власти. Как следствие, правившие в Аргосе демократы фактически впустили афинян в свой полис. Возможно, важнее всего, однако, был символический статус этого события. Стены воспринимались как олицетворение афинской демократии и афинского могущества. Для аргивян строительство этих стен было равнозначно прямому вызову Спарте.

Признание центральной роли Длинных стен в афинской стратегии и их символических связей с демократией, пожалуй, наиболее явно проявилось в стремлении спартанцев снести эти стены по завершении Пелопоннесской войны (404 г. до н. э.). Условия капитуляции Афин предусматривали разрушение Длинных стен, сокращение численности афинского флота до двенадцати трирем и приход к власти в городе проспартански настроенных олигархов, Тридцати тиранов. Победа Лисандра в предыдущем году в битве при Эгоспотамах вознесла Спарту весьма высоко[87]. Ксенофонт описывает панику афинян, узнавших о катастрофе:

«„Паралия“ прибыла ночью в Пирей и оповестила афинян о постигшем их несчастьи. Ужасная весть переходила из уст в уста, и громкий вопль отчаяния распространился через Длинные стены из Пирея в город. Никто не спал в ту ночь; оплакивали не только погибших, но и самих себя; ждали, что от спартанцев придется претерпеть то же, чему подвергли афиняне лакедемонских колонистов мелийцев, когда после осады их город был взят, гистиэйцев, скионейцев, торонейцев, эгинян и многих других греков… лакедемоняне теперь готовились отомстить афинянам за их прежние преступления, а афиняне обижали жителей мелких городов не отомщения ради, а только из высокомерия: они даже не выставляли никакого другого предлога, кроме того, что те были союзниками лакедемонян»[88].

Следующим шагом Лисандра было обеспечение полной блокады Афин, уже установленной на суше, и захват городской гавани. Едва поставки зерна стали сокращаться, осажденные афиняне признали необходимость переговоров[89]. Первоначально речь шла о примирении со спартанцами на условии, что Афины сохранят свои Длинные стены и стены Пирея. Когда афинские послы прибыли в Селассию на границе Лаконии, эфоры отказали им в праве вступить на земли Спарты и отклонили эти условия мира[90]. Позднее делегация во главе с Фераменом слушала споры победителей о судьбе побежденных афинян:

«…было созвано народное собрание, на котором особенно горячо возражали против заключения мира коринфяне и фиванцы, а также и многие другие эллины; они требовали совершенного разрушения Афин. Но лакедемоняне категорически отказались стать виновниками порабощения жителей греческого города, столь много потрудившегося в эпоху тяжких бедствий, когда великая опасность угрожала Греции. Они выразили согласие на мир при условии снесения Длинных стен и укреплений Пирея, выдачи всех кораблей кроме двенадцати, возвращения изгнанников и вступления в число союзников лакедемонян с подчинением их гегемонии, с обязательством следовать за ними повсюду – на суше и на море, – куда они ни поведут, и иметь одни и те же государства союзниками и врагами»[91].

Сама лишенная стен, олигархическая Спарта настаивала, что стены Афин подлежат сносу. После принятия народным собранием условий спартанцев, «Лисандр вернулся в Пирей. Изгнанники были возвращены; стены были срыты при общем ликовании под звуки исполняемого флейтистами марша: этот день считали началом свободной жизни для греков»[92]. Эта сцена ликования напоминает торжества по случаю слома Берлинской стены, когда толпы людей наблюдали (и сами участвовали) за символическим демонтажем «железного занавеса», пусть даже афинские стены были предназначены отражать врагов, а не удерживать собственных граждан.

Рассказ Ксенофонта о падении Афин представляет собой отчет о завершении периода политического равновесия греческих полисов, существовавшего во время Пелопоннесской войны и, во многих отношениях, на протяжении десятилетий до нее[93]. Решение спартанцев пощадить Афины и не уничтожать город было продиктовано уважением к заслугам афинян на благо Греции во время персидских войн. Это решение кажется особенно великодушным с учетом тяжести и длительности Пелопоннесской войны. Возможно, что в данном случае важнее всего, Спарта даже проигнорировала требования своих ведущих союзников, Коринфа и Фив, ради сохранения Афин. Тем не менее Спарта попыталась подорвать афинскую демократию, уничтожив афинские флот и стены и управляя городом по образцу, напоминавшему «модель» Лисандра, – декархии, гармосты и вооруженный гарнизон. Обеспечив свое военное присутствие в Аттике, спартанцы могли сдерживать влияние Фив в центральной Греции, и, возможно, некоторые из них надеялись использовать пограничные крепости афинян для этой цели[94].

Победа Спарты над Афинами изменила структуру межполисной системы отношений. Утрата Афинами лидирующего положения в былой биполярной схеме побудила Спарту наращивать амбиции, как подобало лидеру победоносной коалиции городов-государств. Вместо того чтобы стать единоличным лидером ойкумены, тем не менее в 404–395 гг. до н. э. Спарта фактически сама потворствовала непростому переходу от биполярности к многополярности отношений. В этот переходный период структура отношений внутри межполисной системы, не би– и не многополярная, пребывала в нестабильности. Эта нестабильность явилась результатом устранения Афин с политической арены и неуверенности в том, какой полис или союз городов займет в итоге их место. Что касается самих Афин, восстановление после поражения в Пелопоннесской войне частично зависело от способности афинян отыскать финансовые ресурсы, необходимые для укрепления обороны города[95]. К счастью для афинян, они обнаружили заинтересованного «инвестора», преследовавшего собственные стратегические интересы. Когда персидский сатрап Фарнабаз встретился с представителями Фив, Коринфа и Аргоса, а также с афинским полководцем Кононом, которого персидский царь Артаксеркс назначил командовать флотом в 397 г. до н. э.[96], на Коринфском перешейке, он ободрил греков, посулил денежную помощь и (по словам Диодора) заключил с ними союз[97]. Ксенофонт приводит слова Конона, обращенные к Фарнабазу, и описывает последующие действия сатрапа:

«Конон заявил Фарнабазу, что если тот оставит в его распоряжении флот, то он будет добывать провиант при помощи сбора продовольствия с островов, благодаря чему он сможет вернуться на родину и помочь афинянам восстановить их Длинные стены и стены вокруг Пирея. „Я хорошо знаю, – говорил он, – что лакедемонянам это будет крайне тягостно, и таким образом ты в одно и то же время угодишь афинянам и отомстишь лакедемонянам: одним ударом ты уничтожишь плод их долгих усилий“. Услышав это, Фарнабаз охотно отправил его в Афины, дав ему с собой денег на восстановление стен. Конон прибыл в Афины и восстановил большую часть стены, причем работа эта производилась как его экипажем, так и нанятыми за плату плотниками и каменщиками: он же выдавал деньги и на все прочие нужды»[98].

Фарнабаз вернулся в Персию, оставив Конона командовать флотом. Сам Конон тогда отправился в Афины и занялся восстановлением афинских укреплений. Древние авторы в целом согласны, что Конон ставил целью низвержение спартанской империи и, как следствие, возрождение могущества Афин[99]. Без поддержки Персии финансировать войну со Спартой было для Афин практически невозможно, но военный разгром спартанцев вновь обозначили при этом основной целью афинской внешней политики[100]. Афиняне уже приступили к восстановлению стен Пирея, а теперь получили возможность заняться и Длинными стенами[101].

На обломках минувшей славы афиняне стремились возродить свое величие и авторитет. В отличие от победителей, построивших стены Фемистокла в конце персидских войн, афиняне, которые возводили новые стены, потерпели поражение. И потому сложная задача, олицетворявшая преемственность былой военной стратегии Афин, не являлась «инновационной». Тем не менее восстановление Длинных стен, символа Афинской империи V столетия, показывало стремление афинян вернуть их полису прежнюю значимость в глазах соседних городов, потенциальных союзников в борьбе против Спарты[102], и тем самым распространять «мягкую власть»[103]. Восстановленные укрепления сигнализировали другим греческим полисам, что в Афинах возрождаются автономия и жизнеспособная демократия.

Желание возродить империю, несомненно, присутствовало в Афинах, но достижима была эта цель или нет – другой вопрос. Афины и прочие крупные греческие города не сумели нарушить гегемонию спартанцев в ходе Коринфской войны. Снарядить флот, сопоставимый по размерам и мощи с былым имперским, оказалось свыше афинских сил. И важнейшая роль, сыгранная Персией, была вдобавок очевидна для всех: в условиях «царского мира» содержались положения о прекращении военных действий на основе требований Артаксеркса. Договор предусматривал, что все полисы Малой Азии, а также острова Клазомены[104] и Кипр, переходят под власть Персии[105]. Все прочие полисы, за исключением афинских владений – Лемноса, Имброса и Скироса, которые имели стратегическое значение для защиты поставок зерна в Пирей[106], – должны оставаться автономными[107]. Всякий полис, отвергавший эти условия, объявлялся врагом царя Персии и подлежал возмездию со стороны персов и тех, кто готов объединиться с ними[108].

Окончание войны принесло победу спартанцам. Спарта распустила Беотийский союз лиги, развалила изнутри альянс Коринфа и Аргоса, вновь сделала Коринф своим союзником и остановила экспансию Афин. Ксенофонт признавал, что победа Спарты в Коринфской войны была дипломатической, а не военной: «В течение этой борьбы силы противников приблизительно равнялись друг другу, теперь лакедемоняне получили значительное превосходство благодаря этому миру, называемому Анталкидовым»[109]. Тот факт, что ведущие греческие полисы приняли условия мира, сформулированные в 387 г. до н. э., отмечает важные перемены в относительной силе рассматриваемых городов и, следовательно, в балансе сил в Греции в целом[110].

«Царский мир» считается первым примером характерного для IV столетия явления общих мирных договоров[111]. По сравнению с их предшественниками V века эти договоры, как правило многосторонние (в отличие от двусторонних), принимались ведущими греческими полисами (даже если формально не подписывались ими), теоретически заключались на неограниченный срок (а не на оговариваемый период времени) и декларировали принцип автономности для всех греческих полисов. С данной точки зрения, «царский мир» вполне отвечает некоторым из этих критериев, но далеко не всем[112]. Пожалуй, более справедливо трактовать «царский мир» как итог переговоров, призванных устранить недостатки предыдущих соглашений. Договор, завершивший Пелопоннесскую войну, породил антагонизм среди его участников – и тем самым создал проблем больше, чем уладил, – в значительной мере потому, что был двусторонним. А ведь Пелопоннесская война была борьбой за гегемонию на всем пространстве греческой ойкумены. Договор Спарты с Афинами положил конец конфликту двух основных сторон, но не решил проблем множества других полисов. Двусторонних переговоров было явно недостаточно для улаживания сложных межгосударственных отношений IV века, в которые вступали многочисленные полисы, чья внешняя политика преследовала конкурирующие цели. «Царский мир», пусть и якобы с участием всех греческих полисов, являлся все же результатом аналогичных двусторонних переговоров[113].

Положение об автономии в «царском мире» (387–386 гг. до н. э.) исключало возможность создания империи по модели V века, однако афиняне отыскали лазейку, чтобы вернуть себе лидерство в греческой межполисной системе отношений. Возможно, вскоре после набега Сфодрия на Пирей в 378 г. до н. э., они основали Второй афинский союз[114]. Приближение Сфодрия через Аттику к городу заставило афинян мобилизоваться. Опустошив Триасийскую равнину, Сфодрий отступил, так и не добившись заявленной цели, хотя и заставил афинян ощутить уязвимость. Если всерьез рассчитывать на восстановление былой имперской славы, требовалось создать сеть оборонительных сооружений, и афиняне обратились к союзникам с призывом объединиться ради общей свободы[115]. Да, «царский мир» лишил их заморских владений (за исключением Лемноса, Имброса и Скироса), однако предоставил при этом определенную гарантию защиты. Они тщательно соблюдали условия мирного соглашения, а вот спартанцы позволяют себе зачастую ими пренебрегать.

Пропагандой «царского мира» афиняне стремились восстановить свой авторитет среди полисов Греции и в глазах Персии, изображая себя противовесом тираническому правлению Спарты. Стела Аристотеля зафиксировала условия нового союзного договора и стала выражением сути афинской политики. Нынешних и будущих членов союза заверяли, что их свобода и автономия неприкосновенны, что Афины не станут размещать гарнизоны и назначать военных чиновников в союзные полисы, что Афины не будут требовать дани[116]и что вернут все земли, государственные и частные, удерживаемые афинянами, членам союза и прекратят практику клерухий. Далее стела перечисляла членов Второго афинского союза.

Афинам требовалось дистанцировать этот новый союз от прежней империи и пойти на уступки союзникам, чтобы приобрести, а затем сохранить последних. Этот союз представляет собой пример объединения слабых государств, дабы противостоять единоличной власти более сильного государства. Он обеспечил защиту Фивам и Афинам: Спарта уже не могла контролировать центральную Грецию, не вступив в серьезную конфронтацию с крупной коалицией полисов. И афиняне, с их смелым планом по формированию нового союза, и недавно освобожденные фиванцы нуждались в гарантиях безопасности от спартанских посягательства, если желали восстановить былую значимость своих городов[117]. Для малых же полисов на побережье Эгейского моря стимулом для присоединения к союзу являлась своего рода система коллективной безопасности, которую сулил союз, и возвращение собственности, до сих пор остававшейся во владении Афин. Задача союза декларировалась как защита автономии его членов от Спарты. Это несколько удивительно, учитывая, что для первых членов союза (исключая Афины и Фивы) потенциальная угроза свободе исходила прежде всего от Персии, а не от Спарты. Афины же постепенно усваивали роль простата, защитника «царского мира», от Спарты. Захват Кадмеи и набег Сфодрия показали всем греческим полисам, что Спарта готова нарушать «царский мир» и вовсе не является его гарантом. Значит, непосредственную угрозу Афинам и материковой Греции представляет Спарта, а не Персия.

Восстановление морского могущества Афин имело значение для системы межполисных отношений по той причине, что полисы Малой Азии и побережья Эгейского моря не желали зависеть исключительно от Спарты в своем противостоянии с Персией. А до тех пор, покуда афинян не вынудили покинуть их город, любая стратегия, основанная на военно-морской силе, требовала наличия Длинных стен. При этом, без флота существенной численности Афины не слишком могли полагаться на Пирей и Длинные стены для обеспечения собственного выживания. В этой высококонкурентной многополярной среде афиняне приняли решение инвестировать в защиту своих границ[118]. Из-за проблем с датировкой древних стен[119] до сих пор не удалось более или менее точно определить возраст этого массива укреплений[120], хотя в целом вполне правомерно относить его к IV столетию. Укрепляя свои оборонительные сооружения, афиняне разрывались между желанием править другими и необходимостью контролировать собственную территорию.

Джозайя Обер подчеркивает «оборонительный менталитет»[121] Афин IV века, и все же укрепление стен города и пограничных крепостей совпало с периодом, в течение которого афиняне проводили агрессивную внешнюю политику, особенно с учетом ограничений, налагаемых новой системой взаимоотношений. Вспоминая опыт, обретенный ими в ходе Пелопоннесской войны, кажется естественным, что защита Аттики имела для афинян первостепенное значение[122]. Они были полны решимости противостоять посягательствам на их территории, наподобие спартанского набега на сельскую Аттику в начале Пелопоннесской войны, последующей оккупации Декелеи в финальной фазе войны и недавнего рейда Сфодрия. Опять же, приняв «оборонительный образ мыслей», афиняне стремились установить полный контроль над своей территорией и тем самым обозначить себя как надежных союзников для единомышленников в других полисах, озабоченных борьбой против спартанской гегемонии, а затем и против Фив.

Чтобы обеспечить собственную безопасность и реализовать свои планы, афиняне сосредоточились на новой стратегии, которая требовала укрепления полиса и прилегающих к нему территорий. В этом контексте позднейшее рассуждение Аристотеля в «Политике» насчет крепостных стен и укреплений, пусть не относящееся впрямую к Афинам, важно для понимания образа мыслей стратегов IV века:

«Что касается городских стен, то отрицающие их надобность для тех городов, которые хвалятся доблестью жителей, судят слишком уж по-старинному, несмотря на то что видят, как такого рода хвастливые притязания городов опровергаются действительностью.

Конечно, когда имеешь дело с неприятелем одинаковой с тобою храбрости или немного превосходящим тебя в численном отношении, неблагородно пытаться защищаться за укрепленными стенами. Но так как приходится и допустимо иметь дело с нападающими, которые своим количеством подавляют и обычную человеческую, и свойственную немногим доблесть, то, раз дело в спасении жизни, избавлении от бедствий и надругательства, следует считать безопасные крепкие стены наиболее нужными во время войны, особенно ввиду того что теперь достигнуты такие успехи в изобретении метательных снарядов и осадных машин.

Требование не окружать города стенами равносильно тому, как если бы кто-нибудь стал искать местность, удобную для неприятельских вторжений, и приказал бы снести все гористые места или запретил бы и частные жилища окружать стенами, так как при наличии их обитатели этих жилищ тоже окажутся трусами. Сверх того, следует считаться и с тем, что если город окружен стенами, то можно пользоваться им и так и иначе, т. е. как имеющим стены и как их не имеющим, что исключается в том случае, если стен у города нет. А если так, то следует не только окружать город стенами, но и заботиться об их исправности: это и поведет к достойному украшению города и послужит для его защиты во время войны как против иных способов осады городов, так и против изобретенных в настоящее время. Подобно тому как нападающие заботятся о способах достижения успеха, так и у тех, кто защищается, одни средства уже найдены, а другие следует изыскивать и изобретать. Ведь на тех, кто хорошо подготовлен, вообще не решаются нападать»[123].

Укрепление города и его границ имеет решающее значение для защиты полиса не только от внешних врагов, но и от внутренних, способных угрожать безопасности граждан мятежами. Именно поэтому автор руководства IV века по полиоркетике (искусству осады городов) Эней Тактик призывал городские власти проявлять бдительность в отношении предательства: опора на стены нисколько не исключает необходимости внимательно следить за настроениями населения.

Афинские стены, стержень обороны города, сыграли попеременно несколько ролей на протяжении истории полиса. С эпохи Фемистокла возведение городских стен сулило безопасность граждан от вторжения. Эти же стены позволили афинянам вступить на дорогу к империи и процветать демократии, основанной на морском могуществе и власти тысяч бедных, которые благоденствовали на имперских доходах. При Перикле афиняне продолжали строить оборонительные сооружения и укреплять имперскую власть, и стены являлись неотъемлемой частью данной стратегии. В ходе Пелопоннесской войны стратегия Перикла обернулась недооценкой последствий перемещения тысяч граждан за стены и опустошения сельской местности; разразившаяся эпидемия в немалой степени способствовала ослаблению города. Вдобавок Перикл, похоже, не просчитал последствия отказа от прежней тактики сдерживания врага и фактически дал тому понять, что можно невозбранно вторгаться на территорию Аттики; в этих условиях война сделалась неизбежной.

После поражения Афин и разрушения городских стен Конон заново отстроил эти стены из практических и символических соображений. Впрочем, его планы потерпели неудачу в результате перемен, произошедших в системе греческих межполисных отношений. Вследствие этих перемен и участия в Коринфской войне афиняне осознали, что следовать прежней стратегии недостаточно, и попытались утвердить свою власть над собственной территорией за счет строительства пограничных крепостей; это значительно расширило оборонительные возможности города, прежде сводившиеся к пассивной обороне. Вторая половина IV века засвидетельствовала коренные изменения в тактике осады и применении осадной техники, изменения, которые выходят за рамки настоящей статьи. Афинские стены и пограничные укрепления оказались бессильными против Филиппа Македонского и его армии, и афиняне сдались, так и не испытав на практике свою дорогостоящую и обширную сеть обороны.

Более ста лет афинская демократия экспериментировала с различными укреплениями – городские стены, Длинные стены до моря, сеть пограничных крепостей – ради поддержания военного могущества и реализации разнообразных политических и экономических программ. Постоянным, как представляется, было разве что стремление строить каменные преграды для отражения любой потенциальной угрозы. А в последние полвека существования свободных греческих городов-государств за пределами Афин были возведены даже еще более амбициозные укрепления, что демонстрирует цепочка огромных крепостей на Пелопоннесе – в Мантинее, Мегалополе и Мессене: грандиозные стены окружили цитадели, спроектированные так, чтобы в городе нашлось место сельскохозяйственным участкам, и сулившие защиту населению всех окрестных городов в составе нового, единого демократического государства.

Даже в наши дни, в эпоху высоких технологий, стены и укрепления продолжают играть важную, пусть и менее значимую роль в оборонительной стратегии. Военные технологии развиваются по экспоненте, появление воздушного и космического оружия значительно сократили эффективность линий обороны, однако при определенных обстоятельствах крепости по-прежнему доказывают свою полезность (из чего следует, что цикл вызовов и ответов в ратном искусстве непрерывен и бесконечен).

Если приводить свежие примеры, ситуация в Ираке заставила ускорить создание «зон безопасности» и стен, разделяющих воюющие стороны[124]. Армия США в Багдаде возводит баррикады, чтобы обеспечить иракцам хотя бы подобие нормальной жизни, и постепенный отказ от этих огромных бетонных стен, возможно, указывает на ослабление напряженности между соперничающими группами в истерзанном войной городе[125]. Израиль установил целый ряд переходящих друг в друга барьеров и стен для предотвращения атак террористов-смертников; выяснилось, что это эффективное средство противодействия терроризму, пусть большинство экспертов предсказывало, что столь «ретроградное» решение вряд ли может быть успешным. Стена между Саудовской Аравией и Ираком – еще один пример современной фортификации. Для предотвращения угрозы проникновения иракских солдат Саудовская Аравия возвела дорогостоящую стену по всему периметру границы. Соединенные Штаты в настоящее время строят массивный, стоимостью несколько миллиардов долларов, «забор» из бетона и металла для укрепления американо-мексиканской границы. Первая часть, от Сан-Диего в Калифорнии до Эль-Пасо в Техасе, почти завершена и, судя по отчетам, резко сократила поток незаконной эмиграции – оказалась, таким образом, столь же эффективной, как меры наподобие увеличения числа патрулей, внедрения электронных датчиков, «виртуальных заборов» и применения санкций к работодателям. Явно устаревшие по сравнению со спутниковой связью, беспилотными летательными аппаратами и сложными компьютерными системами, металлические заборы и бетонные заграждения во всем мире продолжают тем не менее обеспечивать защиту там, где отсутствуют высокотехнологичные альтернативы. И чем сложнее технологии проникновения сквозь, под и над стенами, тем хитроумнее становятся преграды, опирающиеся на вековые преимущества укреплений, что продолжают мешать прямому входу (а иногда и выходу) или делают усилия нападающих слишком затратными, а потому контрпродуктивными.

Как верно для любого элемента военного искусства, функции и цели использования стен менялись со временем, но представление о материальном препятствии не устарело. В отличие от рвов и подъемных мостов эти препятствия в виде разнообразных стен продолжают широко и даже творчески использоваться[126]. Для афинян классической эпохи стены воплощали в себе не только линию обороны: они были символами власти и славы, помогали сформировать стратегический ландшафт межполисной системы и, в случае Длинных стен до Пирея, обеспечивали автономию низших слоев общества, столь важную для жизнеспособности афинской демократии и ее морской империи.