Помоги проекту - поделись книгой:
Она бежит, а он ее догоняет… Знаешь такой, оскомину набивший, символ? И ему кажется, что он крут, конечно. Он же сейчас догонит, повалит, победит.
Дурачок… Не понимает, что ли: бежит-то ее путем. Куда ей захочется — туда он и бежит. А когда догонит и развернет, она в глаза ему посмотрит и расхохочется… И ничего он, дурак, сделать не сможет. Потому что мы в силе да ненависти первые, а в любви — они.
И если уж Господь устроил так, что именно они продолжают жизнь, то дело — не ерепениться в западне, а затихать…
Я ж могу ей сам позвонить? Или эсэмэску написать? Почему нет? Я ж все равно ею живу, так перед кем же хочу лицо свое держать?
Нет у меня никакого лица. Ее лицо у меня. Оно ведь все время передо мной — ее лицо, и иногда мне всерьез кажется, что оно стало моим…
Все? Высказался? Излил душу бумаге, про которую придумали, что она все стерпит, хотя никто не проверял.
Ну чего ты? Чего? Не можешь — возьми трубку, набери номер. Напиши. А?
Нет, будет ходить, мучиться, страдать…
В любви нельзя унизиться, понимаешь? Нельзя! Ты не можешь сделать ничего такого перед любимым человеком, чтобы твое достоинство пострадало. Это просто невозможно.
Красивые слова. Все равно ведь страшно…
Господи, сколько ж они меня били, эти бабы! Легко так, с улыбкой. Совершенно даже не думая унижать.
Били и били. Выбивали. Как будто я ковер какой…
Я не мог забыть Ольгу. Я ездил к ней мириться. Я даже стоял перед ней на коленях.
Боже! Это ведь был я! Прямо у нее на работе, в комнате, где она сидела, я рухнул на колени и пополз к ней. Я полз, молча и сосредоточенно, так, словно впереди была некая цель, до которой можно было только доползти.
Я видел впереди лишь ее ноги, обутые в красные туфли. Они не двигались и не переминались. Они ждали меня. Красные туфли были тем пятном, к которому стоило стремиться.
Мне казалось, я ползу очень долго — может быть, потому, что я боялся: откроется дверь, и меня кто-нибудь увидит.
Наконец я дополз.
Ноги не шевелились. Красные туфли были прекрасны и неподвижны. Я смотрел на них так внимательно, будто хотел их загипнотизировать.
А туфли смотрели на меня. Мне казалось, они ухмыляются.
Ничего не происходило. Вечность ничего не происходило. Три вечности, сто вечностей подряд не происходило ровным счетом ничего.
Мы с красными туфлями рассматривали друг друга.
Наконец я услышал голос:
— Вставай. Это глупо.
Это был приговор.
Если бы она… Взъерошила волосы на моей голове… А тогда еще на моей голове были волосы… Улыбнулась… Стала бы меня поднимать… Если бы она сделала что-нибудь человеческое…
Но она вынесла вердикт:
— Вставай. Это глупо.
Я встал.
Я даже не стал на нее смотреть — не очень интересно подсудимому смотреть на судью.
Я просто повернулся и ушел.
Мне захотелось поднять руку и помахать ей, чтобы было как в кино.
Но я этого не сделал.
Еще мне захотелось сказать:
— Ольга, ты дура! Ты, Ольга, последняя дура и сука!
Но я и этого не сделал.
Единственное, на что меня хватило, — не обернуться.
Потом всю свою жизнь, глядя на то, как разные мои девушки в разные мои годы надевают красные туфли, я вспоминал свое унижение.
Оно никуда не делось, это унижение. Оно не растворилось в прожитых годах, не излечилось теми ситуациями, когда унижал я, оно не исчезло за дымкой всяких любовных историй… Оно стало основой меня — унижение первой любовью.
Унижение стало основой. Ну и что на таком фундаменте можно было построить?
Первое, что я сделал после приговора, — попытался забыть эту историю. Как минимум красные туфли, как максимум Ольгу и все, что с ней связано.
И что? И ничего…
Невозможно забыть то, что невозможно забыть.
Первая любовь — это никакие не уроки. Первая любовь — это фундамент всех будущих отношений.
Здравствуй, дедушка Фрейд!
«Помните свою первую любовь? И как оно было? Хреново. Понимаю. Вот эту хреновость вы по жизни и понесете. В добрый путь!»
А потом появилась Катя. Точнее, мне показалось, что она появилась.
Одиночество — это время одиноких ночей.
Телефон — это верный страж одиночества.
И ведь она знает, что не могу без нее. Знает.
И пользуется этим.
Они всегда так делают. Они — ответственные за жизнь на планете — все чувствуют и радостно этим пользуются.
И так всю жизнь.
Как же надоело!
Уже полтинник пробил. Дети есть и деньги есть. И опыт есть. И одышка есть. И «молодым человеком» уже никто больше не назовет никогда.
А фигня эта все длится и не собирается заканчиваться.
Ей трудно, что ли, позвонить? Или написать? Трудно ей?..
— На самом деле я зря пришел. Такие вещи самому надо решать, но не получается у меня. Говном не хочется быть. Такие дела… Говном никогда не был. Это для меня важно — этим вот не быть.
Большой человек сидит, опустив голову.
Говорит о том, о чем говорить не хочется.
Но продолжает и продолжает, и продолжает…
— Жену мою бывшую Земфирой зовут. Татарка, понятно. Правда, московского разлива. Язык родной, татарский, — она ни в зуб ногой, как говорится. Кстати, не знаете, почему так говорится? Почему это надо — в зуб ногой? Ладно, проехали.
К делу. Мы, значит, с Земфирой поженились пять лет назад. Сначала хорошо жили, а потом начали ссориться. Не знаю почему. Она властная вообще очень. Я думал, что для восточных женщин это не характерно, но, может, потому что московского разлива? А может, не поэтому.
Раздражать начали друг друга. Это я вам так скажу — последнее дело. Если супруги друг друга раздражают — последнее дело. Кричат там, ругаются — можно еще пережить, но если раздражают — кранты, все, сливай воду, как говорится. А так почему говорится?.. Какую надо воду сливать? Откуда?
Ладно.
И тут, по закону вредности, Земфира забеременела… А может, почуяла, что кранты наступают, и тогда решила… Не знаю. Кто этих баб разберет с их хитростями?
Кстати, не знаете, что значит слово «кранты»? Все хочу посмотреть — не соберусь никак. Не суть.
Девчонка родилась, Лизка, хорошая такая, здоровенькая.
Но раздражение никуда не делось. И не то чтобы мы там ругались… Просто не могли друг друга видеть.
Ну невозможно ж так жить. И разойтись нельзя — дитё потому что.
И вот мы решили, что будем видимость семьи создавать, но при этом каждый станет жить той жизнью, какой хочет.
И спать будем в разных местах. Вроде как соседи.
Да! Я тут «Анну Каренину» посмотрел… Новое кино. Не видели? И как? Мне тоже понравилось. Это я к чему? Они там в разных комнатах спали: Боярская и этот, второй актер, который муж законный… Не знаю фамилии.
— Виталий Кищенко.
— Да? Ну и Бог с ним. Хороший актер. Это я к чему? Они ж в разных комнатах спали! Наверное, когда любовь была у них, соединялись на каком-нибудь там диване — ребенка же зачали как-то, правильно? Однако так получается, что спать в разных комнатах — нормальное российское дело. Типа традиция. Ну и вот… Мы так решили с Земфирой тоже… И еще одна договоренность была: если кто у кого появится, в дом не водить. Ну, этот, помните, сказал… Кищенко, да? Каренин: мол, на стороне — давай, а в дом мужа хахаля своего не води! Вронского муж Боярской играет, знаете? В общем, любовника в дом не води. А она ослушалась, сука. Ладно…
Стали мы жить с Земфирой типа по-соседски. Спокойней стало как-то. Такие дела. Скандалы… Их и так мало было, а тут прекратились совсем. И раздражение поутихло как-то… — Вы изменяли жене?
— В каком смысле? Изменять — это когда втайне. А тут какая измена? Договоренность же была! Нет, ну появлялись какие-то, конечно, женщины-полуходовки. Понимаете, да? А как же! Я ж здоровый мужчина, мне нежность нужна. Но полуходовки только. С которыми только наполовину все есть. Не всерьез как-то… Хотя были, да. Но это к делу не относится.
В общем, так жили потихоньку-помаленьку, дочь растили.
И тут Земфира мне говорит:
— Я, — говорит, — полюбила другого и ухожу к нему.
И я чего-то расстроился. Хотя понятно было, что к этому все идет, а расстроился чего-то. Но сказал: препятствий чинить не буду, только ты крепко подумай. У нас, конечно, жизнь странная с тобой, но так бывает, что люди такой странной жизнью поживут, перемелются в ней и выходят другими. В общем, говорю, захочешь если — все сначала можем попробовать начать. Все-таки ребенок у нас, и вообще — не чужие люди.
Не знаю, зачем я это сказал. Как-то все необдуманно получилось. Она ведь без предупреждения заявление свое сделала, я подумать-то над ответом не успел. И сказал, что на сердце было. Такие дела.
Однако после этого всего Земфирка моя задумчивая какая-то стала. Я-то думал: она про жизнь свою… ну, в смысле, нашу… думает, оказалось — нет. Оказалось, замышляла она совсем другое.
И вот теперь я к сути подхожу.
Опять опускает глаза, будто разглядывает что-то на столе.
— Сижу однажды вечером, играю с дочкой. Входит Земфира, а рядом с ней мужик. Земфира представляет нас: Алексей, Иван. Я сразу понял, что это как раз тот, к кому она намылилась отваливать. Не знаю почему. Но как-то сразу понял. Не почувствовал, а вот именно что понял. Конкретно.
Земфира говорит:
— Иван хочет с тобой поговорить.
Я чё? Хочет — значит хочет.
Мы на кухню пошли. Иван бутылку «Белуги» с собой принес. Хорошая водка. Дорогая, сволочь, но хорошая. А Земфира, оказывается, закуску приготовила, как-то все на столе вмиг образовалось. Готовилась, значит… А я и не заметил. Рюмка, другая… И вот уже получается, что мы с этим Иваном «на ты», сидим и выпиваем.
Знаете, сколько сидели? Не поверите! Сутки почти. Выпили все, что у нас в доме было, а запасы немалые.
И все это время Иван доказывал, что Земфире с ним будет лучше, чем со мной. Чего-то такое говорил про то, сколько зарабатывает… Но это недолго… Про то, что с Лизкой я смогу общаться, сколько захочу… Чего-то такое плел про внутренний мир моей… ну, типа нашей жены… особенный, глядишь ты, какой-то мир, который он понимает, а я нет… Тоже мне сложная задача — Земфиркин внутренний мир.
А дальше уже плохо помню. Только основная мысль в голове засела из того, что он говорил: мол, со мной ей будет плохо, а с ним — хорошо. Как я спать лег, позабыл совсем.
Но вот проснулся с ощущением, что я — говно. Мало того что я этого Ивана с лестницы не спустил, и водку его пил, и едой его своей кормил… Это ладно еще. Но так получается, что я с ним жену свою обсуждал, всякие ее качества, мы даже про секс вроде говорили, но это я не уверен до конца.
С чужим мужиком обсуждал свою жену! Такая мерзость внутри… Сначала думал: похмелье просто, пройдет.
Не проходит. Такие дела.
— А Земфира сейчас где живет?
Поделиться книгой: