Помоги проекту - поделись книгой:
— У него, конечно. Мы с ней видимся, с дочкой тоже. Нормально.
Ивана этого только вот видеть не могу.
Напоминает он про мою мерзость.
Я уж себя и так уговариваю, и эдак. Не уговаривается ни черта! Такие дела.
И вот мой вопрос: «Как перестать ощущать себя тварью?»
Ну не могу я так жить!
И еще: как вы думаете, когда я уже наконец перестану ждать, что Земфира вернется? Понимаю, что не вернется. А если даже и вернется, то я, может, ее и не прощу. Вот. А жду все равно. С этим вот можно что-то сделать?
Любовь, конечно, надо придумать. Поначалу это обязательно. Потому что ты же ждешь идеальную, а идеальной нет. И чего? Надо придумывать.
Любовь — это (например) такая прекрасная, невероятно красивая статуя. Но изо льда. А отношения — это солнце: дают тепло, но статуя тает. И вот так она тает, тает…
Сколько там останется от твоих фантазий? Если хоть что-то не растает — скажи спасибо.
А ведь еще недавно казалось: такая прекрасная, такая необыкновенная, такая твоя. Статуя. Глядь: лужица под ногами плещется, и вся любовь.
Катя была немыслимо красива. Настолько, что к ней страшно было прикасаться. Просто невозможно было поверить, что к этой женщине можно вот так просто взять и прикоснуться.
Она была недоступна, и от того особенно маняща.
У нее были длинные черные волосы, длинные ровные ноги; большая грудь, огромные глаза и высокий лоб.
Это описание ничего не объясняет, потому что невозможно описать, что это такое — невероятная женщина. Нет слов для объяснения.
Невероятная — это которой не может быть. А есть.
Я прекрасно понимал, что у меня нет шансов. Но это не имело никакого значения.
Если мужчина не замечал Катю, это могло значить либо то, что он влюблен в кого-нибудь другого, либо то, что он — голубой. Я зализывал раны после Ольги, считая себя неисправимо одиноким. И голубым тоже не был.
Я встретил Катю на дне рождения у кого-то там. Потом мы все ходили большой компанией по городу, орали что-то громкое, хоть таким образом реализуя юношескую потребность быть услышанными.
Я все время поглядывал на Катю, как бы небрежно и как бы случайно. При этом я вопил всех громче, стараясь выглядеть развязным и высокомерным.
Юноше чего хочется? Выглядеть взрослым, хотя, казалось бы, куда спешить? А взрослый — это какой? Понятно какой: развязный и высокомерный.
Я пытался шутить. Все смеялись. Это взбадривало меня. И я снова шутил.
Катя хохотала…
Смех для женщины — это очень важно. По тому, как она хохочет, можно многое про нее понять, если не все.
Я видел косящих под интеллектуалок барышень, которые вдруг начинали ржать по-лошадиному, и все их рассуждения «про Бродского» и «новые формы балета» казались списанными из чужих тетрадок. А иные молчат, но потом расхохочутся так по-детски звонко, что их молчание сразу начинает казаться загадочным. Есть женщины, хохочущие грубо, сотрясаясь всем телом, когда хохочут не их глаза и рот, а живот и грудь. А есть такие, которые смеются так, словно заикаются, и, глядя на них, сразу становится неловко. Женский смех бывает легким и тяжелым, он может уносить мужчину в небеса, а может прибивать на месте — не сдвинуться.
Послушай, как смеется женщина, и только после этого решай: уйти или остаться. Только после этого!
Разговоры обманут; прикосновения заморочат легко, как и поцелуи; даже своим внимательным слушаньем они могут нас дурачить: ах, как они умеют делать внимательные глаза, думая при этом о своем!
А вот смех выдает всегда. Тут без притворства. Надо только дождаться, когда она рассмеется не из вежливости, а потому, что ей смешно по-настоящему — и все. И тогда принимай решение. Никогда до этого!
Катя смеялась легко и естественно. При этом у нее немного слезились и начинали блестеть глаза. От этого можно было сойти с ума.
Что я, разумеется, и сделал.
И потом мы уже ходили вдвоем. И я все время что-то говорил и шутил, и она хохотала своим правильным смехом, и глаза у нее блестели…
И мы с ней разговаривали все время, умничали оба и что-то вспоминали… Даже удивительно, что уже тогда нам было о чем вспоминать.
И Катя иногда дотрагивалась до меня — до пуговицы или там до руки… Как бы случайно.
И я был убежден, что вот именно «как бы», а на самом деле она, конечно, специально так делала. И мне начало казаться, что ее прикосновения происходили все чаще и длились все дольше…
И я даже пару раз, тоже как бы случайно, перехватил ее руку, но, не зная, что с ней делать, отпустил.
И Катины глаза блеснули — показалось?
И губы раскрылись как-то призывно — почудилось?
И рука ее замерла у меня на груди где-то в районе сердца — померещилось?
Детали, детали… Только в юности, только в первых любовях они важны и существенны. Потом — бег.
Потом — быстро. Потом: «я слишком серьезен и стар, чтобы обращать внимание на такую ерунду». Потом: «я слишком стар, чтобы вообще обращать внимание». А потом уже совсем коротко: «я слишком стар».
А тогда…
Каждый поворот ее головы важен, каждое движение. Во взгляде — намек. В слове — метафора. В улыбке — смысл.
А я так и боялся к ней прикоснуться. Я понимал, что взрослые мужики так себя не ведут, а ведь женщинам всех возрастов нравятся именно взрослые мужики…
И ничего не мог поделать.
Мы прощались.
— Пока! — говорила она.
И смотрела призывно — показалось?
— Пока! — говорил я.
И она смотрела призывно — почудилось?
Я уходил, как мне казалось, по-мужски, не оборачиваясь.
Один раз не выдержал, и, отойдя довольно далеко, обернулся.
Она смотрела призывно — померещилось?
Каждый день я давал себе зарок, что вот именно сегодня…
Я представлял, как это будет… Как я положу ей руки на плечи… Как погляжу в ее глаза, которые обязательно заблестят… Как слегка наклоню голову…
И ничего не мог поделать.
— Пока! — говорила она.
И смотрела призывно — показалось?
— Пока! — говорил я.
И она смотрела призывно — почудилось?
— Я никогда замужем не была. Мужики возникали, конечно, куда ж без них? Такие, знаете, миражи в пустыне… Возникнут, посияют немножко, исчезнут.
И — нормально.
Не могла я себе представить, что каждое утро и вечер передо мной будет ходить дядька. А они все настаивали, чтобы мы жили вместе — провожать, наверное, им было в лом. И чё? Поживем, иногда буквально день-другой, и — все! Не могу!
Носки стирать, трусы, обед готовить, убираться — это пожалуйста. Нет проблем. Но вот когда мелькает утром, вечером… Все время. Не могу! И то, что мне тридцатник, как-то меня не особо колышет, если честно. Детей я чего-то не очень хочу. Не, если будут — хорошо. А нет — так и ладно.
А Валерка не раздражает. Не знаю почему. Он уютный какой-то. Спокойный. Вы в ауру верите? Вот у него аура очень хорошая. Или там, может, не хорошая, но моя абсолютно. И детей от него можно вполне… Во всяком случае, я раньше так думала.
Он хорошим будет отцом. Он ответственный.
Это я раньше так думала…
В общем, мы решили пожениться. В загс подали заявление. Дата уже была назначена.
Платье, слава Богу, не сшили, а то представляете, какие бы деньги пропали… А потом у меня мама заболела. Серьезно. Больница. Реанимация. Думали, не выкарабкается. Бог помог. В больнице долго лежала, потом домой перевезли.
Нас у мамы три дочери — три сестры. Отца у нас нет. И жизнь наша как бы остановилась, понимаете? Как на препятствие какое-то налетела. Больница. Там же каждому надо в лапу дать. Деньги-то есть, не вопрос. Но ведь это время все: встретиться, договориться, понять, кому… Потом — сиделка. Опять же: хорошую надо найти, душевную. Проблема.
Мы носились как лошади. Тройка лошадей. Вообще жизнь остановилась. А Валерке — хоть бы что! Нет, он пару раз предложил помощь, а потом — положил на нас. Конкретно. Живет так, как будто болезнь моей мамы вообще его не касается. С одной стороны, я могу его понять. Мама моя — ему чужой человек, так? Но, с другой, это ведь моя мама, правда? Из чувств ко мне можно же было бы как-то… Не знаю… Помочь чего-то… Съездить… Сбегать… — Он что, никогда вам не предлагал помощь?
— Да чего-то предлагал там пару раз чисто формально. Это ж видно, когда формально, а когда от души, так? Ощущение такое, что ему наплевать на маму мою.
И вот чего мне делать теперь? Я уже к нему привыкла, свыклась с ним как-то… Не раздражает он меня, что важно. И вообще я думала, что у нас любовь.
А чего вышло? Как мне теперь жить с человеком, если он в такой серьезный в моей жизни момент отстранился?
Говорит абсолютно спокойно, словно не свою — чужую историю рассказывает.
— А гнать жалко. Если я за столько лет такого не нашла, вряд ли еще найду. Я ж тоже не молодею, правильно?
Мама-то сейчас на поправку пошла, голова моя освободилась, вот я и думаю.
А придумать сама ничего не могу.
— А вы можете попросить Валерку вашего ко мне прийти?
— Да он тут сидит. Позвать?
— Позвать. Только мы с ним немножко вдвоем поговорим, ладно?
ВАЛЕРИЙ, 35 ЛЕТ, ВЛАДЕЛЕЦ АВТОСЕРВИСА:
— Жаловалась на меня? Серафима Петровна… Ну, это мама ее… внезапно заболела: инфаркт. В больницу по скорой отвезли. Положили в коридоре, понятно. Больница дурацкая. Как всегда.
А у меня в центре Бакулева друзья работают. Вообще, у меня такая работа — друзья везде есть. Я созваниваюсь, они говорят: «Сейчас с той больницей свяжемся, узнаем состояние…
Как только можно будет, заберем — не вопрос».
Говорит нервно, страстно. Будто все время ведет спор.
— Ксю у мамы в больнице вместе с сестрами. Я — к ним. Так и так. А Ксю говорит:
— Не надо ничего. Мы уже все устроили.
Даже спасибо не сказала. Ладно. Она в нервном состоянии была, понимаю.
С тех пор так и пошло: что я ни предлагаю, ничего не надо. Просто бред какой-то! Друзья хотели лекарство переслать из Израиля… Так Ксю сказала:
— Обойдемся без этих еврейских штучек!
Причем ведь она не антисемит ни разу.
А чё мне делать? Я попредлагал, попредлагал, да и затихарился. А что? Раздражаю только. И, главное, я люблю ее. А может, привык… Не знаю… Но без нее хуже будет, чем с ней. Это я точно знаю.
Но эта вся история отдаляет нас друг от друга, понимаете? Мы как-то все дальше. А не хочется так. Не хочется…
— А почему, как вам кажется, Ксения вашу помощь не принимает?
— Да это надо у нее спрашивать. Не знаю. Может, не привыкла. Может, ей проще так. Откуда мне знать?
— Давайте Ксению позовем, спросим у нее.
КСЕНИЯ:
Поделиться книгой: