Ночной поезд

— Мне спать не хочется, — возразил господин Фотиаде и поднялся с шезлонга. — А где собака?

— Тоже где-нибудь спит.

Господин Фотиаде беспокойно огляделся.

— Идите, господин начальник, он вас не тронет! — с улыбкой сказал стрелочник. — Теперь он вас знает.

Господин Фотиаде шаткой походкой направился к диспетчерской. Он был в широких белых трусах до колен и в домашних тапочках с красными кисточками. Эти кисточки ужасно смешили стрелочника, но он всякий раз сдерживался, когда хотелось рассмеяться, — чтобы не огорчить начальника. И потом, коли начальнику они нравятся, ему-то, Симиону, не все ли равно? Господин Фотиаде собирался уже войти в свою комнату, когда стрелочник спохватился.

— Господин начальник, а где затапливать: у меня или у вас? — крикнул он.

— Где хочешь! — ответил господин Фотиаде. — Можно и у меня!

— Тогда я здесь, у вас, затоплю. Нет смысла таскаться туда-сюда с кастрюлями.

В последнее время он все чаще затапливал в комнате начальника. Господин Фотиаде не готовил, питался колбасой или консервами, которые привозил из города машинист пассажирского четыре тысячи пятого. Раза два-три стрелочник зазывал его к себе в сторожку поесть горяченького, сторожка стояла поодаль, метрах в ста от станции, там у Симиона было и небольшое хозяйство: куры, утки, огород. В прошлом году, еще при Казаку, зарезал Симион свинью. Господину Фотиаде было трудно ходить по каменистой тропинке к будке стрелочника, вот Симион с разрешения начальника и стал готовить на станции, благо оказалось что печка тут получше. Обедали вместе, когда холодно — в диспетчерской, а в жару — за плетеным столом на перроне. Иной раз машинист пассажирского подгадывал с мясом, за которое всегда платил господи Фотиаде. И оба были довольны.

Стрелочник отправился на зады вокзала к поленнице — настрогать лучин. Когда он вернулся в комнату, начальник гладил форменные брюки. Это была его болезнь: проезжал ли товарный, или пассажирский, или какая-нибудь несчастная дрезина везла рабочих с насыпи, он всегда был, как штык, на перроне, одетый с иголочки, чистый и выбритый. Предыдущий начальник, господин Казаку, с тем, бывало, одна беда! — одежда на нем такая выгоревшая, будто года два на солнце в жарких странах пролежала. А этот и лопатку поднимет, а покажется — поднял знамя. Фуражка чуть набок сдвинута, животик человека, пожившего всласть, а любо-дорого на него смотреть. Все машинисты в окно паровоза выглядывают и берут под козырек.

— Ты что собираешься из курицы готовить? — поинтересовался господин Фотиаде.

— Токэницу[1], господин начальник.

— Хорошо, — сказал господин Фотиаде и положил на гладильную доску рубашку.

— Ну, будем здоровы! — сказал господин Фотиаде.

— Будем, господин начальник, и дай бог, не последнюю!

— Эхе-хе! — скептически откликнулся господин Фотиаде. Они чокнулись, и стрелочник залпом выпил. Господин Фотиаде пригубил немного, поставил рюмку на стол и склонился над тарелкой.

Вечерело. Но вдалеке, за рекой, небо было еще красное. Они сидели на перроне при свете лампочки в проволочной сетке, висевшей у входа в канцелярию. Господин Фотиаде, в коричневом халате, заткнул за пазуху салфетку. Время от времени он поднимал взгляд от тарелки и краем глаза наблюдал за Мишкой, который, лежа рядом, помахивал хвостом. Из-за полотна, из зарослей бурьяна, доносился стрекот кузнечиков.

— А знаете, господин начальник, что было бы самым поразительным?— сказал стрелочник и потянулся за бутылкой. — Самым поразительным было бы, если б он не пришел.

— Кто? — спросил господин Фотиаде.

— Поезд.

Господин Фотиаде медленно жевал, изо рта его, благодаря маневрам кончика языка, показалась косточка, которую он извлек и положил рядом с тарелкой. Потом сделал глотательное движение. Наконец поднял голову и улыбнулся:

— Тебе было бы жаль курицы... Признайся.

— Что курица! — сказал стрелочник. — Мне было бы жаль его не увидеть.

— Придет, не беспокойся. Ночью его увидишь. Ну, конечно, насколько тебе удастся его разглядеть.

Господин Фотиаде взял рюмку, но не выпил, а поднес ее к глазам. По очереди закрывая то один, то другой глаз, он глядел сквозь цуйку[2] на стрелочника.

— Тут другое, — произнес он медленно. — Ты ничего не заметил?

— Ничего, — отозвался стрелочник.

— Тут самое поразительное, что прибывает он в три часа семь минут, как и туда, на ту станцию.

Стрелочник вытаращил глаза:

— Как так?!

— А вот так. Это самое поразительное: в три часа семь минут. Ну что, теперь ты снова скажешь, будто я придумываю? — Он выпил на этот раз до дна, аккуратно поставил рюмку на стол и в упор посмотрел на стрелочника. — Когда я впервые сказал тебе об этом поезде?

— Давно... примерно через неделю после приезда.

— Сказал я тебе или не сказал часы его прибытия?

— Сказали, господин начальник: три часа семь минут.

— Вот видишь? — торжествующе произнес господин Фотиаде и снова склонился над тарелкой. У него был нож с рукояткой в виде женского торса. Он резал этим ножом хлеб на маленькие кубики, которые бросал на тарелку, чтобы они пропитались соусом. Потом из женской головы вытаскивал вилку и извлекал с ее помощью пропитанные соусом кубики.

— Господин начальник, — сказал стрелочник, — а что, если это не тот поезд?

— Тот, — пробурчал господин Фотиаде с полным ртом. — Я еще вчера, по тому, что они мне по телефону сказали, понял.

— А что они сказали?

— Сказали, как и прежде говорили: чтобы основной путь был свободен, что в три часа семь минут пройдет ночной состав.

— Так и сказали — состав?

— Да, состав.

— Хорошо, но какой — пассажирский, скорый, экспресс? А номера у него нет?

— Нет. Я спрашивал. Просто железнодорожный состав. Они сами больше ничего не знали или не хотели мне сказать.

— Вот так дело, господин начальник! — воскликнул стрелочник. — Состав! Какой же это состав, у него небось и паровоза нет, своим головным вагоном двигается.

— Паровоз есть, — сказал господин Фотиаде. — Да еще какой! Ты в жизни ничего подобного не видел. Послушай, можно дать ему косточки?

— Дайте, — задумчиво ответил стрелочник. — Но скажите, пожалуйста, с чего ему здесь проходить?

— Не знаю, не спрашивал. Это не мое дело, — сказал господин Фотиаде и наклонился, чтобы положить косточки на перрон. — Мое дело — обеспечить ему зеленую улицу. Кто знает, может, другой путь не в порядке, и он делает крюк... На! Пойди сюда, пес!

Мишка вытянул шею, обнюхал косточки и подвинул их лапой.

— Видишь, от меня не берет! — озабоченно прошептал господин Фотиаде.

— Сейчас съест, — сказал стрелочник. — Мишка! Видите? Уже ест.

— Какая у него голова большая! — заметил господин Фотиаде. Он поднял рюмку: — Ну, твое здоровье!

— За вас, господин начальник, будьте здоровы и ни о чем не беспокойтесь. Да черт с ним, с этим поездом, а то мы только про него и разговариваем!

— Коли он того заслуживает... почему и не поговорить? — улыбнулся господин Фотиаде. — Я возьму еще кусочек.

— Возьмите грудку, господин начальник.

— Нет, ты это брось, сам возьми грудку, а то ты почти ничего не ел, а мне дай пупок.

— Ни в коем случае! — запротестовал стрелочник. — Вы же знаете, я не люблю белое мясо.

— В самом деле, не любишь, — вспомнил господин Фотиаде. — Тогда я возьму грудку, а ты возьми... да вроде ты и пупок не любишь. Ты что же вообще-то ел, дружище?

— Крылышки, господин начальник, — ответил стрелочник. — Изо всей курицы я только крылышки люблю.

— Самые хорошие куски ты не любишь, — с упреком сказал господин Фотиаде, стараясь не капнуть соусом на стол. Он переложил грудку из кастрюли на тарелку и на несколько мгновений застыл, ее разглядывая. — Я не верующий, — сказал он, отыскивая ощупью вилку, — но всякий раз, когда вижу подобные чудеса, явленные человеку, я говорю... все же ведь... что-то, наверно, есть...

Стрелочник не счел нужным отвечать. Он взглянул на светофор около своей будки — там горел зеленый свет.

— В детстве, когда был маленький, — продолжал господин Фотиаде, кладя хлебные кубики в тарелку, — я больше всего любил воскресенье. Мама резала курицу, этакую большую и рыжую — не знаю, знакома ли тебе эта порода Род-Айленд, чудо-курица, — и все утро, с девяти до одиннадцати, дом полнился запахом супа, а с одиннадцати до часу, когда вареную курицу обжаривали, — запахом жаркого. В час или чуть позже садились за стол... мама вносила кастрюлю... это был торжественное действо... все эти запахи... печеный перец... отец первым брал грудку... и ты чувствовал, что это праздник. Увы, нынче этот обычай утрачен... едят на ходу... исчез праздник...

— Все бы хорошо, господин начальник, — сказал стрелочник, разливая в рюмки, — только вывеску мы так и не покрасили.

— Что-что? — переспросил господин Фотиаде. — Вывеску? Да ну ее, эту вывеску. — Он слегка промокнул салфеткой уголки рта и взял со стола рюмку. — Никто не умел так готовить суп, как моя матушка. Там, где я служил начальником станции, была женщина, работящая немка — бывают такие: румяные, дома от горшков не отходят. По воскресеньям просил ее варить мне суп. Не могу сказать, чтобы у нее не получалось, но такого, как у мамы... — Он выпил и слегка откинулся назад, правая рука у него покоилась на животе. — И воскресенья больше не были воскресеньями, — продолжал он с некоторым усилием. — И то сказать, по воскресеньям в поездах народу бывало меньше, и если я выходил на площадь перед вокзалом, то видел, как гуляли две-три пары, но знаешь, это были не те прекрасные городские гулянья, на которые ходят людей посмотреть и себя показать; нет, здесь люди куда-то спешили, то и дело оглядывались, одна-две пары пересекали полотно, направляясь в лес... И когда вечером возвращались, то шли так же быстро, даже чудно было на них смотреть — будто возвращались с работы. А после того как проходил экспресс, и делать-то мне особенно было нечего.

— И экспресс останавливался? — спросил стрелочник.

— Останавливался, но кто выходил? Зимой — несколько туристов — покататься на лыжах. И садились они же. По ночам шли товарные, но эти все одинаковые. До часа-двух мы играли в карты с диспетчером, потом я шел спать.

Стрелочник зажег сигарету.

— А когда проходил состав?

— Состав проходил редко, — ответил господин Фотиаде. — Примерно по три-четыре раза в году. Помню, однажды прошел весной, в апреле, когда расцветает чертополох. Другой раз — на Крещение, в снежные заносы, я два дня чистил полотно. А тут, три года назад глядь — в октябре прошел.

— Господин начальник, — стрелочник улыбнулся, — скажите прямо: когда проезжал состав, вы ведь не спали?

— Мог и спать, если было желание, — возразил начальник. — Я диспетчера оставлял. Не важно, кто стоит на перроне.

— Но вам не хотелось спать, вы выходили на перрон, — настаивал стрелочник.

— Да, не спал, — признался господин Фотиаде. — И диспетчер тоже выходил. Мы оба смотрели.

— И что вы видели? — все так же улыбаясь, расспрашивал стрелочник.

Господин Фотиаде ответил не сразу. Он глубже уселся в шезлонг и вздохнул. Прикрыв глаза, будто засыпая, он глядел на стрелочника.

— Что видели? — произнес он медленно. — Ну, я ведь уже тебе сказал... Это самый красивый поезд из всех, какие мне приходилось видеть, а видел я много, можешь мне поверить... его цвет... и как он сверкал...

— Цвет всегда был одинаковый?

— Да, — ответил господин Фотиаде. — Что-то вроде индиго, синий, а на большой скорости он казался почти черным.

— Должно быть, санитарный, для мертвецов, — пошутил стрелочник.

— Иди ты! — отмахнулся господин Фотиаде. — Небось я знаю, как выглядит санитарный поезд. У этого окна были низкие, много ниже обычных, примерно вот такие, — он показал рукой, — и более широкие.

— А занавески были?

— Насколько я мог заметить, были.

— И внутри ничего не было видно?

— На такой-то скорости, — сказал господин Фотиаде, — что увидишь? Кроме того, в нем не было огней.

— Ни одного?

— Ни одного.

— Черт-те что за поезд! — с отвращением произнес стрелочник. — Ну, по мне... — но он замолчал и глянул в сторону.

— Колеса были повыше, чем у обычного поезда, — продолжал господин Фотиаде, — но вот я не заметил ступенек. Возможно, они внтури и видны только при открытой двери. И еще одно... я тебе не говорил... ты бы мне не поверил... но теперь, раз он все равно придет, ты и сам почуешь...

— Что? — спросил стрелочник.

— Знаешь, — господин Фотиаде смешался, — ты не смейся, это очень странно... сперва я подумал, что мне одному померещилось... я спросил диспетчера, и он сказал, что тоже почувствовал... знаешь, когда этот поезд проходил, такой был запах, понимаешь?.. он оставлял запах... потом еще полчаса этот запах чувствовался.

— Какой запах?

Господин Фотиаде опустил глаза и сказал тихо, как бы стыдясь:

— Запах роз. Он оставлял сильный запах роз.

Стрелочник мгновение глядел на господина Фотиаде серьезно, потом плечи его затряслись — он засмеялся. Господин Фотиаде помрачнел. Он собрал с тарелок кости и, пока стрелочник хохотал, положил их перед собакой. Мишка подтолкнул кости лапой и, на сей раз без понукания, съел.

— Ох, господин начальник, — сказал стрелочник, утирая слезы, — вы уж меня извините, но с этими розами... Хорошо еще, что не куличом он пахнул...

— Вот видишь? — оскорбленно заметил господин Фотиаде, глядя на собаку. — Ты мне не веришь. Дело твое. Но если сегодня ночью ты тоже почувствуешь запах роз, с тебя причитается.

— Господин начальник, — торжественно произнес стрелочник, — если сегодня ночью этот поезд оставит запах роз, то утром я донесу вас на закорках до реки и обратно.

— Нет, — сказал господин Фотиаде, — тогда ты зарежешь еще одну курицу.

— Трех зарежу, — согласился стрелочник. — А если он не пахнет?